Текст книги "Рассказы. Повести. 1894-1897"

Автор книги: Антон Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

4

К середине 90-х гг. Чехов становится одним из самых популярных писателей России. Его произведениями восхищаются крупные деятели культуры (Л. Толстой, И. Е. Репин, А. И. Сумбатов (Южин), Вл. И. Немирович-Данченко). К этим годам относится первое сведение об изучении творчества Чехова студентами. «Недавно после лекции, – писал Чехову А. Н. Веселовский, читавший курс литературы в Московском университете и Лазаревском институте, – подходит ко мне студент и просит прочесть большую работу его о… Чехове. Я еще не получил ее, но спешу упомянуть о ней как о характерном признаке времени» (17 декабря 1897 г. – ГБЛ).

Об интересе иностранных читателей к творчеству Чехова этих лет ему писали в разное время – из Чехии Болеслав Прусик, Елизавета Била и Эльза Голлер (она печатала в Праге свои переводы на немецкий язык), из Германии – Луиза Флакс, из Франции – Дени Рош и Клэр Дюкрё (с Дюкрё Чехов познакомился в Ницце в октябре 1897 г.). Книгу своих переводов, вышедшую в Париже, в которой был напечатан рассказ «Враги», прислала Чехову переводчица Ю. М. Загуляева (Les conteurs russes modernes. Recueil de nouvelles. Trad. de M-lle Julie Zagouliaieff. Paris, 1895). В 1897 г. Чехов получил два перевода «Дуэли» – на чешский язык (от Б. Прусика из Праги) и на немецкий язык (от К. Хольма из Мюнхена) – см. Чехов и его среда, стр. 308 и 310. Французский славист Жюль Легра в книге «Au pays russe» («В русской стране»), вышедшей в Париже в 1895 г., рассказал о своем впечатлении от встречи с Чеховьм в Мелихове в 1892 г. и дал первую во Франции характеристику Чехова-новеллиста. Редакция берлинской газеты «Neue Deutsche Rundschau» писала о своем желании дать в газете очерк литературной деятельности Чехова (1895). В чешском журнале «Květy» в 1897 г. была напечатана статья о Чехове переводчика Б. Прусика (см. ЛН, стр. 212). В Германии вышла новая книга рассказов Чехова: «Russische Liebelei». München und Leipzig, 1897 (рассказы «Ариадна», «Попрыгунья», «Припадок». «Володя большой и Володя маленький» в переводе Луизы Флакс). Пристально следили за творчеством Чехова шведские переводчики: они выпустили книгу рассказов и повестей «Musjikerna med flera berättelser» (Sthlm, 1897, – «„Мужики“ и другие рассказы») и вели интенсивные переговоры с Чеховым относительно перевода «Моей жизни» (см. ЛН, стр. 213–215 и стр. 507 наст. тома). За разрешением сделать несколько переводов на польский язык для варшавских и краковских журналов обратился к Чехову Л. Забавский (1896 г.), на немецкий язык – А. К. Грефе (1895 г.) и Г. Вольфгейм (1897 г.) (ГБЛ). Болгарское общество «Славянская беседа» просило Чехова прислать несколько строк для издания книги автографов наиболее известных славянских писателей (1895 г.). Мировая слава Чехова росла.

Цикл критических высказываний о Чехове в 1895–1897 гг. открыла статья П. Н. Краснова «Осенние беллетристы. II. Ан. П. Чехов» («Труд», 1895, № 1). Она охватывает весь творческий путь Чехова до 1894 г. включительно (без повести «Три года», начавшей печататься лишь в январе 1895 г.) и делит его на три периода: начало 1880-х гг. (юмористический), вторая половина 1880-х гг. (отражение настроений «вялости, нервности и тоски» в сборниках «В сумерках», «Хмурые люди», «Рассказы» и пьесе «Иванов») и первая половина 1890-х гг. (отражение «смутных настроений» эпохи и «чуть начинающихся» общественных движений – особенно в «Жене», «Палате № 6» и др.). В целом Краснов считал, что произведения Чехова дают ключ к пониманию общественных настроений, преимущественно – «недугов» современного общества. Защищая пристрастие Чехова к малым формам, Краснов писал о том, что в рассказах Чехова жизнь понимается как сцепление случайных событий: «…характерно для жизни нашего времени, что все эти отдельные случаи не имеют общей связи и существуют каждый как бы сами по себе. И все такие элементарные впечатления, произведенные на нас общею жизнью, нашим участием в ней, мы найдем весьма полно и всесторонне изображенными в рассказах Чехова» (стр. 204). В статье была замечена главная особенность чеховского психологизма – понимание внутреннего движения души и даже самой сущности характеров по внешним чертам – жестам, выражению лица, глаз (стр. 202). Высоко оценив Чехова-новеллиста, Краснов ставил рядом с ним только Мопассана, причем считал, что «в смысле идеи, понимания жизни г. Чехов неизмеримо выше Мопассана» (стр. 204–205).

В статьях о Чехове давно уже не было споров о том, насколько он талантлив: художественный талант его был бесспорен для всех. К этому вопросу критики обращались теперь как правило лишь для того, чтобы противопоставить выдающееся мастерство Чехова его идейной «ущербности». Нападки на «унылое» миросозерцание Чехова, начавшиеся еще во второй половине 1880-х гг., продолжались. На одинаковой оценке «индифферентизма», якобы проповедуемого Чеховым в «Доме с мезонином», сходились критики-народники («Новое слово») и либералы («Русские ведомости»). К ним примыкали и легальные марксисты, упрекавшие Чехова в неуменье создать «цельную картину» жизни (А. И. Богданович о «Моей жизни»). Реакционные критики (например, К. П. Медведский в статье «Жертва безвременья» – «Русский вестник», 1896, №№ 7, 8), наоборот, были недовольны тем, что Чехов не пристал к «большому», «независимому» искусству.

Дебаты по поводу идейного содержания произведений Чехова развернулись после выхода «Дома с мезонином» и «Моей жизни» и – с особой силой – после «Мужиков».

Все рецензенты «Дома с мезонином» почувствовали актуальность вопросов, поднятых героями этого рассказа: в середине 1890-х гг. (десятилетия, начавшегося грозными бедствиями – голодом и холерой) еще устойчиво держалась теория «малых дел». В «Моей жизни» социальная проблематика была уже не предметом рассуждений и споров между героями, а частью самого сюжета: повесть была посвящена судьбе дворянина, не выдержавшего лицемерия и несправедливости общества, в котором он жил, и, после тщетных усилий исправить дело личной помощью крестьянам, превратившегося в отщепенца.

В печати обсуждался характер «отщепенства» Полознева, которое большею частью отождествлялось с «доктриной» Л. Толстого. Сложность отношения Чехова к толстовской философии осталась непонятой, и повесть была расценена как «толстовская». Изображение крестьянства в главах, где описывалась жизнь героев в деревне, было вскоре заслонено в глазах критиков картиной русской деревни, развернутой широко в «Мужиках».

Острая полемика между народниками и легальными марксистами по поводу мрачной картины деревенской жизни в «Мужиках» принадлежит к самым напряженным эпизодам литературно-общественной борьбы в дореволюционной России. Отрицательное отношение либеральных народников к повести не ограничилось критическими высказываниями о ней. Союз взаимопомощи русских писателей, в котором они играли большую роль, затормозил избрание Чехова: заявление о приеме в Союз Чехов подал 2 мая 1897 г., а принят был только 31 октября. Узнав, что из-за «вредной тенденции» «Мужиков» его чуть было не забаллотировали, Чехов не вступил в Союз взаимопомощи (подробнее об этом см. в томе VI Писем). Разрыв Чехова с либерально-народническим направлением в критике все более углублялся.

Остальные произведения, в которых социальная проблематика не выражалась столь явно, оценивались критикой узко, лишь на основании чисто фабульных отношений между героями. Так, из оценок «Ариадны» выпал вопрос о положении женщины в современном обществе, широко обсуждавшийся и в публицистических, и в художественных произведениях конца века. Никто из критиков не заметил в этом рассказе отклика на антифеминистические взгляды известных писателей и философов. Критика прошла мимо нового для Чехова интереса – к общественным причинам психологических явлений (внимание к родословной героев – «Три года», «Убийство»).

Вне внимания критиков остались источники социально-философских споров – о роли нравственности в социальном прогрессе, о перспективах уничтожения неравенства и т. д. («Три года», «Моя жизнь», отчасти «Дом с мезонином»). «Ариадна» и «Дом с мезонином» вызвали даже упрек в отсутствии серьезного содержания. «Не видно, чтобы жизнь тревожила и волновала его…», – писал по поводу этих рассказов о Чехове П. Скриба (Е. А. Соловьев) в «Новостях и биржевой газете» (1896, № 127, 9 мая).

Большое место в критике заняло обсуждение вопроса о том, насколько Чехов справлялся с большой повествовательной формой. О недостатках крупных произведений Чехова бегло писал Краснов, возводя их к особенностям эпохи, в которой отсутствуют героические натуры, а «большинство людей на одно лицо» (стр. 203). После выхода повестей – «Три года» и «Моя жизнь» – неспособность Чехова объединить отдельные эпизоды в общую картину жизни пытались доказать рецензенты самых различных направлений – «Русского вестника» (1896, № 2, – П. А. Ачкасов), «Мира божьего» (1897, № 12, – А. Б. ‹А. И. Богданович›) и др.

Критики, преимущественно либеральные, сетовали на «безоценочность» изображения жизни в произведениях Чехова. Повод к этому дала фабульная незавершенность повести «Три года» (отзывы А. М. Скабичевского, М. Полтавского (М. И. Дубинского), W – рецензента «Русского обозрения»). Неприятие именно той особенности поэтики чеховской повести, которая составляла ее новизну, свидетельствовало о том, что рецензенты исходили из традиционных представлений о большой художественной форме, которым противоречила повесть. Высказывания этого характера были подытожены в книге К. Ф. Головина (Орловского) «Русский роман и русское общество» (СПб., 1897, глава «Современное затишье»). По его мнению, «отрывочность» концепций, характерная для Чехова-новеллиста, сохранилась и в его крупных вещах. Параграф о Чехове Головин завершил словами: «Перед г. Чеховым много еще времени впереди. Может быть, он когда-нибудь еще и напишет настоящее крупное произведение – не по объему только. Но пока он этого не сделал. И критика вправе к нему относиться строже, чем к другим, потому что кому дано много, с того много и спросится» (стр. 462).

Доброжелательный тон даже этой суровой оценки вызвал возражение у П. Скрибы, который в рецензии на повесть «Мужики» настойчиво писал: «Одна из первых вещей – „Степь“ и последняя, „Мужики“, г. Чехова – лучшее доказательство неспособности г. Чехова возвыситься до художественного синтеза» («Новости и биржевая газета», 1897, № 118, 1 мая).

Обращение Чехова к большой форме особенно резко было оценено реакционной критикой. Заслуга «либералов», привлекавших Чехова к сотрудничеству в толстых журналах (где печатались все его повести, кроме «Дуэли»), расценивалась реакционными критиками как зло, причиненное таланту Чехова. Один из повторяющихся мотивов в откликах реакционной печати – сожаление о том, что Чехов поддался давлению «либералов» и, бросив маленькие рассказы, стал писать большие произведения.

Таким образом, рассказы – как и прежде – оставались мерилом для оценки Чехова-художника: одни (преимущественно либерально настроенные критики), не видя идейной ценности в рассказах, старались отвлечь от них Чехова к более крупным повествовательным жанрам, другие (в основном реакционные критики), встречая враждебно прогрессивное содержание крупных произведений Чехова и не понимая их художественной новизны, укоряли его за «измену» своему природному дару.

Между тем, Чехов не бросал писать рассказы и в эти годы. «Супруга», «Белолобый», «Печенег» и др. по объему почти не превосходят рассказов 1880-х гг. Тем не менее когда Чехов обращался в рассказах к прежним новеллистическим концовкам, критика это осуждала – см. отзывы Ю. Николаева (Ю. Н. Говорухи-Отрока) о «Супруге» и «Анне на шее».

От внимания критики, явно растерявшейся в оценке повествовательных принципов Чехова в больших и малых жанрах, ускользала их общая важная особенность – связь между сохранившимся прежним пристрастием писателя к короткому рассказу и своеобразием формы его крупной повести (тяготеющей не к растянутому рассказу, как думало большинство критиков, а к компактному роману). Именно эта связь в высшей степени характеризует искусство Чехова-прозаика середины 90-х гг. Не случайно он так настойчиво возвращался в эти годы к размышлениям о краткости как определенном эстетическом понятии. В советах молодым – независимо от того, шла ли речь о работе над рассказом или романом – звучал, как и прежде, призыв к лаконичности как необходимому элементу художественного совершенствования произведения (см., например, письма к Л. А. Авиловой 15 февраля 1895 г. и 3 ноября 1897 г., Е. М. Шавровой 17 мая 1895 г. и 20 ноября 1896 г. и др.).

Было, однако, среди критиков и несколько защитников крупной повествовательной формы Чехова. Так, Я. В. Абрамов в статье «Наша жизнь в произведениях Чехова» («Книжки Недели», 1898, № 6) высказал уверенность, что Чехов «способен к широкой концепции», о чем свидетельствуют, по его мнению, повести «Моя жизнь» и «Мужики», хотя они и являются лишь подготовительной ступенью к «синтетическому» труду.

Опираясь на эти две повести, Д. Н. Овсянико-Куликовский («Журнал для всех», 1899, № 2) также отстаивал право художника на свой особый – экспериментаторский метод, позволяющий отбирать из хаоса явлений наиболее характерные. Такая позиция была ближе к пониманию своеобразия художественного мышления Чехова, чем утвердившееся до этого в критике мнение (с наибольшей резкостью выраженное в статьях Н. К. Михайловского начала 1890-х гг.), что Чехов бесстрастно изображает все, что ему попадается на глаза. Впоследствии точку зрения Михайловского еще более основательно оспорил М. Горький в статье о повести «В овраге» («Нижегородский листок», 1900, № 29, 30 января). Отрицание бесстрастной «всеядности» Чехова-художника, лишь объективно противостоявшее в работах Абрамова и Овсянико-Куликовского утверждениям народнической критики, привело Горького к более радикальным выводам и публичному признанию у Чехова «высшей точки зрения», освещающей многообразные явления жизни.

* * *

Тексты и варианты к ним подготовили: Т. И. Орнатская (1894–1896) и А. Л. Гришунин (1897). Примечания написали: Э. А. Полоцкая (вступительная статья, 1894–1896) и А. Л. Гришунин (1897). Отрывок «Шульц» подготовлен к печати и прокомментирован Э. А. Полоцкой.

Три года

Впервые – «Русская мысль», 1895, № 1, стр. 1–53 (главы I–IX); № 2, стр. 115–156 (главы X–XVIII). Подзаголовок: Рассказ. Подпись: Антон Чехов.

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается но тексту. Чехов, т. VIII, стр. 216–322.

Первая фраза повести: «Было еще темно, но кое-где в домах уже засветились огни и в конце улицы из-за казармы стала подниматься бледная луна» вызвала еще при жизни Чехова замечание о неточности (анонимная рецензия в «Литературном обозрении»), 1895, № 13, 26 марта). В наше время Г. В. Иванов в статье «Заметки филолога. Узаконенная „описка“ Чехова. (О первой фразе повести Чехова „Три года“)» («Вестник ЛГУ», 1965, № 20, серия истории, языка и литературы. Выпуск 4, стр. 145–146) также предлагал считать слово «темно» опиской – вместо «светло»; ср.: С. А. Рейсер. Палеография и текстология нового времени. М., 1970, стр. 170. Возможно однако, что это не описка. Контекст первой главы, начиная с этой фразы, не позволяет внести изменение в авторский текст. О темноте в этой главе говорится и позже: «темные, неподвижные деревья», «темные фигуры», «темно в гостиной» (луна ярко светит лишь в конце главы). Не исключено, что в этой фразе Чехов хотел противопоставить темноту летнего вечера уже появляющимся редким источникам света – огням в окнах и бледной, только восходящей луне.

1

Самые ранние из сохранившихся записей к повести сделаны на автографе письма В. И. Бибикова к Чехову 1 февраля 1891 г. (ГБЛ; см. т. XVII Сочинений). Здесь упоминаются персонажи первоначального замысла: тет‹ушка›, Жд., Ив., мать, «девы», которые «дурачат тетушку», офицер, Лиза, Я. (будущий Ярцев). Зафиксирована также мысль, характерная для будущего центрального героя повести – Лаптева: «Чтобы решать вопросы о богатстве, смерти и пр., нужно сначала ставить эти вопросы правильно, а для этого нужна продолжительная умственная и душенная работа». Среди записей есть фраза, вошедшая в окончательный текст: «Москва – город, которому придется много страдать». «Три года» – произведение, к которому в записной книжке сделано наибольшее количество заметок (около 200). Заметки, использованные в повести, расположены на стр. 5–7, 11, 12, 17–40 Записной книжки I и среди записей на отдельных листах. Они могли быть сделаны приблизительно в период с марта 1891 г. по декабрь 1894 г. Одновременно Чехов обдумывал и другие сюжеты. Среди заметок к повести «Три года» имеются записи к произведениям: «Страх», «Остров Сахалин», «Соседи», «Жена», «По делам службы», «Ариадна», «Чайка», «Белолобый».

Прежде чем возникли образы Лаптева, размышляющего о богатстве и смерти, и Ярцева, думающего об исторической судьбе Москвы, Чехов сделал ряд записей, заметно отличающихся от окончательно сложившегося сюжета повести. В записной книжке, которую он начал вести, уезжая за границу в марте 1891 г. (Записная книжка I, 1891–1904 – ГБЛ; см. т. XVII Сочинений), уже в самом начале также упоминаются персонажи, отсутствующие в повести: Иван, Софья, Ивашин, О. И., брат О. И., Алеша, мать Алеши.

От этого неосуществленного замысла среди бумаг Чехова сохранились записи, к которым он хотел вернуться в 1897 г. В письме из Ниццы 17 декабря 1897 г. он просил сестру найти у него в столе и прислать ему «вырезки писчей бумаги с кусочками начатой, но оставленной повести»: «…действующие лица, помнится, называются Алеша, Маша, мать; есть описание комнаты, в которую со всего дома снесена симпатичная мебель». Имеются в виду следующие отрывки: 1) «… лучом благодати твоей просвети мою душу…» и т. д. (Гос. Литературно-мемориальный музей-заповедник А. П. Чехова в Мелихове; в ПССП опубликовано под заглавием [Отрывки из повести] – т. XII, стр. 326). За этими последними словами молитвы, которую читает Ольга Ивановна, следует абзац, посвященный ей: «Она читала молитву, написанную на листке почтовой бумаги и сочиненную одним стариком…». Второй абзац отрывка посвящен Алеше («Алеше не хотелось спать…» и т. д.). Здесь говорится также о матери Алеши и его сестре, которые приехали из театра и привезли с собой Ивашина. 2) «К старым отживающим креслам, стульям и кушеткам Ольга Ивановна относилась…» и т. д. (ЦГАЛИ; в ПССП опубликовано в разделе: [Записи на отдельных листах], л. 5 – т. XII, стр. 301). В этом отрывке о комнате Ольги Ивановны говорится, что она была «чем-то вроде богадельни для мебели». 3) «то, что тетушка страдает и не морщится, производило на него впечатление фокуса» и т. д. (ЦГАЛИ; [Записи на отдельных листах], л. 8 – ПССП, т. XII, стр. 302). Здесь упоминается Алеша, с его мыслями о женитьбе, и О. И., о которой говорится, что она «была в постоянном движении; такие ж‹енщин›ы, как пчелы, разносят оплодотворяющую цветочную пыль…»

В бумагах, имеющих отношение к первоначальному замыслу, есть еще имена: Иванов (со слугой Петром), Надя Вишневская, Вишневские (Виш., В.). Из этих имен в окончательный текст вошло лишь имя главного героя (Алеша) и его слуги (Петр). Начиная со стр. 18 Записной книжки I и на л. 12 [Записей на отдельных листах] герои называются только как в повести: Костя, Киш, Я. (или Ярцев), Ф. (или Федор), Л. (или Лаптев) и др.

Фабульные связи между этими героями располагаются приблизительно так: Ольга Ивановна – вдова, имеющая детей (она читает молитву, сочиненную товарищем ее покойного мужа, и в молитве говорится «обо всем, что нужно: и о счастье, и о детях…»). У нее, как уже отмечалось, есть брат. Алеша, возможно, ее сын. Ивашин – друг Алеши. Он богат, выезжает в шубе и фраке делать светские визиты, влюблен в Надю Вишневскую. Можно предположить, что Надя – сестра Алеши: вместе с матерью и сестрой Алеши Ивашин возвращается после театра к ним домой, и Алеша радуется, что сможет с ним долго разговаривать. У Ивашина есть еще друг – Я.; с ним Ивашин делится впечатлениями о визите к Наде Вишневской.

Осенью 1891 г. Чехов оставил в стороне историю Ольги Ивановны, Алеши и Ивашина (отсюда его слова об «оставленной повести») и лишь некоторые мотивы ее использовал в повести «Три года». Слова: «Ах, какой у меня сюжет для повести! <…> Листов на пять» (письмо к А. С. Суворину 16 октября 1891 г.) могли относиться именно к этому, еще не расчлененному, богатому разными фабульными ответвлениями замыслу (см. обоснование: «В творческой лаборатории Чехова». М., 1974, стр. 14).

Почти через год Чехов сообщал Суворину же: «Пишу вещь, в которой сотня действующих лиц, лето, осень – и всё это у меня обрывается, путается, забывается…» (8 декабря 1892 г.). Очевидно, к этому времени Чехов уже начал писать повесть, но писал урывками и едва ли написал много.

Каково соотношение между героями «оставленной повести» в повести «Три года»?

От Алеши и Ивашина к Алексею Лаптеву перешли рассуждения о любви и браке, о богатстве и смерти, а также связь с «инсипидкой»,[66]66
  инсипидка – от франц. insipide (безвкусный, нескладный, нелепый).


[Закрыть] т. е. будущей Рассудиной (в первой записи она названа вдовой доктора – см. Зап. кн. I, стр. 9; в повести это жена педагога, ушедшая от мужа); к переживаниям Ивашина восходит то ощущение неполноценности, которое испытывает Лаптев, встречая любимую девушку. От Иванова в повести осталось лишь имя его слуги: Петр. К Ярцеву отнесена – в измененном виде – мысль Ивашина: «Какое наслаждение уважать людей! Мне [нет де]‹ла›, когда я вижу книги, нет дела до того, как авторы любили…» и т. д. (запись на обороте письма Бибикова).

Некоторые черты Ольги Ивановны, в частности, ее наивно-поэтическое восприятие церковных обрядов, использованы в образе Юлии Белавиной. Трудясь в конце 1891 г. над рассказом «Попрыгунья» (к нему в записных книжках нет ни одной записи), Чехов назвал героиню тоже Ольгой Ивановной – значит, уже тогда он оставил работу над повестью в начатом направлении.

Среди последних заметок к повести есть две, связанные с ее содержанием, но не использованные непосредственно в тексте: 1) «Спальня. Лунный свет бьет в окно, так что видны даже пуговки на сорочке» (стр. 41). В журнальном тексте о лунном свете говорилось сходным образом: «Луна светила так ярко, что можно было разглядеть на земле каждую соломинку…» – ср. стр. 15, строки 28–29. 2) «Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой» (стр. 41). В печатном тексте XVII главы появились иные слова – см. стр. 90, строки 17–22.

Всего осталось не использовано около 50 записей, которые, очевидно, были предназначены для повести. Некоторые Чехов обвел чернилами (большинство их было сделано карандашом), бо́льшую часть зачеркнул, переписал в Записную книжку IV (ГБЛ; см. т. XVII Сочинений) – как заготовки на будущее.

Слова Чехова: «все мы народ и всё то лучшее, что мы делаем, есть дело народное» (Зап. кн. I. стр. 7) находятся в логической связи с предыдущей записью – словами Ярцева для X главы о неравенстве людей в обществе: «Вследствие разницы климатов, умов, энергий, вкусов, возрастов, зрений равенство среди людей никогда невозможно. Неравенство поэтому следует считать непреложным законом природы. Но мы можем сделать неравенство незаметным…» и т. д. (Зап. кн. I, стр. 6; ср. со стр. 56 наст. тома).

Среди неиспользованных записей некоторые имеют сюжетное значение: самая главная из них – образ «спирита», который любил читать чужие письма и которого Костя называл «пустой бутылкой» (стр. 28, 29, 33). От спирита в повести осталась только мысль Лаптева о мешанине понятий у суеверных людей в главе IX журнальной публикации (см. варианты, стр. 377). Этот образ, со всеми внешними и внутренними особенностями, перешел в рассказ «Ариадна».

Мотив возможного поворота в отношениях между героями в финале был задуман иначе. «Она боялась, что влюбилась в Ярцева, и крестилась под одеялом» – так было в Зап. кн. I (стр. 35); в тексте «Русской мысли» этих слов нет, зато вместо них звучит предположение Лаптева в конце повести: «что́, если Ярцев полюбит его жену?»

В процессе писания повести Чехов отказался от ряда намеченных мотивов, сосредоточив внимание на основном психологическом конфликте и переживаниях Лаптева. Характер изменений, внесенных Чеховым в первоначальный замысел, связан с постепенным сужением рамок задуманного романа. Подробнее см.: Полоцкая Э. А. «Три года». От романа к повести. – В кн.: В творческой лаборатории Чехова. М., 1974.