Текст книги "Цикл Охранное отделение. Загадка о морском пейзаже"

Автор книги: Антон Кротков

Глава 6

Смеркалось, когда Вильмонт свернул с дороги в пригороде Гельсингфорса Огльбю и стал подниматься в гору к стоявшему в окружении берез деревянному двухэтажному дому. Это была дача питерской поэтессы Анны Константиновны Вельской и ее мужа.

Еще издали он услышал звуки рояля. Через несколько минут мужчина поднялся на крыльцо дома и вошел через сени в комнату. При появлении нового человека хозяйка перестала музицировать и поднялась ему навстречу.

Вильмонт назвал себя. Анна Константиновна взяла его за руку и представила другим гостям. Затем снова обратилась к новому члену их маленького клуба:

– А мы тут устроили вечеринку со смыслом. Каждый должен был принести сегодня что-нибудь заветное – стих, отрывок прозы, музыку, сокровенные мысли о смысле бытия. Единственное условие – чтобы всем было интересно. Так что и вам придется внести свой взнос. И учтите, отказов не принимаем.

Несмотря на игривый тон хозяйки, чувствовалось, что она не шутит. На секунду задумавшись, новичок продекламировал:

 
Когда без страсти и без дела
Бесцветно дни мои текли,
Она как буря налетела
И унесла меня с земли.
Она меня лишила веры
И вдохновение зажгла,
Дала мне счастие без меры
И слезы, слезы без числа…
Я все забыл, дышу лишь ею,
Всю жизнь я отдал ей во власть,
Благословить ее не смею
И не могу ее проклясть…
 

Под общие аплодисменты к Вильмонту, играя лорнетом, приблизился манерный господин с завитыми локонами. Он только что пропустил наверху в своем кабинете рюмочку «можжевеловой», и на щеках его играл задорный румянец, а масляные глаза кокетливо глядели на чтеца, нашедшего такие вдохновляющие строки о любви. Это был муж поэтессы – блестящий питерский журналист и публицист Николя Вельский. Анри приходилось читать его довольно талантливые статьи, хотя он находил их стиль слишком напыщенным.

Удивленно оглядев новенького через стеклышко лорнета, хозяин дома произнес, картавя:

– Браво, браво! Кто бы мог подумать, что в этот совершенно рядовой вечер наш милый клуб ожидает столь неожиданное и приятное приобретение.

– Да, да! – на повышенной ноте подхватила хозяйка дома. В руках ее появилась бутафорская деревянная шпага из театрального реквизита. Анна Константиновна взяла с дивана и бросила под ноги Вильмонту маленькую подушечку, после чего предложила ему опуститься на одно колено.

– Я посвящаю вас в рыцари! – торжественно провозгласила Вельская. – Отныне вы полноправный член нашего славного ордена «Гостинольеров». Повторяйте за мной:

–  Клянусь, что никогда не оскверню этого священного места суетными разговорами о презренной прозе жизни.

Анри пообещал:

–  Клянусь!

– Клянусь, входя в эту гостиную, оставлять за дверью служебные и бытовые заботы и прочие суетные мысли.

– Клянусь!

– Клянусь отныне не брать в руки дурного чтива и хранить в чистоте свой художественный вкус. Я также клянусь, будучи в нашей гостиной-храме, не богохульствовать, рассказывая другим братиям скабрезные анекдоты, но быть веселым и легким. Ибо мы хоть и являемся тут все воинствующими рыцарями-монахами святого ордена защитников чистого искусства, но комплименты дамам у нас не воспрещаются, а даже приветствуются.

– Клянусь!

– Клянусь раз в месяц вносить скромную лепту в общий котел на покупку чайной заварки, сахара и угощения для гостей, ибо главный магистр ордена и его верная казначейша хоть люди и щедрые духом, но небогатые мошной, и содержать всю братию за свой счет не в состоянии.

– Клянусь!

Вельская сдвинула брови:

–  Если же я нарушу данную мною клятву, то пусть Господь покарает меня, наградив скверной болезнью дурновкусием.

– Клянусь!

После этого все принялись поздравлять нового члена клуба, и вечер продолжился. Теперь Анри получил возможность оглядеться. «Священная» гостиная, о которой говорилось в шуточной клятве, представляла собой маленькую, уютную комнату. Неновый рояль, книги да картины являлись главными ее украшениями. Гости сидели на дешевых плетеных «венских» стульях вокруг круглого стола и пили чай и кофе из крохотных чашечек, больше похожих на крупные наперстки. Из угощения было только варенье нескольких видов в опять же маленьких железных вазочках.

Видимо, хозяйка предпочитала все миниатюрное. Все вокруг было игрушечным, детским, изящным и напоминало обстановку кукольного домика – фарфоровые статуэтки и красиво переплетенные поэтические томики, что стояли на полках, подушки на диванах, мебель. Сразу было видно, что игра для хозяев не развлечение, а стиль жизни.

Ну а что касаемо скромного угощения, то большинство собравшихся явно больше жаждали духовной пищи, нежели масла с ветчиной и пирожных с кремом. Подвывали голодными голосами свежесочиненные ими поэмы и баллады студентики из русского отделения местного университета.

Восторженно рассуждала о начинающейся «прекрасной эпохе» очень томная дама с пышной прической, а-ля императрица Евгения [22]22
  Супруга Наполеона III, императора Франции.


[Закрыть], густо посыпанной перхотью и украшенной облезлым медным обручем в виде короны-диадемы.

– Наступает эра просвященной культурности! – уверяла она. – Прекратятся все войны. Народы Европы, грызущиеся за колонии, заключат друг друга в братские объятия и вместе с освобожденными от рабства африканцами и индусами начнут строить рай на земле под музыку великих композиторов и звучание божественной лиры гениальных пиитов.

Тоже гордо именующая себя поэтессой ораторша смотрела черными вдохновенными глазами в пространство и распевно призывала:

 
Корону поэтам, карету творцам!
Их миссия править умами – в науку дворцам!
 

На протяжении довольно длительной декламации некоторые гости прятали зевки и откровенно скучали. Зато с лица самодеятельной поэтессы не сходило серьезное и трагическое выражение. Сама авторша конечно же считала свои вирши изысканными и даже местами «эротическими».

В конечном итоге двое студентов, не сдержавшись, прыснули от такой высокопарной галиматьи. Экзальтированная мечтательница, уловив обостренным слухом, что кто-то из гнусных мальчишек обозвал ее напыщенной кривлякой, тут же зашвырнула в них через всю комнату чашкой.

Следующие двадцать минут все присутствующие под руководством хозяйки отпаивали пострадавшую успокоительными каплями, а молодые проказники были с позором изгнаны из гостиной с правом появиться здесь вновь лишь через неделю. На провинившихся молодых людей также был наложен штраф в три рубля, а еще студенты должны были заплатить за разбитую по их вине чашку.

* * *

Постепенно страсти улеглись и вечер продолжился. Уютная и в целом доброжелательная атмосфера гостиной так не вязалась с тем, что Вильмонту пришлось пережить накануне, что он даже удивленно задался вопросом: «Уж не приснилось ли ему, что он находился на тральщике и ждал, что сейчас палуба под ним расколется и он окажется в ледяной воде?»

* * *

Рядом с продолжившей музицировать хозяйкой, вплотную придвинув свой стул к роялю, сидел грузный, коротко стриженный господин, похожий на гоголевского городничего, каким его обычно представляют в классических театральных постановках. Это и был тот человека, ради которого Вильмонт сюда пришел – штабс-ротмистр Кошечкин, начальник жандармского железнодорожного управления. Он жадно ловил каждое движение своей богини.

Хозяйка являла собой удивительный случай неувядающей, несмотря на почти четыре прожитых десятилетия молодости, даже можно сказать юности (Кошечкин был старше Вельской лет на пятнадцать, но из-за своей тяжеловесности, и, напротив, моложавости литераторши разница в возрасте между ними казалась еще более значительной). Поэтессе была свойственна почти девичья экзальтированность, энергия и увлеченность.

Лицо Вельской было очень выразительным, однако его нельзя было назвать красивым из-за непропорционально развитой подбородочной части и «хищного» носа с выраженной горбинкой. Эти тонкие бледные губы не звали к поцелуям, а большие руки с короткими толстыми пальцами скорее были созданы природой для тяжелого физического труда, нежели для легкого бега по фортепьянным клавишам и страстных лобызаний. Да и крупная бородавка возле ее рта, окруженная черными волосиками, совсем не тянула на кокетливую мушку. Будучи ярой феминисткой, Вельская отвергала корсет, способный скрыть изъяны ее уже немолодой фигуры.

Но благодаря своей необычайной живости, уму, обаянию и естественной женственности, хозяйка гостиной буквально излучала магнетизм и сексуальность, производя впечатление яркой личности. Из-за этих качеств некоторые мужчины находили Вельскую привлекательной. Вот и пожилой жандарм смотрел на нее с обожанием. Она же с удовольствием подшучивала над необразованностью и солдатской прямолинейностью поклонника:

– Вы, Гаврила Афанасьевич, давеча заявили мне, что любите искусство, – желая развеселить гостей после занудного выступления самодеятельной поэтессы в обруче-короне, начала забаву Вельская. – Вы так сказали, чтобы только угодить мне или из искренности чувств?

– Нет, отчего же… – явно чувствуя себя неуверенно среди всей этой высоколобой публики и оттого запинаясь, поднялся на свою защиту Кошечкин. Кажущийся увальнем, крупнотелый жандарм исподлобья озирался на предвкушающих представление зрителей, словно театральный пожарный, которого шутники-актеры обманом заманили на сцену и тут же подняли занавес. Вся его поза, толстый загривок и квадратный затылок, коротко стриженные ежиком волосы, напоминающие вставшую дыбом шерсть, делали его похожим на затравленного и прижатого охотниками к дереву крупного кабана.

– Искусство, оно… искусство! – пробормотал он и запнулся, силясь найти подходящие слова.

– Э… Искусство, я бы сказал, имеет за собой… тхе, тхе… Положим, я с малолетства любил разные красивости и в особенности героическое… к примеру, марши… Я даже у себя в отделении оркестр приказал организовать…

– Да, да, я знаю!

Наивно и женственно, словно не совладав с порывом чувств, 37-летняя «девочка» перебила его и подхватила якобы не досказанную своим «личным адъютантом» мысль:

– Вы хотели сказать, что, как и все мы тут, обожаете хорошую поэзию и любите театр. Ведь верно?

– Мм, где то в этом роде, – обрадованно качнул тяжелой кабаньей башкой Кошечкин.

– Ах, как я люблю вас за это, Гаврила Афанасьевич! Я чувствую в вас глубоко художественную натуру. Позвольте, милый мой, я вас за это поцелую.

Вельская звонко чмокнула Кошечкина в щеку. Большой нос железнодорожного жандарма покраснел и распух от удовольствия.

– Вы, Гаврила Афанасьевич, при всей вашей тяжелой и грубой службе обладаете просто гениальным даром тонко чувствовать прекрасное. Ах, нет, не отрицайте! Лучше прочтите нам что-нибудь из избранного.

Расчувствовавшись и осмелев, доселе робевший перед питерской литераторшей и другими здешними умниками, Кошечкин принялся читать известные ему стихи Пушкина, которые запомнил из гимназического курса. Сперва он делал это неуверенно, косясь по сторонам, но постепенно увлекся и осмелел. Декларирование его было настолько неумелым и комичным, что слушатели давились, чтобы не расхохотаться прежде времени. Но Кошечкин уже ничего не замечал, ибо не сводил глаз с застывшей в притворном восхищении Вельской. Она же до поры всячески поощряла его. Но потом вдруг на лице шутницы появилось кислое выражение полного разочарования:

– Довольно! И зачем вы меня обманули? Немедленно признавайтесь!

Кошечкин опешил от изумления и непонимающе уставился на только что восхищавшуюся им поэтессу.

– Я?! Да помилуйте. Никогда не посмел бы. Ведь я это… только ради вас.

Вельская расхохоталась ему в лицо:

– Опять вы врете! Эх, вы, Байрон нижегородского разлива!

– Вот вам крест, не вру!

– Врете! Врете! – махнула на него рукой хозяйка гостиной, запретив оправдываться. – Садитесь уж. Так бы сразу и сказали, что любите меня больше, чем искусство. И нечего это скрывать. Всем это давно известно. Конечно, вас бы следовало в наказание исключить из нашего братства.

На суровом лице старого солдата появилось выражение неподдельной тревоги. Но Вельская смилостивилась над ним.

– Ладно, так уж и быть, продолжайте и далее служить моим верным оруженосцем и повышайте свой духовный уровень, если желаете впредь бывать у меня.

Анри поразило, что этот суровый полицейский бульдог позволяет столичной болонке так обходиться с собой: Кошечкин совсем не выглядел обиженным или рассерженным, а только смущенным. Встречаясь глазами со своей богиней, он виновато улыбался ей. И был благодарен хозяйке, что она все-таки решила не изгонять его, как тех студентиков.

* * *

Когда в творческой программе вечера был объявлен короткий перерыв, Анри получил возможность поговорить с Вельской. У него имелись с собой сувениры для нее – тибетский храмовый колокольчик из высокогорного буддийского монастыря и фигурка баядерки – индийской храмовой танцовщицы-проститутки. Анри получил эти вещи от много путешествовавшего по Востоку Эристова, который знал об увлечении поэтессы эзотерикой Востока. Вельская посещала спиритические сеансы Блаватской, занималась йогой и мечтала накопить достаточно денег для «паломничества» в Тибет.

Анна Константиновна, словно девочка, запрыгала от восторга и захлопала в ладошки при виде подарков. В благодарность она схватила Вильмонта за руку и подвела к Кошечкину:

– Гаврила Афанасьевич, хочу представить вам моего хорошего приятеля. Обещайте мне, что тоже подружитесь с ним.

Кошечкин с готовностью пожал капитану руку, сделав вид, что они прежде не встречались, и он не отказывал недавно приехавшему в Гельсингфорс коллеге в помощи.

– Ну вот и славно! – возликовала хозяйка, довольно глядя на Вильмонта. – Теперь вы с Гаврилой Афанасьевичем поладите. Я уверена.

Кошечкин, которому сегодня порядочно досталось от хозяйки, все утирал с лица и шеи выступающий пот. При этом он сам беззлобно посмеивался над своим провалом, что говорило о нем как о неглупом человеке.

– Ненавижу всякие публичные выступления, – откровенно признался он. – Аннушка, голубушка, прям как быка меня за ноздри вытащила на всеобщее обозрение. Любит она пошутить: то «мосье Кошкиным» меня весь вечер величать изволит, то велит в лицах изображать какого-нибудь Отелло в домашнем спектакле. Но я на нее не в обиде. Что делать! Как любит говаривать мой приятель Кукушкин: «Чего хочет женщина, того хочет Бог!» Я до встречи с Аннушкой можно сказать только умом жил, а теперь живу и сердцем, и душою.

– А мне в Питере хвалили вас… – начал Анри издалека, но Кошечкин тут же добродушно остановил его:

– О делах потом, а то нас обоих прогонят. Забыли, что клятву давали не говорить о делах. Скажу только, что правильно сделали, что ко мне обратились. В городской полиции, на таможне и в магистрате – одни продажные чинуши сидят. Уж я-то знаю… Все повязаны между собой! Ну да мы с вами об этом после поговорим. Зайдите ко мне в контору, буду рад-с.

* * *

Сразу после разговора с Кошечкиным к новичку подошел муж Вельской Николай Сергеевич и предложил осмотреть его коллекцию бабочек. Пока они поднимались на второй этаж в кабинет хозяина, он сетовал на то, что Финляндия небогата чешуйчатокрылыми. Те экземпляры, что здесь водятся, давно им пойманы, а за остальными надо отправляться в южные широты. Супруга же его ни за что не желает ехать в Коктебель или во Флоренцию, ибо обожает эту дачу.

Тем не менее хозяйская коллекция оказалась богата экземплярами, привезенными из разных концов света. Правда, Вельский признался, что лишь небольшую ее часть поймал сам, а остальное купил. Вильмонт увлеченно разглядывал пестрокрылых красавиц, как вдруг почувствовал на своей щеке учащенное дыхание стоящего рядом господина. Холеное, сильно надушенное бабское лицо журналиста с подбритыми бровями оказалось совсем рядом. Вельский вдруг начал объясняться ему в любви!

В первую секунду Вильмонт опешил от такого поворота. А потом изумился сам себе: как он сразу не догадался, что муж Вельской любитель однополой любви! А ведь это сразу можно было заметить: слушая музицирование супруги, он как бы невзначай гладит лежащую на столе руку молодого юноши, чересчур спокойно относится к открытым ухаживаниям за своей женой этого Кошечкина. Нормальный мужчина, дорожащий своим добрым именем, не потерпел бы такого, даже если спутница жизни давно ему наскучила.

«А Эристов-то хорош! – досадовал на командира оказавшийся в глупом положении Вильмонт. – Мог бы предупредить меня об этой пикантной особенности хозяина дома. И смех и грех!»

Между тем Вельский становился все более настойчивым в своих домогательствах. Он даже попытался приобнять понравившегося ему статного мужчину, который недавно читал такие проникновенные стихи о любви. Анри ко всякому был готов, но в данной ситуации не знал, как вести себя. Дать в морду? Будешь выглядеть в глазах местного общества грубым животным. Отшутиться? Да какие уж тут шутки, когда тебя за задницу мужик щупает!

К счастью, рука Вельского вовремя наткнулась на пистолет во внутреннем кармане пиджака гостя.

– Извините… – смущенно пробормотал журналист. – Я не знал… Жена не сказала мне, кто вы…

– Да нет, ничего, – сурово усмехнулся Вильмонт и вернул хозяину коллекционную коробку. – Красивые бабочки… Вам повезло…

* * *

На следующий день с утра Вильмонт отправился по делам в военный порт и еще по нескольким адресам. Проходя по улице, он услышал за спиной стук приближающейся пролетки. В хорошем пароконном экипаже сидел его вчерашний знакомый. Поравнявшись с Вильмонтом, Гаврила Афанасьевич велел кучеру остановиться:

– Очень рад-с встрече! Не откажитесь ли заехать ко мне прямо сейчас, если вы, конечно, не очень заняты?

Анри с благодарностью принял приглашение и отправился вместе с Гаврилой Афанасьевичем в его вотчину.

Рекомендация Вельской сразу перевела приезжего коллегу из категории чужаков в разряд своих, от которых у Кошечкина секретов не было. Штабс-ротмистр познакомил Вильмонта с немногочисленным штатом своего управления. И сразу распорядился, чтобы подчиненные подготовили для питерца интересующие его справки.

Много лет отдавший службе, железнодорожный жандарм даже показал гостю свой небольшой личный музей, в котором были собраны необычные криминальные приспособления промышляющих на железной дороге (и не только) воров, мошенников и душегубцев: крапленые карты, проволочные удавки, трости с выскакивающими лезвиями, стреляющие портсигары, чемоданы с двойным дном для провоза контрабанды.

В отличие от других железнодорожных жандармских управлений, на финляндское возлагалась ответственность за таможенный досмотр провозимых грузов и паспортный контроль проезжающих граждан – от самой шведской границы до Санкт-Петербурга. В специальном альбоме на рисунках были изображены тайники, в которых железнодорожным полицейским приходилось обнаруживать контрабанду, не найденную или пропущенную за взятку таможенниками на шведско-финской границе.

В этих схронах преступники пытались нелегально, то есть без уплаты пошлины, ввезти в страну из-за границы серебро в слитках, лекарства, сахарин, спирт, мануфактуру, чай, сигары, галантерею и много других иностранных товаров. За долгую службу Кошечкину где только не приходилось обнаруживать контрабанду! Он находил ее за двойной обивкой салонов пассажирских вагонов и закопанной в угль паровозных тендеров. По словам штабс-капитана, контрабандисты даже нанимают в качестве «мулов» хорошеньких дамочек, чтобы они скрывали нелегальные ценности в своем нижнем белье.

Кошечкин посетовал, что незаконный промысел был бы невозможен, если бы от него не кормились те, кто по долгу своей службы как раз обязан с ним активно бороться.

– Финляндские контрабандисты не скупятся на подкуп пограничников и таможенных чиновников. У них даже созданы корпоративные фонды и страховые общества, чтобы страховать друг друга и минимализировать убытки от задержания грузов. Это серьезные фирмы с офисами в крупных европейских городах. Часть этих «грязных» денег оседает в карманах государевых людей. Поэтому редко какой солдат пограничной стражи демобилизуется домой без нескольких сотен рублей в кармане. Вахмистры и офицеры обеспечивают себя на многие годы вперед. Начальники покрупнее заводят породистых рысаков и покупают имения. Вот в конце зимы мы задержали жену моего коллеги – начальника приграничного железнодорожного жандармского отделения, которая везла полтора пуда серебра в слитках под кружевным платьем.

В это время к Кошечкину подошел сотрудник и, кашлянув, выразительно посмотрел на постороннего господина. Но начальник его успокоил:

– Говори, Крапивин, не тушуйся. Это свой брат жандарм из Особого летучего отряда охранки.

Мужчина, явно филерского вида, доложил:

– «Гастроном» и «Локи» сегодня встретились в новой швейцарской кондитерской Карла Фазера на улице Клуувикату.

– Как долго они проговорили? – поинтересовался Кошечкин.

– Двадцать семь минут, – бросив короткий взгляд в раскрытый блокнот, отрапортовал филер. – Официант после сообщил мне, что они говорили о деньгах. Спорили. Даже ругались. «Гастроном» назвал «Локи» жадной свиньей.

– Барыши заранее делят от крупной сделки! – довольно заключил штабс-ротмистр. – Ну, пусть… Поосторожней впредь приглядывай за ними, Аркаша, чтоб не спугнуть раньше времени.

* * *

Полученная от филера новость подняла Кошечкину настроение, так что он сделался еще более словоохотлив. Показывая Вильмонту профессиональные воровские инструменты для перекусывания дверных цепочек, бесшумного выпиливания замков и перерезывания железных болтов, Кошечкин с обилием сочных деталей рассказывал историю каждой вещи и ее прежнего владельца. Раскрыв чемоданчик, принадлежавший известному вору, Гаврила Афанасьевич вытащил оттуда связку отмычек и потайной фонарик, свет которого не заметен для железнодорожной охраны. Еще, по словам Кошечкина, в момент изъятия в саквояже находился пузырек с одеколоном и закуска. Наличие одеколона объяснялось вовсе не изысканными манерами владельца, который желал хорошо пахнуть в момент совершения ограбления. Просто хронический пьяница предпочитал одеколон водке.

Жемчужиной коллекции являлся «кочующий» станок для печатания фальшивых денег. Семь лет вся полиция империи безуспешно охотилась за ним и его владельцем, и лишь в Гельсингфорсе похождениям хитроумного фальшивомонетчика пришел конец. По словам Кошечкина, станок принадлежал одному почтовому служащему, который установил его в своем вагоне и долгое время успешно выдавал за специальный почтовый пресс для постановки штемпелей и пломбировки бандеролей.

* * *

После осмотра уникальной экспозиции Кошечкин пригласил гостя отобедать. Для этого они отправились в ресторан первого класса здешнего вокзала, где для полицейского начальника всегда держали наготове отдельный кабинет. К их приходу стол уже был накрыт, и именно на две персоны. Под столовое вино и говяжьи антрекоты пошел разговор об интересующем Вильмонта деле:

– Да, с политической шпаной мне приходится иметь дело, но не особенно часто, – временами дирижируя себе вилкой и ни на секунду не переставая работать челюстями, рассказывал Кошечкин. – На железной дороге порядка все же больше, чем в других местах. Правда, бывает, что у пассажира запрещенную книжицу изымем. Да вот вам действительно стоящий случай!

Оживившись, Кошечкин поведал, как в прошлом году снял с поезда демобилизованного матроса. До увольнения в запас тот служил на только что введенном в состав гвардейского экипажа флагманском крейсере «Память Азова». В пути «дембель» перепил и стал поносить порядки на своем корабле: офицеры, мол, все сплошь сволочи, – за малейшую провинность бьют матросам морды. А некоторые так еще и специально унизывают пальцы перстнями.

Если бы не умеющий держать язык за зубами моряк-гвардеец только этим и ограничился, то, возможно, без неприятностей доехал бы до родного города. Но он стал болтать, что ради того, чтобы царский наследник цесаревич Николай Александрович мог совершить на крейсере ознакомительное кругосветное путешествие, предназначенные для него каюты украсили с невиданной роскошью – с помощью зеркальных рам и красного дерева. Даже шлюпки, мол, за огромные деньги заказаны были особенные, – украшенные позолоченными императорскими вензелями.

– А главное, – пояснял Кошечкин, – мой информатор в том поезде сообщил, что этот трепло матерился по поводу того, что, в угоду венценосному пассажиру, на балтийском заводе учинили форменную «диверсию». Якобы в жилой палубе, царских каютах и в офицерской кают-компании броненосца были применены «гигиенические новшества» в виде кафельных плиток, каменной мастики и даже цемента, из-за которой вес корабля увеличился на пять тысяч пудов [23]23
  Более 80 тонн.


[Закрыть]. Матросик уверял публику в вагоне, что из-за этого корабль сильно потяжелел, потерял в скорости и маневренности и стал менее устойчив. При такой перегруженности он без войны, мол, может в любой момент перевернуться вверх килем и утащить на дно семьсот человек экипажа. В бою же от него и вовсе проку мало.

– Так он врал? – живо поинтересовался Вильмонт.

– Нет, отчего же, – нехотя признал возможную правоту задержанного им матроса Кошечкин, – но вы ведь сами знаете, что публичное поношение особ царской фамилии и разбазаривание военных секретов приравнивается к серьезным военным преступлениям. И наше дело такие случаи выявлять и сурово пресекать.

«Счастливый человек! – подумал Вильмонт о собеседнике. – В душе у него, похоже, царит полный порядок, и в ней нет даже крошечного уголка, где могли бы свить себе гнездо сомнения».

Протерши лямку более 20 лет, Кошечкин прекрасно знал свою службу и исполнял ее с большой аккуратностью. Он прекрасно ведал, что творится не только в его железнодорожном хозяйстве, но и во всем городе, его округе и в порту.

– Можете не сомневаться: на самой царской яхте измены нет. Люди там проверенные. Если бы что-то было, мне бы сразу доложили. У меня в каждой харчевне и на каждом постоялом дворе свой человечек имеется. Ведем агентурную работу не хуже, чем у вас в столице. Вы как только мне эту историю рассказали, я сразу понял, что за шайка здесь орудует.

Кошечкин начал рассказывать о чиновнике портовой администрации по фамилии Густафсон:

– Эта продажная морда давно у меня на мушке, правда, по другим делам. Но полагаю, что именно он вам и нужен. Густафсон не последний человек в лоцманском департаменте порта. Если кто и может знать заранее о выходах царской яхты, так это он сам или кто-то из его сотрудников. К ним корабельные штурмана часто обращаются за картами, уточняют маршруты, заранее делают заявки на лоцманов. Густафсон тесно связан с вороватым чиновником таможни порта Алексом Сибелиусом. Лоцман ухаживает за его дочерью.

Сибелиус – рыба покрупнее будет. Я бы такого проходимца близко к казенной службе не подпустил. Но у нас в России пограничная стража и таможня, как известно, подчиняются Министерству финансов. И если на пограничную службу отбор по-военному достаточно строг, то для того, чтобы занять штатскую должность в таможне, достаточно иметь подходящий диплом университета и дать кому следует взятку. И нате вам, пожалуйста, чин коллежского регистратора и хлебное местечко вкупе с ним. Через этого Сибелиуса постоянным потоком идет не только обычная контрабанда, но и запрещенная литература подрывного характера, взрывчатка и оружие для революционеров. Я его давно пытаюсь поймать, но каждый раз он у меня срывается с крючка. Ловок черт и невероятно хитер. Один из моих людей ему даже кличку придумал «Локи». Это, кажется, в честь скандинавского бога лжи и коварства.

Кошечкин тут же привел конкретный пример чрезвычайной ловкости Сибелиуса. Было это в позапрошлом году. Через своих лазутчиков штабс-ротмистру удалось узнать, что в Гельсингфорс должен прибыть из Гамбурга пароход «Карлсруэ» с крупной партией нелегального оружия в трюмном тайнике. Оружие предназначалось для нескольких террористических групп. Хотя порт и не является его территорией, Кошечкин решил захватить груз и задержать его получателей. Он рассказал о своем плане начальнику местной пограничной стражи подполковнику Кукушкину, которому полностью доверял. На рейде немецкое судно ожидал пограничный крейсер «Кречет». Однако судно так и не появилось. Тогда было решено обследовать причалы. Немец был обнаружен на одном из них возле элеватора – выгружающим зерно. Свой лоцман незаметно для экипажа патрульного крейсера провел его в порт обходным военным фарватером. Большая часть оружия уже была выгружена с парохода и с разрешения таможенника Сибелиуса вывезена в город.

– Я этого жулика за шкирку и в тюрьму, – негодовал, снова переживая болезненную для него ситуацию, Кошечкин. – А через час меня вызывают в магистрат и требуют отпустить уважаемого человека. Не зря прохиндей всем отцам города подарки и деньги регулярно отстегивает.

Видимо, в этой истории сыграло свою роль и то, что финские власти при любой возможности старались саботировать действия «оккупационных» русских властей. А некоторые финские чиновники и те же лоцманы активно помогали революционерам, так как считали, что те борются в том числе и за их свободу.

Сложилась двоякая ситуация: с одной стороны, царь чувствовал себя довольно комфортно в Финляндии, ибо местное население в целом относилось к нему лояльно. Но с другой стороны, и террористы тоже укрывались от преследования властей в политкорректной автономии и использовали ее в качестве перевалочного пункта для проникновения в центральные районы империи и переброски своих грузов.

– Если бы это было в России, я давно бы отдал эту шайку под суд, – с досадой хлопнул кулаком по столу Гаврила Афанасьевич. – Здесь же, в Финляндии, с ними приходится церемониться, к местной полиции за помощью обращаться. Ну ничего, очень скоро я планирую взять их с поличным на крупной контрабанде.

Кошечкин заверил Вильмонта, что если удастся добыть неопровержимые доказательства преступной деятельности этой парочки, то у них появится законное право как следует допросить лоцмана и насчет утечки секретных сведений о времени выхода и маршрутах царской яхты.

– Можете не сомневаться, он мне все расскажет. Только к вам просьба, господин капитан: не устанавливайте ни за кем из них слежку. Эти типы очень осторожны. Если почувствуют малейшую опасность, сразу затаятся. У меня с подполковником Кукушкиным из Гельсингфорской бригады Отдельного корпуса пограничной стражи условлено брать их только с поличным.