Текст книги "Отдел «Массаракш»"

Автор книги: Антон Первушин

Соавторы: Максим Хорсун,Игорь Минаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Река плавно загибалась вверх и у горизонта сливалась с облаками.

Два дня и две ночи баржа шла по течению, но небес так и не достигла.

Делинквенты разгуливали по палубе, из-за тесноты они толкались и беззлобно переругивались. А если не разгуливали, то сидели, свесив ноги за борт. Или лежали валетами с цигарками в зубах, уставясь на недосягаемые облака.

Ну и болтали о том, о сем.

Народу в делинквенты забрили всякого. Дезертиров, что отсиживались в лесах Приграничья, пока не рухнула власть Отцов. Разоренных фермеров с крайнего юга. Беглых уголовников всех мастей. И, само собой, мутантов.

Но мутантов на барже обнаружилось не так уж и много. Поговаривали, что в отношении «детей войны и радиации» действовала специальная директива – не пропускать хилых и нежизнеспособных дальше Приграничья. И вроде как новое правительство не пожалело денег на хоспис, дабы мутанты могли «уйти» по-человечески. Хотя вокруг этого хосписа всякие слухи роились…

Болтали, значит, о мутантах, что расплодились, как кролики, и прутся теперь в Отечество, чтоб лет через сто одни мутанты в нем жили. О политике болтали, о повальном кумовстве в правительстве: мол, раньше Отцы воду мутили, а теперь Кумовья, у которых за спиной – лагеря и отсидки. Обсуждали ситуацию на границах. Спорили, уж не затем ли везут их в юго-западные джунгли, чтоб расчистили они площадки для новых Башен? Башен, которые будут всем Башням – Башни! Оборонный периметр, понял? Депрессионное излучение, массаракш! Направленного, массаракш, действия. Против Островной Империи, естес-сно! Против кого же еще?

Среди делинквентов прохаживались охранники с карабинами наперевес. Они должны были защищать дэков от нападения из леса, особенно остерегались диких мутантов и варваров-людоедов. И те и другие действительно могли набедокурить – ради еды, лекарств и амуниции кинуться грудью на винтовки.

Кормили дэков консервированными бобами в свином жире, охранников – тушенкой и сухарями. Такой паек стоял поперек глотки, но выбирать не приходилось. Жили делинквенты на палубе, ночи коротали в старых спальных мешках. Если собирался дождь, ставили тенты. Нужду справляли за борт. Трюм баржи был до упора забит мешками с токсичными гербицидами, поэтому на нижние палубы никого не пускали.

Конечно же, охранники и дэки не спешили найти общий язык. То ли силен в них был дух противоречия, то ли им просто нравилось, когда котел с человеческими страстями томится на медленном огне. В первую же ночь пути за борт пришлось выкинуть двух уголовников: перед этим их показательно нашпиговали свинцом шестеро охранников. За драку ли, за сквернословие – никто толком и не понял. В общем, вели себя неподобающим образом.

А во вторую ночь на баржу напали упыри. Сначала они сопровождали посудину вдоль берега, подвывая и бормоча на нечеловеческом своем языке. Потом разом кинулись в воду. Дэки тогда перепугались: завопили благим матом, заметались по палубе, точно скот безмозглый.

Скользили по воде лучи прожекторов, грохотали выстрелы. Охранники честно отрабатывали свой хлеб. Но попробуй, попади в стремительную тень, что мчит, как торпеда, под гладью ночной реки.

Упыри утащили всего трех дэков и трех охранников. Долго еще звучали над ночным лесом крики обреченных. А остальные решили, что легко отделались.

Начался третий день пути.

…Леса да развалины справа и слева. Развалины да леса. Чем дальше на юго-запад, тем живее и зеленее лес. Тем выше деревья, тем страстней обвивают лианы и плющи оплавленные железобетонные конструкции теперь уже непонятного назначения.

Несколько раз баржа проплывала между опорами разрушенных мостов, похожих на обезглавленных великанов. Кипели буруны вокруг обломков, грудами лежащих на дне.

Наверное, какой-то неисправимый романтик эпохи рассвета Империи дал Голубой Змее такое название. А она, река, и есть змея – серо-зеленая, ядовитая. И плывут ныне по ней трупы отравленных животных. В этой воде выживали лишь гигантские рыбы: усатые и черные, как смола; от головы до хвоста в половину баржи длиною. Они тыкались в борта тупыми мордами – или из любопытства, или им не нравилось, что ржавая посудина на допотопном атомном движке вторглась на их территорию. Делинквенты тогда ругались и охали, охранники палили по воде и тоже ругались.

Чем дальше баржа продвигалась на запад, тем больше живности стало встречаться на берегах. Была она зубастой и привычной к радиации. Огромные крысы без страха кидались в воду, переплывали Голубую Змею от берега до берега. На водопое показывались бронированные многоглазые вепри. Гудели и бесновались в зарослях тростника насекомые-переростки.

И тепло становилось. С каждым часом – теплее и теплее.

Птицелов обычно проводил время на носу баржи. Свесит ноги за борт и глядит на плавный подъем реки. И на живность клыкастую посматривает. Каждому дэку выдали по вышедшему из копировального аппарата экземпляру «Краткого определителя флоры и фауны в рисунках» за авторством профессора Шапшу, но на убогих иллюстрациях не было и половины тех тварей, что высовывались из джунглей. Словно этот профессор Шапшу в другом мире жил. Например, в том, откуда прилетают железные-живые птицы…

– Довоенное издание, – пояснил Облом. Он подсел к Птицелову, подложил под зад пресловутый «Определитель». – Бедняга Шапшу… Знал бы, какой зверинец дожидается его описания в активных джунглях, так может и не повесился бы в камере.

– Что ты бормочешь? – без особого интереса спросил Птицелов. – Тебя послушаешь, так ты в Отечестве каждого гада знаешь.

– В бывшей Стране Отцов – может быть, – согласился Облом. – В Отечестве – нет. Слушай, а ты чего в ботинках сидишь? Давай снимай! Пусть грибочки на пятках воздухом подышат! Все и так знают, что ты – мутант. Снимай, не то спаришь конечности!

Сам он для примера постучал босой пяткой по ржавой обшивке.

Зарокотало вдали, загудело. Птицелов встрепенулся, испуганно уставился на небо: не расползаются ли по нему чернильные кляксы?

– Ты чего глазами задергал? – удивился Облом. – Это же – вертолеты! Ты вертолетов никогда не видел? Вот деревня, хата с краю! Привыкай!

Вертолеты пронеслись над баржей, и все, кто находился на палубе, на какое-то время одурели от воя двигателей и грохота винтов. Птицелов вскочил на ноги, ему стало настолько не по себе, что он готов был броситься за борт – щучкой в тухлую воду Голубой Змеи.

Такого он действительно никогда не видел.

Сначала на малой высоте прошли две черные и узкие, точно лезвия ножей, машины. Глядели вперед стволы скорострельных пушек, в боевой подвеске ждали своего часа ракеты «борт-поверхность». Несомненно, это были хищники неба.

Затем над рекой появились гиганты – два двухвинтовых вертолета. Они тащились медленно, неуклюже, их окрашенные в защитный цвет корпуса стонали от нагрузки: к вертолетам на паутине тросов было подвешено нечто решетчатое.

Облом вытянул руку вверх, заговорил что-то, распаляясь с каждым словом. Но Птицелов его не слышал. К нему вернулся слух, только когда вертолеты исчезли за плавной волной горизонта.

– Наши! – кричал кто-то в истерике. – Жги-гуляй, братва! Наши идут! Жги-гуляй, врагу наподдай! Ура, братва!

Кто-то запел «Боевую гвардию», тут же началась потасовка, и охранникам пришлось палить в небо.

– Ты чего, мутоша? – Облом встряхнул Птицелова за плечи. – Совсем худо, да?

Птицелов отстранил домушника. Облом понял, что молодой делинквент пытается уяснить что-то важное для себя. Старается, скрипит извилинами, да только все тщетно. Знаний мало, и не структурированы они, опыта не хватает… да и какой у него мог появиться опыт – в радиоактивных развалинах? Как крыс готовить на костре, разве что.

– Железные… птицы? – выдавил наконец Птицелов.

Вертолеты на самом-то деле не очень походили на железных птиц чужаков. Скорее – на железных стрекоз.

– Да ну тебя, идиот! – Облом оскалился. – Вчера с пальмы спустился, мутоша?

К ним подошел седовласый дэк по прозвищу Фельдфебель. Высокий и статный, он всегда вел себя с особым достоинством, будто бы по сей день носил черный мундир с унтер-офицерской шнуровкой.

– То вертолеты «Гнев» и «Тайфун», – пояснил он. – Приняты на вооружение во время второй пятилетки правления Неизвестных Отцов. Успешно проявили себя в последней хонтийской кампании…

– Пшел вон! – бросил Облом.

Фельдфебель не понял.

– Проваливай, отцовская подстилка! – Облом принялся размахивать маленькими и совсем не внушающими опасения ручонками.

– А у нас в Береговой Охране тоже интересный случай был, – вдруг подал голос дэк, что сидел неподалеку.

Птицелов, Облом и Фельдфебель обернулись: Рубанок редко что-то рассказывал. Наверное, потому, что всем и так было известно о его прошлом. Пилот, сбитый над территорией Хонти. Угодил в плен, бежал, в одиночку перешел через хребет Большого Седла. В Стране Отцов обвинен в шпионаже и сослан на лесозаготовку, где заслужил свое прозвище. После революции условно реабилитирован, переведен в делинквенты. Имеет право переселиться в центральные районы, если выдюжит три года на раскорчевке. А он наверняка выдюжит, такие в огне не горят.

– Железные птицы, говоришь… Что ж. Может быть. Устами мутанта, как говорится… Был я в патруле, шел над побережьем Земли Крайних. Штурман дает мне азимут, сообщает – мелкая метка у них засветилась на «искалке». Подозревают, что перископ это. Я меняю курс, включаю эхолот, перехожу на низкую. И вдруг на эхолоте прямо буря какая-то. Все рябит, стробирует – все равно что накрылся прибор. Сбрасываю я скорость, хочу своими глазами посмотреть, что же там подо мной, кроме льдин? Море вдруг вспухает! Перед носом вертолета проносится что-то вроде живое, но блестящее, как начищенная латунь… Ну я тогда подумал, почти как и ты. Дракон, подумал. Местные племена чучуни, например, до сих пор верят, будто в их заливе дракон живет. А потом гляжу и понимаю, что это никакой не дракон, аэроплан неизвестной конструкции. Ни у кого таких нет. Даже у островитян нет.

– Кончай ложки гнуть, Рубанок. Тертый мужик ведь, не доходяга… – Облом покачал головой.

– Мужики за «колючкой» робы шьют, – огрызнулся Рубанок. – А я никогда не гну ложки, мурло ушастое. После этого случая и меня, и всех, кто в тот день на «вышке» дежурил, через ментоскоп прогнали. Доходяга такой худосочный – с кислой мордой и в пенсне дедовском – заправлял допросом. И фамилия у него была такая неблагозвучная. На ругню похожая… С нас, к слову, даже подписку о неразглашении взяли.

– Так чего же ты мелешь? – Облом ощерился.

– Страны больше нет, соответственно, и подписка – тю-тю, – ответил Рубанок и зачем-то подмигнул Облому.

Птицелов прочистил горло и высказал свое мнение:

– Рубанок правду говорит. Все так и было.

Облом не упустил возможности поддеть Птицелова:

– Слушай, а давно в ваших краях на адвокатов учат? До войны академию открыли или уже после? А может, во время?..

– Я, Облом, академий не кончал. Просто я всегда знаю, когда правду говорят, а когда ложки гнут, – пояснил Птицелов простодушно.

– По глазам, что ли?

– Знаю, и все тут.

– Ладно! – Облом быстро схватил правила игры. – Я домушник. Я родился в военном госпитале. Я знаю наизусть все три поэмы Отула Сладкоголосого. – Он поглядел с прищуром на Птицелова. – Где я тут правду пробренчал, а где ложки гнул?

– Ложь, ложь, правда, – ответил Птицелов без раздумий.

Рубанок тихонько засмеялся. Сплюнул за борт, поднялся и пошел себе цигарку стрелять. За ним поплелся Фельдфебель.

Облом присвистнул. Помрачнел лицом, заиграл желваками.

– Признавайся, доходяга, с самого начала знал, что я не домушник?

– Да, – ответил Птицелов.

– Ну мутоша! Ну учудил! – прогундосил Облом под нос. – Опасный ты тип, как погляжу. Простак простаком на рыло, а на самом-то деле…

– Дальше, доходяга! – орали охранники наперебой. – Читай дальше, массаракш, не то снова макнем!

Скользил по палубе луч прожектора. Позднее было уже время, но никто не спал.

Мокрый, замерзший и злой до черных глаз Облом стоял на табуретке. Перед ним сидели полукругом свободные охранники, за охранниками расположились дэки. Кто-то дымил цигаркой, кто-то скреб ложкой по дну консервной банки, выбирая последние капли свиной подливы, кто-то хихикал, как заведенный.

Облому не хотелось, чтоб его снова макали лысиной в активные воды Голубой Змеи, поэтому он декламировал, выпучив от усердия глаза:

 
Пускай накатит и ударит
Об узкий мыс зеленая волна,
Печально выбросит на камень
Труп чучуни-рыбака…
 

Кто-то запустил в чтеца пустой консервной банкой. Банка звонко щелкнула Облома по лбу.

– Не верю! – заревел начальник охраны. – С выражением, массаракш!..

Облом переступил с ноги на ногу, поежился. В мыслях он проклинал Отула Сладкоголосого за то, что тот написал три дурацкие поэмы. Одновременно он возносил хвалу Отулу, ведь тот написал всего три поэмы, а не одиннадцать, как, например, Цвег Ехидна.

 
Так лежит он дни и ночи,
Разлагаясь на брегу,
И слепые черви точат
Гнилую внутренность ему…
 

Облом сбился и с ненавистью поглядел на Птицелова – тот стоял вместе с мутантами чуть в стороне от основной группы дэков. «Хватило же ума не сболтнуть при доходягах, что я и Цвега Ехидну – наизусть! Кто же заложил? Фельдфебель?»

Охранники и дэки загудели. С их мнением приходилось считаться.

 
Он придет к тебе под вечер,
Скалить зубы под окном,
В скорбный час погаснут свечи,
Он заберется прямо в дом.
 
 
Если только не желаешь
Ты печального конца,
Век живи себе, как знаешь,
Не впуская мертвеца.
 

Слушатели заулюлюкали, разразились аплодисментами. Фельдфебель сунул два пальца в рот и громко свистнул.

Начальник охраны демонстративно передернул затвор карабина и пальнул в небо.

– Так, доходяги! – зазвучал его менингитный голос, как только дэки умолкли. – Сказали господину Облому спасибо, побрызгали в речку и – спать! Вторую поэму Сладкоголосого мы послушаем завтра. После ужина попрошу не опаздывать. Разошлись, доходяги!

Облом слез с табуретки. Рассеянно покивал в ответ на сумбурные слова благодарности. Забрался в свой спальник и до утра скрипел зубами, страдая от холода и позора.

Птицелов тоже подумал о том, чтобы отправится на боковую, но ему помешали – шестеро угрюмых типов обступили со всех сторон: не сбежать, не вывернуться.

– Братка, тут консультация твоя нужна, – проговорил самый угрюмый из них по кличке Колотый – весьма опасный уголовник. – Ты ведь не откажешь в помощи друзьям-дэкам?

– Скорее всего, нет… – буркнул Птицелов.

– Тут, мутант, дело такое щекотливое… – продолжил Колотый. – Общак прохудился. Доходяги, которые за ним приглядывали, говорят, что ничего не видели. Мол, никто к общаку лап не тянул. Стало быть, кто-то из них ложки гнет. Укажешь кто и иди себе спать.

Кольцо разомкнулось, к Птицелову втолкнули двоих дэков. На доходяг они не походили – были плотными, широколицыми, круглоголовыми. Несмотря на отменную физическую форму, эти двое имели вид битых крыс. И вели себя должным образом.

– Эй! Что за сборище? – заволновался один из охранников. – Упырей решили подразнить?

– Погоди упырями пугать, начальник! – отозвался Колотый. – Сейчас пожелаем доброй ночи друзьям-дэкам – и спатки!

– Ладно, не затягивай с лобзаниями… – бросил охранник, удаляясь.

Подозреваемым дэкам дали по оплеухе. Сначала одному, потом – второму.

– Бренчите, гниды!

– Я ничего не видел, – пробасил первый.

– Массаракш! Не видел, не видел я… – забормотал второй, и ему еще раз врезали по бритому затылку.

Птицелов закусил губу. Он понимал: если подвяжется выступать судьей в щекотливых вопросах уголовников, то рано или поздно схлопочет пером по горлу. А если не подвяжется, то перо его найдет прямо сейчас. Кинут еще тепленьким за борт, и поминай как звали. Допустимые потери среди делинквентов во время транспортировки уже подсчитаны и внесены в сопроводительную документацию.

– Они правду говорят, – выдавил Птицелов. – Оба.

– Чего? Оба? Да ты ложки гнешь, доходяга косолапый! – забубнили уголовники.

– Я не гну ложки, – ответил Птицелов.

Он всегда ощущал боль и стыд, едва услышит чужую ложь. Он ожидал, что расплата за собственное вранье будет подобна адским мукам. Но ничего такого с ним не случилось. Ни толчка совести, ни душевного колика. Оказалось, что, чутко ощущая неправду, он вполне способен врать с три короба. Такой вот односторонний дар.

– Смотреть лучше за общаком надо было! – почти выкрикнул Птицелов. – У этих двоих – глаз не хватило!

– Ну ладно, – угрюмые типы стали еще мрачнее. – Иди пока Спи. Если чего, мы тебя кликнем…

Зато двое обвиненных дэков глядели Птицелову в глаза преданно, с уважением, замешанном на полном стакане страха. Побитые псы пританцовывали, желая угодить новому хозяину.

Их чувства понять было нетрудно, потому что они оба говорили неправду.

Угрюмая братия наконец рассеялась. Птицелов перевел дух. Раскатал валик спальника и забрался внутрь.

Но глаза закрыть не успел: кто-то осторожно толкнул его в бок. Послышался свистящий шепот:

– Эй, достопочтенный!

Птицелов высунулся из спального мешка. Оказалось, что рядом с ним на корточках сидит незнакомый дэк. В фосфоресцирующем свете ночного неба Птицелов увидел, что дэк этот немолод и морщинист, как печеный картофель. В глазах незнакомца как-то необычно отражался свет ночного неба, и Птицелов ощутил тревогу. Уж не буйный ли Циркуль – псих с непредсказуемым нравом и походкой кукольного человечка – пожаловал к нему в гости? Циркуля все сторонились – даже уголовники и мутанты. Делинквент, условно-освобожденный, так как пятеро убитых им офицеров были, как ни крути, пособниками порочного режима Отцов.

– Не боись, достопочтенный господин, это я – Циркуль…

И вновь Птицелов не посмел ругаться вслух. Он слышал, что сам доктор Таан был против того, чтобы отправлять Циркуля на раскорчевку. Принесло ведь…

– Кушать хочешь? – дэк пододвинул к Птицелову открытую консервную банку. – Половинку тебе оставил – можешь пересчитать до зернышка. А по ночам оно ведь особенно кушать хочется, да?

Что верно, то верно. У Птицелова мгновенно забурчало в животе. Конечно, еда эта препаршивая. Но срок годности всего-то в прошлом году закончился, значит, нужно брать, ежели предлагают, и не жаловаться.

– Чего надобно? – спросил Птицелов, подтягивая банку к себе.

Циркуль быстро-быстро потер небритый подбородок.

– Чего надобно мне, тем не будешь ни сыт, ни богат, – проговорил псих скороговоркой. – Слышал от хороших людей, будто умеешь ты отличать, что правда, а что брехня. Правда – брехня, брехня – правда, да? – он захихикал, вытер выступившую на глазах влагу. – Молодец! Молодец, достопочтенный. Я ведь псих знатный. Меня даже в «Волшебном путешествии» два раза показывали. Вернее, не меня, а мою бредятину. Ментоскописты белугами ревели! Да, белугами, ты не удивляйся, достопочтенный.

Слышал от хороших людей?.. Птицелов мысленно хлопнул себя по лбу. Никак, Облом отомстил?

– А вот ты кушай бобочки, достопочтенный, мягкие, жирненькие бобки, и слушай, что я тебе рассказывать стану. Выслушаешь, тогда скажешь, кто такой Углу Кроон, прозванный Циркулем за то, что выдергивал людям глазные яблоки тем самым инструментом. Больной он на голову или на какое иное место? – и Циркуль снова захихикал. – Понимаешь, очень важно знать, – он снова перешел на свистящий шепот, – что есть моя жизнь? Правда или ложь?

Птицелов прикинул, что в случае чего с одним сумасшедшим он как-нибудь да управится. Сунул пальцы в консервную банку и приготовился слушать.

– Я только прилягу рядом, – Циркуль принялся моститься под боком у Птицелова. – А то, сам знаешь… – он ткнул пальцем в сторону кормовой надстройки, на которой сияли прожектора. – Очень не хочу, чтоб на нас обратили внимание!

– Только не сильно прижимайся! – проворчал Птицелов.

– Я ведь механизатор, – начал Циркуль. – Сызмальства при сельской технике. Образование на тракторном дворе получал и в поле. Любил я землю – ту, что незараженной осталась, век бы на ней трудился. Трактор у меня был атомный – мощный, зверюга. Пахал я на нем, культивировал и сеял. Вот, и возвращался однажды с сева через Хренов Яр – есть в наших краях такое местечко, вечно там туман и грязь. Застрял на ночь глядя, хоть и машина у меня была – зверюга, а не машина. Хотел подмогу вызвать, да в рации транзистор хлопнулся. Что ты будешь делать? Пешим ходом далеко не уйдешь – упырь сцапает. Сижу я, в общем, себя корю – зачем поехал через Хренов Яр? Потом вижу: светло за деревьями стало. Вроде как машина подъехала и дальним светом через деревья бьет. Ну, я на радостях выскочил, не подумав. Помчался, как бабочка, на огонек. И вижу: навстречу мне из света идет… Вроде человек, только высокий. Топор в руках держит. Ну, тут я слегка струхнул. И человек – не маленький, и топор на секиру похож. Хотел назад бежать, была у меня в кабине монтировка припасена…

Циркуль перевел дыхание. Поглядел на Птицелова, а тот замер с выпученными глазами. Забыл даже, что полон рот бобов и что надо бы жевать.

– Хочешь сказать, я – брехло чокнутое? – снова зашептал Циркуль.

Птицелов сделал над собой усилие и проглотил бобы.

– Говори дальше, – потребовал он сиплым голосом.

– Дальше-дальше! – глаза Циркуля заблестели. – А дальше самое сочное начинается. Всем было интересно, что там дальше. Дальше – золотая серия «Волшебного путешествия»!

Птицелов выбросил за борт банку с остатками снеди. Сграбастал Циркуля – опасного и непредсказуемого психа – за грудки:

– Рассказывай, что было потом!

По палубе скользнул круг света – кто-то навел на них один из прожекторов кормовой надстройки.

– Эй, милые! – окликнули с мостика. – Заканчивай семейную ссору! Утром, массаракш, будете выяснять, кто из вас навонял под одеялом!

Циркуль оскалился, показал пеньки зубов. Птицелов разжал пальцы, и псих упал на спину.

– Очутился я в каком-то мешке. Было тесно, и я очень испугался. Подумал, что меня похоронили заживо, – забормотал Циркуль, как будто в трансе. – Как только я об этом подумал, мешок стал расширяться: расти вверх и в стороны. Не успел я удивиться, а уже вдруг понял, что мне можно встать и даже размять косточки. Я пошел вперед и – будь я проклят! – мешок тоже начал двигаться! Я шел, шел. Час, другой, а все на месте. Как, массаракш, хомяк в колесе. Ни туда, ни обратно, а все время на одном месте. Я очень устал, потому что было не понятно, сколько времени и куда я шел. Потом захотел спать, лег на пол и уснул. А проснулся, когда почувствовал, что с руками моими что-то не так. Мне показалось, будто что-то забралось под кожу и теперь ощупывает каждую жилку и каждую косточку. Я затрепыхался и начал кричать, потом вдруг до меня дошло, что это вроде медосмотра и что бояться не нужно. Странно, но я сразу успокоился. Перестал кричать и встать больше не пытался. А медосмотр уже перешел на горло, потом – на грудь и живот. Было неприятно, но почти не больно. Я опять начал беспокоиться: у меня ведь камень нашли в мочевом пузыре, ну, после войны врачи нашли. Думал, как бы этот медосмотр его не потревожил и не передвинул… Но все обошлось. Только снова я остался без сил. Закрыл потом глаза и уснул.

…Ему почему-то снились коровьи туши. Ряды растянутых за лапы бурых безрогих коровок. На коровок было жалко глядеть: словно поработал над ними начинающий мясник, у которого ко всему прочему руки не из того места растут. Он плыл мимо туш по ярко освещенному коридору – не шел, а именно плыл, словно был невесом, – и происходило это явно не по его воле.

У Кроона больше не было воли.

Ни воли, ни страха, ни ожиданий. Гул в ушах и больше ничего. Кроон стал сродни одной из коровьих туш. Только мясник с ним еще не поработал. Не успел, наверное.

Впереди заметались тени.

Страх так и не пришел, когда его подхватили за руки и потащили вперед по коридору.

Углу Кроон хорошо их разглядел. Так разглядел, что вовек не забудет.

Они были низкорослыми и фигурами походили скорее на подростков, чем на взрослых людей. Руки и ноги – короткие, но сильные. Неестественно большие и круглые головы покрыты серебристым мехом. Лица тоже оказались почти детскими: мягкие черты, маленькие рты и носы. Но глаза…

Глаза были нечеловеческими.

Желтые, с узкими зрачками глаза змей.

Едва Углу Кроон заглянул в их тревожную желтизну, как тут же проснулся.

Но на этом его кошмар не закончился…

– …Увидел, что одна сторона мешка, из которого я никуда не делся, стала прозрачной, – шептал Циркуль, глядя на светящееся небо. – Мне, как и раньше, было боязно, но любопытство раздирало непреодолимое. Я подошел к этому окну и посмотрел сквозь него. Я увидел черноту, засеянную ледяными искорками, словно чернозем – просом. Я увидел малую часть чего-то огромного, округлого. И будто бы пенного, точно пенная шапка в кружке пива. Я стоял, вытаращившись. Стоял очень долго, на моих глазах пенная белизна вдруг стала ослепительной, а затем – заблистала начищенным золотом. И после этого над округлостью точно электросварка вспыхнула. То поднялась над пенистой громадиной новая искра. Она была в миллион раз ярче других ледяных искорок, разбросанных по черноте. Она выглядела так, словно весь Мировой Свет собрали неводом с небес, а потом сжали, стиснули, скомкали в одну точку. В лицо мне дохнуло жаром, прозрачная сторона мешка тут же потемнела, уплотнилась, и я снова оказался в сумраке.

Циркуль лег на бок, сунул руку под ворот комбинезона, стал там копошиться, словно вшей ловил.

– Я очнулся на рассвете в кабине трактора, – заговорил он торопливо. – Вроде бы ничего не изменилось, вроде уснул старый дурак за баранкой. Ан нет! Кругом следов упыриных – тьма! Дали бы они мне выспаться – держи карман шире! Я-то не на танке въехал в Хренов Яр, а на тракторе. Там ветровое стекло большое и сеточка за ним стальная – знаю, что любой упырь ее мигом в клочья порвет. В общем, достали бы меня из кабины, будь я в ней. Понимаешь? Достали бы и кишки мои на ветках развесили! И что тогда? Тогда выходит, будто не было меня в Хреновом Яру той ночью!

Он наконец вытащил руку из комбинезона. Поднес сжатый кулак Птицелову под нос. Разжал пальцы – на грязной ладони поблескивал каменный обмылок с острыми, как бритва, краями.

– Вот оно – мое золотце! Гляди! Гляди! – не мог успокоиться Циркуль. – Я его теперь всегда с собой ношу. Память о том, как меня в гости – ха-ха-ха! – пригласили. Это камень, который до той ночи сидел в моем мочевом! А они вынули каменюку из брюха и в карман пиджака подсунули! Чтоб помнил, массаракш! Чтоб помнил! – Циркуль схватил Птицелова за плечо. – Теперь ответь, правду я тебе рассказал или нет? Ответь мне сейчас же!..