Текст книги "Воздушный замок Нострадамуса"

Автор книги: Антон Леонтьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Профессор сказал, что повода для беспокойства нет, – заметила Софья. – Однако он уверен, что тебе стоит вести несколько более спокойный образ жизни.

– Ох, уж мне эти профессора! – ответила с легкой улыбкой старая княгиня. – Если бы я внимала всему тому, что говорят медики, то давно оказалась бы на кладбище.

– Бабушка! – шокированно воскликнула Софья.

Елизавета Георгиевна энергично кивнула головой и продолжила:

– Я уверена, что если человек смирится со своими болячками, уверится в том, что является пленником многочисленных недугов, то и в самом деле окажется в лапах таких умников, как профессор д’Атарье. Он любого до смерти залечит!

– Однако профессор – ведущий специалист по кардиологии, – вставила Софья.

– О, дорогая, я и не пытаюсь подвергнуть сомнению его блестящую репутацию, но, как и многие врачи, он склонен к пессимизму! – возразила бабушка.

Софья не стала противоречить: бабушка не терпела, чтобы кто-нибудь оспаривал ее мнение. Профессор сказал Софье, что старой княгине придется задержаться в больнице на несколько дней, лучше всего на неделю. Однако как сообщить об этом бабушке? Несмотря на то что она редко покидала виллу (разве что для встречи с великой княгиней Беатриссой: чаепитие и обмен последними великосветскими сплетнями), бабушка была весьма активной и занятой особой – вела обширную переписку, ежедневно занималась йогой, упражнялась в живописи и в течение последних двух лет работала над мемуарами.

Елизавета Георгиевна появилась на свет в декабре 1898 года в орловском имении своих родителей – графа и графини Кольдебарских. Она была младшей дочерью, самой любимой и посему до крайности избалованной. Разница между старшими и младшими отпрысками графской фамилии была больше двадцати лет. Лизонька, которую родители считали даром небес и ангелочком, воспитывалась в исключительной вседозволенности, окруженная материальным изобилием и домочадцами, которые никогда не употребляли слова «нет» касательно ее желаний, а по большей части капризов.

Родители строили радужные планы, желая выдать Лизоньку за представителя старинного и непременно богатого рода. Сами Кольдебарские вели свой род от одного из фаворитов несчастного императора Павла: государь пожаловал графский титул мелкопоместному дворянчику, которого сделал генеральным прокурором. Впрочем, фортуна оказалась переменчива, и новоиспеченный граф, получивший из рук царя орден Святой Анны и щедро наделенный десятью тысячами крепостных и угодьями, впал в немилость: Кольдебарский, верный служака, аки пес охранявший покой монарха, не доверял некоторым людям из окружения Павла. Подозревая, что кое-кто из них замыслил недоброе, и услышав шепоток в салонах Петербурга о том, что император вскоре по причине слабого здоровья передаст трон старшему сыну Александру, а сам затворится в Гатчинском дворце, Кольдебарский немедленно доложил об этом своему покровителю. Тот, потрясенный подобной новостью, поблагодарил графа и заявил, что никогда не забудет услуги, оказанной ему. Успокоенный Кольдебарский удалился, а той же ночью к нему заявился гонец, передавший приказ Павла: графу и всей его семье надлежало в одночасье отправиться в сибирскую ссылку, а все их богатства подлежали конфискации. Кто-то из могущественных заговорщиков, среди которых был и родной сын Павла, сумел убедить отличавшегося резкими перепадами характера самодержца в смехотворности обвинений, мол, Кольдебарский, желая возвыситься, намеренно очерняет «верных слуг государя». Только за Уралом графа настигла трагическая новость – Павел, как возвещал манифест, скончался от апоплексического удара (табакеркой в висок, как добавляли знающие люди), и на трон взошел его юный сын. Графу было дозволено вернуться в столицу, ему были возвращены прежние богатства, однако Александр не мог забыть того, что граф до последнего оставался верен покойному императору, поэтому, наградив его за службу своему родителю, молодой самодержец быстренько спровадил Кольдебарского в орловское имение.

Так вот, внук того самого Кольдебарского, отец Елизаветы Георгиевны, лелеял планы выдать дочь замуж за представителя древнего рода – в его глазах это послужило бы легитимизацией собственного происхождения.

У Лизоньки не было отбоя от кавалеров, в основном, правда, безродных и бедных бездельников, которые были не прочь заполучить в жены молодую графиню, а вместе с ней – приличное приданое. И Елизавета Георгиевна, отличавшаяся строптивым характером, остановила свой выбор на одном из них – князе Николае Ноготкове-Оболенском. Его род был чрезвычайно древним, оспорить этого никто бы не посмел, но уже в течение весьма долгого времени совершенно безденежным.

Родителям пришлось смириться с выбором младшей дочери, и в 1915 году графиня Елизавета Кольдебарская сочеталась узами брака с князем Ноготковым-Оболенским. Муж через три дня после венчания отправился в Галицию, а княгиня осталась в Петрограде: девять месяцев спустя она разродилась сыном Николаем и дочерью Татьяной. В начале 1917 года у супругов родилась еще одна дочь – Анна, а в конце того же года еще один сын – Павел.

Весть о том, что ее муж пропал без вести на Западной Украине, застигла княгиню в канун Нового года. Она никак не могла поверить, что быстротечное семейное счастье на этом завершилось. Елизавета Георгиевна долго отказывалась следовать примеру своих братьев и сестер, которые покинули Петроград и перебрались на юг, но тем удалось убедить строптивицу, что она должна озаботиться будущим малышей.

Княгиня ждала чуда, уверяя себя, что ее муж остался в живых, хотя все свидетельствовало об одном: он пал смертью храбрых. Когда Крым оказался окруженным Красной Армией, княгиня одной из последних покинула последний оплот прежнего режима – скрипящее всеми снастями греческое судно доставило ее и детей в Афины.

От былого благополучия не осталось и следа, драгоценностей, припрятанных в пудренице, хватило на несколько месяцев, Елизавете Георгиевне и ее отпрыскам пришлось познать нужду. Судьба как будто осерчала на княгиню – в течение восьми месяцев одним за другим, от сыпного тифа скончались трое из четырех ее детей, в живых остался только младший, Павлик.

Покинув Грецию, княгиня перебралась в Париж, где обитали две ее сестры и брат. Они убедили Елизавету Георгиевну в том, что пора сложить траур по погибшему мужу, и она, согласившись с доводами разума, но не приняв их сердцем, вышла замуж за пожилого маркиза – бездетного и чрезвычайно богатого. Ее второй супруг оказался на редкость скупым – несмотря на миллионное состояние, он попрекал жену за каждый потраченный сантим, запрещал пользоваться керосиновыми лампами, приказывая жечь дешевые свечи, и заявлял, что для поддержания организма в тонусе нужно спать в неотапливаемой комнате.

Елизавета Георгиевна изнемогала от причуд супруга, однако ее единственным желанием было обеспечить будущее Павлику. Маркиз, невзлюбивший пасынка, настоял на том, чтобы того отослали в военный интернат. Весной 1927 года в парижский особняк, где обитали Елизавета Георгиевна и ее муж-маркиз, заявился странный посетитель: в изможденном старике с длинной бородой и шапкой седых волос, приволакивающем правую ногу и без кисти левой руки, княгиня узнала своего мужа Николая: он не погиб, а, искалеченный, попал в плен, откуда ему удалось бежать. Но дома он не застал никого. Долгие годы князю пришлось скрываться под чужой личиной, и мечтал он лишь об одном – вырваться из строящей коммунизм России, ставшей ему чужой, в Европу, куда, как он узнал, бежала его супруга с детьми.

Появление князя Ноготкова-Оболенского стало страшным ударом для Елизаветы Георгиевны. Она заявила маркизу, что их брак считается недействительным, и возжелала уйти от него. Старик, рассвирепев, заявил, что сотрет в порошок ее и князя, и Елизавета Георгиевна знала, что злопамятный маркиз способен и не на такое.

Чрезвычайно бурный разговор, перешедший в семейный скандал, не прошел для старого аристократа даром – в ту же ночь его свалил инсульт, старика парализовало, а двумя днями позже он скончался. Маркиз, грозивший княгине лишить ее наследства, не сумел привести в исполнение свои планы: все состояние досталось ей.

Елизавета Георгиевна, которую смерть маркиза оставила совершенно равнодушной, посвятила себя заботам о любимом муже. Она была уверена, что их прежняя жизнь, полная любви и благодати, как когда-то в Петербурге, возобновится: у них имелись деньги, и ничто, казалось бы, не мешало семейному счастью.

Но она быстро убедилась, что жестоко просчиталась, ибо прежний князь Ноготков-Оболенский, любящий муж и заботливый отец, исчез, уступив место полусумасшедшему, патологически ревнивому, да к тому же видящему в каждом незнакомце большевистского шпиона калеке. Князь никак не мог простить жене то, что она вышла замуж за другого, а собственного сына Павлика отчего-то считал бастардом. В фантазиях князь рисовал ужасные сцены, и Елизавета Георгиевна тщетно пыталась уверить его, что она никогда бы не посмела изменить ему, доказывала, что вышла замуж за маркиза, будучи уверенной, что Николай погиб.

Периоды подозрительности у князя чередовались со вспышками безрассудной любви и обожания по отношению к жене – в такие дни он превращался в нежного, заботливого, «прежнего» Николая. К несчастью, длилось это не больше пяти-семи дней, а затем, едва ли не в течение пары секунд, князь менялся – безумие снова находило на него, и он делался тираном. Он нещадно избивал жену, не позволяя ей выходить из дома, контролировал корреспонденцию и уверился в том, что Елизавета Георгиевна получает тайные послания от любовников, зашифрованные в заголовках французских газет.

Врачи были бессильны, постоянный стресс и физические увечья навсегда деформировали сознание князя. Родственники советовали Елизавете Георгиевне избавиться от мужа, тем более что врачи в один голос настаивали на том, чтобы поместить князя в психиатрическую лечебницу. Елизавета Георгиевна, считавшая, что однажды предала его, не сумев дождаться и выйдя замуж за маркиза, наотрез отказывалась следовать подобным советам.

Летом 1930 года она ощутила признаки беременности – князь в те дни, когда сумасшествие на время отступало, настаивал на том, чтобы жена была с ним близка. Елизавета Георгиевна оповестила мужа о том, что ждет от него ребенка – радости Николая не было предела. Но идиллия длилась четыре дня, затем темное безумие заполнило душу князя, и он, впав в неистовство, отчего-то решил, что жена понесла от одного из мифических любовников. Князь напал на Елизавету Георгиевну ночью – прокравшись в ее спальню, попытался задушить супругу. На ее крики сбежалась прислуга, князя скрутили, а прибывший старший брат княгини отдал распоряжение поместить-таки зятя в лечебницу.

Елизавета Георгиевна умоляла не делать этого, но подключившаяся к делу о попытке убийства полиция, не слушая ее просьб, препроводила князя в сумасшедший дом. Княгиня была уверена в том, что снова предала мужа.

В феврале 1931 года на свет появился Георгий, последний отпрыск князя и княгини Ноготковых-Оболенских. Елизавета Георгиевна посетила психиатрическую лечебницу, дабы показать мужу сына, но князь, забившийся в угол темной комнаты, не пожелал его видеть. Из-за железной двери, глотая слезы, княгиня слышала дикие вопли и безумный хохот – ее супруг окончательно лишился рассудка.

Он скончался шестью годами позже, так ни разу и не увидев своего младшего сына. Елизавета Георгиевна, не в состоянии более находиться в Париже, том самом городе, где в сумасшедшем доме провел свои последние годы ее супруг, перебралась в Ниццу, а оттуда – в соседнее великое княжество Бертранское. Она приобрела виллу, на которой и уединилась.

Разразившаяся Мировая война принесла боль и страдание: Павел, гражданин Французской Республики, не мог смириться с тем, что его вторая родина так быстро капитулировала под натиском вермахта, и, уйдя в подполье, сделался активным участником Сопротивления. А Елизавета Георгиевна и маленький Жорж (так на французский манер именовали ее младшенького) оказались в Бертране, оккупированном летом 1940 года нацистами.

Павел участвовал в акциях саботажа, нападал на немецкие патрули, минировал железнодорожные мосты. На него открыли охоту, которая увенчалась успехом – в конце 1943 года молодой князь с товарищами попался в ловушку и оказался в руках оккупантов.

Елизавета Георгиевна, которая при помощи высокопоставленных друзей снабжала сына деньгами, шедшими на правое дело, узнала об аресте Павла спустя несколько часов. Она бросилась в великокняжеский дворец, где резидировал немецкий генералитет. Княгиня просила об одном: спасти ее сына от неминуемой казни.

Жирный немецкий генерал заставил ее прождать в приемной четыре часа, которые показались Елизавете Георгиевне вечностью. Новый глава Бертрана (княжество как самостоятельное государство было ликвидировано, порфироносная семья бежала в Англию, а великий князь Виктор-Иоанн остался, вступив в ряды партизан) встретил ее в шелковом халате за завтраком, который он вкушал в бывшем будуаре княжеской четы.

– Чем могу вам помочь? – спросил глава протектората наглым тоном: ему было известно, что сына княгини бросили в тюрьму.

– Умоляю вас, господин генерал, – произнесла Елизавета Георгиевна, – умоляю вас о снисхождении к моему сыну.

Генерал, елейно улыбнувшись, ответил:

– О каком снисхождении вы ведете речь, княгиня? Ваш сын – военный преступник, на его совести жизни сотен солдат и офицеров Третьего рейха! Таких, как он, уничтожают подобно бешеным собакам!

Елизавета Георгиевна положила на столик небольшой ларец. Генерал, поморщившись, схватил его.

– Что это? – произнес он и распахнул его.

В ларце находились драгоценности – Елизавета Георгиевна знала, что глава протектората, набивая собственные карманы, разграбил великокняжеский дворец и бертранские музеи, и в особенности он обожал драгоценности. Был даже издан особый указ, по которому всем евреям в княжестве надлежало сдать драгоценности в казну протектората – и в итоге сокровища оказывались в сейфе генерала.

– Какие редкостные рубины, что за идеальные жемчужины, а бриллианты самой чистой воды! – завороженно рассматривая сокровища, промолвил генерал. Захлопнув ларец, он заявил: – А на что еще вы готовы, княгиня, чтобы спасти вашего сына?

Он подошел к Елизавете Георгиевне, и она ощутила на себе похотливый взгляд генерала. Тот был известным бабником, а часть драгоценностей он отправлял в Берлин супруге, которая утешала свою поруганную честь экспроприированными безделушками.

Генерал был мерзок, но Елизавета Георгиевна, закрыв глаза и стиснув зубы, была вынуждена терпеть его прикосновения.

– Раздевайся! – приказал генерал. – Ну, живее!

– Сначала мне требуются гарантии того, что мой сын останется в живых! – заявила княгиня.

Генерал, стаскивая халат, нетерпеливо ответил:

– Он преступник, и выпустить его не получится, но даю тебе честное слово немецкого офицера, что его не тронут. Получит тюремный срок, а там подсуетишься, заплатишь – и он окажется на свободе. Ах!

Он овладел Елизаветой Георгиевной на кушетке. Все длилось пару минут, в течение которых княгиня, уставившись в покрытый фресками потолок, старалась ни о чем не думать. Ей были противны прикосновения горячих потных лап генерала, его сопение и кряхтение. Когда все завершилось (глава протектората Бертрана, зафырчав, мешком повалился на княгиню), Елизавета Георгиевна отпихнула генерала.

– Приступайте немедленно к освобождению моего сына, – заявила она.

Генерал, натянув халат, ответил:

– Я сам знаю, что мне делать, княгиня. А теперь пошла прочь, я обо всем позабочусь!

Генерал обманул ее: он и не подумал вступиться за Павла. Скорый суд приговорил ее старшего сына к смерти – он был повешен через неделю. Елизавета Георгиевна никак не могла поверить в то, что потеряла Павла.

Равнодушной оставили ее и последующие события – высадка союзников в Нормандии, освобождение Франции и Бертрана, поспешное бегство главы протектората, безоговорочная капитуляция тысячелетнего рейха. Елизавета Георгиевна посетила братскую могилу, в которой в числе сотен прочих жертв покоился и ее Павел.

После войны она посвятила все свое существование тому единственному, кто ей был дорог, – Жоржу. Она баловала его, и из мальчика-проказника вырос мужчина-эгоист. Кое-как окончив университет и со скрипом (помогли связи матери!) получив диплом юриста, Жорж заявил, что не намерен работать. Он жаждал одного – развлечений!

Его имя регулярно появлялось в светской хронике (Жорж Ноготкофф-Оболенский соблазнил голливудскую актрису!), разбазаривал матушкины деньги, кутил в Нью-Йорке, Сен-Тропе, Риме. Елизавета Георгиевна с тоской вспоминала прежние годы, надеясь, что сын исправится и ступит на правильный путь.

К тридцати годам Жорж надумал жениться, и его избранницей стала фотомодель – представительница известного, но порядком обедневшего итальянского герцогского рода. Елизавета Георгиевна невзлюбила невестку, которая казалась ей безалаберной и жадной охотницей за приданым. Когда на свет появилась дочь Софья, то бабушка взяла бразды правления в свои руки. Не доверяя ни собственному сыну, ни его супруге, она принялась за воспитание внучки самостоятельно.

Жорж, обещавший остепениться, начал изменять жене еще в день свадьбы – до того, как супруги отправились на брачное ложе, он успел соблазнить смазливую горничную в отеле. Новоиспеченная княгиня Ноготкофф-Оболенская знала о многочисленных изменах мужа и терпела их, не в состоянии что-либо изменить.

Спустя два года Жорж, посетив матушку, ошарашил ее новостью о том, что намерен... жениться.

– У тебя уже имеется жена! – отчеканила княгиня.

Жорж, отмахнувшись, небрежно заметил:

– И что из того, мама? В эпоху атомных подводных лодок и полетов в космос никого не заботят подобные предрассудки. Конечно же, чтобы не ерепенилась церковь, я сначала разведусь, а потом возьму себе в жены новую избранницу.

Елизавета Георгиевна сочла заявление сына блажью, но через неделю, когда сразу в нескольких глянцевых журналах, специализирующихся на распространении сплетен из высшего общества, появились фотографии Жоржа в компании симпатичной беременной блондинки, убедилась, что все гораздо серьезнее.

Горничная в лондонском отеле, где Жорж снимал целый этаж, оказалась пронырливой девицей: она не только затащила в кровать князя Ноготкофф-Оболенского (для этого ей не пришлось прикладывать больших усилий), но и сделала все для того, чтобы ее афера не завершилась через пару дней чеком на крупную сумму или сапфировым браслетом. Мэри позвонила Жоржу спустя три месяца – он пребывал как раз на Гавайях – и сообщила ему, что он станет папой: она от него беременна! И что бы вы думали? Никто точно не знал, каким образом Мэри удалось склонить Жоржа к мысли о разводе и женитьбе на ней, но ветреный ловелас вбил себе в голову, что бывшая горничная – именно та, кого он любит больше всего на свете.

Елизавета Георгиевна пыталась откупиться от Мэри, предложив ей сто тысяч фунтов стерлингов, но та нахально заявила:

– Мадам, зачем мне какие-то сто тысяч, если я вскоре получу миллионы вашего сына! Я и моя крошка!

Нанятые детективы, вывернув личную жизнь Мэри наизнанку, установили, что, вероятнее всего, ребенок, которого она ожидает, – в самом деле внук Елизаветы Георгиевны, хотя княгиня была уверена, что хитрющая горничная намеренно забеременела после окончания интрижки с Жоржем невесть от кого, чтобы в дальнейшем выдать отпрыска за его сына и потребовать денег.

Весть о предстоящем разводе Жоржа Ноготкофф-Оболенского вызвала волну сплетен и домыслов. Его законная итальянская жена решила не уступать супруга сопернице, и 21 июня 1962 года заявилась на виллу в Ницце, где обитала влюбленная парочка. Она прихватила с собой семизарядный револьвер – четыре пули бывшая фотомодель выпустила в мужа, две – в Мэри, а одну оставила для себя.

Елизавета Георгиевна, узнав о смерти сына и самоубийстве невестки, попала в больницу с гипертоническим кризом. Жорж скончался на месте, его законная жена – тоже, а вот Мэри, невзирая на два ранения (одна пуля задела легкое, а другая прошла в опасной близости от сердца), не только осталась жива, но и не потеряла ребенка. Елизавета Георгиевна возложила вину за гибель Жоржа целиком и полностью на его любовницу. Княгиня оплатила ей пребывание в лучшей клинике Ниццы, однако, когда на свет за два месяца до срока появилась ее вторая внучка, не пожелала увидеть малышку.

Мэри нарекла дочь Авдотьей, чем неслыханно разозлила Елизавету Георгиевну: так звали ее любимую тетку! Экс-горничная продавала интервью желтым изданиям, в красочных подробностях живописуя свою связь с Жоржем и последний вечер его жизни. Затем Мэри затеяла судебный процесс, требуя официального признания Авдотьи (или Ады, как именовала малышку пресса) дочерью Жоржа Ноготкофф-Оболенского. За этим стоял тонкий расчет: Мэри надеялась получить долю миллионов старой княгини.

Судебное разбирательство грозило затянуться на долгие годы, поглотить массу средств и еще больше нервов. Елизавета Георгиевна не могла допустить, чтобы ее имя бесконечно трепали на страницах газет и журналов, и, нехотя согласившись с предложениями своих адвокатов, встретилась с Мэри в апреле 1966 года. Та явилась на рандеву вместе с Адой, и княгиня, пленившись очаровательным ребенком, который походил на ее умершую много лет назад дочь Татьяну, сдалась.

Обе стороны заключили мир: Ада признавалась дочерью Жоржа, Мэри получала ежемесячную ренту в пять тысяч фунтов стерлингов (она требовала единовременной выплаты десяти миллионов и последующих ежемесячных вливаний в размере пятидесяти тысяч, но, поняв, что старая княгиня большего не даст, согласилась на ее предложение).

Мэри наотрез отказывалась передать дочь на воспитание Елизавете Георгиевне, однако, узнав, что ее уступчивость будет оценена в пять миллионов, немедленно согласилась. Вручив дочку заботам княгини, Мэри с головой окунулась в наслаждения.

Наконец-то Елизавета Георгиевна обрела смысл жизни: после многочисленных ударов судьбы, потерь и разочарований она смогла заняться воспитанием двух внучек – Софьи и Ады. Они были непохожи не только внешне (Софья – синие глаза, каштановые волосы, Ада – серые глаза и русые кудри), но и характерами: старшая внучка уродилась спокойной, молчаливой и выдержанной, а младшая – суетливой, болтливой и хитрой. Но Елизавета Георгиевна не чаяла души в них обеих, грезя, что когда-нибудь они – наследницы рода Ноготковых-Оболенских – станут знаменитыми и, что важнее всего, счастливыми.

В 1974 году Мэри, которая к тому времени успела пять раз побывать замужем и четыре раза скандально развестись, погибла в автомобильной катастрофе – ее автомобиль вылетел с серпантина в Монако и упал на склон холма. Посмертная экспертиза установила, что Мэри под завязку накачалась алкоголем и наркотиками. Елизавета Георгиевна почувствовала облегчение, узнав о смерти Мэри – имя той постоянно появлялось на страницах журналов дешевого пошиба в хронике скандальных происшествий.

Ада отреагировала на весть о смерти матери безучастно – Мэри была для нее чужой, малознакомой женщиной, которая редко появлялась в Бертране, каждый раз в сопровождении нового любовника (или мужа, или и того, и другого), прижимала к себе дочку, целовала ее в лоб и, оттолкнув от себя, заводила со старой княгиней разговор о непомерных долгах и несчастной жизни. Получив требуемую сумму, Мэри исчезала из княжества и забывала о дочери до тех пор, пока ей снова не требовались деньги.

Девочки росли, Елизавета Георгиевна замечала, что Софья и Ада не ладят друг с другом. Ада как-то заявила Софье в лицо, что ее мать убила их отца, на что та, не оставшись в долгу, заявила, что этого бы не произошло, если бы ее матушка вела себя более порядочно. Ада отнимала у Софьи игрушки, а Софья издевалась над тем, что сводная сестра плохо успевает в школе. Ада намеренно строила глазки кавалерам Софьи, а Софья гордилась тем, что поступает в университет.

Когда Софья объявила бабушке, что намерена выйти замуж, Ада соблазнила ее жениха и сделала так, чтобы сестра застала ее с ним в постели. После этого Софья настояла на том, чтобы Ада покинула Бертран, и Авдотья умчалась в Нью-Йорк, где блистала в высшем свете, заявляя направо и налево, что не намерена, как «унылая Софья, киснуть за книгами и протухать в музеях».

Елизавета Георгиевна обожала обеих внучек и плохо переносила вражду между ними, но ее попытки заставить девушек забыть о давних обидах успехом не увенчались. Каждый раз, когда сестры встречались, они непременно ссорились. И тем не менее в глубине души Софья чувствовала, что привязана к Аде, которую одновременно и любила, и ненавидела. И то, и другое – всеми фибрами души.

* * *

– Я не намерена долго оставаться в клинике, – произнесла бабушка. – Если не сегодня, так завтра покину сие заведение!

Дверь палаты распахнулась, Софья увидела сестру: Ада, в легком бежевом пальто, с букетом желтых хризантем, влетела в комнату.

– Милая бабулечка! – просюсюкала она и, словно не замечая Софью, бросилась к кровати. – Как только я узнала, что с тобой случилось, тотчас вылетела в Бертран!

Старая княгиня заворчала, однако Софья заметила, что в глубине души бабушка довольна: обе любимые внучки, узнав о сердечном приступе, тотчас оставили дела и ринулись к ней.

– Ах, Софья, тебя я и не заметила, – небрежно произнесла Ада и сунула сестре хризантемы. – Будь добра, отыщи для цветов вазу.

Софья небрежно положила хризантемы на журнальный столик и произнесла:

– Меня удивляет твоя быстрая реакция, Ада. Обычно тебя приходится долго ждать.

Ада, примостившись около кровати и взяв ладонь старой княгини, недовольно ответила:

– Неужели, сестричка? А как же твой музей с шедеврами? Ты соизволила оставить их на попечение кого-то другого?

– А твои вечеринки с наркотиками, Ада? – вставила Софья. – Уверена, что твои бездельники-друзья ждут тебя! Или ты хочешь в течение одного дня успеть буквально все: и бабушку навестить, и отправиться на очередной прием?

Елизавета Георгиевна, понимая, что ситуация накаляется (любая встреча сестер завершалась взаимными обвинениями и хлопаньем дверьми), заявила:

– Мои любимые внучки, прошу вас, немедленно прекратите! Я не для того оказалась в больнице, чтобы выслушивать вашу перепалку!

– Бабулечка, она первой начала, – вздохнула Ада. – Я здесь совершенно ни при чем. И вообще, если бы ее мать-невропатка не взяла тогда в руки револьвер...

– Если бы твоя мамаша-горничная не решила заработать пару миллионов... – перебила ее Софья, но не успела закончить: старая княгиня, до того апатично возлежавшая на кровати, рявкнула:

– Авдотья, Софья, замолчите! И почему вы никак не можете найти общий язык? Вы же знаете, как я хочу, чтобы вы забыли о прежних обидах и наконец-то помирились!

– Вот видишь... – протянула Ада. – Бабулечка из-за твоего поведения и угодила в больницу! Если бы около нее была я, с ней бы никогда ничего подобного не произошло! Но ты намеренно выехала с виллы и сняла квартиру, чтобы не быть рядом с бабушкой!

– Чушь! – ответила Софья. – Бабушка поддержала меня, когда я приняла решение начать самостоятельную жизнь. А вот ты, милая Ада, полностью зависишь от бабушки в финансовом отношении и наверняка заявилась вовсе не для того, чтобы навестить ее в больнице, а чтобы потребовать денег. Ты пошла в свою глупую мать!

Елизавета Георгиевна попыталась привстать, но это у нее не вышло. С тихим стоном она откинулась на подушки, и внучки, позабыв о распрях, бросились к ней.

– Бабушка, с тобой все в порядке? – спросила испуганным тоном Софья.

Ада добавила:

– Милая бабулечка, я сейчас же позову лечащего врача!

Но старая княгиня, поморщившись, остановила ее:

– Не нужен мне профессор! Он только и знает, что прописывать мне таблетки, инъекции и сыпать латынью. Чудодейственное лекарство, которое поставит меня на ноги, это ваше примирение! Софья, Ада!

Сестры переглянулись. Затем Софья с кислым выражением лица, а Ада, наморщив лоб и выпятив нижнюю губу, протянули друг другу руки.

– Значит, мир? – произнесла Софья.

Ада пожала руку и вздохнула:

– С учетом состояния бабулечки другого не остается!

– Я хочу только одного: на закате своих дней дождаться вашего примирения, – заявила Елизавета Георгиевна.

– Бабушка, о чем ты говоришь! – воскликнула Софья. – Я уверена, что мы вскоре отпразднуем твой девяностолетний юбилей!

– Девяностолетний! – фыркнула Ада. – Уверена, что мы встретим и столетний!

– О, я считаю, что не следует загадывать наперед, сколько кому осталось, – вздохнула Елизавета Георгиевна. – Жизнь моя была насыщенной, полной любви и горя, но я ни о чем не сожалею, ибо это бессмысленно. Я знаю, что у меня есть вы – те, кто носит фамилию Ноготковых-Оболенских.

Софье не понравился тон бабушки, она увидела, как и сестра нахмурилась. А Елизавета Георгиевна затем провозгласила:

– Смерть регулярно наведывается в нашу семейство, и следующей, кого она заберет с собой, стану я!

– Бабушка! – в один голос воскликнули Софья и Ада.

Елизавета Георгиевна покачала головой:

– Никогда не следует забывать о том, что век человеческий короток. Поэтому, милые мои внучки, я наконец-то решила составить завещание. Я разделю то, чем обладаю, на две равные части!

– К чему ты говоришь об этом, бабулечка! – протянула Ада. – Ты ведь не собираешься нас покидать! И профессор, я с ним говорила, уверен, что все...

Старая княгиня снова прервала ее:

– Мне не так долго осталось, дорогие мои! Настало время позаботиться о вас. Я все время откладывала малоприятную процедуру составления завещания, но теперь понимаю, что давно надо было сделать это. Меня скоро навестит мэтр Пуарэ...

– Наш семейный адвокат! – воскликнула Софья. – Бабушка, быть может, стоит повременить с завещанием? Ведь мы так тебя любим, к чему говорить о деньгах?

Елизавета Георгиевна улыбнулась:

– Похвально, Софья, что деньги не имеют над тобой такой власти, как над прочими представителями нашего семейства, однако я не имею права откладывать. Мне важно знать, что после моей смерти вы окажетесь финансово обеспеченными, ведь мое состояние, скажу вам по секрету, исчисляется многими миллионами.

Ада чмокнула старушку в щеку и сказала:

– Бабулечка, возможно, для Софьи и важно знать, что она унаследует некоторое количество миллионов, но я хочу, чтобы ты жила как можно дольше. И забудь ты об этом дурацком завещании...

– То, что я наконец-то его составляю, вовсе не означает мою близкую кончину, – ответила старая княгиня. – Однако, наблюдая за вами, я понимаю, что грандиозной ссоры между вами после моей смерти не избежать!