Текст книги "Домой, во Тьму"

Автор книги: Антон Мякшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Часть вторая
Посланник

Глава 1

Странное время настало для Империи. Мутное и темное, как дымка над черной водой лесного озера. Пылающую звезду, что низвергнулась с потемневшего среди дня неба, видели все. Чума прошла, положив конец войне. Граф Пелип с остатками своего войска отступил в дальнюю Лакнию, а Император, вместо того чтобы собрать силы и покончить с Братством Красной Свободы раз и навсегда, отчего-то медлил. По городам и весям путешествовали сотни его посланников: некоторые из них входили в дома знатных особ открыто, некоторые – таких было много больше – бродили по дорогам, скрываясь под обличьем странствующих монахов и пилигримов-богомольцев. Посланников интересовало все, о чем говорят, о чем думают, а также то, о чем опасаются говорить и стараются не думать. Сумки с запечатанными бумагами каждый день поступали в Герлемонский дворец, и снимать печать имел право только сам Император лично. Что хотел узнать Император о своей Империи? Кажется, он и сам не до конца понимал. Или слишком хорошо понимал: так начали говорить после того, как из Герлемона по крупным городам потекли новые императорские указы. По этим указам предписывалось всем сказочникам, бродячим артистам, циркачам, ярмарочным потешникам, шутам и менестрелям являться во дворец пред очи Императора: сначала в пригласительной форме, потом в обязательной, а чуть позже – под конвоем городской стражи. Указ не касался Братства Артистов, чьи шатры из разноцветных кусков ткани появлялись в ярмарочные дни в каждом из крупных городов, но почему-то члены Братства стали исчезать бесследно один за другим. Когда Братства не стало, все, кто зарабатывал на хлеб, потешая простонародье и знать, очередным указом были объявлены вне закона. Солдаты Императорского Летучего полка вырезали цыганские таборы. Ни одна из воскресных проповедей не обходилась без напоминания пастве о вреде богомерзких суеверий, распространяемых продавшимися Сатане нечестивцами. Невинные детские сказки о Потемье стали называться «дьявольские молитвы»… Но что удивительно – чем больше запрещали сказки и предания, тем больше их появлялось – вспоминали старые, давно забытые, придумывали новые. В каждом знатном доме считалось изысканным тоном держать длиннобородого слепца, держащего в седовласой голове сотни старинных легенд.

Говорят, такого пригрели даже в Герлемонском дворе фрейлины Императрицы. Когда об этом узнал сам государь, старца, связав по рукам и ногам, бросили в высохший колодец на заднем, «черном» дворе, и сама Императрица едва избежала участи сменить дворцовые покои на сырую холодную келью, а расшитые жемчугом и бриллиантами платья – на черную монашескую рясу.

А еще говорили, что чудом спасшихся от императорского гнева сказочников, менестрелей и странствующих артистов привечает в своем дальнем убежище опальный граф Пелип. Правда, туда, за дикие Халийские степи, за колючие отроги Северных гор добирались немногие. А уж о том, что ждало добравшихся, и вовсе никто не знал.

Последние дни, покачиваясь в повозке и видя перед собой лишь лоснящийся черный круп бегущего вперед битюга, Янас Топорик часто думал: что с ним сталось бы, если б он удрал от колдуна тогда, в Верпене? Наверное, ничего хорошего. Должно быть, сам Господь Вседержитель уберег мальчика от опрометчивого поступка. Он все равно бы вернулся в Обжорный тупик, потому что идти ему больше было некуда. Вернулся бы… и остался там, среди дыма, пламени и обгоревших трупов недавних своих товарищей. Кто заступится за него перед толпой? Городская стража? Смешно подумать… Гюйсте Волк наверняка мертв, и большая часть Братства Висельников – тоже. На выживших откроется охота – как же, избавить город от своры воров и нищих, святое дело! – а в городе Топорика хорошо знают… Перебираться в другой город? А что там? Найдется и там свой Гюйсте, пригреет и накормит, и снова будет Топорик служить ему до тех пор, пока перестанет быть полезным. Нет уж, хватит!

А колдуна мальчик теперь не боялся. Страх ушел, когда колдун убил своей звездочкой четвертого безликого. Тогда вообще все чувства погасли, осталась только мутная рыбья вялость. Если бы рядом не было никого, кто бы мог направлять его движение, Топорик просто сидел бы на одном месте, тупо глядя перед собой и ни о чем не думая…

Этот колдун… Может, и не колдун он вовсе. А кто тогда? Топорик даже имени его не знает. Не простой человек, это точно. Даже, наверное, вовсе не человек. Пять или шесть дней, пока они едут через всю Империю, он ни разу не покидал повозки. Не ел и не пил даже, не то что чего другого… Сидит себе в темноте, обняв колени, лишь изредка открывая глаза. Хорошо хоть, сказал, куда править.

В Лакнию.

Нечистый? Бес? Пусть так – давно решил Топорик. Но рядом с ним бояться мальчику нечего. Вон вчера: на заставе остановили их имперские аркебузиры, только сунулись в повозку – и сейчас же вылетели наружу, будто там дракона какого, огнем пыхающего, увидели. Пропустили…

…Все едем и едем, останавливаясь лишь на ночь, дать отдых коню и самим поспать… Впрочем, колдун, кажется, и не спит… Та женщина, дом которой они посетили в Верпене, значила для него очень много: чтобы понять это, большого ума не надо. Кроме нее, значит, у колдуна никого не осталось. И у Янаса тоже. Что их ждет в Лакнии?

Смертельный бой.

Эти безликие нелюди убили любимую Николаса. Кому еще, как не нечестивцу графу, продавшему душу Сатане, подчиняются нелюди? Колдун идет в Лакнию, чтобы отомстить.

Но эта битва будет не его, не Топорика. Топорику некому мстить. Разве что Гюйсте Волку, пославшему его на верную смерть, но того теперь не достанешь… Ну ладно. Главное, пока он с колдуном, он в безопасности. А до дальней провинции путь оставался неблизкий. Может быть, как-нибудь само собой все образуется. Господь наш, спаситель Иисус Христос, если уж в катакомбах верпенской канализации сберег, то и после не оставит.

Только вот голодно приходится. Колдун в пище не нуждается, но Янас-то – обычный человек. Пригодились ему те полгода, проведенные с Лесными Братьями. Не один заяц нашел безвременную свою смерть в веревочных петельках-ловушках, не один дрозд пал жертвой глупого любопытства, подлетев на умелый свист слишком близко к мальчику. А на третий день путешествия Топорик из срезанной ивовой ветви стянул себе маленький, но очень удобный лук и, пока ехали через Острихтский лес, сумел подстрелить жирного рябчика. Целиком одолеть не сумел и остатки приготовленного на костре жаркого оставил про запас. И, как выяснилось, не зря.

На закате шестого дня въехали в Халийские пустоши.

Вот уж истинно – пустошь. Как знал Топорик, принадлежала Халия Императору и входила в состав Лакнийской провинции – но только в бумагах имперских картографов. На деле же эта бесплодная земля никому не была нужна, городов и дорог тут сроду не водилось. Ни властей, ни стражников, ни монастырей, ни даже церквей – ничего не было. Желтотравные степи, каменные валуны, огромные, торчащие тут и там, словно обломки древнего гигантского замка, редкие, гнущиеся к земле деревца, болотистые низины и лысые серые холмы – вот и вся Халия. Ветер свистит, не смолкая никогда. Из животных – лишь тощие и осторожные степные волки и крохотные, как мыши, тушканчики. Птиц же не видно. Никаких, даже вездесущего, разжиревшего за годы смут и чумы воронья.

И жителей пустошей, таких же неприветливых и хмурых, как их земли, непросто встретить. Да если и встретишь, рад не будешь. Слезай с повозки, вытряхивай карманы, снимай одежу и проваливай, покуда цел, – так издавна привечали гостей халийцы. А взъерепенишься – получай нож под ребро или дубиной по черепу. Вот потому Топорик, четыре дня правя в степи по солнцу или звездам, старался объезжать длинным кругом любой показавшийся вдали дымок. На всякий случай. Колдун-то хоть и умелый боец, но что-то уж больно неживой какой-то. Может, ранили его серьезно в верпенских подземельях, может, заболел какой-нибудь своей загадочной колдовской болезнью… Одно то, что не ест ничего…

Есть такая старинная легенда, где царь, призвав к себе трех старцев-мудрецов, спрашивал: что быстрее всего на свете? Первый мудрец ответил: птица поднебесная, второй – твой, государь, любимый скакун. Отчего-то царю эти ответы не понравились, и мудрецов, как водится, казнили. А третий, ответивший «мысль», был щедро награжден.

Надо было и этому старцу срубить глубокомудрую башку. Даже, вернее, так – ему в первую очередь.

Нет на свете ничего медленнее и вязче мысли. Николас вдруг понял это, когда Верпен, над городской стеной которого еще алели отблески пожарища, скрылся позади. Осознание, что Катлина теперь мертва и на всей огромной земле не осталось ни одного человека, рядом с которым он мог бы просто лечь и закрыть глаза, не думая ни о чем и совершенно ничего не опасаясь, лишь чувствуя этого, второго, всем телом, как самого себя, – осознание этого вгрызалось в мозг, как жук-короед в древесное тело, проникало все глубже и глубже, ранило, причиняя боль, которая все длилась, длилась и никак не могла кончиться.

Напротив, становилась сильнее.

Если бы до Лакнии было всего несколько часов пути!.. Николасу почему-то казалось, что, когда он найдет того, кто должен ответить за смерть Катлины, эта ядовитая оторопь покинет его тело, и он вновь станет прежним… Проклятая гадина Пелип!..

Но повозка все скрипела, монотонно бухали каменья под колесами, позвякивала на битюге сбруя, тянулись невыносимо длинные дни, сменяясь приторно-черными тоскливыми ночами. Долгая дорога погружала Николаса в бесцветное небытие.

Такого с ним никогда не было. Ни разу за всю жизнь не испытавший человеческого недомогания, Николас теперь чувствовал себя будто пораженным всеми недугами сразу. Воющая пустота в голове дополнялась вполне физической немотой во всех мышцах. Свет больно резал глаза, от каждого движения становилось только хуже, но естественного страха умереть не было. Откуда ему взяться, страху?

«Когда умрешь ты, умру и я», – говорил он.

Катлина мертва, почему же он до сих пор жив? Жив ли? Или все-таки умер? Совершенно невозможно сказать определенно, где он сейчас – среди людей или в мире теней…

Тело отказывалось подчиняться Николасу. Время от времени он вообще терялся в надвигавшейся отовсюду темноте, словно превращаясь в податливый мягкий комок пульсирующей плоти. Возвращаясь в себя, с невероятными усилиями вспоминал – кто он и зачем здесь, на дощатом дне движущейся повозки. А что за человек правит битюгом? Ах, да, тот мальчик-проводник. От него пахнет горьким дымом, лесной густой свежестью и молоком. Запах неопасный, успокаивающий, даже приятный… Куда они едут? В Лакнию… Что ему искать там? Того-кто-ответит-за-смерть…

Память услужливо зажгла горбатый силуэт огнебородого графа. Зачем тебе, Пелип, понадобился эльваррум? Зачем ты убил Катлину?

Катлина! И, потревоженные вспышкой, ржавые зубчатые колеса начинали в его голове очередной виток.

Ночь застала их в голой степи. В багровом свете заката Топорик долго выглядывал неглубокую ложбинку, удобную для ночлега, или хотя бы каменный валун, достаточно большой, чтобы спрятать за ним костер.

Ничего. Только ветер взвевает маленькие смерчи серой пыли и крутит их между редкими колючими кустарниками. Со вздохом мальчик опустил поводья. Значит, придется обойтись без огня. Измотанный битюг тотчас остановился и, опустив морду, фыркая, принялся шлепать сухими губами в тщетном поиске травы. Сломав для него несколько колючих веток, Топорик отправился назад – по следам от колес в пыли. Пару минут назад, перед тем, как встать на стоянку, он приметил торчащие посреди степи колосья камыша. Это могла быть грязная лужа, подернутая вонючей ряской, а мог быть и чистый родник. Перед тем как уйти, он осторожно заглянул в повозку, приподняв полог из грубой рогожи. Колдун сидел в своей обычной позе. Пока мальчик набирался смелости, чтобы позвать его, глаза колдуна засветились желтоватым кошачьим светом. Топорик поспешно опустил полог, отшатнулся и быстро пошел к камышу. Почти побежал.

Камыш оказался дальше, чем он предполагал. Когда он добрался до него, повозка полностью скрылась в сумерках. Топорик опустился на колени. Действительно лужа… И довольно большая. Поколебавшись, он ладонью отогнал ряску и, склонившись, хлебнул теплую солоноватую воду. Потом, перебарывая отвращение, зачерпнул полные горсти и сделал еще несколько глотков. В животе почти мгновенно забурлило. Чертыхнувшись, Топорик выпрямился. Только вот несварения желудка ему недоставало. Морщась и переминаясь с ноги на ногу, он постоял с минуту, прислушиваясь к ощущениям внутри. Вроде отпустило… Хоть жажда не унималась, но пить из грязной лужи он больше не рискнул. А вот битюга распрячь и привести сюда стоит…

На небе засияли звезды. Те, которые были пониже, с западной стороны, показались Янасу необычно крупными. Он моргнул, приглядываясь. Пресвятая Богородица, какие же это звезды! Огоньки от факелов! Один, другой, третий… Почти два десятка огоньков, сиявших плотно, почти сливавшихся в одно большое красно-оранжевое пятно, насчитал Янас. Расстояние до них было шагов двести, и расстояние это заметно сокращалось.

Топорик побежал к повозке. Непонятное зрелище сильно напугало его. Как он раньше не заметил факелы! Наверное, там, подальше на запад, низина… И что это вообще может быть? Разбойники из местных, выследившие повозку? К чему им идти открыто, освещая себе дорогу? Войска? Имперские солдаты или Братство Красной Свободы? Чепуха. Военные ни за что не будут передвигаться по ночам без крайней необходимости, да и двадцать человек – как-то слабовато для войска. Стража? Рейтары с заставы? Откуда здесь рейтары…

Добежав, мальчик прыгнул в повозку, схватился за вожжи. Хорошо, не успел распрячь… Битюг в ответ на удар по спине замотал гривой и недовольно заржал.

– Да тихо ты! – зашипел на него Топорик и снова хлестнул вожжами.

Животное прянуло в сторону, жалобно захрипев. Долгие переходы и постоянная нехватка воды и пищи вконец истощили битюга. Мальчик понял – до утра ему вряд ли удастся сдвинуть его с места.

Он свалился на землю, отбежал чуть назад… Факелы колыхались много ближе. Теперь можно было разобрать, что это не совсем и факелы. Длинные, в человеческий рост, жерди с пылающими тряпками, пропитанными смолой, на верхушках. Силуэты под огненными отблесками двигались нестройно, вразнобой. Нет, это точно не солдаты… Некоторые из идущих спотыкались и падали. Поднимались и шли дальше. И было слышно, как они выкрикивают что-то хриплыми, надорванными от долгого крика голосами.

Мальчик снова метнулся к повозке. Спасительная мысль о том, что, наверное, все не так страшно, как ему показалось вначале, что это шествие может быть каким-нибудь празднованием по здешнему обычаю, помешала Топорику посильнее толкнуть колдуна. Он лишь тронул его за плечо.

Колдун не пошевелился. Даже не открыл глаз. Янас схватил битюга под уздцы, потащил его прочь с пути идущих, но тот и не думал повиноваться. Громко и протестующее заржал.

С запада тотчас откликнулись пронзительно и многоголосо. Услышали…

Оставив битюга в покое, мальчик опять повернулся назад. Факелы прыгали и раскачивались так, будто идущие перешли на бег. И в их воплях теперь ясно читалась угроза. Проклиная дурацкую свою нерешительность, Топорик ударил ногой по повозке и рванул полог.

– Просыпайся! – заорал он.

Колдун открыл глаза, и мальчик отпрыгнул. Оглянувшись, он увидел нечто такое, что заставило его закричать от ужаса. Лица под факелами были вовсе не человеческими лицами, а страшными звериными мордами. Собачьи, волчьи, свиные, козлиные морды с неподвижно разверстыми пастями, откуда рвались яростные вопли. И масляно блестели под огненным светом слюдяные глаза.

Топорик опомнился, отбежав на добрую полсотню шагов. За это время шествие приблизилось к повозке вплотную. Звери-люди были вооружены. На поясе у многих висели длинные широкие ножи, удобные для рубки, некоторые, держа в одной руке факел, другой сжимали трехконечные вилы. У четверых вовсе не было никакого оружия, они тащили волоком огромный мешок. Почти у каждого за спиной болтались мешки поменьше.

Толпа окружила повозку. Всхлипывая, мальчик подобрался ближе, и с двадцати шагов почувствовал сильный винный запах, окутавший толпу облаком. Да, все они были пьяны. Иначе чем еще можно было объяснить свирепое возбуждение этих странных существ?

Битюг, испуганный шумом и ярким светом, заметался из стороны в сторону. Его стали бить факелами и ножами, часто попадая плашмя. Он отчаянно ржал, пока кто-то не подобрался к нему и не перерезал горло. Рухнувшую тушу били и пинали ногами, точно добивая. Повозку подожгли с нескольких сторон. Грубая рогожа горела неохотно, чадила неприятным черным дымом.

– Просыпайся же, просыпайся, – шептал мальчик. – Вставай!

Но колдун его, конечно, не слышал. Колдуна выволокли из повозки, ударили раз-другой факелами, пихнули в живот тупым концом ножа. Он стоял прямо, глядя перед собой, только слегка покачиваясь под ударами. Потом один из этих – со свиной оскаленной мордой вместо лица – широко размахнулся и всадил ему в бок вилы. Топорик отчетливо видел, как толстые зубья пропороли кожаную куртку, войдя глубоко в плоть. Свиномордый выдрал вилы, на землю хлынули три кровяные струи. Толпа восторженно взревела.

Колдун вздрогнул, но не упал. Оставшись стоять, поднял голову и стал поворачиваться вокруг своей оси, словно для того, чтобы увидеть каждого из тех, кто окружал его. Толпа мало-помалу стихала и очень скоро стихла совершенно. Кровь уже не била струей. Несколько быстрых капель стекли по ногам колдуна вниз. Эти капли были последними.

Минуту стояла тишина. Звериные морды недоуменно глазели на человека, который должен был корчиться в дорожной пыли в предсмертной муке, но вместо этого даже не стонал. Молчал, отрешенно поводил взглядом вокруг себя.

Мальчик почувствовал, что дрожит. Все было как в кошмарном сне. Толпа вновь загомонила. Свиномордый размахнулся снова своими вилами, но его удержали. С колдуна стащили проколотую, пропитанную кровью куртку, вместе с перевязью, где был закреплен меч, осветили факелами окровавленную рану. Она не кровоточила, и отверстия от зубьев казались немного меньше, чем должны быть.

Вдруг кто-то закричал, его крик подхватили. Плотное кольцо раздалось во все стороны. Топорик увидел в свете факелов обнаженного по пояс колдуна. На его локтях и на спине – вдоль позвоночника – сияли ужасающе острые костяные клыки. Свиномордый с вилами наперевес, приседая, подбежал к колдуну, изготовился, но колдун неожиданным и мгновенным движением перехватил вилы в полете, потянул на себя. Свиномордый, не удержавшись, упал на колени.

Толпа визжала не переставая: то ли от ужаса, то ли – Топорик с изумлением осознал это – от восхищения.

Свиномордый, тряхнув головой, поднялся и шагнул к колдуну, а тот, кругообразно крутанув вилы, обрушил их на свиномордого. Черенок, треснув, разломился. Свиномордый упал ничком и больше не шевелился. Должно быть, у него был проломлен череп, но никто и не подумал оказать ему помощь. Со всех сторон звери-люди рванулись к колдуну, и он не дрогнул, словно почувствовал, что теперь ему не желают зла. Его подняли на руки и усадили в повозку, верх которой почти полностью сгорел. Трое обрубили постромки, не желая возиться с упряжью – и впряглись в повозку, больше напоминающую сейчас обычную крестьянскую телегу.

Повозка двинулась с места. Колдун прочно сидел в ней, держа руки на коленях, окутанный дымом, безмолвный, неподвижный и устрашающий, как древний идол. Факельное пламя играло на костяных клинках.

Набирая скорость, повозка, влекомая троицей – «козлом», «псом» и «волком», – полетела в восточном направлении – шествие продолжало свой путь. Вопли оглушали – в них ясно слышалось торжественное ликование.

Топорику пришлось откатиться подальше в темноту, пропуская исходящую дымом, пламенем и криками процессию. От винного дурмана его даже замутило. Когда шествие отдалилось шагов на сто, он поднялся и побежал следом. Зачем – он и сам не понимал. Наверное, затем, что оставаться одному в голой степи, где на тысячи шагов не встретишь приюта, было равносильно смерти.

Бешеный бег через ночь оказался коротким. Шествие перевалило через пологий холм и скатилось в глубокую ложбину, неожиданно открывавшуюся с вершины холма.

Черная грязь захлюпала под ногами зверей-людей, когда они достигли дна ложбины. Там, на самом дне, темнел громадный, уродливо раскоряченный во все стороны силуэт. Топорик, распластавшись в грязи, приподнялся… Это был пень чудовищного по величине дерева, вывороченного с корнями. Искусно подточив, поднявшимся из земли вверх корням придали форму козлиного корявого тела. Черный козел, присев на задние копыта, передние задирал к ночному небу, точно для благословения. Рога у него были не остроконечные, а ветвистые, и такие длинные, что в них, казалось, запутались звезды.

Факелы воткнули в землю вокруг козла-истукана. Ложбина ярко осветилась. Только тогда Топорик понял наконец, что звериные морды – это просто маски, но от этого страх мальчика нисколько не уменьшился. Люди в масках животных как бесноватые бились в варварском беспорядочном танце, останавливаясь лишь для того, чтобы приложиться к бурдюкам с вином – мешки за их спинами были бурдюками, теперь Топорик и это смог рассмотреть. Невообразимый шум переполнял ложбину, словно кипящая вода – котел. То один, то другой в исступлении сдирал с себя одежды, и становилось видно, что помимо мужчин здесь немало женщин. Обнажившиеся телом, но лица пряча под масками, плясали спиной к спине. Пили, проливая вино на себя, на землю, снова бросались в безумную пляску под общие истошные и бессвязные вопли. Мужчины хватали женщин, валили в грязь, под ноги прочих бесноватых, и, громко крича и смеясь, овладевали ими. К парам, извивающимся в грязи, присоединялись новые и новые желающие. Топорик видел, как старик с отвислым брюхом и сединой в паху, в лошадиной маске, преследуя голую женщину, внезапно метнулся в сторону, выхватил из толпы юношу в лисьей маске и, стиснув его в объятиях, опрокинул к чудовищным черным козлиным копытам…

Янас за год жизни, проведенный в Обжорном тупике, насмотрелся всякого, но такой богомерзкой дряни наблюдать ему еще не приходилось. Мальчика замутило – он укрыл лицо в ладонях, а когда снова открыл глаза, увидел колдуна. Его под руки вели к деревянному истукану двое голых в козлиных масках. Колдун выглядел спокойным, чуть заторможенным, будто он еще не до конца обрел власть над собственным давно окаменевшим телом, но желтые глаза ощупывали гомонящий шабаш с вполне осмысленной настороженностью.

Его усадили на выдавшийся далеко вперед кривой сук, выточенный в виде загнутого хвоста. Усевшись, колдун два раза мелко потряс головой и провел ладонью по лицу, точно стряхивая что-то. Те, кто оказался ближе к нему, рухнули на колени.

– Просыпайся… – прошептал мальчик.

Ему вдруг подумалось, что, проснувшись окончательно, колдун сольется с безумной толпой, подумалось, что именно сюда он и направлялся (ведь Халия – это, как ни крути, часть Лакнии!) и здесь, у этого жуткого истукана, ему самое место, а не среди людей; а он, Янас Топорик, десять дней был добровольным помощником нечистого, и, конечно, за такой страшный грех ему веки вечные гореть в огненной геенне. Эта мысль обожгла мальчика. Не боясь больше, что его заметят, он вскочил и повернулся, чтобы бежать. Но уже через несколько шагов ударился головой в резко пахнущее вином, потом и кровью тело.

Человек в покосившейся и окровавленной сверху маске свиньи крепко держал его за плечи. Топорик отчаянно рванулся – раз-другой, но свиномордый только засмеялся. Тогда мальчик изо всех сил двинул его мыском сапога по коленной чашечке: этот прием не раз здорово помогал ему в частых потасовках Висельников с городской стражей. Свиномордый вскрикнул, запрокинулся… Топорик бросился бежать, но поскользнулся на склоне. Поднимаясь, он увидел свиномордого, быстро хромавшего в его сторону. Он едва успел подняться, вскрикнул, ни на что уже не надеясь, и свиномордый, приблизившись, ударил его – с полного размаха, очень сильно кулаком в лицо – как бьют взрослого человека, но не ребенка.

Янас не почувствовал боли. В его голове что-то горячо взорвалось, а потом мир перевернулся кверху дном и утонул в ночной, переполненной факельными звездами темноте.

Николас отчаянно бился в темном нутре собственного тела. Какая мука – видеть все и ничего не мочь сделать. Удар вилами в бок пробудил его, но не смог разрушить вязких пут болезненного дурмана. И сознание, оживленное болью, мало-помалу снова стало гаснуть. Его словно опять уносило в прошлое, и еще дальше – в небытие… Наверное, вот так и умирают. Наверное, и Катлина вот так же… Все видела, все понимала и ничего не могла сделать, кроме того, чтобы успеть крикнуть:

– Помогите!

Дурман разлетелся клочьями. Голос Катлины еще звучал в его ушах, когда на Николаса со всех сторон хлынула звездная ночь. Он вдохнул холодный воздух, и закашлялся и закричал, как новорожденный.

Шабаш ответил ему многоголосым воем.

От толпы несло вином и потом – женским и мужским. Но крепче всего, перебивая эти запахи, пахло чем-то сырым и холодным, неуловимо знакомым, но в то же самое время совершенно чуждым.

Рядом с ним двое голых, те, что привели его сюда, суетились над большим мешком. Мешок чуть вздрагивал.

С противоположной стороны ложбины спускался, прихрамывая, свиномордый – он нес на руках обмякшее тело. Николас направился туда, с каждым шагом ощущая, как просыпается, покалывая изнутри ледяными иголочками, его сила.

Тех, кто падал перед ним на колени, он отшвыривал ударом ноги. Дальше идти стало труднее. Завязнув в толпе пляшущих, Николас потерял из виду свиномордого. Кто-то повис на его плече, визгливо вереща. Женщина с песьим лицом… Николас поморщился от невыносимой винной вони и оттолкнул ее.

– Мальчик! – крикнул он, задрав голову вверх.

Как его зовут? Они вместе уже десять дней, а он до сих пор не знает его имени.

– Мальчик!

Крик взлетел и запутался в общем гаме.

Женщина, изрыгая малопонятные проклятия из неподвижной песьей пасти, снова подобралась к нему. Схватила за руку и тянула вниз, в грязь. В ругани ее проскальзывали умоляющие нотки. Николас вырвал руку и снова толкнул женщину – наверное, слишком сильно. Она врезалась в танцующую пару, все трое упали, опрокинув еще кого-то. Николас пошел вперед, ладонями раздвигая шабаш, как воду. Три раза ему пришлось бить кулаком тех, кто был чересчур навязчив: как это бывает после долгого, очень долгого сна, он не обрел еще достаточный контроль над своим телом – и, ударив последний раз, переборщил.

Человек в козлиной маске осел на землю со сломанной ключицей, но толпа не раздалась в сторону, чтобы пропустить Николаса. Опьянение и неистовство бешеного танца не позволяли участникам шабаша почувствовать страх. Вполне возможно, что многие не чувствовали и боли. Но вот на ярость – это Николас знал давно – любая толпа способна всегда. На то она и толпа. Малейшая неосторожность могла повернуть против него всех этих безумцев, но Николас сейчас думал не об этом.

Тот, с переломанной ключицей, возмущенно вопя, прыгнул на спину Николасу. Николас, не оборачиваясь, чуть сгорбился, встретив тяжелое тело острыми клинками своего позвоночника. «Козел», истекая кровью из множества ран, рухнул на землю, испустив единственный стон.

И этот стон послужил сигналом.

Обезумевшие люди набросились на Николаса, перед которым еще недавно опускались на колени, признавая в нем плоть от плоти того, кому они пришли сюда поклоняться.

Их было слишком много, и воспринимать каждого как отдельного противника не имело смысла. Николас перекрестил на лице руки, выставив вооруженные изогнутыми клинками локти, и крутанулся на пятках.

Один оборот, другой – шестеро повалились в грязь, зажимая страшные сеченые раны. Вокруг стало посвободнее – теперь можно было бить прицельно. Дважды он ударил обоими кулаками, один раз – стопой, с полного разворота. От этого удара ближайшего к нему переломило надвое – с хрипом, едва сочащимся из размозженной грудной клетки, он подлетел высоко в воздух и обрушился на головы стоящих позади. В сплошной человеческой стене обнаружился прогал – там, кажется, мелькнул свинорылый: туда-то и метнулся Николас.

Над ним снова замаячили ветвистые рога чудовищного черного козла. На одном из ответвлений судорожно извивалось щуплое тело… Уцепившись за воздетое к небу копыто, готовился спрыгнуть на землю свиномордый.

Он обошел его по краю ложбины?

Николас ринулся к истукану, ожесточенно пробивая дорогу кулаками. Через десяток шагов основная масса осталась позади, но несколько мужчин – они, кажется, были пьяны менее других – опередили его и теперь преграждали ему путь.

Они успели похватать оружие, сваленное у факелов. Двоих, бросившихся к нему с ножами, он смел одновременным ударом обеих рук. Перехватил летящие в него вилы, перекинул их в правую руку и, левой доставая из мешочка на поясе сюрикен, обломил черенок о голову подвернувшегося брюхатого мужика в лошадиной маске. Увернулся от свистнувшего у лица топора, поймал в захват вооруженную топором руку и сломал ее о колено, как ломают древесную ветку. Заоравшего от боли нападавшего он, стиснув поперек туловища, перевернул вниз головой и с силой ударил о землю. Хрустнули шейные позвонки, и крик смолк.

Теперь вокруг Николаса образовалось довольно широкое свободное пространство – впереди, у подножия черного истукана лежали в переломанных позах трупы. Позади медленно отступали оставшиеся в живых. Николас метнул сюрикен в ветвистые козлиные рога и тут же развернулся. Толпа колыхнулась и подалась назад.

Стальная четырехконечная звездочка, свистнув сквозь темноту, рассекла веревку. Тело, в этот момент дернувшееся особенно сильно, перевернулось и шлепнулось у подножия деревянного истукана плашмя.

Николас облегченно выдохнул. И тут увидел свиномордого, который пытался скрыться в сильно поредевшей, недоуменно копошащейся толпе. Он метнул второй сюрикен почти наугад, и сразу услышал вопль.

Теперь можно было не торопиться. Он нагнулся, сунув пальцы за отвороты сапог, и молниеносно выпрямился. Развел руки, демонстрируя сжатые в ладонях кинжалы.

– Как ты?! – не оборачиваясь, крикнул он мальчику.

– Хвала Пресвятой Деве… – ответил ему голос: сиплый, едва слышный, но совершенно очевидно принадлежащий взрослому мужчине, а не мальчику, – благодарю тебя, господин…

В этот момент толпа, взревев, покатилась на Николаса. Он метнул один за другим оба кинжала, проследил, как двое из передних рядов рухнули ничком, создав сумятицу и порядочно затормозив движение остальных; повел плечами, разминая руки…