Текст книги "Обращение в слух"

Автор книги: Антон Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

IV. Метафизика булочки

– Вот-вот, – подхватил Дмитрий Всеволодович, – где родина-то, сынок? А родина – в большой ж…!

– Вы радуетесь?

– Что вы, Федя, бог с вами, чему? Тут уж, знаете, – или плакать, или смеяться… Представляете: человек прожил жизнь. Нереа-ально тяжёлую. И в итоге? Пять тысяч рублей?

– При чём здесь пять тысяч рублей?..

– Вот я и говорю: за все страдания…

– Нет, Дмитрий: при чём здесь вообще какие бы то ни было рубли? Если бы не пять тысяч, а пятьдесят пять или пятьсот пятьдесят пять – неужели это что-то существенно изменило бы?

– Очень даже существенно. Оч-чень! Ходила бы вся такая напудренная старушка, как я здесь встречаю, с сиреневенькими букольками… Ездила бы в круиз на Ривьеру – как все эти… поверженные враги – немцы, австрийцы… я уж молчу про японцев…

– То есть, по-вашему, если человек, прожив жизнь, накопил сбережения, тогда смысл в жизни – был? А нет сбережений – нет смысла? То есть деньги – это, по-вашему, и есть – последний смысл?!

– Деньги есть, как известно, не смысл, но универсальный эквивалент…

– Простите, чему эквивалент, чему? Этому голоду сорок восьмого года, когда девочка крошечку искала на полке? другим девочкам, умершим от воспаления лёгких… эквивалент?

– Фёдор, вы некорректно ставите… Ну естественно, если девочки умерли… Что ж, бывают необратимые факты. Но даже когда погибнут, не знаю, какие-нибудь шахтёры, их семьям выплачивают компенсацию… вам это не претит, я надеюсь?

– Вы правы! Вы… точно! У меня эти компенсации всегда вызывали ужасный протест: как можно за смерть человека выплачивать деньги? Если вдуматься, то между чем и чем ставится тождество?!

– Эт-то вы никогда не нуждались. А посмотрите, как они бьются за компенсации, эти шахтёры… И я считаю, что – абсолютно нормально. Может, у вас – где там? – в Гейдельбергском университете…

– Фрибурском.

– …на берегах Нёфшательского озера, – Дмитрий Всеволодович сделал куртуазный жест, как бы обводя воображаемые берега, – можно себе позволить: ах, мне противно брать деньги!.. Нет, Федя, жизнь – это не Гейдельберг.

– Вы знаете… – Федя потёр лоб кончиками пальцев, – вы знаете, я всё думал: отчего деньги имеют такую невероятную силу? Должна быть какая-то здесь подставка… подвох. И я, кажется, понял: всё дело в их исчислимости!

– В каком смысле?

– Да-да, сейчас объясню. Вовсе не обязательно, вовсе не нужно сразу признать за деньгами верховную ценность. От вас не требуется, чтобы вы сразу сказали: деньги – дороже жизни, дороже любви, дороже Бога, в конце концов. Нет, нет. Достаточно признать самую скромную ценность денег. Вот, допустим, полтора евро. Что такое полтора евро? Тёплая булочка утром в кафе. Бриошь. Café au lait. Это ценность? Как вы считаете, Анна: тёплая булочка имеет какую-то, пусть очень маленькую, ценность?

– Да.

– «Да». «Это маленькая – но ценность». «Это, конечно, не жизнь и не любовь, это в миллион раз меньше…» И – стоп! Вот здесь мы делаем стоп. В миллионраз меньше. Хорошо, пусть будет не в миллион – в миллиард. В квадрильон.

Цена булочки нам известна: полтора евро. Что нам мешает совершить простое арифметическое действие, умножив полтора евро на миллион или на миллиард? Одно движение, одна кнопочка на калькуляторе – и миллиард тёплых булочек оказывается вровень с любовью и с жизнью. И с Богом. А если ещё раз нажмём на кнопочку?

Логично окажется, что Бог – меньше, чем куча булочек!

– Ну и что вы предлагаете? – недоумённо сказал Дмитрий Всеволодович. – Отменить булочку? Или отменить удовольствие от булочки? Не понимаю.

– Я предлагаю принять предельное разграничение: булочка, и вместе с нею все пенсии, компенсации, миллиард евро, круизы, сиреневые букольки и вся вообще здешняя материальная иллюзорная пудра – по одну сторону разделительной линии. Всё это погибает вместе с земною жизнью и превращается в тлен.

А с другой стороны разделительной линии – другие ценности, именно: Бог и любовь. Они не погибают и не разрушаются, но остаются вовеки. И не исчисляются никакими деньгами. Ни миллионом, ни квадриллионом. Ни сотней булочек, ни сотней квадриллионов булочек.

Это действительно жёсткая оппозиция… э-э… жёсткий выбор. Как ни странно, деньги нам помогают его осознать…

– Ну, тогда я за булочку! – обаятельно рассмеялся Белявский. – Булочка тёплая, она пахнет… Да и любовь, между прочим… Без булочки-то – какая любовь? Или вы про что-то… эфирное?

– Вы смеётесь опять… – сказал Фёдор с досадой.

– Я страшно серьёзен. Друг мой, Федя, золотой. Нельзя так много требовать от людей.

Хорошо, когда вам двадцать четыре года. Когда есть папа с мамой. Хотите – берёте булочку. Не хотите – гордо отказываетесь от булочки, но знаете, что никуда от вас эта булочка, по большому счёту, не денется.

А теперь представьте себе эту несчастную бабку. Ну что, вы будете ей объяснять про светлое завтра в раю? Ей сегодня дожить бы по-человечески. С пенсией. С минимальным каким-то обеспечением. Чтобы хоть лекарства могла себе купить. Не просроченные, не из дерьма сделанные. С какой-то плюс-минус хоть человеческой пищей. С булочкой, в конце концов! Что она, булочку не заслужила себе?..

Чтобы парить в сфэрах, Федя, нам нужен достойный прожиточный минимум. Увы, увы. Я не говорю сейчас – яхты и личные самолёты. Нет: достойный минимум – и тогда можно уже рассуждать о смысле сущего. Это грубо и низко, я понимаю. Не по-гейдельбергски. Но это правда. Заметьте: я не говорю про «высокий» уровень. Я говорю: минимально достойный…

– Вы всегда повторяете это слово: «достойный», «достойный». Достойный – чего?

– А ничего. Просто – достойный.

– Дмитрий, тогда объясните мне. Вот этот только что прозвучавший пример, эта старая женщина. Она спрашивает: «Где моя родина?» Мы понимаем: она другое хочет спросить. Она хочет высказать своё чувство растерянности, потерянности: она не знает, зачем прожита жизнь. В чём был смысл пережитых страданий?

Вот вы исходя из своего «достойного уровня» – можете объяснить? Ей – и мне тоже, и нам? В чём был смысл?

– Нету смысла. Жизнь продолжается – вот и весь смысл. А больше никто вам не скажет.

– А я утверждаю: есть смысл! И есть родина! Только родина эта – не на земле, а на небе: отечество наше небесное, светлый чертог! Мы с вами, так называемые образованные люди, про это забыли – а простой народ помнит. Простой русский народ лучше нас, шире нас, он стремится к святыне, стремится к правде! Нам надо учиться!..

– Пример.

– Что?

– Давайте, продемонстрируйте на примере. Пока я что-то ни слова не слышал про светлый чертог… Э, нет. Не надо так тщательно выбирать. Давайте первую попавшуюся. Наугад. Покажите мне список. Вот эту.

V. Рассказ про кадриль

Ой, чего вам ещё расскажу! Это прикол был такой, что все ползали!

Раз на мясе работала – подходят клиенты: нехр с нехром. Ну, нехр, то есть, и нехритоска. До того страшны-йи! Хубы вот такие чёрные… ох… Но разговаривают по-русски чисто. Студенты.

Два раза у меня брали: понравилось им моё мясо и всё. Рёбра они любят ховяжьи. Они ещё со мной познакомились: забыла, как их по-ихнему зовут, но они по-нашему сказали, наподобие.

Ну, я завесила, и подъюморила немного: «Ой, какие ж вы красивые! – говорю. – Я такую пару красивую, – говорю, – редко вижу». Ну, подъюморила.

А она мне: «Вы знаете, мы через месяц женимся – я когда буду нарядной, мы ещё красивее будем!»

Ну я-то такая сдержанная, я если подшучу – я сама не смеюсь. А соседки-то мои, Милка и Машка, как стояли, так и попадали под прилавок: им неудобно перед ними смеяться, а у них даже слёзы текли от смеху…

Я говорю: «Ну, вы со свадьбы кусочек-то какой-нибудь принесите, чё там по-вашему готовят-то».

Они потом принесли бутылку коньяка нам. И чё-то какое-то с зеленью… с ихним, по-ихнему чё-то сделано. Мы сперва вроде брезгали. А потом покушали – вкусно! Ну вот какие-то фрукты там, всё украшено…

А свекровь моя нехра увидела?

Поехала торговать картошкой – раньше сами выращивали и ездили продавали. Нагнулась картошку набрать: набирает-набирает (раньше чаны́ были такие), на весах ставит – а там нехр стоит ждёть картошку-то.

Она глянула, раз – и в обморок упала! Свекровь! Никогда нехра-то не видала. Ну это было-то, сорок лет назад или тридцать пять, сколько там… В обморок упала, да, это быль. Её отхаживали там, всё…

А тут на рынке приколы – это ваще!

Вот как мне заболеть, лет мож пять назад – дочка приехала помогать под Новый год. Она ещё не замужем была. Под Новый год надо помогать: там и птички привезёшь, и это… Устали с ней, выходим с рынка. С той стороны, вот как туда, на Варшавку. А мороз! И вдруг два такие – бомжи. С подвала откуда-то выскочили.

Я вообще всех бомжей тут знаю на рынке, всегда им подаёшь, они вонючие все: отдашь, только чтобы не подходили. Но этих вроде не помню.

Идут – ну никакие оба! На нём шорты, на ней какая-то юбка короткая… Все в синяках, все ноги в болячках, не за столом сказать. Они нас увидели – и остановились, прям вот тут за углом. И мы остановились с Маринкой.

Мы начинаем идти – и они на нас идут.

А я говорю: пойдём, чё бояться-то?

Они прямо на нас вот так глядят чаврими [27]27
  Чаврий ( обл., также «чаврый», «чавреный») – измученный, блёклый, жалобный, чахлый, убогий, больной.


[Закрыть]глазами и говорят: «Подайте нам рубль, ну подайте рубль».

А я говорю: «Ой вы какие красивые, как вы друг на друга похожи…» А они правда похожи, как будто муж с женой. «Ой, какие… я вам сейчас не только что рубль, я вам десятку, только вы не подходите ещё ближе к нам».

Я немножко так подошла, десятку им на снег положила – и они падают на коленки, обои!

Ну, одинаково, представляете? Маринка моя в сторону отошла – ну она насмеялась! Она говорит: «Ой, мама…»

Я говорю: «Десятку, только не подходите ко мне это, близко…» А тут ещё моя Машка подруга-то сзади вышла – она как увидела эту кадриль-то!.. Они на коленки – и прямо двумя руками её, десятку-то эту, взяли: и этот потянулся, и эта… Маша моя – она во весь рынок ржала как эта, она на курах тогда торговала, такая, мордовка. Она во весь рынок смеялась, у ней слёзы текли не моргаючи!..

А эти встали кой-как – и до того ослабленные: друг друга держат, качаются – и пошли.

Я потом говорю: надо было по сотне дать. А то мы хорошо под Новый год заработали. Чего там десятка-то, даже на буханку хлеба не хватит. Ну, ещё кто-то встретился, дал им пятёрочку, они набрали немного, наверное, мож хоть поесть-то. Ой, ну это вообще… Я говорю, прямо слёзы текли не моргамши, такая была кадриль.

VI. Другое мнение о слезинке ребенка

– Ну, Федя? – восторжествовал Дмитрий Всеволодович. – Учимся у народа?

Мы тут всё про мора-аль, всё какие-то у нас с вами диле-еммы… А народ вот – не парится! И прекрасно себя чувствует, правда? Синие, в шортах зимой – ну смешно же! Ха-хо-очет…

– Ужасно обидно за этих чёрных ребят, – нахмурилась Анна. – Представляете, Федя: они открыто, со всей душой…

– Причём, – Дмитрий Всеволодович развернулся, – с одной стороны – эти жирные бабы… Ну, а какие они? Мясом торгуют на рынке. Есессно, жирные, в грязных халатах, мордовка эта: «га-га» на весь рынок – а с другой стороны, я себе представляю – молодые чёрные ребята: они высокие бывают, яркие, с длинными ногами-руками – реально красивые!

– Ох, как обидно… какие же свиньи…

– Да нет, – отмахнулся Белявский, – даже не свиньи, а так… простые как две копейки…

– Да-да, здесь я согласен: у неё не было специального умысла оскорбить; здесь скорей простота…

– Нешто святая?!

– Нет-нет, обычная простота, невоспитанность… Вы совершенно правильно говорили, – Фёдор решил не обращать внимания на выпад Белявского, – вы говорили, что русские – в сущности дети… здесь есть невоспитанность и незрелость, вы правы; и обижают других, не подумав, как дети… Но ведь и верят как дети! Страдают как дети…

Вы знаете, – вдруг просветлел Федя, – а ведь здесь важная мысль. Я буквально сейчас что-то понял, существенно важное! Если русские – дети… то, значит, страдания русских – это страдания детей? Получается так?

В своё время, я уже говорил, я делал одну работу о Достоевском.

Для Достоевского ключевая проблема – страдание… Впрочем, всякая философия только тогда, на мой взгляд, заслуживает внимания, когда говорит о страдании человека… Но Достоевский сознательно усложняет и обостряет задачу, и берёт в фокус страдания именно детские. Разумеется, монолог о «слезинке ребёнка»… затем сон Дмитрия Карамазова про «дитё», «чтобы не плакало дитё»…

В моей работе я проводил мысль, что «дитё» – это вообще человек, любой человек, что Достоевский здесь делает универсальное обобщение. Но посмотрите! – всё больше воодушевлялся Федя. – Кто действует в самой последней главе «Карамазовых»? Алексей Карамазов – и мальчики! А «Карамазовы» оказались последним романом, вершиной: значит, в самой последней главе последней и самой главной книги – в ней речь идёт именно о подростках! Именно таких неловких и гордых, как вы, Дмитрий, только что изобразили…

Дальше: что в понимании Достоевского «русские мальчики»? Главных героев, Ивана и Алексея, он прямо так называет. Иван говорит: «Но я одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю». И дальше ещё расширяет! Иван говорит, вот, пожалуйста: «Что в Европе гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома. И не только у мальчиков, но и у профессоров, потому что и профессора русские весьма часто у нас – те же русские мальчики…» Вы видите? Он седых русских профессоров тоже причисляет к «мальчикам»: выходит, здесь возраст не важен! Выходит, что в выражении «русские мальчики» можно поставить тире или равенство: «Русские – мальчики», «русские – суть все мальчики», «русские равно мальчики». То есть, вы с Достоевским в этом – согласны!

Но самое главное – дальше! Самое главное в том, что Достоевский смотрел от Евангелия и не мог смотреть никак иначе.

А что в Евангелии сказано о подростке, об отроке, о ребёнке?

«И призвав Иисус отроча…» – то есть отрока, мальчика – поставил его посреди учеников… Один серб показывал мне старинную фреску, или икону… Икону: Господь держит руку у мальчика на голове – причём, знаете, не слегка прикасается, а всей рукой, крепко держит… Поставил «посреде их и рече: аминь глаголю вам, аще не обратитеся…» Если не обратитесь, не переменитесь и не станете как дети, то не войдёте в Царство Небесное. И в другом месте: «иже аще не приимет Царствия Божия яко отроча…» то есть, кто не примет Царства Божия как дитя, не войдёт в Него.

Значит, что получается? Если русские – а вы сами так говорите! – если русские – «дети», «подростки», отроки, «русские мальчики» – значит, русский народ – инфантильный, как вы говорите; простой – значит, всё-таки он получается первый в очереди? Один из первых? Ведь получается так?

– От здорово! – выпучился Дмитрий Всеволодович. – То есть эта грязная баба с «г’овядиной», которая зажимает нос при виде бомжей – и которая ржёт, когда эти люди встают на колени —

– Это её подруга смеялась…

– встают на колени, чтобы поднять с земли эти жалкие десять рублей, которые она побрезговала дать им в руки, – и которая насмехалась над этой чёрной девчонкой – она первая в очереди?! Истинная арийка?

А чёрная девушка, потомок Хама, если не ошибаюсь, которая ей от души рассказала про собственную свадьбу, поделилась с ней радостью, принесла вкусной еды и бутылку – и, между прочим, не пива, а коньяку, – при том, что они с мужем студенты, и, может быть, у неё не очень-то много лишних денег – и главное, что за всей подготовкой, за всеми волнениями не забыла!.. Невзирая на свадьбу собственную – не забыла! – значит, она у вас, эта девчонка, в царство небесное в очереди подождёт? За грязной бабой —

– Ну почему…

– грязной бабой с г’овядиной? Ха-ар-рошая у вас будет компания в царстве небесном!..

– Ну почему обязательно баба с говядиной? – искренне огорчился Федя.

– А кто?! У вас с Достоевским всегда: пока абстрактно – ах русский народ богоносец! а как конкретно – так баба с г’овядиной!

– А чем вам не нравится баба с говядиной? – вступилась Лёля. – Отличная баба. Главное – ровно такая как есть. Простая. Равная самой себе. Это вы всё пытаетесь быть другими, а они все – равны себе, они классные, они живые. Она по-своему классная, негры – по-своему. Это вам не нормально, а им – всё нормально…

– Бомжу в шортах зимой – тоже нормально?

– Бомжу вообще в первую очередь! Вы отлично, вы вовремя вспомнили про бомжа. Вы смотрите на бомжа и сразу думаете: дикая страна, срочно валить в Швейцарию! А ты, – сверкнула она глазами на Фёдора, – ты сразу думаешь: ах, несчастный! «Страдание», не «страдание»… «отрок»… Не знаю вообще, что ты думаешь… А ты спроси его: может, он своё страдание не поменяет на твоё нестрадание? Вы же оба ни разу его не видите, этого бомжа, вы видите ваши теории! А баба с говядиной – его видит отлично: вонючий – она от него морду воротит. Жалко стало – она ему подала. Не жалко – не подала. Смешно – смеётся. А не ты со своим картонным сочувствием. По-человечески, не по теории; человеческая реакция —

– Однако довольно жестокая реакция, не находите? – ласково спросил Белявский.

– А жизнь вообще жестокая, – сообщила Лёля. – И грязная. И опасная, ага. И насилие. И разврат, между прочим… И что? Ну да, можно залезть в пробирку, в Швейцарию, и в пробирке прожить… Или в церкви всю жизнь свечки какие-то переставлять… Только нафиг?!

– О-го! Вот так Энигма! – расхохотался Белявский. – Встряхну-ула…

Федя смотрел на какой-то перекосившийся или наискосок прилипший предмет, с неосознанным желанием что-то исправить, вернуть на место или, наоборот, оторвать – пока вдруг не понял, что смотрит на прямоугольную Лёлину татуировку. Она была нанесена наискось и похожа на перевернувшуюся клипсу, или полустёршийся пластырь, или, может быть, выбившийся угол воротника или лоскут одежды…

Федя испытывал странное чувство, вроде какого-то внутреннего головокружения. Он смутно чувствовал некую правду в том, что говорила Лёля, и даже в том, что говорил Белявский про «грязную бабу» и негритянку… но в то же время чувствовал и неправду тоже, неравновесие, кривизну. С того момента, как Лёля сказала, что раздевалась в каком-то баре, у него внутри что-то будто перекосилось – и никак не вставало на место.

– А что, вы знаете… – от души отсмеявшись, Дмитрий Всеволодович даже вытер глаза. – Вы знаете, уважаемые культурологи, всё это оказывается забавно…

Не знаю, как вы, – а я готов продолжать. Интересно, куда это всё может выплыть. «В пробирке», «свечки»… браво.

Но всё же к Швейцарии, – наклонился он к Лёле, – к Швейцарии вы присмотри́тесь. Вершина Европы. Хайтек. Чистый воздух. Сноуборд, опять же… в любую минуту…

Ну? Движемся дальше?

VII. Повесть о трех мужьях, или Неоконченная симфония. Первый муж

Не-не-не! Я не пью кофе никогда. Ни-ко-гда. Оно мне неинтересно. Потому что у меня давление. Водички нальёте, потому что могут быть всякие нервы, потрясения… Немножко… хватит.

Нас всего было в семье пять человек. Братьев, сестёр. Я была третьим ребёнком, ни сюда, ни туда. Меня не любили.

Нет. Не любили.

Детство прошло в деревне: гуси-утки, огород, луговина, коровы, свиньи, кукуруза, я ходила с отцом, с матерью, с бабушкой на поле, складывали вот на такие… вы не знаете, что это такое… не знаю, как сказать: дуги такие гнулися, перетягывались верёвкой и – они были широкие, чтобы побольше наложить… в общем, как носилки большие – носили.

Домик был шесть на четыре – кухня и комната. А жили – вот считайте: бабушка, отец, мать, отцова сестра, ещё сестра, обеих сестёр два сына, значит, это двоюродные наши братья, теперь жила с нами бабушкина тётка, а нам уж кто она доводилась, я даже толком не знаю… так. Теперь приезжал тёти-Танин муж – и нас пятеро, правильно? Девять и пять – и вот мы все жили. На кухне была кровать и в комнате кровать, а мы, дети, спали на полу. Матрасов в то время не было, но было чего-то мягкое… а! вот чего: перина была. Держали своих гусей, кур, и набивали большие перины. Стелили на пол. Так было нам удобнее, потому что места надо было много.

Так что вот семья-то большая, а толку…

В шестьдесят седьмом году приехала отцова сестра из города Купинска, говорит маме: «Давай я кого-то из девчонок – Галю или Валю – заберу к себе». Потому что у неё родился сын. Говорит: «Будет у меня ходить в школу – и за ребёнком. Я буду работать (там как-то посменно), и, значит, будет у меня в городе всё-таки жить, не в деревне, и будет лучше».

Я помню, как я хотела поехать. Я очень хотела. Но она сказала: «Нет, Галину я не возьму, она строптивая. А Валя – она поспокойней, я её возьму с собой».

Уехали. Ну, а потом жизнь пошла так, что тётка была очень… ну, в общем, жестокая, жёсткая: любила сама погулять, отдохнуть для себя… А Валя детей двоих ей воспитала. Но домой она побоялась сказать, что ей плохо жилося там: никогда не сказала.

И случился вот такой случай. На краю улицы жила женщина пенсионного возраста. К ней приехала сноха с-под Москвы, отсюда, с Успенского. Приехала и говорит: «Вот, у меня сестра, её сын разошёлся с женой, и мы хотели бы найти хорошую девочку. А то чего, – говорит, – Витька-то наш болтается сюда-туда…» А она ей говорит, эта пожилая женщина: «Так у нас здесь по улице живёт семья – там такая девочка замечательная. Съездили бы посмотрели – понравится, так и забрали бы».

Но мы этого ничего не знали, конечно.

И перед Новым годом эта Валя, сестра, как раз приехала к нам. К родителям на Новый год.

Тридцать первого декабря прибегают к нам с фермы – телефонов в домах же не было: позвонили на ферму, сказали, чтоб Валя срочно вернулася в Купинск. Чего такое, не знаем. Она поехала.

Вышла с поезда – её встречают: «Здрасьте-здрасьте. А мы вот приехали познакомиться с тобой. Вот молодой человек, знакомьтесь – это Витя».

Она: «Я Валя…»

Прям возле поезда, прям у перрона!

Пришли домой, стол накрытый стоит. Ну, и Витькина мать или тётка ей говорит: «Нам сказали, что ты хорошая девочка, и не хочешь ли ты выйти замуж?»

Да, вот так, в первый вечер!

Она говорит: «Как так вы приехали „замуж“, я ничего не знаю, и не имею я никакого понятия…»

Они: «Мы приехали за тобой».

Она говорит: «Ну, вы приехали, хорошо, но у меня, во-первых, есть родители, и тётка есть, у которой я живу и детей воспитываю…»

А мы-то в деревне у себя сидим ничего не знаем. Второго января – я помню как сейчас: вытащили банки трёхлитровые – мыть банки, чтобы к лету готовиться, консервацию делать: огурцы, помидоры… Такая гора банок, вдруг дверь открывается – женщина во-от с такыми г’рудями и с песцами на плечах… У нас глаза на лоб. И ещё тётенька зашла – во-от такая тоже:

«Здрасьте-здрасьте».

«Вы кто?»

«Мы вот приехали – и Валентину Тарасовну с собой привезли».

«Валь, кто это такие?»

«Да вот, приехали познакомить…»

Она потом мне созналась. Ни любви у них не было… ну какое там, за один день? Ни отношений никаких, ничего – это ж просто вот человек с поезда вышел: «Здрасьте-здрасьте, давай поженимся». Тем более он старше от неё на восемь лет.

Она мне говорит: «Я подумала посидела, подумала… и я сказала „да“».

Я говорю: «Валь, зачем?!»

«Я подумала, – говорит, – ну вот, я воспитываю чужих детей… Чем чужих-то воспитывать, так уж лучше своих».

И они тоже за эти дни её обработали: мол, поедешь в Москву… А что он женат был, не сказали. Он же был женат, Витя-то, и развёлся. Они втихую от нас это скрыли.

Отец… отец всё-таки её любил очень сильно. Он сказал: «Если она согласна, то я не против. Но всё равно должны посидеть родные и близкие, погулять». И сказал: «Свадьбу сыграем здесь, какую мы можем».

Не вечерок, а была свадьба днём: но без платья и без фаты, потому что не было же никакой подготовленности. Приданое всё собрали, какое чего было, и они десятого января уехали уже в Москву.

Ну и вот так она стала жить, прижила двух детей.

Свекровь у неё работала в Горках-десять директором магазина. Жила хорошо, зажиточно, имела деньги. Внучку очень любила. Как заработная плата – она ехала в ресторан с ребёнком, кормила её чёрной икрой, красной икрой, бутербродами… Бабушка с внучкой. Кормила всем-всем на свете: и мороженое, и на карусели, и посвящала ей целый день. Это было действительно так.

Но моя сестра была рабыня-изаура настоящая. К чему её допускали? Свекровь взяла в магазин сначала уборщицей – помыла полы, убралася; потом: у тебя дети? Иди к детям, как говорится. И вот она убиралась, стирала, работала, а счастья и, как сказать, мужской ласки – она не видела.

Родила второго ребёнка… Но ведь ребёнка родить – это же не говорит о том, что счастлив человек. Вот я имею ребёнка – и я не знаю, что такое любовь, прожив свои годы.

Замуж я выходила не по любви. Я свекрови понравилась как хозяйка, как умелые руки. Я работала в столовой, в депо. Работала поваром. А она убирала столы. Ну, кухонной рабочей. И, как я деловая и всё умею, она меня пригласила к себе домой – помочь порубить ей капусту. Я приехала – познакомилися с её сыном. И вот с этого момента завязалося у нас с её сыном, как говорится… ну, отношения…

То есть всё-таки вы влюбились?

Нет! Нет! Это просто была обычная жизнь двух людей – невлюблённых. С ноября месяца я у них стала жить – ноябрь и декабрь. Но замуж он мне не предлагал.

А свекровь в январе, в первых числах где-то уже, говорит: «Неудобно, – мол, – от соседей. Сходите подайте заявление. Ну, для приличия. Чтобы не было этих всех разговоров…»

Мы подали заявление.

Вы говорите «обычная жизнь двух людей». Вы имеете в виду, вы не были расписаны, но жили как муж с женой?

Что вы! Что вы! Да мы не знали этого ничего! Я жила у них в доме. Я замуж-то выходила – думала, что поцелуешься, и дети будут…

Вы два месяца жили у будущего мужа и считали, что поцелуетесь – дети будут?

Да, это было так.

Сколько вам было лет?

Мне было двадцать.

Два месяца жили вместе – не целовались?

Целовались.

И всё?

Всё! ( смеётся)

Два месяца?

Да, два месяца. Это уже произошло всё пото-ом… У нас разговоров даже об этом не было! Мы что вы, мы представления не имели!.. Ходили с ребятами, в школе ещё, приходили, садилися на скамейки, гитара играла, дружили… Но чтоб кто-нибудь когда-нибудь подумал о том, чтобы это было в постели? Вы что!..

Но, правда, меня хотел один молодой человек изнасиловать. Это было. Но я ему не поддалася. Хотя он был старше от меня на три или четыре года… он сорок… какого же… Сорок седьмого?.. Тогда на пять. На пять лет.

Мне было восемнадцать лет, а ему, получается, двадцать три…

Вы всё это помните?

Я каждый год помню. Каждое число. Каждое всё. Потому что жизнь была такая, что она откладывала свои нехорошиеотпечатки.

Он был с другой деревни. Приехал на велосипеде, говорит: «Галь, пойдём сегодня в кино». А обратно – всегда ходили ребята с девчонками по дороге. А в этот раз он сменил маршрут – и там такая посадочка небольшая.

Я говорю: «Почему так идём?»

А он мне: «Да, – мол, – какая разница?.. там дорожка, никто не видит…» – ну, нашёл предлог человек. Видать, уже попробовал девочек и имел представление. Ну а я – это я уже сейчас битая, как говорится, а в то время не соображала.

Ну, и вроде бы целоваться пошёл, то-пятое-десятое, а потом начал зажимать и хотел, конечно, изнасиловать.

Но я человек сильный, я занималася спортом, занимала по школе первое место. Я его ударила по башке, силой вырвалась, ну и ходу!

А, велосипед-то с ним был! вот чего помешало. Велосипед-то – его ж нельзя было бросить… В общем, так и убежала я от него. И больше он туда к нам не появлялся, и никогда не приходил.

Двадцатого февраля была свадьба. Через год с лишним у нас родился сын. И его вызывают на перекомиссию, мужа.

Потому что он раньше работал на химзаводе, и у него образовалося тёмное пятно на лёгких. Его комиссовали, с завода тоже забрали. И он устроился, где бетонные плиты делали…

И тут его переобследуют: затемнённых пятен никаких нет, ничего – и приходит повестка. И в двадцать четыре года его забирают в армию. А я остаюся с ребёнком, которому год и два месяца.

Я отцу своему говорю: «Пап, его в армию взяли – я с ребёнком пока вернуся домой?» Он сказал: «Нет. Ты пришла жить туда – и чтоб не сказали, что ты гуляла, таскалась, оставайся там, покаместь муж не вернётся».

Я осталася в доме со свёкром, свекровью, с золовкой, с бабушкой с ихней и с дедушкой. Я им была выгодна, потому что умела всё. У меня ребёнок маленький, год два месяца – я колясочку в зубы, молочко в бутылочку – на огород, картошку посадить, капусту, помидорчики, огурчики, всё потяпать, курочки… Дома во дворе воды не было – ходила к соседям за водой. Уголь, дрова – всё рубила сама. А все ихние, как говорится, родственнички, родные – кто отдыхал, кто гулял, – я к вечеру должна была приготовить кушать на всех. Они приходили, кушали и уходили, я оставалась снова: уборка, готовка, стирка, огород – это всё было моё. Так я у них жила…

Муж пришёл с семнадцатого на восемнадцатое июня. Два года и двенадцать дней. Пришёл он ночью, в окошко постучал…

Конечно, плакала… ( плачет)

Но долго мы не прожили.

Пришёл он с армии и говорит: «Мне положено месяц отпуска».

Ну… мужчина он есть мужчина. Напротив дома – вот, через дорогу перешёл – магазин. Вино, карты, пиво – и он отдыхает.

Я в шесть часов утра встаю, одеваюсь, завтрак готовлю на мужа, ребёнка на плечо – на электричку, потому что у нас там река, железный мост, если пешком – час идти, а электричкой – семь-десять минут. Я ребёнка на руки – добежать до садика и ещё на работу успеть… На работу, а как же?! Ребёнку было семь месяцев – я пошла на работу: мне жить не на что было. На что мне жить? Кто меня будет кормить-обеспечивать? А с работы нужно добежать снова до садика, на электричку, и обратно…

Я говорю: «Ты же ездиешь в центр – хоть один раз зайди в детский сад, забери».

«А мне некогда».

Я говорю: « Хорошо…»

Прошёл июнь-месяц, июль, начинается август-месяц – я вижу, что дело не сдвинется в жизни. И в центре, где детский сад, я нахожу жильё. Это знаете что было? У бабульки сарай, в котором раньше жила корова. Они там переоборудовали немножко, и стали сдавать. Входила туда кровать детская, наша кровать, гардероб двухстворчатый небольшой, всё.

Я собираю все вещи свои, говорю: значит, так. Мы с ребёнком уходим жить на квартиру. Я пришлю машину с работы. Если ты идёшь со мной жить, значит, свои вещи собери. Если ты не идёшь – погрузи, пожалуйста, мои вещи, и водитель мне привезёт куда надо.

Он приехал с вещами, всё погрузил, и у него заболел желудочек. И его положили в больницу. Не помню, за что мы тогда поругались, но я сказала, что «я к тебе не приду». Он сказал: «Можешь не приходить». Но у меня человеческая душа, всё на свете – я день не пошла, два не пошла, на третий день собралася, ребёнка с садика забрала и купила – помните, раньше были такие – кефир, ряженка: баночки такие стеклянные… Нет, вы этого не застали.