Текст книги "Святочные истории"
Автор книги: Антон Чехов
Соавторы: Федор Достоевский,Александр Куприн,Иван Бунин,Александр Грин,Николай Лесков,Владимир Набоков,Владимир Короленко,Михаил Зощенко,Владимир Одоевский,Владимир Даль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
В. Ф. Одоевский
НОВЫЙ ГОД
(Из записок ленивца)
«Если записывать каждый день своей жизни, то чья жизнь не будет любопытна?» – сказал кто-то.
На это я мог бы очень смело отвечать: «Моя». Что может быть любопытного в жизни человека, который на сем свете ровно ничего не делал! Я чувствовал, я страдал, я думал за других, о других и для других. Пишу свои записки, перечитываю и не нахожу в них только одного: самого себя. Такое самоотвержение с моей стороны должно расположить читателей в мою пользу; увидим, ошибся ли я в своем расчете; вот несколько дней не моейжизни; если они вам не слишком наскучат, то расскажу и про другие.
ДЕЙСТВИЕ I
– Вина! вина! наливай скорее; уже без пяти минут двенадцать.
– Неправда, еще целых полчаса осталось до Нового года… – отвечал Вячеслав, показывая с гордостию на свои деревянные часы с розанами на циферблате и чугунными гирями.
– Это по твоим часам: они всегда целым часом отстают!..
– Зато они иногда двумя часами бегут вперед; оно на то же и наведет, – заметил записной насмешник.
– Неправда, они очень верны, – возразил Вячеслав с досадою, – я их каждый день поверяю по городским…
– Сколько ему гордости придают его часы! – продолжал насмешник. – Купил у носящего за целковый, [38]38
Целковый– серебряный рубль.
[Закрыть]повесил на стену, смотрите, точно гостиная…
– Неправда, они куплены у часовщика, и за них заплачено двадцать пять рублей…
– Объявляю вам, господа, что от этой славной покупки у нас будет сегодня двумя бутылками меньше…
Так мы кричали, шумели, спорили и болтали всякий вздор накануне Нового года в маленькой комнатке Вячеслава в третьем этаже. Нас было человек двенадцать – все мы только что вышли из университета. Вячеслав был немногим богаче всех нас, но как-то щеголеватее и к тому же большой мастер устраивать в своей комнате и хозяйничать; например, у Вячеслава сверх табака водились всегда сыр и так называемое вино из ренсковогопогреба; [39]39
… вино из ренскового погреба… – т. е. из магазина, торгующего виноградными винами; ренское – белое полусухое вино из винограда, выращиваемого на среднем течении Рейна.
[Закрыть]в комнате, вместо классической железной кровати студента с байковым одеялом, стоял диван, обтянутый полосатою холстинкою; на этом диване лежали кожаные подушки, с которых на день снимались наволочки; возле дивана был растянут сплетенный из покромок ковер, отчего диван получал вид роскошного оттомана; книги лежали не на полу, по общему обыкновению, но на доске, прибитой к стене под коленкоровой занавеской; не только был стол для письма, но и еще другой стол особенно, хотя и без ящика; над единственным окошком висел кусок полотна; даже были вольтеровские кресла; наконец, знаменитые часы гордо размахивали маятником и довершали убранство комнаты.
Такое пышное устройство возбуждало всеобщую зависть и всеобщее удивление и с тем вместе было причиною, почему квартира Вячеслава была всегда местом наших собраний. – Так было и сегодня. За месяц еще Вячеслав преважно пригласил нас встретить у него Новый год, обещая даже сделать жженку. [40]40
Жженка– горячий напиток из рома или коньяка, пережженного с сахаром, с добавлением фруктов и пряностей.
[Закрыть]Разумеется, отказа не было. Мы знали, что он уже давно хлопочет о приготовлениях, что заказан пирог и что, сверх обыкновенного его так называемого вина, будет, по крайней мере, три бутылки шампанского!
После смеха и шума, к 12-ти часам все пришло в порядок.
Как мы все уселись на трех квадратных саженях, [41]41
Сажень– старая русская мера длины, равная примерно 2,13 м.
[Закрыть]я теперь уж не понимаю, только всем было место: кому на диване, кому на окошке, кому на столе, кому на полке; на одних вольтеровских креслах сидели, мне кажется, три человека! – Вот на столе уже уставлены огромный пирог, огромный сыр, бутылки и, разумеется, череп – для того, чтоб наше пиршество больше приближалось к лукуллову. [42]42
… чтоб наше пиршество больше приближалось к лукуллову. – Выражение «лукуллов пир» связано с именем римского полководца и богача Луция Лициния Лукулла (ок. 117 – ок. 56 до н. э.), чьи роскошные пиры, расточительство и обжорство вошли в поговорку.
[Закрыть]Двенадцать трубок закурились в торжественном молчании; но едва деревянные часы продребезжали полночь, мы чокнулись стаканами и прокричали «ура» Новому году. Правда, шампанское было немножко тепло, а горячий пирог был немножко холоден, но этого никто не заметил. Беседа была веселая. Мы только что вырвались из школьного заточения, мы только что вступали в свет: широкая дорога открывалась пред нами – простор молодому воображению. Сколько планов, сколько мечтаний, сколько самонадеянности и – сколько благородства! Счастливое время!
Где ты?..
К тому же мы были люди важные: мы уже имели наслаждение видеть себя в печати – наслаждение, в первый раз неизъяснимое!
Уже мы принадлежали к литературной партии и защищали одного добросовестного журналиста против его соперников и ужасно горячились. Правда, за то нам и доставалось. Сначала раздаватели литературной славы приняли было новых авторов с отеческим покровительством; но мы, в порыве беспристрастия, в ответ на нежности, задели всех этих господ без милосердия. Такая неблагодарность с нашей стороны чрезвычайно их рассердила. В эту позорную эпоху нашей критики литературная брань выходила из границ всякой благопристойности; литература в критических статьях была делом совершенно посторонним: они были просто ругательство, площадная битва площадных шуток, двусмысленностей, самой злонамеренной клеветы и обидных применений, которые часто простирались даже до домашних обстоятельств сочинителя; разумеется, в этой бесславной битве выигрывали только те, которым нечего было терять в отношении к честному имени. Я и мои товарищи были в совершенном заблуждении: мы воображали себя на тонких философских диспутах портика или академии, [43]43
… на тонких философских диспутах портика или академии… – Речь идет о древнегреческих философских школах. Портик– школа стоиков, возникшая в IV в. до н. э. и получившая название от места в Афинах («стоя» – портик храма), где ее основатель Зенон проповедовал свое учение. Академия– название школы, основанной ок. 387 г. до н. э. Платоном близ Афин.
[Закрыть]или, по крайней мере, в гостиной; в самом же деле мы были в райке: вокруг пахнет салом и дегтем, говорят о ценах на севрюгу, бранятся, поглаживают нечистую бороду и засучивают рукава, – а мы выдумываем вежливые насмешки, остроумные намеки, диалектические тонкости, ищем в Гомере или Вергилии самую жестокую эпиграмму против врагов наших, боимся расшевелить их деликатность… Легко было угадать следствие такого неравного боя.
Никто не брал труда справляться с Гомером, чтобы постигнуть всю едкость наших эпиграмм: насмешки наших противников в тысячу раз сильнее действовали на толпу читателей, и потому, что были грубее, и потому, что менее касались литературы.
К счастию, это скорбное время прошло. Если бы остаткам героев того века и хотелось возобновить эту выгодную для них битву, – такое предприятие едва ли увенчается успехом; общее презрение мало-помалу налегло на достойных презрения – и им уже не приподняться! Но тогда, – тогда другое дело. Многие из нас были задеты этими господами со всею лакейскою грубостию; насмешники были против нас, и, стыдно признаться, глупые шутки наших критиков звенели у нас в ушах; мы чувствовали всю справедливость нашего дела – и тем досаднее была нам несправедливость общего голоса. – В зрелых летах человек привыкает к людской несправедливости, находит ее делом обыкновенным, часто горьким, чаще смешным; но в юности, когда так хочется верить всему высокому и прекрасному, несправедливость людей поражает сильно и наводит на душу невыразимое уныние. Этому состоянию духа должно приписать тот байронизм, в котором, может быть, уже слишком упрекают молодых людей и в котором бывает часто виновата лишь доброта и возвышенность их сердца. Люди бездушные никогда и ни о чем не тоскуют.
Как бы то ни было, эти нападки бесславных врагов, их торжество в общем мнении сближали товарищей в нашем маленьком кругу; здесь мы отдыхали; каждый знал труды другого; каждый по себе ценил усилия товарища; общая несправедливость была нам даже полезна: мы с большею бодростию поощряли друг друга к новым трудам и с каждым днем становились более строги к самим себе.
Наша беседа пред Новым годом была полна этой пламенной, этой живой, юношеской жизни. – Сколько прекрасных надежд! Сколько планов, перемешанных с тонкими, аттическими эпиграммами против наших гонителей!.. Вячеслав был душою нашего общества: он нам преважно доказал, что Новый год непременно должно начать чем-нибудь дельным, сам в качестве поэта схватил лист бумаги и стал импровизировать стихи, а нам предложил каждому выбрать себе какую-нибудь дельную, важную работу, которой надлежало предаться в течение года. Предложение было принято с восторгом – и в этот день мы погрозились читателям несколькими системами философии, несколькими курсами математики, несколькими романами и несколькими словарями. От близкой работы мы перешли к отдаленной; все отрасли деятельности были разобраны: кто обещался возвысить наукою воинственное имя своих предков; кто перенести в наш мир промышленности все знания Европы; кто на царской службе принести в жертву жизнь на поле брани или в тяжких трудах гражданских. Мы верили себе и другим, ибо мысли наши были чисты и сердце не знало расчетов. Между тем Вячеслав окончил свои стихи, в которых намекал о трудах, заказанных нами самим себе. Нет нужды сказывать, что мы провозгласили его истинным поэтом и убедительно ему доказывали, что его предназначение в этой жизни – развивать идею поэзии;долго потом, встречаясь, мы, вместо обыкновенного «здравствуй», приветствовали друг друга стихами нашего поэта: они наводили светлый, радужный отблеск на все наши мысли и чувства.
Мы расстались с дневным светом, обещали друг другу сбираться всем в этот день ежегодно у Вячеслава, несмотря на все препятствия, и давать друг другу отчет в исполнении своих обещаний.
Несколько лет мы были неразлучны. Многих судьба переменилась; кромчатый ковер заменился хитрыми изделиями английской промышленности; маленькая комнатка обратилась в пышные, роскошные хоромы; шампанское мерзло в серебряных вазах, наполненных химическим холодом, – но мы, в честь старой студенческой жизни, сходились запросто, в сюртуках, и по-прежнему делились откровенными мыслями и чувствами. Между тем некоторые из наших работ были начаты, большая часть – не окончены, остальные переменены на другие. Мало-помалу судьба разнесла нас по всем концам мира; оставшиеся сходились по-прежнему в первый день года; отсутствующие писали к нам, что они в эти дни мысленно переносились к друзьям: кто из цареградского храма св. Софии, кто с берегов Ориноко, кто от подошвы Эльборуса, кто с холмов древнего Рима.
ДЕЙСТВИЕ II
Прошло еще несколько лет. Судьба носила меня по разным странам. Я приехал в Москву накануне Нового года; искать Вячеслава – нет его; он в подмосковной верст за десять; я в том же экипаже в подмосковную, куда приехал около полуночи. Лошади быстро пронесли меня по запушенному снегом двору; в барском доме еще мелькал огонь. Прошед несколько слабо освещенных комнат, я дошел до кабинета. Вячеслав на коленях перед колыбелью спящего младенца; ему улыбалась прекрасная, в цвете лет женщина; он узнал меня и дал знак рукою, чтоб я говорил тише:
– Он только что стал засыпать, – сказал Вячеслав шепотом; жена его повторила эти слова. Несколько минут я смотрел с умилением на эту семейную картину. Видно было по всему, что в этом доме жили, а не кочевали; все было придумано с английскою прозорливостию для жизни семейной, ежедневной: стол был покрыт книгами и бумагами, мебель спокойная, необходимая занятому человеку; везде беспорядок, составляющий середину между порядком праздного человека и небрежностью ленивца; на креслах пюпитры для чтения, фортепьяно, начатая канва, развернутые журналы и, наконец, воспоминание прежней нашей жизни – студенческие деревянные часы. Я не успел еще осмотреться, когда младенец заснул крепким сном невинности. Вячеслав приподнялся от колыбели и сжал меня в своих объятиях.
– Это мой старый товарищ, – говорил он, знакомя с своею женою, – сегодня канун Нового года, надобно встретить его по старине.
Мы уселись втроем за маленьким столиком; в 12 часов чокнулись рюмками и стали вспоминать о былом, припоминать товарищей… Многих недосчитывались: кто погиб славною смертью на поле брани, кто умершие менее славною смертью, изнуренный кабинетным трудом и ночами без сна; кого убила безнадежная страсть, кого невозвратимая потеря, кого несправедливость людская; но половины уже не существовало в сем мире!
Не было криков, не было юношеских восторгов на этом мирном пире, не было необдуманных обещаний, легкомысленных надежд; мы говорили шепотом, чтоб не разбудить дитя; часто мы останавливались на недоконченной фразе, чтоб взглянуть на спящего младенца; мы говорили не о будущем, но лишь о прошедшем и настоящем; наш разговор был тот тихий семейный лепет, где вас занимают не сказанные слова, но тот, кто сказал их; где мысль вполовину угадывается и где говорят, кажется, для того только, чтоб иметь предлог посмотреть друг на друга.
– Мое время прошло, – сказал наконец Вячеслав. – Стихи мои в камине; попытки не удались; юношеских сил не воротить; великим поэтом мне не бывать, а посредственным быть не хочу; но то, чего я не успел доделать в себе, то постараюсь докончить в нем, – прибавил Вячеслав, указывая на колыбель, – здесь моя настоящая деятельность, здесь мои юношеские силы, здесь надежды на будущее. Ему посвящаю жизнь мою; у него не будет другого, кроме меня, наставника; у него не будет минуты, которой бы он не разделил со мною, ибо в воспитании важна всякая минута: один миг может разрушить усилия целых годов; отец, не порадевший о своем сыне, есть в моих мыслях величайший преступник.
Кто знает! природа на растениях производит слабый, будто ненужный листок, который вырастает только для того, чтоб сохранить нежный зародыш и потом – увянуть незаметно: не случается ли того же и между людьми? Может быть, я этот слабый, грубый листок, а мой сын зародыш чего-нибудь великого; может быть, в этой колыбели лежит поэт, музыкант, живописец, которому вверило провидение всю будущность человечества. Я увяну незаметно, но все, что есть в моем сыне, выведу в мир; в этом, я верю, единое назначение моей второстепенной жизни!
Тут Вячеслав принялся мне рассказывать план, предпринятый им для воспитания сына; его библиотека была наполнена всеми возможными книгами о воспитании; он показал мне кучу огромных выписок: он учился не шутя, но по-нашему, по-старинному, как студент, готовящийся к строгому экзамену.
Я расстался с Вячеславом рано; мы не выпили и четверти бутылки: он, как человек семейный, не любил обращать ночи в день; я не хотел заставить его переменить заведенный им строгий порядок.
Часы, проведенные с ним, оставили надолго в душе моей сладкое и невыразимое чувство.
ДЕЙСТВИЕ III
Прошло еще несколько лет. Однажды, под Новый год, судьба занесла меня в П. Я знал, что Вячеслав поселился уже более двух лет в этом городе. Я бросил в трактире мой экипаж и чемоданы и по-старому, не переодеваясь, как был, в дорожном платье, сел на первого попавшегося мне извозчика и поспешил скорее к прежнему товарищу. Быстрое движение блестящих карет, скакавших по улице, привело меня с непривычки в какое-то онемение; я едва мог выговорить мое имя швейцару, встретившему меня у Вячеславова крыльца. Думаю, что он принял меня за сумасшедшего, потому что несколько времени смотрел мне в глаза и не отвечал ни слова.
– Барин сейчас едет, барыня уж уехала, – наконец проговорил он.
– Какой вздор! быть не может.
– Карета уже подана, барин одевается…
– Быть не может.
– Позвольте об вас доложить…
– Я хожу без доклада.
– Однако же…
Я оттолкнул верного приставника и поспешно пробежал ряд блестящих комнат. В доме все суетилось; в крайней комнате я нашел Вячеслава во всем параде перед зеркалом; он ужасно сердился на то, что башмак отставал у него от ноги; парикмахер поправлял на голове его накладку.
Вячеслав, увидя меня, обрадовался и смешался.
– Ах, братец! – говорил он мне с досадою, обращаясь то к камердинеру, то к парикмахеру. – Затяни этот шнурок… Зачем было мне не сказать, что ты здесь?
– Я сейчас только из дорожной кареты.
– Я бы как-нибудь отделался. Ты не знаешь, что такое здешняя жизнь… прикрепи эту пуклю… ни одной минуты для себя, не успеваешь жить и не чувствуешь, как живешь…
– Ты едешь – а я тебе не мешаю…
– Ах, как досадно! Как бы хотелось с тобою остаться… здесь накладка сползает… но невозможно, поверишь мне, что невозможно…
– Верю, верю; какое-нибудь важное дело…
– Какое дело! Я дал слово князю Б. на партию виста… перчатки… он человек, от которого многое зависит, – нельзя отказаться. Ах, как бы хорошо нам встретить Новый год по старине, вспомнить былое… шляпу…
– Сделай милость, без церемоний…
Тут вошел сын его с гувернером:
– Adieu, papa. [44]44
Прощай, папа (фр.)
[Закрыть]
– А, ты уже возвратился? весел ли был ваш маскарад? Ну, прощай, ложись спать… затяни еще шнурок… Бог с тобою. Ах, Боже мой, уже половина двенадцатого… прощай, моя душа! Помнишь, как мы живали! Карету, карету!..
Вячеслав побежал опрометью; я пошел за ним тихо, посмотрел на прекрасные комнаты, – они были блестящи, но холодны; в кабинете величайший порядок, все на своем месте, пакеты, чернильница; на камине часы rococo, на столе развернутый адрес-календарь… [45]45
Адрес-календарь(адресная книга) – постоянно выходившие в обеих столицах списки жителей города, государственных чинов, членов известных профессий или сословий и т. п.
[Закрыть]
Этот Новый год я встретил один, перед кувшином зельцерской воды, [46]46
Зельцерская(зельтерская, сельтерская) вода– получила название по минеральному источнику Нидерзельтерс; в России так называли вообще минеральную воду.
[Закрыть]в гостинице для проезжающих.
В. И. Даль
АВСЕНЬ [47]47
Авсень– одно из названий Васильева вечера. По предположению В. И. Даля, слово «авсень» происходит от «овесень» – встреча весны ( Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1955. Т. 1. С. 4.): до 1492 г. Новый год встречали 1 марта, затем 1 сентября, и только с 1700 г. по указу Петра I Новый год в России празднуют 1 января.
[Закрыть]
– Груша что-то затевает, – сказала одна из трех девок, сошедшихся в авсень, Васильев или богатый вечер [48]48
… Васильев, или богатый вечер… – Васильев вечер также называют щедрым: с наступлением сумерек группы молодежи (щедровальники) обходили дома и пели песни с пожеланиями счастья, здоровья и процветания, за что получали вознаграждение.
[Закрыть]на улице. Трескучий мороз донимал их порядочно, сквозь башмачки с чулочками и ситцовые юбчонки, хотя они и кутались под самый нос и уши куценькими штофными шубейками, с красивыми, нашитыми на тесьму сборками по заду лифа.
– У нее, вишь, всё свои затеи, – сказала, подтягивая одну ножку под себя, другая подружка пониже всех их ростом, но пребойкая и превлюбчивая, как знатоки замечали по скорому и мягкому говору ее, а еще более по быстрым, искательным глазам. – А что, – продолжала она, – не хочет, что ли, с нами погадать?
– Да видно, что не хочет, – отвечала другая более рослая и белолицая, подувая под шубейкой в кулак и переступая с ноги на ногу, – она приговаривает, что-то, вишь, будто голова болит; хоть приду – не приду, говорит, а не ждите.
– Ой, Груша, Груша, – подхватила опять быстроглазенькая, – много в тебе блох! Ну, Бог с нею; и без нее повеселимся, да скажем завтра ребятам, чтоб ее подразнить маленько! По домам, голубушки, прощайте, на месте не устоишь, студено; мороз так живое тело и донимает! Собирайтесь же!
И все три разбежались.
Между тем в просторной и чистой избе большого села, или посада, три дочери хозяйские приготовляли все для приема гостей и для святочного гаданья. Стали сходиться девушки, обращаясь с обычными приветствиями и пожеланиями к хозяевам, а затем со смешками и шушуканьем к дочерям их, одетым в шелковые сарафаны со сборчатыми, напускными шейными рукавами и убравшим приглаженные головы свои поднизями, [49]49
Поднизь– бахрома или сетка из нанизанного жемчуга, бисера на женском головном уборе.
[Закрыть]а косы лентами. Затем начали показываться и парни, входя очень скромно и чинно и расправляя левой рукой волосы на лбу, после каждого поклона иконам, хозяевам и гостям. Только по плутовской улыбке иного из них было знать, что он встретил тут в числе подружек ту, которую надеялся увидеть; а когда стали садиться для гаданья вкруг браного стола, то наша быстроглазенькая, перемигнувшись с рослою подругою своею, сказала одному молодцу: «Чего ты, сердечный, оглядываешься? Груши нетути». И это была первая шутка, сделавшая переход от чинности к веселью.
Собрали кольца, перстеньки, сережки, один снял и подал ключ с пояса, другой шутник – гребенку, – и все это вместе с ломтиками хлеба положили в чашку, покрыли ширинкой и, спев чинно песню хлебу и соли, принялись за подблюдные песни, вынимали из-под ширинки поочередно что кому приходилось и пророчили будущее, большею частию с намеками на настоящее; там пропели, последнему «Дорогая моя гостейка», свадебную песню, и принялись хоронить золото; за золотом пошли опять гаданья разного рода, где всякий выдумывал и пригадывал свое, кто чему был горазд. [50]50
Подблюдные песни– песни сопровождавшие святочные гадания. Девушки складывали кольца в блюдо и накрывали его платком. Кольца вынимали из блюда под пение песен: очередной куплет давал владелице кольца ответ о ее будущем.
Ширинка – платок.
… хоронить золото… – т. е. гадать при помощи кольца. Гадание сопровождалось исполнением песни «Я золото хороню…», известной в разных вариантах. Участники игры садятся или становятся в ряд, а двое играющих ходят около них. Первый останавливается у каждого участника и делает вид, что отдает ему кольцо; второй должен отгадать, кому кольцо отдано. Тот, кто отгадает, будет сам прятать кольцо, у кого кольцо найдено – становится угадывающим.
[Закрыть]Тут и кур снимали с нашести, водили лошадей через оглоблю, вызывали собак лаять, кидали башмак через ворота, бегали с лучиной, считали сучки в полене, дергали рубами солому из омета, прислушивались на перекрестке и, наконец, лили воск и олово.
Все это шло своим чередом, шумное веселье заглушало всякое иное чувство или воспоминание, и во весь вечер и ночь никто не заботился о Груше, которая, как мы видели, оказалась нездоровою и осталась дома.
Груши, однако же, в это время не было и дома; она там сказала, что идет на святочные посиделки. Она не совсем солгала и точно была на посиделках – но на каких? Она была одна, не пригласила никого с собою и никому не сказала, что затеяла. Груша решилась, отогнав от себя всякий страх, дознаться наконец о будущей судьбе своей во что бы ни стало. Она оделась, как в гости, в щегольской, шелковый сарафан свой, с кисейными [51]51
Кисейный– из кисеи, легкой прозрачной хлопчатобумажной ткани.
[Закрыть]напускными рукавами, причесалась, повязала повязку с богатою поднизью, накинула на себя шубейку, на голову платочек, но, сошед с крылечка, быстро повернула налево, то есть не к воротам, а к задворью. Пробежав под стенкой мимо коровника и конюшни, сарая, амбара, она перескочила небольшой промежек и вошла к баньке, стоявшей на самых задах, где уже начинался коноплянник.
Едва переводя дух, она осторожно притворила за собою двери передбанника, вошла в баню, – мороз пробежал у нее по хребту, – но она еще раз ощупью воротилась к наружным дверям, засунула засов, опять вошла в баню, осмотрела против неба продушину, или оконце, хорошо ли оно закрыто, вырубила огня и зажгла лучину. Банька осветилась, и к одному углу, между полком и лавкой, стоял столик, накрытый столечником, а на нем два прибора, то есть по белой, с синими разводами и точками тарелке, по ножу, деревянной ложке и по утиральнику; перед приборами стоял хлеб, соль, складное зеркальце, обклеенное, как и самый ларчик, красной переплетною бумагой, и две свечи в грубых деревянных шандалах. [52]52
Шандал– подсвечник.
[Закрыть]Груша со страхом перекрестилась, оглянулась, зажгла обе свечи, расставила их по обе стороны зеркала, взяла лежавший в углу на лавке мешок и осторожно положила его поближе к столу. По голосу, который при этом случае раздался внезапно из мешка, надобно было догадываться, что в нем сидит петух. Она села за стол, вздрогнула нечаянно, увидав себя в зеркале, сложила на груди ладони, тяжело, но тихо вздохнула и, взяв с решимостию нож, очертилась им, приговаривая трижды: «Суженый-ряженый, приди ко мне ужинать!..» В первый раз она сказала это почти шепотом и вздрогнула, услышав свой голос; но она смело возвышала его и в третий раз проговорила заклинание громко и твердо, только потупив глаза. Все стихло, красавица одиноко и молча сидела за своим прибором, глядела в зеркальце и с видимым напряжением удерживала голову свою постоянно в этом положении.
Прошло несколько времени – и она вдруг вздрогнула. Кто-то стучался у дверей. Дыхание ее стало чаще, алый румянец бросился в шею и щеки. Стук усиливался; у отдушины, над гадальщицей, послышались голоса; ветер завывал, собаки залаяли, кто-то стал сильно дергать и качать наружные двери, смрадный запах, как от жженой кожи, разнесся по бане…. Груша сидела не шевелясь; виски стучали, дыхание спиралось у нее в груди, которая высоко волновалась.
Наружная дверь бани сильно заскрипела на крюках, как она всегда делывала, когда ее не приподымали, отворяя; затем ее опять захлопнули. Груша услышала топот, вторые двери пошатнулись – но она потупила взоры и не оглядывалась…. Кто-то ступил раза два и сказал ласковым голосом: «Красавица моя, уточка золотая, сизая голубка, люб ли я тебе?»
Теперь только Груша, обомлев почти по наружности, но сохраняя полную волю и сознание, зачуралась еще раз потихоньку и взглянула на гостя. Это был ловкий молодой парень, в синей сибирке [53]53
Сибирка– см. примеч. к повести А. А. Бестужева-Марлинского «Страшное гаданье».
[Закрыть]по колени, подпоясанный алым шелковым поясом; полосатые шаровары заложены были в сапоги, за поясом голицы, [54]54
Голица– кожаная рукавица без подкладки.
[Закрыть]а в руках шляпа со светлой пряжкой и тремя павлиньими перьями. Он умильно глядел на девушку, разглаживая пальцами едва пробившийся ус свой.
Груша глядела на него прямо большими глазами своими, не смигивая, и грудь ее сильно колыхалась: на лице ее было написано какое-то недоумение, будто она не знала, радоваться ли или плакать.
– Ты похож на Федота, – сказала она мягким голосом, – но ты не Федот?..
– Мало ли Федотов на белом свете, – сказал суженый, – я вот весь перед тобой – гляди, любка моя, голубка моя, да урони ненароком слово ласковое: люб ли я тебе?
– Воля батюшкина, – сказала она тихо и все смотрела на него во все глаза, бледная как полотно.
– Что батюшка, – сказал тот, – красавица ты моя белолицая, белогрудая, русокосая, – у меня кони готовы – едем?
– Так только сирот круглых у нас берут, – молвила она, – чтоб для почету отца-матери и кладки [55]55
Кладка– подарок невесте от родителей жениха, ее материальное обеспечение (деньги, вещи, обувь, продукты). О размере кладки договаривались во время сватовства, а во время сговора жених должен был положить деньги и подарки на стол.
[Закрыть]не положить.
– А что кладки за тебя? Что запросят, то и положим! Чернобровая моя, за этим не постоим! Никто на селе у вас кладки не даст отцу твоему супротив меня!
– Так поди с Богом, – продолжала она, – когда рожь, тогда и мера; свата пришлешь – отец-мать рассудят.
– Лебедушка ты моя, – вскричал суженый и бросился было прямо к ней – она ахнула, сильно вздрогнула и отклонилась назад, но суженый сам отскочил, протянув руки до очерченного круга. – Лебедушка ты моя, – продолжал он, – заломив руки, – да полно, разжалобись до меня, выдь сюда, поедем! Кони лихие, сани ковром укрыты!
– Да и мне зазорно будет, – продолжала она, успокоившись несколько, – засмеют, застыдят подружки: неужто ты мне ничего не принес гостинца? Без подарочков от суженого девка замуж нейдет.
– Говори, павочка моя, за гостинцем ли дело станет. Проси чего хочешь, все есть, все готово.
– Сарафан матерчатый, – сказала она медленно и со страхом, – коли не поскупишься, да шубейку штофную на белках, да, смотри, на голубеньких, чтобы не стыдно было из-за тебя глаз показать…. кокошничек, чтоб было под чем русу косу схоронить, оплакав свою девью красу, как пойду за тебя, своего разорителя…. плать шелковый, да хоть ниток пяток жемчугу….
Она остановилась, оробев, язык и губы ее шевелились, но дух захватило, и голос осекся: суженый доставал из-под полы, ровно из сундука, каждую вещь, которую она называла, и клал перед нею на приступок полка, довольно ярко освещаемый двумя свечами. Она испугалась, что так поспешно назвала сподряд все, что приходило ей на ум, потому что ей следовало удержать суженого до вторых петухов, иначе он мог ее увезти, и удержать именно заговаривая его спросом подарков; но по два раза нельзя было назвать при этом ни одной вещи. Она знала также, что если осенить украдкою крестным знамением каждой подарок, то он оставался при ней, после того как суженый пропадал; но Груша не решилась на это, потому что считала это грехом и что, сверх того, по рассказу одной знающей старушки, все вещи эти бывают краденые и хозяева легко могли бы опознать на ней свое добро. Ей хотелось только испытать ворожбу и гаданье это, увидать своего суженого и уйти. Но как теперь от него отделаться? Он начинал приставать все смелее и настойчивее, положил уже на лавку, по новому требованию Груши, несколько денег, коты, [56]56
Коты– женские кожаные глубокие туфли с округлыми носками, на жесткой высокой подошве, с широкими каблуками.
[Закрыть]поясок златотканый, серьги, перстень, чулочки…. Более она в страхе ничего не могла придумать, стала в ужасе оглядываться, будто искала какого нибудь спасения, – и суженый, то с ласкою, то с угрозой, приступал все ближе, укорял ее, что он все исполнил, ему ехать пора, а он без нее не поедет, и протягивал за нею руки…. У нее до этого осталось столько памяти, что она сидела на месте, где зачуралась и очертилась, но голова ее шла кругом, она теряла сознание и соображение…. Вдруг увидела она около себя мешок, потянула его к себе и стала давить и щипать петуха, чтобы вымозжить из него спасительный крик; но петух упорно молчал и раз только подал какой-то неверный голос, более похожий на крик преследуемой курицы. Суженый захохотал недобрым смехом, лицо его начинало изменяться, приемы его делались более смелыми и решительными, слова дерзкими…. Бедная Груша взглянула на него и, увидав какую-то перекосившуюся, страшную рожу, до того испугалась, что, вскрикнув, бросилась к дверям и без памяти грохнулась об пол.
Суженый кинулся на нее, как дикий зверь на добычу, задул свечи, а ее взял на руки, спешно выскочил с нею из бани, бросился в парные сани, стоявшие на задворье, – и лошади помчали их через коноплянник, огород, мимо гумен и в чистое поле. Что бы было с Грушей, куда бы она девалась – не знаю; но в это время вдруг громко закричал петух, сидевший под полстью на одних с ними санях. Вскочив в бане с места, Груша в беспамятстве ухватила с собою мешок с петухом и с ним упала, сжав его судорожно в руках; суженый не догадался, что, усаживая свою Грушу, усаживает с нею вместе и другого, незваного гостя, недруга своего, который и был спасителем ее.
Вместе с криком петуха суженого как будто подкинуло из саней на сажень; кони, сани и возница словно провалились в землю – и все вокруг затихло.
Груша обомлела, но она слышала все, что около нее делалось, и слышала сладкое, спасительное пение петуха. Долго еще не могла она пошевелиться; наконец пришла в себя, тяжело и мерно вздохнула несколько раз, стала оглядываться и ощупываться и, убедившись в спасении своем, горько зарыдала. Между тем стужа стала сильно донимать ее; она привстала и увидела, что сидела на черной овчине; места же вокруг себя опознать не могла: все пусто, темно и дико вокруг и прямо перед нею глубокий яр. Ей чудилось даже, будто в овраге этом слышны какие-то дикие голоса и свист, а по временам блещет пара огненных глаз, но она быстро отвернулась, взяла своего верного петуха, укуталась шубейкой и скорыми шагами пошла от пропасти в противную сторону. Долго она плутала в холодную и темную ночь эту, накануне Нового года; она сама постепенно остывала, крестилась, молилась и готовилась на смерть. Петух, которого она не покидала, а грела об него руки, запел опять: он услышал чутким ухом своим отдаленный крик своих товарищей, и Груша, прислушавшись хорошенько, услышала тоже. Сердце ее ожило, она поспешила в ту сторону и скоро подошла к своему селу. Укутавшись сколько могла, чтобы кто-нибудь не узнал ее, она скорыми шагами дошла домой, где никто не искал ее, считая ее на святочных посиделках. Тихо вошла она в избу, бросилась на пол перед образами и долго с плачем молилась. Тут же подняли ее утром: она шесть недель пролежала в горячке.
