Текст книги "Обращение в слух"

Автор книги: Антон Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

II. Повесть о трех мужьях, или Неоконченная симфония (окончание). Третий муж и другие

Я всегда говорю: «Третьего я нашла под забором».

Они привозили палатку ставили возле забора и торговали яйцами, колбасой, сосиськами и всем на свете. А он был на этой машине водителем.

А я как раз получила квартиру и заказала на Власихе уголок. И подруга моя заказала там. Я говорю: «Люд, а кто ж повезёт?»

Она говорит: «Да Михалыча попроси. Он мужик деловой, он тебе чего хочешь сделает». (Ну, это потом я узнала, что он был её… хорошим знакомым.)

Я ему говорю: «Михалыч, вот так и так… Будешь мимо ехать – завези?»

Он: «Ну ладно, давай…»

Я ему дала накладные, дала ключи от квартиры (там ещё никто не жил). Вечером после работы прихожу – уголок дома.

Потом надо было под телевизор тумбочку – привёз. Я дома была: уже чего-то мы там делали, ремонт какой-то…

Он зашёл: «Привет-привет, как дела? Я вот тумбочку привёз».

«Хорошо, спасибо».

Ушёл…

…Да! а ключ от квартиры он мне не отдал.

И находил причины заехать, зайти, поговорить… Ну, и так потихоньку начали отношения развиваться…

А жили они в спортзале в «Полянах», все эти гастарбайтеры. Простынями отгораживались друг от друга, и всё. На матах спали.

И двадцать седьмого декабря он жену отправляет домой в Молдавию. У них было так: они на два месяца приезжают, работают и домой уезжают.

Потом жена звонит ему, он говорит: «Пока сейчас работы нету».

Потом снова: «Да пока нету…»

Ну, душа женская чувствует же – и в мае месяце она взяла билет и приехала.

Он её встретил, объяснил ситуацию и сказал: «Езжай домой, отдыхай там, а я домой не приеду».

Но деньги он отправлял все своей семье. Принёс – в тумбочку положил – отправил. Так эти денежки, как говорится, и шли…

А я была, скажем так, довольна тем, что просто был рядом мужчина.

Но… Женщины – г’лупые. Знаете, как: есть хитрые, есть умные, а есть – г’лупые… ( смеётся) Ну ведь правду же говорю!

Вот тоже – вроде был человек нормальный: мог привезти-сделать, всё…

Но любил выпивать. Сначала по обстоятельствам: то день рожденья, то у кого-то там дачу сделали собралися, ещё…

Потом дальше – больше. Что называется, «пропил горло». Пил холодное пиво, пил холодную воду, пил холодную водку – у него село горло. Начал шипеть. Я его возила сюда в больницу. Как-то первое время вроде немножко прорезался голос, а потом так и осип.

И всё время поддамши, поддамши…

Это длилось в течение семи лет.

Я не хочу сказать, что он плохой человек, понимаете? Но если ты сегодня пьян, завтра пьян… А я живу – я живу для чего? Сын у меня женился, своя семья. Мне у себя дома хочется тепла. Добра. Взаимопонимания. А он пришёл – лёг на подушечку пьяненький, и вот так качается. И телевизор работает. Я зашла с работы – разговаривать не с кем. Человек каждый божий день вот в таком состоянии. Зачем мне нужен такой мужчина? За-чем?

Я ему говорю: «Скажи, пожалуйста, за-чем ты мне здесь живёшь? У тебя есть своя семья, жена, дети. Я тебя не держу: собирай, как говорится, манаточки и езжай туда к детям».

Он говорит: «Я домой не поеду».

После этого у нас отношения стали хуже налаживаться.

Я его выгоняла из дома.

Уехал в Голицыно, там у них база, живут таджики. И он с таджиками три или четыре дня жил. И там так: посадочка – он пошёл, провалился и чуть не утоп. Таджики вытащили, таджикам спасибо.

Он у меня тонул. Он у меня замерзал. Он у меня помирал!

На двадцать третье февраля на работе напились так, что… Он доехал автобусом до остановки, вышел – но в каком состоянии, я не знаю, – и где он падал и как, я не знаю. Его принесли без сознания: у него были разбиты мозг’и. Видать, навзничь падал: разбиты мозг’и. Один молодой человек знал, что он здесь живёт, мужикам сказал, они помогли донести. Гололёд такой был… И морозы – двадцать три градуса, просто!.. Я обмыла его, спиртом оттёрла: все случаи знаю, что при каких делать…

Ругаюсь. Говорю, что нельзя так себя вести, всё на свете…

Я с ним знаете уже как? Месяц не разговариваю, два. Но домашние обстоятельства бывают так, что приходится… ну я же тоже не камень: начнёшь разговаривать просто так…

Сегодня начала разговаривать – завтра он снова – пьян!

Пьяный шёл с Пионерской пешком до Успенского. А в то время уже ни автобусы, ничего не ходило.

У сына моего была восьмёрка, они с другом ехали где-то в десять – в одиннадцать вечера, возвращались обратно. Ехали-ехали – притормозили: ну, может быть, заподозрили что-то… Его друг говорит: «Слав, там вроде кто-то возле столба шевелится. Не твой Михалыч?»

Они сдали назад, – там ещё милиция на посту стояла, их оштрафовали за то, что назад сдавать нельзя…

То есть, столб был недалеко от милицейского поста – но Михалыча милиция не замечала?

А зачем он им? Ковыряется… да хоть подохнет – им пофигу же мороз.

Они подъехали, а он уже… ручки-ножки вот так… Они его быстро в машину. Привезли домой – я его снова выходила, отпоила, оттёрла спиртом, согрела… Это было в одиннадцать вечера. А в полпервого бросилась: документы! А там у него все документы молдавские, и все российские, по которым он имел право работать, и ключи, и свидетельство, и паспорта, всё! Я сыну звоню, говорю: «Сынок! Время полпервого, – говорю, – документов никаких нету. Вы где его взяли?»

Он мне говорит: «Под столбом».

Я говорю: «Езжайте туда, ищите».

Поехали. Расковыряли – все документы лежат…

И так это накапливалось, накапливалось…

У меня приехала племянница, и она вела журнальчик такой, конспектик. За три месяца он был трезв одиннадцать дней. Остальное время он не был трезв.

Я вам уже говорю – выгоняла…

Ну а ему-то чего? Соберётся – уходит. Ключи взял от гаража – стал ночевать в гараже.

В октябре в одиннадцать часов вечера сын мне звонит и говорит: «Мам, быстрей беги к гаражу. Ско-рей. Михалыч помирает».

Я говорю: «Ты что!» Прибегаю – а он от водки обпился, и уже ручки-ножки вытянуты были. Мы его под руки домой волоком притащили, давай отхаживать…

Есть такое лекарство в аптеке, типа кофе продаётся. Только чуть-чуть потемней. Я не помню, как называется. Как чай разводишь, отпаиваешь, и выходит всё с организма… ну, убивает вот эти водочные, я не знаю… ну, отравление, отравление водочное.

Вы́ходили. Снова кто? Снова я.

Что? Красивая жизнь?

Я ему говорю: «Мне такая жизнь надоела. И зачем я тебя здесь вижу?!» Вот просто!

И он сыну моему сказал: «Наверно, Слав, я уеду домой: мать не хочет меня видеть. Я, – говорит, – наверное, в январе уеду, пятого января».

И я с октября-месяца замолчала и ни слова ему не сказала. И не ругалася, ничего.

Ну, чтоб человека зря не обижать: раз сказал – собирайся и уезжай.

Просто сказала: «Я четырнадцать лет терьпела, а два месяца я уж как-нибудь потерплю». И терьпела.

Пришёл Новый год, я накрыла стол.

Он у меня только спросил: «Что-нибудь купить?»

Я говорю: «Ничего не надо».

Стол накрыла, сели за стол. У меня племянница сейчас живёт. Мы выпили – молча. Мы с племянницей стали одеваться на улицу идти гулять. И он молча с нами оделся. Пошёл возле ёлочки с нами походил. Мы вернулись – и он пришёл домой – молча.

Первое молча, второе так же молча, третье…

Четвёртого числа я прихожу с работы, а он… в дугу – пьян! Здесь у меня нервы не выдержали… и если б я всё то сказала, что я сказала тогда… Там были слова все какие хотите! У меня был предел всему на свете.

Я говорю: «Ты сказал, что ты пятого числа уедешь! Ты сегодня как сволочь нажрался, упился, и ты билеты не покупал! И зачем ты мне снова здесь нужен? Собрал манатки – и аля-улю: подальше!»

Ну, не знаю, что на него подействовало – или сознательность, или… не знаю.

Он мне шестого числа утром встал и говорит: «Галь, дай сумку».

Я ему приношу баул большой, потому что вещей много. Я говорю: «Пожалуйста».

«Я седьмого числа уезжаю».

Я говорю: «Счастливо».

Он говорит: «Нет, эта сумка мне не нужна, я возьму… Можно я возьму, там на балконе чёрная, другая?»

Я говорю: «Пожалуйста».

«Я возьму только то, что необходимое».

Что он взял – я не знаю. И с чем он уехал – не знаю. Сын его седьмого числа отвёз.

Но утром он встал и сказал: «Спасибо, что я у вас здесь пожил».

«До свидания», – был мой ответ ему.

Ну и вот к ак я?!. зачем я промучилась эти четырнадцать лет?! За что?

Он седьмого уехал, и вот сейчас я одна.

Если я правильно поняла, с вами остался сын. С ним у вас хорошие отношения?

У меня с ним хорошие. Но они холодные… ( плачет) Я понимаю, что они холодные…

Понимаете… та ситуация, в которой я жила, что больше я отдавала работе… И, как говорится, я недодала ребёнку, вот беда в чём… Он взрослый вырос, и он сказал: «Я воспитан улицей».

Понимаете? Это хорошо для матери?..

Когда я работала, у нас вот с бугра так спускаешься – и на косую между домов я видела свои окна. Если тёмно, значит я быстро домой прихожу, сумки бросаю и сразу иду на танцы.

Он был всегда на танцах.

«Мам, зачем ты пришла! Мам!!»

«Славик, сынок, я пришла… я пришла с работы – я хочу видеть тебя дома…»

«Мне там делать нечего!» – ну и тому подобное.

Чашу любви я выпила и от сына – очень большую… ( плачет)…тяжёлую…

Но я его никогда не бросила.

Знала всех его друзей. Знала, где он мог находиться.

Один раз в два часа ночи проснулася – его нету. Я встаю и иду в два часа ночи. Прихожу, как говорится, к его однокласснику. Звоню в дверь – узнала, где живут, – подымаюсь на этаж, звоню в дверь.

«Где дети?»

А она заспанная такая: «Хм! ты что?»

Я говорю: «А почему ты спишь-то, детей дома нету! ни твоего, ни моего. Где дети?»

«А я откудова знаю?» – а она любила выпить.

Я говорю: «Где твой гараж?..»

Среди ночи пошла в гараж. Обошла все гаражи ночью, но если дверь прикрыта, где я могу найти?.. Всё. Вернулась. Пришёл в пять утра.

Было такое, что в пять утра вставала, бежала до самого Успенского. Он с двоюродным братом, сидели на лавочке в пять утра, с пивом отдыхали. А я с валерьянкой, со всем на свете… Меня трясло-кидало. Он говорит: «Мам, ты зачем пришла, что тебе надо?»

И я развернулася и пошла, как говорится…

А действительно, чего вы хотели, когда приходили за сыном на танцы, или…

Чтобы пришёл домой.

Раньше не было наркотиков, но раньше пили. И сын мой пил. Потому что был сам себе предоставлен.

Вы говорите, они пили пиво с двоюродным братом. Двоюродный брат – это сын вашей сестры?

Да, Витя. Муж Витя, и сын тоже Витя.

Это та ваша сестра, которую тётка забрала нянчить детей, а потом её на вокзале позвали замуж?

Да, это она.

Можете рассказать, какие у вас сейчас отношения?

Я сейчас с этой сестрой не общаюсь уже семь лет.

Из-за мамы.

В своё время мама как мать-героиня пятерых детей – ей нужно было собрать свидетельства о рождении: подтвердить, что мы – дети её.

Я сестру прошу месяц, два, три: что, «Валечка, вот нужно мамке свидетельство о рождении». У неё находилась одна причина, вторая, та-пятая-десятая.

Потом я поехала к ней поздравить с Крещением наступающим, восемнадцатого января. Приехала с подарками, с бутылочкой винца, мы отдохнули, всё было хорошо. Я ей говорю… (А они тогда строили дачу.) Я говорю: «Документы-то у тебя где лежат? Чтоб мне мамке-то взять свидетельство о рождении, ей отправить?»

Она промолчала.

Потом мужчины пошли туда в дом посмотреть, как они строят дачу, – ну а я чего буду сидеть? Я пошла тоже с ними. Пошли, поднялись на второй этаж, а там лежат сумочки с документами. Я Виктор-Петровичу её мужу говорю: «Витьк, посмотри там Валино свидетельство о рождении, дай мне».

Он один чемоданчик достал – нету. Во втором у неё все документы лежат. Он даёт.

А январь, шёл такой снежок лёгкий, такая погода красивая… Он говорит: «На открыточку: положи в открыточку, чтобы свидетельство-то не мокло…»

Я захожу к ней… а жили они в вагончике, потому что там только делался дом. И я ей говорю: «Валь, ну вот, – говорю, – ты мне никак не могла найти, а вот же свидетельство-то твоё!»

Ну, и здесь был шквал негодований, обид, всё на свете… Она говорит: «И всё-таки ты нашла! И всё-таки ты достала! Ты какое имеешь право у меня брать?! Ты не имела право документы мои брать!»

Я говорю: «Я у тебя их не забираю, я сделаю ксерокопию и отправлю матери, а документ я тебе отдам».

Она у меня вырвала с рук и положила в сервант.

Я сказала: «Валь, ты не права. Ты такая же мать, у тебя двое детей».

Она сказала только слова: «Пусть она узнает. Как мне было плохо, пусть и ей так будет плохо».

Вот, в душе у человека у каждого свои обиды.

Ей было только восемь лет, когда взяли её на работу… или в няньки, так правильней сказать. Ну кто думал, что ей там будет плохо…

И на похороны она к маме не ездила.

И с того времени, вот с восемнадцатого января, уже пошёл восьмой год, мы с ней не общаемся из-за этого случая.

А так отношения были хорошие.

Она женщина очень по-своему интересная. Жизнь у нее своя – оченьтрудная… Я могу рассказать.

Она вышла замуж за Витьку, за Виктор-Петровича, вы это уже знаете. Родила дочь, родила сына, он Виктор тоже. И она прожила с ним до… девяносто девятого года. Были всякие передряги. Пил тоже сильно… но драться не дрался.

Допился до того – пошла белочка. Белая горячка. Он разрезáл подушки, выходил в окна. И, как говорится, всё было на нервах, всё на терьпении…

Когда сын подрос – занялся бизнесом, в эти годы уже бизнес пошёл…

Ну, как говорится, жизнь шла, люди старели.

Теперь – сын покупает во Пскове землю. И там во Пскове, когда купил себе это угодье, отец с ним поехал туда. Ему понравилось место – там пляжное место, для отдыха, для охоты. Жижица – большое озеро.

Они туда вдвоём уехали, а Валентина Тарасовна осталась здесь в Молоденово.

Ну что, два мужика. Выпили они там, я не знаю – факт тот, что Витька – он над отцом посмеялся. Он говорит ему: «Хочешь, я тебе привезу молодую бэ?»

Отец говорит: «Да ну. Что я с ней буду делать?»

А сын говорит: «Ничего, я тебя научу, чего надо делать. Я тебе куплю виагры, и жизнь пойдёт на лад».

Только он не виагры купил, а каких-то таблеток…

И жизнь повернулась так, что она забеременела!! Ей всего-навсего – восемнадцать лет! А ему – шестьдесят!

Но у Витьки-то какой, у сына, был шок!

Он говорит: «Ёлки-палки! ( всплескивает руками) Я, – говорит, – своему отцу привёз девку… зачем?!. Я же думал, что это мгновение… просто, как говорится, мужчине для развлечения…»

А получилось так, что он в неё влюбился.

Он говорит ему: «Отец, ты с ума сошёл, что ли? Мой брат будет младше моего сына! Ты соображаешь?»

Ну и, конечно, сделали ей аборт.

Но вот сейчас ему… значит, ему сейчас шестьдесят восемь, он живёт там во Пскове, и с ней живёт. И не хочет приезжать.

А Валентине Тарасовне каково? Вот – он приехал с молодой женой к квартире, сигналит: мол, выходи…

Она говорит: «Прожила с ним всю жизнь…» Каково ей?

Да… Вы говорили, у вас в семье было пятеро детей. Что сейчас с остальными вашими братьями, сёстрами?

Три сестры: одна живёт в Харьковской области – Тома, Тамара Тарасовна, – и мы две в Московской области.

И был у меня брат ещё Владик. И был брат Юра. И оба умерли.

Старший брат, не знали не гадали – туберкулёз лёгких. А второй…

Могу рассказать, но… но, может, и не смогу, потому что буду плакать.

Он очень хороший был человек, мастер. Любую машину, ему какую давали плохую, он с неё делал конфетку…

Он школу закончил, и в армию взяли его – в Джезказган. Это была очень секретная часть. Потому что был Байконур рядом и всё на свете. Это уже мы узнали потом через двадцать лет. Он отслужил в Джезказгане два года, и попадает сюда, в Москву, в Склифосовского. Он потерял речи. Потерял движение. Он не разговаривал, у него речи отобрало. Мы приходили к нему. У него в больнице была салфетка. Он на этой салфетке нам рисовал гроб, что «я уйду». Ему было двадцать лет всего-навсего. Если хотя бы он мог сказать, с чем это связано…

Радиация?

Да. Полигон, и очень большая была радиация.

Это потом он уже рассказал, через двадцать лет. А на тот момент была с него взята подписка о неразглашении.

Полтора месяца он пролежал в Склифосовского, там его пролечили, и он оттуда ушёл уже более-менее… скажем, полуходячим.

Но у него брали пункцию. И мы считаем, что эта пункция дала свою… ну вот всё-таки что-то нарушили: нервные… это же нервы, всё связано…

Он работал всегда, был шофёр-дальнобойщик. У него было шесть тысяч рублей на книжке наложено.

Но вот мышцы плеч, мышцы рук у него атрофировались постепенно. Они у него болели, ныли, тянули. Здесь, в Москве, мы покупали ему препараты, туда отсылали. Но нужно было делать массаж ежедневно, а там в городе такого не было. Сами делали, вот этими всякими препаратами. Потом врачи научили: нужно ходить по спине. Прямо на спину ему становились пятками и ходили, растирали ему все мышцы, всю нервную эту систему.

Ну, и всё это постепенно давало своё знать… на голову. Я так считаю. Я когда приезжала, мне начало казаться, что он немножечко… э-э… в мыслях своих стал другим, понимаете? Появилась какая-то неадекватность.

И дошло до того, что он стал сильно пить. Это стало ещё отражаться.

С женой они жили нехорошо. Она у него знаете, как делала, так не делают.

Если я вот жила с человеком, да? Он получал зарплату, я никогда не лезла.

А он мог прийти с деньгами, с зарплатой – она вытащит деньги и скажет, что она не видела и не знает. И куда ты девал, ты такой сволочь, то-пятое-и десятое. Из-за этого они ругались в пух-прах.

Ну, в общем, дожились до того, что… ( глубоко вздыхает, пауза) в общем, не выдержал своих испытаний… И наложил себе руки. И всё. Шестого ноль шестого ноль шестого… ( плачет)

Поэтому их нету сейчас… ( плачет) И того, и другого…

Сначала у него умер брат в пятьдесят лет – потом умерла мама – после мамы умер Владик – после Владика умер отец.

Отец любил Владика – мать любила Юрку; Юрка-сын забрал маму – Владик забрал отца. Остались мы три сестры.

Так что… это страшная жизнь. Страшная. Страшная.

Так рассказывать – вот я сказала вам, это надо написать просто… Это всё было лично со мной, никто это не выдумал, не переделал…

Ну ладно, всё, я пошла.

III. Исповедь пылкого разума

Всю ночь шёл дождь. Снег растаял и стал безобразным. Даже на высоте – катания не было из-за густых облаков.

Фёдор вспомнил одну из своих последних московских зим: тоже была необычная оттепель, на Новый год с неба лило, и третьего или четвёртого января наступило такое же мутное настроение – утомление от безделья, белёсая хмарь за окном…

Давным-давно рассвело, но между каминным проёмом и чёрным сервантом как будто всё ещё медлила, не желала рассеиваться прошедшая ночь.

В комнате, кроме Фёдора, находилась сейчас одна Анна.

На ней был очень лёгкий шерстяной свитер с V-образным вырезом – и прямая серая юбка чуть выше колен. Она устроилась в кресле с ногами, закуталась в плед.

… никто это не выдумал, не переделал… Ну ладно, всё, я пошла.

– Представляете, Федя, жить с такой женщиной? – произнесла Анна после довольно длительного молчания. – Ничего человек не забывает… Ведёт реестр.

– Да… – откликнулся Фёдор. – Человек сам себе творит ад.

– Сколько они прожили с бывшим мужем в соседних комнатах?

– С восемьдесят шестого до девяносто шестого… десять или одиннадцать лет.

– С ума сойти. Правильно: «не жизнь, а мрак».

– Да. Знаете, Анна… Вот вы сказали про комнату – и напомнили одну очень мою любимую мысль… Если вам интересно, то я расскажу.

Шесть с половиной лет тому назад отец привёз меня во Фрибур. По дороге мы заезжали в Париж: у него были какие-то деловые переговоры.

Мы прилетели в Париж поздно вечером, я был крайне уставший: перед отъездом со всеми нужно было встречаться, прощаться, сборы, я двое суток почти не спал, и в гостинице сразу же отключился.

Отец ушёл рано утром, и в номере я проснулся один. Было поздно: полдень, начало первого… Я в гостинице. Вокруг Париж. И… не знаю, как это объяснить, меня охватило странное ощущение: разумом я понимаю, что я в Париже. Но на самом-то деле – если верить моим непосредственным ощущениям – я просто в комнате, в квадратной комнате. Две кровати. Две тумбочки. Стул. Обои в лилиях. Я думаю… нет, не думаю, а непосредственно чувствую: здесь какой-то обман. Или заговор против меня. Мне обещан Париж, а на деле – квадратная комната…

Я, наверное, непонятно рассказываю?..

Хорошо.

Я вышел на улицу, пошёл к реке… гостиница была почти в центре, на улице Монж – а все виды Парижа я с детства знал по картинкам в учебниках, я же с семи лет изучаю французский: вот стрелка Ситэ, Пляс Вандом, Пале-Руайяль – на взгляд всё совпадало.

Но помните, вы сказали вчера: «как будто ненастоящее»? «Как будто просвечивает», вы помните? У меня было точно такое же ощущение! Будто я в некоем tridimensionnel… три… трёхмерном кино: как будто мне демонстрируют на экране изображение…

Назавтра мы прилетели в Женеву… Тоже красивое слово, правда? Genève… Я люблю слова, всё же я и филолог…

Ну да, Genève – но комнатка оказалась та же! Разве только обои чуть-чуть изменились. Не лилии, а… не помню. Цветочки. Полосочки.

Зато тумбочки – в точности те же! кровати те же…

И знаете, что я понял тогда?

Я вдруг понял, что всю свою жизнь мы проводим в одной-единственной квадратной комнате. Она бывает чуть пороскошней обставлена… или чуть победнее. Чуть теснее или чуть просторнее. Может меняться пейзаж за окном. Но тем не менее это всегда – одна и та же квадратная комната…

– Федечка, надо больше кататься.

– Что-что?

– Катайтесь на лыжах каждые выходные. Когда едешь с горы, видишь небо – разве это похоже на комнату?

– Да! Конечно! В том-то и дело, что да! Даже небо, и много неба, и купол неба – всё равно тесная, тусклая комната! В том всё дело: пусть будут прерии, айсберги, океан – это не более чем другие обои… как это называется… фото-обои.

Да, манят далёкие страны. Манят пальмы и белый песок. Манят горы. Некоторых небоскрёбы манят… Но это всего лишь другой рисунок на фото-обоях.

Я так устроен, что меня манят слова: «атолл Раротонга»… «Таити»… «Мурция»… «Мачу-Пикчу»… Ну хорошо, вот я увидел нечто такое, что именуется красивым словом – пусть не Раротонгу пока – но увидел, допустим, Монблан.

И первое ощущение – се, я вижу Монблан! Я доволен. Но это чувство быстро тускнеет, и остаётся… В сущности, ничего и не остаётся. Может быть, фотографии, если кто-то любит, мумии ощущений. Я нет, не люблю.

Остаётся прежняя неразрешимая тяга – сосёт изнутри, тянет, тянет… куда? Неужели на Раротонгу?

Я думаю, нет.

Раротонга и Мачу-Пикчу, Париж и Монблан – это только подставка… подменка. Нас тянут не дальние страны, а целый далёкий мир. Тянут не горы, а горнее наше отечество. Тянут не странные, из необычных звуков составленные слова, а «неизреченные глаголы» – небесные, а не земные…

На земле – мы всегда остаёмся в маленькой комнате. Каждый, как черепаха, носит на себе собственную закостеневшую комнату.

В момент смерти – из комнаты открывается дверь. Стоит выйти наружу – и явятся нам такие сокровища и такие пейзажи, что по сравнению с ними все Мачу-Пикчу и Тадж-Махалы – такая бледность, серость и нищета…

И, понимаете, совершенно уходит желание суетиться. Пусть на земле я не поднимусь к Мачу-Пикчу, какая разница? О чём жалеть? И Мачу-Пикчу, и мыс Доброй Надежды, и «Мурцию и Альбарацин» – всё покажут. Всё, что я заслужу, мне покажут, и даже в одну секунду! Потому что и время будет другое…

– Какие мысли у тебя, Федечка…

– Здесь не мысли – во всяком случае, не умозрительные рассуждения – а внутренняя уверенность. Не мысль, а чувство.

Я перечитываю Достоевского – у него постоянно герои мучаются вопросом бессмертия: есть бессмертие? Или нету бессмертия? Или всё-таки есть? И вот качаются на качелях до бесконечности… Ох, здесь я – самый плохой читатель для Достоевского. Я совершенно не в силах эти терзания разделить. Умозрительно понимаю – но остаюсь равнодушен.

Как мне допустить, что в этой плоской, скованной жизни – всё завершается? Просто абсурд! Всё, что здесь, – это только иллюзия, бледный образ, мелькнувший сквозь мутное и кривое стекло. Ни на мгновение, ни на йоту не сомневаюсь: конечно, есть следующая жизнь! Это настолько твёрдое внутреннее ощущение… я даже не знаю, как им поделиться…

– Ты делишься.

Анна смотрела на Фёдора, широко раскрывая глаза, и голову наклоняла то так, то эдак, как бы стараясь получше его рассмотреть.

Федю это немного смущало, но и вдохновляло: он чувствовал, что речь его льётся, что мыслям тесно:

– Представьте: вдруг зажигается яркий свет! Раньше был один тусклый фонарик, которым мы освещали дорожку прямо перед ногами – и это было наше линейное время. Как узенькая тропинка, как нитка, и мы на ней топчемся, дышим друг другу в спину. Мы видим только «сейчас». Прошлое уже исчезло во тьме, у нас сохранились смутные, разноречивые воспоминания. Впереди – мрак кромешный…

И вдруг со всех сторон вспыхивает свет – и становится видно всё: и сзади, и впереди… И даже не так! больше нету ни «сзади», ни «спереди», потому что вместо одной тонкой нитки мы видим огромный и полноцветный ковёр. Это – время! Не наше линейное, иллюзорное время – а вечность. Вечность я понимаю не как бесконечное будущее, а как состояние, в котором нет ни будущего, ни прошлого, ни настоящего, а всё – как нитки, сплетённые в один узор. Когда говорят «перед смертью вся жизнь прошла перед глазами» – не может быть, чтобы все события жизни ещё раз последовательно прошли – нет! Вся жизнь, всё время жизни будет увидено как ковёр, как переплетение ниток, как связи, которые тянутся из детства в старость, и каждый поступок – как капля, которая капает на ковёр: одна капля чистой воды – высыхает, не оставляя следов; а капля водки, может быть, разъедает нитки, подтачивает; а капля крови – как в сказке про Синюю бороду, не смывается, и расползается в будущее, и в прошлое, и даже в каких-то неведомых направлениях…

– Ох, Федечка… Пожалей мою слабенькую головку…

– Простите, Анна, мне так много сразу хочется вам сказать… Мне почему-то с вами очень легко!

Знаете, что я вам покажу? Я вам покажу один удивительный текст. Здесь у меня сейчас в компьютере… нет, не сохранилось, но я найду: представьте себе буквальное описание фотографии – чёрно-белого снимка – в шестнадцатом веке!

– О, удивительно!

– Обязательно вам покажу! Главное, – спешил Федя, – главное, что меня вдохновляет, – отмена иллюзий! Отмена ложных противоречий. Я думаю, в будущей жизни, в подлинной жизни отменится противоречие между так называемым «мной – субъектом», и «им – объектом». Знаете, как я пришёл к этой мысли? Я вам расскажу.

Представьте, что вы попадаете в рай…

– Я точно не попадаю.

– Представьте! А кто-то из ваших близких отправился мучиться в ад. Как вы можете наслаждаться в раю, зная, что кто-то – и даже любой известный вам человек – в это время страдает? Согласны?

И все согласны. А я вот думаю, это – сугубо земная, или, как писал Достоевский, «эвклидова» мысль: я думаю, после смерти должно исчезнуть противоречие между «субъективным» и «объективным», иначе сказать, между «я» – и «не-я»! Если я знаю кого-то, то он уже – часть меня. Даже если хотя бы я слышал о нём, слышал имя, читал в газете – значит, уже в этой маленькой мере он – часть меня, часть моей «субъективности», личности: например, вы – уже часть меня!

Анна склонила голову набок, и Фёдору показалось, что она смотрит на его губы.

– Значит, если я иду в рай, то все люди, которых я знаю, тоже вместе со мной идут в рай! Я – вмещаю в себя целый мир, и весь мир приведу туда вместе с собой… или не приведу! Поэтому именно самоубийство – страшнейший грех: это убийство не одного человека, а всех, кого знаешь, убийство целой вселенной! И это не поэтический образ, не иносказание, вот в чём дело!..

– Подожди-подожди… То есть, я существую только в твоей голове?

– Вы в моей, а я в вашей!

– А кто же из нас настоящий?

– Мы оба! Ах, знаю: ужасно трудно понять. Мы привыкли, что есть так называемое «реальное», «объективное», «существующее для всех одинаково» – или другое, презрительно называемое «субъективным», – и либо так, либо эдак, и мы не можем от этой привычки освободиться – как мы не можем освободиться от ощущения времени, от пространства… В действительности, обман – уже в самом различении: ибо всё – настоящее, и в то же время всё – субъективно! Оба мы суть настоящие: вы настоящая, и я тоже. Но если я встретил вас в своей жизни, то, значит, вы уже существуете во мне, внутри меня. И я – в вас!

– Я волнуюсь.

– В реальности…

– Нет, нет, Федечка, подожди, подожди… Такой разговор надо перекурить…

С этими словами Анна скользнула к камину и извлекла откуда-то из глубин пледа тонкую сигарету.

Фёдор опешил: за шесть лет он отвык от того, что можно запросто закурить в общественном месте.

– Вы что, здесь… курите?

– Балуюсь, – как ни в чём не бывало ответила Анна и щёлкнула зажигалкой. – Да не бойся так, Федечка! – рассмеялась она. – Смотри-ка, в лице изменился. Всё вытянет. Это же просто труба: вон – труба-а…

Сядь сюда.

И поставь – какую-нибудь не очень длинную…