Текст книги "Обращение в слух"

Автор книги: Антон Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

III. Рассказ о матери

И находясь там, в Канищевском детском доме и в Умётском интернате, мать ко мне туда приезжала. Она со мной связь поддерживала. Но я бывала у неё очень мало, потому что, во-первых, ей меня содержать было не на что, а во-вторых, и жить негде: она так и ходила по сёлам, по сёлам…

А когда я замуж выходила, я её пригласила на свадьбу. Она на свадьбе очень переживала, плакала, что я замуж выхожу. Но мне уже было двадцать пять лет, я работала, материально ей помогала. Она ко мне приезжала, и мы пойдём с ней – я ей покупала и обувь, и одежду… Мы ткачами работали, норма обслуживания – три станка, а я пять станков брала, я работала очень хорошо, отсюда в то время мы хорошо зарабатывали. Тем более кто хотел, и у кого это спорилось. Поэтому я имела возможности и себя накормить, и учиться за эти средства, и мать содержать. Но она не в ущерб, как-то она не злоупотребляла. Она довольствовалась малым. Поэтому мне не трудно было её тоже материально поддерживать…

А после свадьбы пришло письмо, что мать у меня тяжело заболела. Она жила в это время у одной женщины. И я выехала, и её там нашла – она лежала парализованная…

Там вот как получилось. Одна женщина, монашка – она потеряла сына, он у неё утонул. И она взяла себе девочку, ну, такую… не очень здоровую в умственном развитии… и она её поднимала. И этой девочке уже было пятьдесят лет, когда я приехала и узнала эту женщину-то. Эта монашка время от времени уезжала в крупные города: покупала свечи, покупала ложки, потом приезжала туда обратно в Пичаевский район, и эти ложки-свечи продавала – такой приработок у неё был. А уезжая, она маму у себя оставляла, чтоб она печь протопила, и чтобы за ней присмотрела, за этой пятидесятилетней женщиной. И вот в одну из поездок она поехала, эта монашка, а эта пятидесятилетняя женщина осталась вместе с моей мамой…

Вот я разыскала когда её, свою маму-то, и увидела эту картину – мама лежит вся грязная на постели, а эта… не очень здоровая в умственном отношении женщина путём ничего не может сделать… ( тяжело вздыхает) Она маму-то оставляла за ней присмотреть, а получилось наоборот – что эта больная смотрит за ещё больней…

Я пошла нашла в этом селе фельдшера, с ним проконсультировалась, можно ли её транспортировать в районную больницу или нет. Потому что я волновалась: вдруг в пути ей ещё хуже будет? Фельдшер сказал, что её транспортировать можно. Я выехала в район, пришла к главному врачу районной больницы, объяснила ему ситуацию. Что помочь некому, что я воспитанница детского дома, у меня тяжело больна мать, лежит в этом селе, с этой вот глупой женщиной, ухаживать за ней некому…

Он меня выслушал, вошёл в мое положение, дал мне машину «Скорую помощь», уазик, и я выехала в это село. Приехали – на госдороге есть дорога, а к селу не подъедешь. Там вот так идут посадки перпендикулярно асфальтовой дороге – и всё забито снегом. И я пешком… ну, километра три, наверно, от госдороги – дошла, попросила там мужчину – у него лошадь: он запряг сани, и на санях мы её довезли до госдороги, мать. Посадили в этот уазик… ну, не посадили, а на носилках… На уазике я её привезла в больницу в Пичаевскую, в райцентр – и её положила.

Паспортные данные я отдала главному врачу и сказала, что я её не бросаю: ведь бывают такие случаи – бросили в больнице и всё, правильно? Я её не бросала, я дала все свои паспортные данные, объяснила, что я должна работать на фабрике, а тут такая накладка случилась…

Суббота-воскресенье – я ехала всегда в больницу, за ней там ухаживала и общалась с ней. У неё одна сторона отнялась, но она ещё разговаривала со мной, общалась. У них там ванна – я на каталке её подвезу, помою её, покупаю, переодену, грязное бельё заберу – и уезжала обратно в город работать.

И вот в одно прекрасное время среди недели меня вызывают на работе в отдел кадров и говорят, что ей стало хуже. Её вторично парализовало, она уже не могла разговаривать, у ней язык отнялся – и тут меня уже окончательно отпустили с работы и дали больничный по уходу за тяжелобольной. И остаток времени я уже провела с ней рядом, в этой больнице в районной. Ухаживала за ней, как могла с ней общалась… И вот однажды за руку она меня обжала, одной рукой, которая у неё работала, она так сжала мне, и прямо на глазах у меня и ушла…

( пауза)

Там жили дальние-дальние родственники – я пошла, объяснила, что так и так – мама моя умерла, мне здесь обратиться не к кому, потому что я же там не жила, я в детдоме была, меня там никто не знает… И попросила по мере возможности помочь мне в похоронах. И вот эта женщина, тётя Лида, и дядя Семён – они мне помогли. Пригласили мужчин, гроб сделали при больнице, вырыли могилу – тётя Лида работала директором рынка в районном центре Пичаево. Я ей деньги дала, и она купила это… ну, на поминки всё… в общем, по-человечески мы её помянули, похоронили: в церковь её заносили, потом на кладбище похоронили, и там на кладбище я ей памятник поставила, и оградку, и каждый раз, когда мы туда приезжаем, первым делом иду к ней на кладбище.

Вот, казалось бы, она меня не воспитывала, а всё равно вот… как вам сказать это… Родная кровь, что ли…

И, вы знаете, ещё повезло мне, наверное, с мужем. Он всегда мне во всём помогает. Вот мать – казалось бы, она не помогала нам ничем, ни в чём… А тем не менее, он всё равно идёт мне навстречу: мы с ним вместе едем, он там вырубает сорняк, оградку покрасит, так далее…

Вот у нас был директор в детдоме, Яков Гаврилович. Он всегда говорил нам: ребята, жизнь-то, она вас пошвыряет… ( плачет)

И вот, казалось бы, сколько лет прошло… Пятнадцать лет мне было – и уже пятьдесят девять… ( плачет)…а я эти слова помню.

И вы знаете, как по жизни бывает: так тебя к стенке прижмёт – ну, думаешь, нету выхода. А потом – раз-раз, смотришь, всё прокрутилось как-то, прокрутилось – и пошло опять своим чередом…

IV. Пошл о

– Эм… Как это называлось?.. – Анна чуть-чуть наморщила лоб. – Когда ребёнок рождался после смерти отца?.. Дима! Было какое-то специальное слово…

– А пусть с нами Лёля поделится! – вдруг повернулся Белявский. – Кто тут у нас человек двадцать первого века? Было вам интересно?.. Смешно? Непонятно?

– Непонятно «посадки». Жарили хлеб в «посадках»…

– Возможно, роща?.. – предположил Фёдор. – Искусственная рощица?

– Не рощица, – отмахнулась Анна. – Посадки – это когда высаживают посреди поля, в рядочек…

– Лесополоса. Ну а всё же, – не отступал Дмитрий Всеволодович, – перед вами, как было сказано, аутентичная русская душа. Вот она – и вот вы, успешная, юная, из абсолютно другой реальности: что-то вызвало внутренний отклик? Что-то запомнилось?

– Как убегали. Как хлеб жарили на костре.

– Вот! Во-от! – подхватил Дмитрий Всеволодович. – Глядите: все хорошие воспоминания заякорены на жратве! Хлеб, каша, капуста в корыте: всё в жизни хорошее связано со жратвой…

– Время голодное, – кивнула Анна.

– Простые потребности, примитивные. Пирамида потребностей. Фёдор, фиксируйте: у русского человека положительные воспоминания – о еде! Считайте, уже первое наблюдение…

Воодушевившись, Дмитрий Всеволодович направился к буфету, наполнил розетку «грийотками» [7]7
  «Грийотками» (от франц. griottes) – вишенками.


[Закрыть] – и вдруг воскликнул:

– Постума!

– Что-что?

– Помнишь, Постум, у наместника сестрица… А, Фёдор? Худощавая, но с толстыми ногами… Родившийся «пост», после смерти отца. Мужчина – «постум». Женщина – «постума»! Хэ, помню ещё кое-что…

И – вот идея, – продолжил Белявский, двигаясь с полной розеткой обратно к камину. – Мы собираемся слушать разных людей… Представьте, что все рассказы – от лица загадочной русской души. Всё это нам рассказывает – она. Душа. На разные голоса. А? Ракурс? Русская душа себя называет незаконнорождённой – забавно?..

– Возможно, каждая… – пробормотал Фёдор чуть слышно, – каждая душа в некотором смысле – незаконнорожденная…

– …забавно? Не то, понимаете ли, от викингов, не то от татаро-монгол… Нищая! Родилась нищая. В детстве – нищая. В раннем тинейджерстве забирают в казённый дом. Пыталась оттуда сбежать. Хлеб насущный себе – воровала! Ела этот ворованный хлеб – в посадках… Символы! Одни символы. Незаконнорождённая – незаконная – нелегитимная. И вся жизнь её, начиная с рождения, – незаконная… Интересно? По-моему, интересно. Ань, какие твои ощущения.

– Эм… Мои ощущения?… – Анна завела глаза к потолку. – В первую очередь – ощущение тьмы…

То ли тьма прошлого… тьма происхождения… или тьма забытого детства…

В сельской больничке, в пятидесятом году, зимой… врачи пьяные с Нового года… по щелям дует, тощие одеялка со штампами… За окнами тьма…

– А я слышу, – поднял голову Фёдор, – рассказ про терпение и про общность. Не только «жратва», совсем нет, много больше «жратвы»! Вы заметили: кашу они варят – вместе; капусту рубят, ягоды собирают, хлеб на костре жарят – вместе…

– А как же! Вся жизнь в коллективе! Советские…

– …здесь почти «преломление хлеба»…

– С какой целью рубили капусту? – строго спросила Лёля.

– Квасить…

– Видимо, чтобы в бочку побольше утрамбовать…

– Ну, ребята, – потёр руки Белявский, – дело пошло? Сейчас разберёмся с русской душой, всю по косточкам разберём! Давай, Фёдор! Эту дальше, другую, какую?

– Может быть, пока другую, для разнообразия – а к этой вернёмся позже?..

– Окей, окей, заводи агрегат!

V. Рассказ о разбитой бутылке

В четыре года я такая матершинница была, ой!.. В четыре годика, ага. Меня доярки учили. В подол конфет насыпят мне: скажи так-то и так-то. Иду ругаюся – они смеются!.. Только к девяти, наверно, годам начала понимать, что это нехорошо.

А я и коров в четыре года доила. У меня две любимые были коровы – Краля и Люба. Сижу на стульчике – стульчик маленький – она через меня перешагнёт, хвостом р-раз! – корова. А я на неё ругаюся: «Ах ты такая-такая, стой, твою мать, стоять!..» Под ней перелезу, опять дринь-дринь-дринь: пальчики маленькие, я выдаивала до капелюшечки просто! Руками доили, а как же. Доильные аппараты нам только годах в восьмидесятых начали ставить.

Вставали в четыре утра. Папа мне вязаночку маленькую сделает, она здесь вот такая широкая, а здесь кончик. И вот, значит, сенце сюда накладываешь, этот конец закидываешь, в этот сюда продеваешь, и так – раз! – затягиваешь. И на себя. Ну, упаду иногда с этой вязанкой… ( смеётся) А сено когда начинаешь дёргать – мыши оттуда ка-ак побегут! И я их вилами: тинь, тинь! Вилы – те бывают трёхрожковые, а есть четырёхрожковые, они помельче: я шустрая была, много насаживала этих мышей. Они: «и-и!» – пищат, бегают от меня, интересно… Мама очень боялась, она и до сих пор мышей боится у меня.

Теляток кормили: поильнички с сосками были, круглые, чёрные такие; а то пальчик сували – он пальчик заглотит тебе, так интересно! выкармливали теляточек. При родах помогали, вытягивали. Зимой холодно, а к теляткам прислонисся – так это тепло, молочком пахнет, ну, этим, молозивом ещё, когда только родятся… Батон хлеба возьмёшь, сиськи это – дрынь-дрынь-дрынь – на хлеб тёплое молоко, наедимся… Вообще, в деревне легче было с этим вопросом.

А в десять лет я уже сама на группе работала, группа знаете что такое? – по двадцать, по двадцать одной, двадцать две коровы на каждую доярку, по двадцать, как говорится, голов. Здесь группа, здесь группа, друг против друга, а между ними проходы, ну, где мы кормили ходили. У нас не было ни транспортёра тогда, ничего: ходили сыпали… Ограждения были не деревянные, а бетонные такие. В этом проходе маму бык укатал. Большой бык, с кольцом, очень страшно было, конечно. Забежал туда – а здесь тупик, он её и придавил в тупике, на рога прям, рогами грудную клетку помял. Хорошо, пастухи за кольцо схватили его, оттаскивали, еле оттащили от неё. В больнице даже отлежала… Неудобно делали тупики, конечно: нет чтобы сквозные делать.

Нет, это, конечно, надо было видеть ту жизнь… Сейчас даже в совхозе в этом, «Россия», ни фермы уже, ни коров, нич-чего не осталось. Я вот езжу, смотрю, как деревня гибнет, – просто душа кровью обливается. Сколько полей зарастает, деревьями всё заросло, берёзами, уже, конечно, ни один трактор не возьмёт, выкорчёвывать надо…

И у нас в деревне – осталось четыре дома: прилетит аист, никого нет… И ходит он как хозяин по этому по озерку, по болотцу по нашему…

* * *

А раньше – помню, на озерко, на речку ездили отдыхали. Все молодые, все любили…

Любили – а замуж никто не предлагал. Вот как-то солнышко встречали на Петров день, а я говорю: кто первый приедет, за того замуж выйду. Серьёзного такого ничего как бы не было. Как посмеялась вроде того что.

Ну, естественно, муж-то на «Яве» вперёд приехал. А Шурка на «Восходе» поехал, да «Восход» сломался, – пока на лошади прискакал…

И такие разборки со всех сторон начались! Сразу всем стала нужна: почему не за меня?.. почему не пошла замуж за этого, за того? А я ж говорю: никто руку и сердце-то не предлагал.

Муж мне потом уже после свадьбы рассказывал. Говорит, его стрелять хотели на плотине. Да-а! Застрелить хотели, «если на ней женишься». А он говорит: «Ну стреляй». А он такой спокойный: «Ну стреляй». А кто, так и не рассказал. В секрете. Я до сих пор и не знаю.

Хвалиться не буду – а волосы у меня тогда были длинные, густые, шика-арные: муж на «Яве», я на своём «Днепре» – красный «Днепр» у меня был, еду, волосы по сторонам распущу…

На мотоцикле я даже не знаю с какого возраста. Наверно, как руль начала держать, так и ездила, как себя помню. Конечно, там милиция ездиет иной раз. Но я ничего не боялась, никакой милиции. Ну, брошу я этот мотоцикл и скажу: «Ну и что?» Что они мне сделают-то? ( смеётся) Ну правда?

Лет с десяти тоже на трактор села, потом на бульдозер, на «ЗИЛ», «Беларусь»… правда, на «Беларусе» – то я боялась, они кувыркучие… Затем что было у меня? «ЛиАЗ» автобус… а, «МАЗ»! Брат работал на «МАЗе», вот это очень была интересная ситуация, хотите, вам расскажу?

Родился у брата сын – мой племянник. Ну, положено как? обмыть. А у нас в деревне нету. Значит куда? в район. Там всё же к Туле поближе, цивильнее: магазины… Поехали на трёх «МАЗах»: брата моего, друга и там ещё одного. И заехали по дороге в кафе, возле железнодорожной платформы – есть такая ветка, Калуга – Ряжск. А что мы заезжали в кафе, не помню… не то выпить… Короче, первая машина пришла раньше, а мы с братом попозже приехали. И когда мы приехали, они там уже чего-то зассорились. Ну, раньше ж ребята как? Одно село – другое село, встретились, кто-то чего-то не так сказал, не так посмотрел – и понеслась: «Мы вас будем ждать там-то…» – разборки. А я-то не знала, мне-то не говорят. Чего мне там, четырнадцать лет. Ну ладно, поехали дальше, приезжаем в район. Денег ровно на две бутылки. Ребята мне говорят: на деньги, иди в магазин и заодно в машине возьми монтировку…

«Зачем?»

Не говорят. «Иди вот так, вкруг дома обойдёшь, возьмёшь, но чтоб тебя никто не видел».

А мне тогда родители пальто новое купили, красивое, бордовое такое, ещё модные воротнички-то были… как они, мелкий мех-то… норочка, норочка! Шарфик так вот переплетался, волосы у меня всегда длинные мои, кудри… И, значит, вот так дорога, здесь магазин, а здесь дальше идёт дом. И я не отсюда выхожу, а вокруг дома – гляжу, о-о-ой! у них уже потасовка! Брата моего двое бьют! И один как раз вытаскивает из сапога то ли отвёртку, нож, что ли, или заточку – что там раньше было у пацанов… Тут уж я, конечно, как заорала – бутылки две в одной руке, монтировка в другой руке: «А-а!!!.. – кричу матом. – Поубиваю всех!!!» А бабы в подъезде стоят, говорят: «Там какая-то бешеная с ломом бежит». И затащили одного в подъезд, не пустили: «Чокнутая, – говорят, – какая-то с ломом бегает, она убьёт», – это про меня… ( смеётся) А я хватаю эту бутылку и по голове ему – раз! – который хотел пырнуть! А мне брат потом рассказывает: чувствую, запах водки разлился… Как он заорёт на меня: «Ты разбила бутылку полную?!» По нём же всё потекло… А я горлышко от бутылки бросила, монтировку эту ему даю: «Давай!» – говорю…

А этот, который внизу был, схватил это горлышко и брату руку порезал! Мне брызнуло, шарфик-то мой в крови, всё, а брат как монтировкой этой начал его охаживать… Я испугалась, бежать!.. Прибегаю, залезла в «МАЗ» и поехала! Ну вот чего-то какой-то у меня испуг произошёл: ну не знаю, что делать! Может, так у меня подсознание сработало: может, если они увидят сейчас, что «МАЗ» тронулся, может, бросят драться уже, побегут догонять, а то ж поубивают друг друга там… Короче, всё, на педали, через переезд переезжаю, метров через двести останавливаюсь, бросаю «МАЗ» – и на деревню бежать! Бегом, в слезах… А мама видит шарф-то этот в крови: «Ты где была?! – на меня: – Хулиганка!..»

Вот такая была у нас эпопея. Но брату жизнь, может быть, и спасла…

Я когда за кого-то, всё закипает сразу… Действительно говорят, что женщину лучше не трожь! ( смеётся) Ну не виновата я, что? Жизнь такая… Мама вон моя тоже – чего только ни делала: кирпичи клала, гаражи выкладывала, дома строила… Тоже и на грузовике ездила, на «ЗИЛу»: отец напьётся пьяный – ей везти молоко на молокозавод. Раньше не было молоковозов, возили во флягах – битоны такие большие, битоны. С-под бугор спустится: «Ой, мужики-и!.. Выехайте в бугор, я боюся!..»

А потом мама с папой совсем разошлись – нас трое осталось, мама с нами одна… Папа-то был у нас очень такой… жестокий…

( пауза)

Жестокий. Не хочу даже вспоминать, неприятно. Ну и царство ему небесное, а плохо не говорят о покойниках, пусть уже успокоится на том свете.

А с мамой у них судьба интересная получилась: он второй раз женился, с кем встречался в молодости, – и мама второй раз сошлась, с кем тоже в молодости встречалась. Этот дядя Стёпа, отчим, забавный был у меня.

Приходит бабка, рядом жила в совхозе в этом как раз, в «России»:

«Ой, – грит, – Стёп, у мене у коровы-то бородавки на сиськах. Ох!.. я дою, а она ж, зараза, мне хвостом и ногой…»

«Да ладно те, мать, – дядя Стёпа грит, – сходим щас, я тебе все бородавки у ней заговорю».

«Ой, да што ты пойдёшь, да куда ты пойдёшь?..»

Пошёл, обнял эту корову и давай ей в ухо шептать.

«Ты чё, пьяный напилси што ль, чё ты корову-то мою обнял?!. Ой ты паразит! Да отстань от коровы-то от моей, да иди ты к лихоманке!..»

Проходит время, бабка пошла корову доить – а бородавок нет!

Пришла опять, говорит: «Бородавки пропали! Гляди: отвалились все бородавки! Чёрт, колдун!» – на него… Ну как это?..

Озорной тоже был… Частушки всегда сочинял на ходу. Сидит-сидит – и что-нибудь такое отмочит… Говорил: «Как помру – на моих похоронах чтоб не плакали, а песню мне исполнили!»

И на тракторе перевернулся, погиб. Гидравлика отказала. Может быть, он и жив был, а когда стали краном поднимать, уронили ещё раз на крышу… Его кислотой обожгло всего, вылилось там это на него, кислота, сожгло всё… Вот на похоронах и пришлось ему песню петь.

…Какую-то русскую песню, не помню, даже не буду врать…

А вот сейчас у мамы спрошу! Спрошу даже, ага, как раз мне надо…

( набирает номер, ждёт)

Она на даче сейчас: погода хорошая… она у меня цветочница, цветы любит…

Ну вот, телефон, наверное, не взяла…

Щас сестре позвоню…

( набирает номер)

Светлан! слышь, лапуль, а какую наш отчим на… помнишь, когда дядь Стёп… Свет, ты меня слышишь, нет?! Ты выйди… Алло?!..

Ну, щас недоступная будет, в душкомбинате этом… Ну, я ж говорю: «недоступен», ага.

Я говорю, он на ходу, дядя Стёпа: поют там чегой-то, а он молчит-молчит – хлоп! опять чего-то придумает, запоёт… «Я купил себе часы, а они не тикают… Интересно посмотреть, куда девки сикают!» ( смеётся) Настолько был юморной…

( звонит телефон)

Ну чего ты там недоступная? Это не у меня, это ты: ( передразнивает) «извините, связь прервала-ась». Ну слышно терь или нет? А ты где была?!. ну ладно. Слушай, ты помнишь, когда дядю Стёпу-то хоронили? Ну, дядю Стёпу, отчима-то, Первухина! Не помнишь? Ой, а чего ты не помнишь-то? А-а. Я хотела вспомнить, какую песню-то пели. Он всё говорил-то: «песню мне спеть». То ли «По Дону гуляет», нет, не «По Дону гуля…» Какую-то песню пели… Да на даче где-то копает… Ну, ладно, давай, ага.

У мамки, говорит, спроси. Ага, вон спроси поди…

А когда хоронили, спрашивали даже: «Кого хоронят?» Было, наверное, человек сто: столовую сняли в Алексине, в самом городе: «Кого хоронят?»

«Тракториста».

Удивлялись даже, что столько народу – простого тракториста.

Вот так… Интересно было, конечно…

VI. Заточка и кувыркучесть

– А теперь обратите внимание, господа, – поднял ложку Белявский, – как чётко у них развивается тема. Сначала она боится ездить на тракторе… «Беларусь»? «Беларусь», да: «они падучие»…

– «Кувыркучие».

– Кувыркучие. Затем наступает следующий момент: грузовик. Мать боится выехать на бугор. Сразу представьте эту дорогу. И третье предупреждение – безупречно! по всем голливудским канонам: чинит трактор – уродует себе руку, делается «неправильная рука». «Человек с чёрной рукой», мементо мори.

И жирный финал: в тракторе – погибает! Логично? Логично.

Глядите: казалось бы, безобидные механизмы… трактор, какой-то там грузовик молочный с бидонами – становятся смертоносными! Нужно их укрощать. Как коня-огня. Тоже, кстати, для Фёдора тема: «Русские – и механизмы». Пойдёт?

– Вы знаете, – сказал Фёдор, – в одной русской книге был поразительный эпизод: рассказывалось, что все подростки в русской деревне – все до одного – разбивались на мотоциклах. Едва в деревенской семье появляются деньги, первым делом надо купить мотоцикл: на машину не может хватить, но хватает на мотоцикл. И на мотоцикле – по ямам, без освещения, без фонарей… безусловно, аварии… Я держу в голове описание девушки после аварии: девушек возят на заднем сиденье, поэтому она осталась жива, но со сломанным позвоночником. Одна в тёмной комнате – занавески закрыты – постоянно она вспоминает последний вечер перед аварией, снова, снова, все подробности повторяет в уме…

– Да, вот кстати про девушек: как тебе, – обратился Дмитрий Всеволодович к жене, – как тебе понравилась эта принцесса? «Кто первый прискачет, за того выйду замуж». И ведь знает хитрая, у кого мощнее «движок»! Притворяется, что само собой получилось: «судьба», мол. А если по сути-то – дарвиновский отбор! Не рога, не копыта, не кулаки – а «движок» у кого мощнее!..

– Зверьки, – вдруг процедила Лёля.

– Что-что? – удивился Белявский.

– Зверушки. Резвятся. Или сидят за решёткой, – немного щурясь, пояснила Лёля. – А вы – человечище. Натуралист…

– Резковато… – улыбнулся Дмитрий Всеволодович. – Зверьки, животные? Резковато… Но разница-то – ведь и правда очень большая.

– В чём разница?

– А давайте мы с вами, Лёля, пошире поставим вопрос: в чём вообще разница между людьми? Я считаю – в потребностях, по Маслоу. Я считаю, что если потребности человеческие – значит, передо мной человек. А если потребности скотские – то животное! И неважно уже: за решёткой, не за решёткой, в вольере… Лучше бы за решёткой.

Всё просто. Если в канаве валяется и мычит – животное. Если лакает дрянь, нюхает, не знаю, лижет, колет… – животное!

– Ага. Ясно. А вы человек.

– Я человек, пока я веду себя по-человечески. Если я буду каждое утро жрать ханку – я тоже быстро стану животным. Но я ведь не делаю это, так? Я не пропиваю последние деньги. Я не валяюсь пьяный с утра, как отец этой бабы, моя жена вместо меня не идёт на работу. Я не учу трёхлетних девочек материться. Я не ношу заточки и монтировки… Да, кстати, Лёлечка: вы вообще знаете, что такое «заточка»?.. Не знаете? А вы, Фёдор? Заточка?

– Отточенный… как сказать… прут?

– Вот именно, так и сказать: металлический прут, заострённый прут. Или толстая проволока: срезают наискось проволоку, заостряют. А «монтировка»?

– Монтировка? Другой способ сказать… арматура?

– Нет, арматура – она и есть арматура. А монтировка – это изогнутый лом. Гвоздодёр представляете? Вот, наподобие. Особенно умиляет, когда кто-то кого-то стал монтировкой «охаживать». Нормально, Ань? Охаживают в бане веником, тряпкой, не знаю, крапивой, – а представляете себе, как охаживают железным ломом? Что такое «охаживать» – это значит наотмашь, слева, справа, куда он бьёт этим ломом? Лежачего человека. По голове? По спине, да? Ломом. Что при этом делается с тем, кого охаживают? С черепом, если по голове? С лицевыми костями? И главное, так мягко, нежно: охаживает, тю-тю-тю – это у нас игра, баловство…

– Вы неправильно слышите! – возразил Фёдор. – Вы слышите злобу, но здесь беспорядочность, а не злоба! В рассказе – давнее прошлое: уже нет никакой ненависти, нет злопамятства – это в нашем национальном характере: пьянство – да, разгул – да, – но ведь и отходчивость, и прощение: она чистосердечно смягчает, не помнит зла, она просто…

– Она просто даёт в руки железный лом и – «давай»! А злобы нет, зачем? Убьём, искалечим, кости переломаем, а в душе-то мы добрые, православные! Охаживаем полегонечку ломиком… Мы шалим. Что-то было ещё такое… «Зассорились», «ребятишки зассорились»… «Пацаны». «Что там у пацанов-то бывает?» Ножик, «ножичек», да? Заточечка, потасовочка, как по молодости-то обойтиться без потасовочек?.. Тю-тю-тю! Это мы так журчим, незлобивенько… И частушечки припеваем… Добрый такой народец, в душе…

– Всё не то, – с недоумением сказала Лёля. – При чём тут вообще это «добрый», не «добрый»… «прощаем»… Она вообще про другое.

– Вот, интересно, Лёлечка: про что же она рассказывает, по-вашему?

– Ну… про фан.

– Кто профан? Я профан?

– Нет, – усмехнулась Лёля, – она говорит про свой fun [8]8
  Fun (англ.) – радость, развлечение, удовольствие.


[Закрыть]… ну, про радость, про… реальную жизнь. Эти все монтировки – просто часть жизни, это у неё входит в нормальную жизнь…

– Так вот именно! – простонал Белявский. – Вот именно в этом и ужас, что такая и есть их нормальная жизнь! Вы глядите: родную мать у неё бык поднял на рога, что она говорит? Она говорит «неудобно проходы сделали, надо было сквозные делать». Это максимум, что у неё в голове, потолок!.. Бык – нормально, проходы вот неудобные!..

– А какую реакцию вы бы желали? – нахмурившись, спросил Фёдор.

– Ну хоть какой-то минимум понимания… я не знаю, гражданского, что ли… хотя бы проблеск какой-то!

Ведь это взрослая женщина говорит: ей уже не четыре года, наверно? Может она в своей голове понимать, что это безумие абсолютное: трёхлетние дети в двадцатом веке таскают сено, коров доят руками… пещерная жизнь!.. Поножовщина – вы правы, Лёлечка: просто нормальное бытовое явление! Может человек посмотреть и сказать: бог ты мой, в чём же мы все живём?! Хоть один человек?..

– У меня есть такой человек, – сказал Федя. – Вы хотите послушать?

– Я да, я послушаю, если дамы… Милые дамы, вы выдержите ещё?