Текст книги "Шедевры юмора. 100 лучших юмористических историй"

Автор книги: Антон Чехов

Соавторы: Федор Достоевский,Александр Куприн,Уильям О.Генри,Илья Ильф,Клапка Джером Джером,Леонид Андреев,Аркадий Аверченко,Михаил Салтыков-Щедрин,Всеволод Гаршин,Саша Черный
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

Смерть человека

Умер один Фармацевт.

На этом свете о таком происшествии не бывает даже объявления в газетах. А на том в смерти даже Фармацевта заинтересованы рай, ад и Сам Творец. Такова небесная конституция.

Фармацевт так долго прижимал револьвер к виску, что кончик ствола из холодного сделался тёплым.

– Что значит: жизнь, смерть? Нужно только прижать пальцем эту штучку. Никаких не нужно разрешать вопросов, – только прижать пальцем эту штучку. Только прижать пальцем эту штучку! И больше ничего!

И едва успел раздаться выстрел, как душу Фармацевта окружили бледные духи в светлых одеждах и другие, безобразные, притаившиеся, как обезьяны, которым несут корм.

– Что значит? – воскликнул Фармацевт, пробуя отступить.

Но духи окружили его плотнее.

– Мы ангелы! – сказали бледные духи в светлых одеждах.

– Мы черти! – радостно завизжали обезьяны.

– Но позвольте! Я на это совсем не рассчитывал! – взволнованно вскрикнул Фармацевт. – Я протестую! Я вам прямо говорю, что вас не существует! Я в вас не верю! Что вы ко мне пристаёте?

Бледные лица ангелов стали совсем восковые.

– Как же в нас не верить, если мы существуем? – печально спросили ангелы.

– Ты и не верь, а я тебя поджаривать буду! Я тебя буду поджаривать, а ты не верь! – сказал дьявол.

– Но это же всем известно, что вас нет! Спросите у кого угодно! Я вас уверяю, что вы ошибаетесь! Ну, какой же просвещённый человек в наше время верит в чёрта? Это даже некорректно!

– А я тебя всё-таки поджарю! – стоял на своём чёрт.

Духи окружили Фармацевта теснее.

Фармацевт тоскливо оглянулся на своё тело, лежавшее на постели.

Оно было похоже на ощипанного цыплёнка. Только на лице остались клочки пуха. Тоненькие голые жёлтые ножки. Тоненькие голые жёлтые ручки. Животик бомбочкой. В выкатившихся стеклянных глазах зрачки были широко открыты от ужаса. От тела дурно пахло.

«Какой я был красивый!» – с сожалением подумал Фармацевт.

И захотел назад.

Но его повели.

И привели на такое светлое место, что человек мог даже читать в своей душе.

Фармацевт почувствовал себя беспомощным, как маленький ребёнок, которого схватил взрослый и хочет больно наказывать. Ему хотелось кричать и плакать.

Но он, по привычке, собрал все силы, чтобы поддержать своё человеческое достоинство.

– Это несправедливо! – закричал фармацевт, как на митинге, хотя и весь дрожа. – Творец, я отрицаю за Тобой право меня судить! Это Твоя ошибка! Житель неба, Ты создал меня по образу и подобию Твоему и пустил меня… на землю. Это всё равно, что рыбу, которая создана, чтобы плавать в глубоких и прозрачных водах, бросить на песок! Это всё равно, как орла, который создан, чтобы летать в воздухе, под облаками, жить на вершинах неприступных скал, бросить в воду и сказать ему: «Плавай!» Это несправедливо! Слушайте меня, ангелы!

При этих словах у ангелов завяли крылья.

А дьяволы, радостно вскрикнув, как обезьяны, которым бросили, наконец, горсть орехов, схватили Фармацевта, подняли и потащили с собой.

– Здесь тоже не позволяют рассуждать! – кричал Фармацевт, болтая ногами и языком. – Это несправедливо! Я протестую! В этом нет логики.

Дьяволы притащили его к двери, на которой было написано:

– Здесь покидает человека всякая надежда!

И бросили его в эту дверь.

Здесь было холодно. И холодный воздух был полон доносившихся откуда-то плача и стонов. Тьма была освещена отблеском горевших вдали огромных костров.

Душа Фармацевта озябла и чувствовала, что леденеет.

К нему подошла тень.

Завёрнутая плотно, как в саван, в белую тогу с пурпурными полосами, казавшимися запёкшейся кровью.

На заострившемся бледном лице лежала скорбь, не прошедшая в течение двадцати столетий.

– Ты протестуешь, когда другие только рыдают? – сказала тень бледным голосом. – Дай мне твою руку.

– Кто вы такой, кто разговаривает со мной? – спросил Фармацевт.

И тень отвечала с тяжёлым вздохом:

– Я родился под вечер республики, и умер, когда забрезжилась заря тирании. Любовь к свободе привела меня в это место, где мучатся миллионы тиранов, как Франческу да Римини любовь привела сюда, куда людей приводит ненависть. Я жил на берегах Тибра и умер при Филиппах. После смерти меня назвали «последним из римлян», а при жизни звали Брутом. Ошибка была моим преступлением. Как одинокий человек, с мгновения на мгновение ожидающий прибытия друга, – стук собственного сердца принимает за стук копыт его коня, – так я биение своего сердца принял за биение сердца всего Рима. Как влюблённому кажется, что кто же может не любить его милой, так мне казалось, что кто же может не любить свободы и кто же не предпочтёт её даже жизни. В этом была моя ошибка. Только моё сердце, как цветок, цвело свободой, а всё кругом было готово быть скошенным на сено. Эта ошибка и заставила меня пронзить больше, чем своё сердце, сердце друга. Я Цезаря любил, но Рим любил я больше, а Рим не любил свободы, которую любил я. И свершилось напрасное злодейство. Зачем моей рукой рок совершил его? Я убил богоподобного Цезаря, величайшего из людей, которого любил, которого люблю, которому поклонялся, которому не перестану поклоняться…

– Камарилья! – воскликнул Фармацевт и отдёрнул руку.

– Ты говоришь? – спросил Брут с удивлением, услышав непонятное слово.

– Что вы мне так расписываете вашего Юлия Цезаря? Просто-напросто у вас рабская душа, и больше ничего! – надменно воскликнул Фармацевт, и пошёл дальше, даже не взглянув ещё раз на Брута.

– Рабская душа? – с удивлением повторил Брут, глядя вслед Фармацевту.

– Кто говорит здесь против тирании? – раздался голос.

И путь Фармацевту преградила огромная, широкоплечая фигура.

– Это я! – отвечал Фармацевт, смотря на великана снизу вверх. – С кем имею честь?

– Когда говорят о меткой стрельбе, – вспоминают моё имя. Моё имя вспоминают, когда говорят о свободе! – отвечал гигант. – Я родился на берегах кристальных озёр и вырос, дыша кристальным воздухом снежных вершин. Моими учителями были горные орлы. У них научился я любви к свободе. Гельвеция – имя моей прекрасной родины. Она свободна, и я чувствую себя счастливым даже здесь, куда одна и та же стрела привела и меня, и моего притеснителя Гесслера! Меня звали Вильгельмом Теллем. Моё имя значит «свобода».

– Буржуазная республика!

И Фармацевт сверху вниз посмотрел на коленку великана.

– Буржуазная республика, я вам говорю! – Буржуазное благополучьице, где люди служат в лакеях, в надежде когда-нибудь открыть собственную гостиницу. Большой отель, где хорошо приезжим, а постоянные жители состоят из швейцаров и коридорных. Свобода чистить сапоги приезжим. Внук г. Гесслера выставляет свои сапоги в коридор, а ваш внук, г. Вильгельм Телль, берёт их и ему чистит. Я попрошу вас дать мне дорогу, г. Вильгельм Телль! По моему мнению, вы только напрасно нагрубили г. Гесслеру, – и больше ничего!

И он прошёл мимо.

– Н-да! Это называется – здорово! – в раздумье сказала тень Вильгельма Телля, сняла шляпу с огромным пером и почесала у себя в затылке.

– Кто это так громко разговаривает? Давно я не слыхал, чтобы здесь громко разговаривали! – раздался громовой голос.

И из группы людей, – у всех была красная полоса на шее, – отделился великан с безобразным лицом и маленькими, но как угли, горящими глазами.

Он протянул огромную руку Фармацевту и назвал себя:

– Гражданин Дантон! Привет и братство, патриот!

– Патриот?

Фармацевт сморщил нос и процедил сквозь зубы:

– Черносотенец!

– Ах, ты! – загремел Дантон. – Да убирайся ты ко всем чертям!

И в розовом дрожащем свете от дальних костров черти увидели Фармацевта.

– Вот он! Вот он!

И потащили его к костру.

– Постойте, условимся! – в испуге закричал Фармацевт. – И вы долго меня будете жарить?

– Вечно! – радостно завизжали черти.

– Стойте, товарищи! – завопил Фармацевт, вырываясь и замахав руками. – Прошу слова!

Черти раскрыли рты от удивления.

А Фармацевт вскочил на кучу приготовленных дров и уже говорил:

– Товарищи! Заставляя вас жарить грешников с утра до ночи и с ночи до утра, целую вечность, и заниматься тяжёлым, утомительным и вредным для вашего здоровья трудом, Вельзевул вас эксплуатирует! Товарищи! Вы должны требовать восьмичасового рабочего дня и жарить грешников только восемь часов в сутки! Ни минуточки больше. До исполнения же этого законного требования мы объявляем всеобщую забастовку. Тушите огни! Грешники, выходите! Вы больше не имеете права жариться! Да здравствует всеобщая стачка!

– В аду бунт! – доложил Вельзевулу Асмодей в низком страхе.

Вельзевул только гадко улыбнулся.

– Кто?

– Новенький Фармацевт!

– Стой! Я знаю, как его припечь!

– Расплавить свинца?

– Не стоит!

– Смолы?

– И не смолы.

– Вскипятить масла?

– Расход!

И Вельзевул, нагнувшись к уху Асмодея, что-то ему шепнул.

– В мгновенье! – воскликнул Асмодей и бросился исполнять приказание.

И через мгновение к Фармацевту подошла тень.

– Я только что слышал про вас! – любезно сказала тень и, протянув руку, отрекомендовалась:

– Карл Маркс. Очень рад.

– Я сам марксист, – ответил Фармацевт, – и тоже очень рад!

И Карлу Марксу подал руку:

– А, вы меня знаете! Тем приятнее! Вы, конечно, читали мой «Капитал»?

– Простите, г. Маркс…

У Фармацевта слегка сдавило горло.

– Мне так много приходилось спорить по поводу вашего «Капитала», что я не имел времени его прочитать.

И душа Фармацевта почувствовала, что она краснеет.

Карл Маркс засмеялся. Он смеялся всё громче, громче и начал хохотать так, что Фармацевт проснулся.

Сначала он с удовольствием убедился, что, действительно, жив.

Затем с приятностью закурил папиросу.

И улыбнулся себе в зеркало.

– А всё-таки и на том свете, товарищ, вы вели себя корректно.

Знаменитость

Он как бомба влетел в редакцию, схватился обеими руками за голову и бросился в кресло.

– Ради Бога! Спасите её и меня!

– Что случилось?

– Она хочет лететь на воздушном шаре!

– Как, на воздушном шаре?!

– Держась зубами за трапецию! Будь проклят тот день и час, когда ей попалась на глаза газета с этим описанием полёта Леоны Дар! Ей, видите ли, мало славы знаменитой концертной певицы, «венского соловья», она желает ещё славы неустрашимейшей акробатки и собирается схватиться за эту славу зубами!

– Но ведь это сумасшествие!!!

– А разве Эмма Андалузи когда-нибудь была здравомыслящей! Разве вы не читали, как в Мадриде её приняли за безумную и засадили в сумасшедший дом?! Вот у меня и вырезка из местных газет! Прочитайте! Клянусь, эта женщина введёт меня в могилу! Я застрелюсь! Я брошусь с вашего ужасного моста! Я кинусь в море! Это выше моих сил! Будь проклят день и час, когда я взялся возить Андалузи концертировать по всему свету! О, ради Бога…

– Но что же может сделать редакция?

– Она вас так уважает! Так дорожит вашим мнением! Ваши отзывы, это – единственное, что она приказывает себе переводить. О, ради Бога! Отговорите её от этого ужасного намерения лететь, держась зубами за трапецию! Вы один можете это сделать!.. Ради Бога едем сейчас же, – она только что кончила дрессировать своего леопарда.

– Что-о?!

– У этой дикой женщины явилась фантазия сделаться также укротительницей зверей. Она выписала себе леопарда! Нас гонят из гостиницы! Вы понимаете, мы занимаем маленький отдельный корпус, но всё-таки рёв этого чудовища! Она по четыре раза в день забирается к нему в клетку и хлещет его хлыстом. Это ужасно! Теперь она кончила свои адские упражнения, и мы застанем её за завтраком… Конечно, если ею самою не позавтракал леопард!

Бедняга беспомощно развёл руками.

– Хорошо, я кончу работу и сейчас приеду.

– О, как мне вас благодарить! Быть может, хоть вы сумеете её уговорить! Ради всего святого!

Он встретил меня в коридоре, бледный и испуганный.

– Ради Бога, подождите одну минуту! Эта сумасшедшая выдумала новую забаву. Она нарисовала на двери круг и стреляет в цель из пистолета. Ей, видите ли, хочется стрелять, как Вильгельм Телль. А я из-за этого должен успевать войти в дверь между моментом, когда она целит, и моментом, когда она выстрелит.

– Д-да, при таких условиях довольно неудобно входить.

– Но постойте, я ей сейчас скажу, что это вы! Ради вас, быть может, она сделает исключение и прекратит на несколько минут свои дьявольские забавы!

Он подошёл к двери и постучал.

За дверью грянул выстрел.

Он отскочил.

– Чёрт знает, тут заплатишь за концерты жизнью. Синьора Андалузи, это г. X, критик, которого вы всегда читаете? Ради Бога, прекратите вашу дьявольскую баталию, хоть для того, чтобы он мог войти и засвидетельствовать вам своё почтение!

– А! это г. X! Я рада его видеть! Пусть войдёт!

Она стояла посреди комнаты, в трико телесного цвета, как гимнастка, с пистолетом в руках.

Комната была полна пороховым дымом, за перегородкой ревел леопард. С потолка спускалась трапеция.

– А, m-r X! Я рада вас видеть! А я немножко стреляла! Не правда ли, я недурно попадаю в цель?

В середине кружка застряло несколько пуль.

– Да, но ваш импресарио говорит, что вы собираетесь сделаться ещё и воздухоплавательницей!

– А, m-r Ракош уж успел пожаловаться! Да, да, я лечу.

– Держась зубами за трапецию! Великая и знаменитая концертная певица…

– Мне надоело быть знаменитой певицей, я хочу быть знаменитой гимнасткой. Знаменитых певиц много, – Леона Дар – одна! Это меня бесит! Я не хочу, чтоб она была самой мужественной из женщин. Я лечу точно так же. К тому же это вовсе не так трудно. Я уж научилась висеть по десяти минут, держась зубами за трапецию. Не всё ли равно висеть в комнате или на воздухе. Хотите, я покажу вам, как это делается. Ракош, стул!

– Ради Бога, синьорина! Я враг сильных ощущений!

– Если вы боитесь смотреть, – не нужно! А жаль! Вы убедились бы, что Эмма Андалузи такая же великолепная гимнастка, как и певица!

– Поговорим лучше о вашем концерте.

– Я не пою.

– Господи, полный сбор! – взвыл в углу m-r Ракош.

– Мне нет до этого дела. Я не пою, потому что у меня есть дела поважнее: я собираюсь лететь, наконец, мой леопард становится всё более и более свирепым. Кроме того, мне нужно стрелять.

– Синьорина! Но ради вашего несчастного импресарио, ради публики, которая так жаждет слышать знаменитую Эмму Андалузи…

Она задумалась:

– Ради импресарио ничего. Для публики всё. Я пою. Вы знаете мою слабую струнку. Это мой бог, мой повелитель, идол, которому я молюсь! Публика мне заменяет всё, – семью, любимого человека. Если б публика потребовала этого, я пожертвовала бы для неё всё, – себя, своё тело. Если б публике это доставило удовольствие, – я умерла бы на её глазах в пытках инквизиции.

Только под звуки её аплодисментов!

Публика требует, – Эмма Андалузи поёт!

На следующий день все газеты возвестили о новых причудах знаменитой Эммы Андалузи.

Абонемент на три концерта вперёд по сумасшедшим ценам был разобран.

Наступил день концерта.

8 часов. Зал благородного собрания переполнен, а Эммы Андалузи всё ещё нет.

Четверть девятого. Публика волнуется.

Двадцать минут девятого.

Наконец‑то!

Появляется её секретарь с драгоценностями и подковой. Эмма Андалузи никуда без грязной железной подковы не ездит.

Камеристка, которая несёт её Бобби, маленького мопса, в ошейнике, осыпанном крупными брильянтами, два ливрейных лакея с массой картонок и m-r Ракош с бонбоньеркой конфет для маленького Бобби.

Эмма Андалузи, вся в перьях, кружевах, брильянтах, бросается в кресло и начинает кормить Бобби конфетами.

– Синьорина! Синьорина! – умоляюще бормочет г. Ракош, кидаясь на колени. – Пора начинать!

– Ах, пойдите вы с вашим пением! Как я могу петь, когда маленький Бобби болен! Смотрите, он не ест даже шоколадных конфет!

– Синьорина!!!

M-r Ракош с умоляющим видом обращается к старшинам, стоящим в дверях:

– Уговорите хоть вы её, что пора начинать.

Из зала доносятся аплодисменты потерявшей терпение публики.

– Публика! Аплодисменты!

Эмма Андалузи кидает мопса на пол так, что тот визжит.

– Пустите меня к моей публике!

И она с горящими глазами бежит на эстраду.

Каждая ария, спетая её звучным, красивым грудным голосом, вызывают восторг.

В антрактах старшины рассказывают о сцене в уборной.

– … Но стоило ей услыхать аплодисменты.

– Вот это настоящая артистическая натура!

– Это артистка в душе, взбалмошная, сумасшедшая, но артистка.

И публика ревёт:

– Андалузи!.. Браво… Андалузи!..

Она поёт без конца.

Посылает воздушные поцелуи, смотрит своими огненными страстными глазами, словно готовая отдаться всей публике.

А когда её засыпают цветами, она хватается за сердце, дрожит, изнемогает от восторга, от счастья, как будто от страсти любви.

Публика сумасшествует.

По окончании концерта я иду в уборную и ещё издали слышу крики, вопли.

Что случилось?

По уборной летают картонки, шляпы, боа из перьев, ноты, веера, букеты.

Бедный Ракош прижался в уголке весь засыпанный цветами.

Она кидается ко мне.

– Он меня обманул! Он низко меня обманул! Он привёз меня в Россию! Вообразите, я сейчас хотела ехать охотиться на медведей, – а он говорит, что здесь нет медведей! Значит, это не Россия, если нет медведей! Скажите, где я, наконец, в какой стране?

– Синьорина, успокойтесь! Медведи водятся только на севере! На юге медведей нет!

– О, Боже, эта женщина сведёт меня в могилу! – восклицает бедняга Ракош под хохот поклонников, переполняющих коридор.

Это произошло случайно.

Я зашёл через несколько дней за карточкой и остановился у двери, раздумывая:

– Что делает теперь почтенная синьорина?

Сидит в клетке у леопарда, висит зубами на трапеции или целит из пистолета в ту дверь, в которую я должен войти.

Я хотел постучать, как вдруг остановился, словно вкопанный.

Это было совсем необычайно.

Кричал г. Ракош. Эмма Андалузи говорила жалобным голосом, дрожавшим от слёз.

– Ты должна это сделать! Понимаешь ты это! Это необходимо для следующих концертов! – ревел г. Ракош.

– Я не могу! Вы понимаете, я больше не могу! – рыдала Эмма. – Вы заставляете меня ходить в трико при посторонних, этот страшный леопард так ревёт, что я не могу по ночам сомкнуть глаз, вся дрожу! Каждый раз, как вы стукнете в дверь, я должна подойти и выстрелить в середину кружка. Я боюсь, что в эту минуту отворят дверь, и я кого-нибудь убью! У меня дрожат руки, когда я только дотронусь до этого страшного оружия, а теперь вы заставляете меня стрелять в живого человека! Я не могу убивать! Не могу!

– Какой дьявол говорит тебе об убийстве! Твой пистолет даже не будет заряжен! А я расскажу потом журналистам, что ты выстрелила в воздух из великодушия. А он, – какой же дурак станет стрелять в женщину! Вот ты должна послать вызов этому рецензенту и объявить, что убьёшь его, как собаку, если он откажется. Это очень эффектно, чёрт побери! И превосходно в смысле рекламы!

– Боже мой! Боже мой! Да когда же кончится эта мука!

– Вместе с твоим контрактом, не ранее!

– Вы ставите гроб в моей спальне и распускаете слухи, будто я сплю в гробу! Положим, я сплю на матраце на полу, но, понимаете ли, мне страшно быть в одной комнате с этим страшным гробом. Я задыхаюсь от порохового дыма, которым переполнена комната. Вы заставляете меня играть роль какой-то полоумной! Вы ославили меня такою на весь свет, на весь свет! Мне стыдно читать в газетах, что про меня пишут! В Мадриде вы, для вашей проклятой рекламы, на три дня посадили меня в больницу для душевнобольных. Господи! Господи!

– А мне, думаешь, весело выслушивать крик такой девчонки, как ты! По сорока раз в день падать перед такой дрянью на колени! Получать затрещины и картонки в голову.

– Но ведь я артистка, наконец, чёрт вас побери! Мне надоели эти комедии!

– Молчать! Здесь нет посторонних, чтоб кричать на меня! Много сделаешь с одним голосом, без рекламы, чёрт побери! Мы живём в век рекламы! Ты помнишь, как ты босой девчонкой пришла ко мне, кончив венскую консерваторию.

– Да, я пришла к знаменитому Ракошу, а не к балаганному шарлатану. Я никогда не забуду этой гнусной комедии. Вы приказали мне кинуться в Дунай и будто бы спасли.

– Да, чёрт возьми! Публика любит всё необыкновенное. На следующий же день все газеты писали о том, как знаменитый Ракош спас молодую девушку, кинувшуюся из-за несчастной любви в воду, и как у неё оказался замечательный голос. А эта поездка по Италии? По два урока у каждой знаменитости, эти телеграммы, что величайшие профессора пения разрывают тебя на части, отнимают друг у друга!

– Боже! Какая ложь! Какая гнусная ложь! И всё это за ничтожные 500 франков в месяц, из которых я 300 отсылаю моей бедной маме и сёстрам. Они там голодают! Моя бедная, моя милая мама, которую вы чуть-чуть не убили этой гнусной выдумкой про никогда не существовавшего венгерского графа.

– А что ж? Публика это любит, когда знаменитых увозят венгерские графы. Разве вам что-нибудь сделал этот несуществующий граф?

– Да, но мама, бедная мама! Она чуть не умерла от горя, стыда, позора!

– От этого не умирают!

– Такие, как вы!

– Потише!

– Вы смеете поднимать на меня руку? И всё это за 500 франков, на которых вы наживаете десятки тысяч.

– А что ж? Разве ты в чём‑нибудь нуждаешься, неблагодарная тварь! У тебя чего-нибудь нет…

– Да! Брильянты, которые по контракту принадлежат вам же. Платья, бельё, – всё это ваше. Если я завтра потеряю голос, – я нищая, без всего!

– Не беспокойся! Я возьму антрепризу другого «чуда света», а ты останешься у меня в качестве… компаньонки!.. Ты мне продолжаешь нравиться!

– О Боже! Не смейте говорить хоть об этом! Когда я подумаю, к чему вы меня принуждаете!

– Контракт!

– Негод…

– Молчать!

Раздался удар, крик, я рванул дверь, она была заперта.

Я постучал, и оттуда послышался вопль г. Ракоша:

– Синьора! Ради Бога, прекратите ваши упражнения в боксе! Вы меня убьёте на смерть.

Синьора!

Тихий, злобный шёпот:

– Кричи же: «нет, не кончу, пока не нанесу вам удара в грудь». Там кто-кто есть!

И она крикнула громким голосом, стараясь подавить рыдания:

– Нет, не кончу, пока не нанесу вам удара в грудь!

А через две недели я прочитал в парижских газетах, что у приехавшей в Париж концертировать знаменитой Эммы Андалузи явилась новая прихоть.

Она ищет славы великой наездницы и каждый день скачет верхом через высокие барьеры.

Кроме того, она завела себе большого ручного крокодила, который спит в её спальне, рядом с «её знаменитым гробом».

Бедная!