Текст книги "Александр II"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Глава VIII
Человек и монарх

Бесспорно, Александр многое изменил за десять лет своего правления. Иностранные гости продолжали восхищаться его внешностью: высоким ростом, величавой осанкой, твердыми чертами лица в обрамлении густых бакенбард и усов, пристальным взглядом голубых глаз. Однако он погрузнел, у него появилась одышка, улыбка теперь редко трогала его губы, а выражение лица чаще всего было суровым и подозрительным. Анна Тютчева, фрейлина императрицы, так рисует в своем дневнике его портрет: «Достигнув зрелости, он хорошо сохранился, несмотря на несколько тяжеловатую фигуру. Черты его отличались правильностью, но большие глаза оставались маловыразительными, даже когда он старался придать себе торжественный, величественный вид. То, что было от рождения присуще его отцу, у него казалось маской. Тем не менее в интимной, непринужденной обстановке, когда он становился самим собой, его лицо освещала мягкая, дружелюбная улыбка, вызывавшая симпатию. В юности это выражение практически не сходило с его лица, но впоследствии он старался выглядеть строгим и внушительным, а в итоге получалась плохая копия его отца».

Это стремление придать себе важный вид особенно усилилось после покушения Каракозова. Александр не раз демонстрировал мужество. Он не дрогнул под дулом пистолета убийцы. Сразу после этого он проехал сквозь толпу, собравшуюся на Дворцовой площади, в которой мог затеряться другой террорист. Однажды во время охоты он преградил путь рассвирепевшему медведю, бросившемуся на одного из его спутников, и застрелил его в упор. Близкие неоднократно отмечали его презрение к смерти. Но хотя он сохранял хладнокровие перед лицом реальной опасности, его иногда мучили дурные предчувствия и бессознательный страх. С момента раскрытия первого заговора нигилистов чувство абсолютного комфорта покинуло его. У него возникли трудности с дыханием, словно воздух родины претерпел какие-то непостижимые изменения. Будучи реформистом, он испытывал потребность опереться на устои монархии – Церковь, дворянство, армию, традиции. Он скрупулезно соблюдал обряды национальной религии и питал глубокое уважение к ее представителям, которые, служа Богу, служили царю. Но он не был мистиком по натуре. Его вера отличалась смирением, прямотой, неопровержимостью. Но прежде всего он стремился быть терпимым. Так, он вполне допускал, что можно быть порядочным человеком и при этом не исповедовать православие. Среди его генералов, адъютантов, помощников были и католики, и лютеране, и сыновья крещеных евреев. Когда русские войска, умиротворявшие Кавказ, захватили вождя черкесов Шамиля, он приказал оказывать этому знатному пленнику особые почести, приглашал его к себе на обеды, заваливал подарками и принял его сыновей на службу в русскую армию. Точно такое же отношение встречали противники его политики. С каким-то философским удовольствием он смягчал приговоры, выносившиеся судами первым нигилистам. Нужно было обладать неистовством революционеров, чтобы по-настоящему прогневить его.

По складу характера и по должности он любил порядок. И ничто так не символизировало порядок в России, как армия. С раннего детства он обожал военные парады. Его сердце всегда замирало при виде марширующего полка. Он был способен часами обсуждать со своим министром обороны, какого цвета должны быть новые мундиры, преимущества и недостатки заплечного ранца, замену русского штыка на прусский клинковый, введение в некоторых воинских частях остроконечных касок. Вне всякого сомнения, эту «солдатоманию» он унаследовал от своего деда Павла I. В его жилах было очень мало русской крови. Наследники российского престола традиционно женились на германских принцессах. Его мать – дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III, бабка – принцесса София Вюртембергская, прабабка – Екатерина II, принцесса Ангальт-Цербстская. Но, как и все его предшественники, начиная с Екатерины Великой, он ощущал себя подлинно русским, как если бы все его предки родились на этой земле. В атмосфере России витает некая магическая сила поглощения, ассимиляции. Религия, народные песни, местные традиции, кухня, небо, линия горизонта – все это способствует обрусению тех, кто живет на этой земле. Помня о своем немецком происхождении, Александр тем не менее душой и телом был предан стране, вверенной его заботам. Он был проникнут высокой идеей своего долга в отношении народа. Даже когда этот самый народ разочаровывал его, он чувствовал свое единение с самыми глубинными его слоями.

Будучи неутомимым тружеником, с раннего утра он усаживался за изучение документов. Он председательствовал в бесчисленных комиссиях, советах, комитетах. Те, кто с ним работал, поражались его памяти. С автоматической точностью он запоминал все, что читал, слышал, видел. Вспоминая о чем-либо, он, согласно выражению министра Дмитрия Милютина, производил впечатление «живой хроники». Однако временами, испытывая усталость под непомерным бременем абсолютной власти, он становился раздражительным и недоверчивым. Его улыбка становилась натянутой. За каждым комплиментом ему чудилась ложь. Одному губернатору, разглагольствовавшему о благодарности народа, он возразил: «Можете не утруждать себя, я не верю ни в чью благодарность». В его присутствии даже близкие чувствовали себя не в своей тарелке. Его товарищ юности, князь Николай Орлов, говорил о нем: «Все трепетали перед его отцом, Николаем I, но я по собственному опыту знаю, что с ним можно было говорить откровенно. Совсем другое дело Александр… Мы с ним вместе росли, но я терял дар речи, когда он устремлял на меня свой затуманенный взгляд. Создавалось впечатление, будто он не слышал, что я ему говорил». (Феоктистов: За кулисами политики и литературы.) Он не терпел, когда при нем упоминали о польском восстании. Одно лишь слово «Варшава» вызывало у него гримасу недовольства. Он постоянно держался в напряжении, никогда не откровенничал, и поэтому не мог снискать симпатии своего окружения. С людьми из народа он обращался, как с детьми. Принимая в Кремле депутацию крестьян, он сказал им отеческим тоном, в котором отчетливо слышались фальшивые нотки: «Привет, мои молодцы! Рад видеть вас. Я дал вам свободу, но помните: это свобода закона, а не произвола. Поэтому я требую от вас полного подчинения назначенным мною властям». Эти наивные слова отражали его политическое кредо. Он хотел идти вперед, если народ последует за ним, соблюдая порядок. Анна Тютчева пишет в своем дневнике: «Ему не хватает масштаба интеллекта. Отсутствие подлинной культуры не позволяет ему осознать огромное значение его собственных реформ. Его душа инстинктивно стремится к прогрессу, его мозг боится коренных преобразований. Он страдал при виде бедственного положения крепостных, несправедливости и злоупотреблений. Но когда поток новой жизни хлынул через разрушенную его руками плотину, пенясь и брызгая грязью, увлекая с собой обломки прошлого, он испугался собственной смелости, отрекся от прежних убеждений и выступил в роли защитника порядка, который сам же и расшатал… Поэтому, несмотря на его доброту, его скорее боятся, нежели любят… По характеру и уму он недотягивает до того уровня, который требуется для таких свершений».

В самом деле, взаимопонимание между Александром и его народом отсутствовало. Демократ по убеждениям, по сути своей он был консерватором. В то время как умирающий отец завещал ему «держать» все в кулаке, не растерял ли он уже часть того, что должен был хранить, как священное наследство? Освобождение крепостных, выборные провинциальные собрания. И вот теперь интеллектуалы грезят конституцией. Все это соблазнительно звучит в речах и выглядит на бумаге, но на практике какая путаница и неразбериха в перспективе! Впрочем, согласие царя стать конституционным монархом означало бы предательство по отношению к присяге, данной им по достижении совершеннолетия, в которой он клялся «до последней капли крови защищать самодержавие». Этого мнения придерживались большинство его близких. И вовсе не озлобленность революционеров вынудила его отступить. Принимая члена дворянского собрания Московской губернии Голохвастова, он заявил этому человеку, называвшему себя сторонником более гибкого режима: «Что же вы хотите в конце концов? Конституционный строй? Вы, вероятно, считаете, что я не желаю отказаться от своих полномочий, движимый мелким тщеславием! Даю вам слово: немедленно, прямо здесь же, я подписал бы любую конституцию, если бы был уверен, что она принесет пользу России. Но совершенно очевидно, сделай я это сегодня, завтра же Россия развалится на куски. Вы этого хотите?»

Голохвастову нечего было возразить. Со своими министрами Александр тоже особенно не церемонился. Он видел в них скорее не выразителей общественного мнения, а отражения собственных идей. Он созерцал себя в комплексе их мнений, порой либеральных, порой консервативных. Однако эти мнения сразу отступали на задний план, освобождая место для его решения, как только оно созревало. В его присутствии их роль ограничивалась вялым обсуждением и шумным одобрением. Если вдруг кто-то из них противился его решению, что бывало крайне редко, он брал его за плечи и со слезами на глазах (даже в зрелом возрасте он мог легко заплакать) объяснял строптивцу его ошибку, отказывая потом в прошении об отставке. И в эти моменты в его взгляде сквозила такая нежность, его слова были проникнуты такой добротой, что даже критики отдавали должное его чистосердечию и деликатности. Несмотря на все свои оплошности, резкие повороты и капризы, в глазах его главных помощников он являлся единственной моральной силой, способной объединить страну. Его, незаменимого по определению, народ должен был принимать со всеми присущими ему достоинствами и недостатками.

В более высоких сферах, при дворе, Александр слушал мнения других и поддавался их давлению. Его семья – великие князья, великие княгини, более отдаленные родственники – создавали вокруг него блестящий и бесполезный рой. Все эти князья не имели собственных дворцов, дворов, почетных постов в армии и гражданской администрации. Большинство из них олицетворяли собой тщеславие и пустоту. На их фоне выделялась тетка Александра, великая княгиня Елена, поддерживавшая его в деле освобождения крепостных. С той поры ее политическое влияние заметно снизилось. Она поддерживала дружеские отношения с Александром Горчаковым и удовлетворялась тем, что одобряла все его действия. Ее салон был самым оживленным в столице. Летом она принимала в своем дворце на Каменном острове или в пригородном замке в Ораниенбауме, зимой – в Михайловском замке, поражавшем гостей своими размерами и великолепием. Ей, не имевшей равных в искусстве ведения беседы, удавалось разговорить самых робких гостей. Суровый Бисмарк находил ее «красивой, исполненной царственного достоинства, способной на истинное понимание». У нее постоянно толпились дипломаты, ученые, художники. Она ставила спектакли на французском и немецком языках, устраивала пышные маскарады, изобретала игры. Но больше всего гостей собиралось на ее музыкальные вечера. Лучшие виртуозы мира выступали у нее перед изысканной публикой. Она основала первую российскую консерваторию, которую возглавил Антон Рубинштейн.

Еще один художественный салон содержал великий князь Константин в Мраморном дворце. Он тоже любил музыку и даже играл на виолончели в квартетах. Кроме того, он интересовался спиритизмом. У него занимались столоверчением под руководством спирита Хьюма. Анна Тютчева, посетившая один из таких сеансов, скептически отнеслась к этому увлечению и одновременно испытала чувство тревоги. «Это причудливая смесь глупости и сверхъестественного… – пишет она. – Почему духи должны проявлять себя посредством прикосновения и постукивания?.. Потусторонний мир следовало бы представлять себе более серьезно и глубоко». Константин тяжело переживал неудачу своей миротворческой миссии в Варшаве. Для своих хулителей при дворе он всегда был «красным князем», поскольку требовал свободы слова, участия народа в разработке законов и ограничения императорской власти. Начиная с 1865 года, когда наметился поворот в политике Александра, он все меньше слушал своего экстравагантного брата и все чаще выражал ему недоверие. Большинство протеже великого князя лишились министерских портфелей. Тем не менее он сохранил за собой пост председателя Государственного совета. Благодаря рвению к работе и знанию дела он вошел в когорту главных деятелей национальной политики. Константин любил окружать себя писателями, мореплавателями, географами. В высшем российском обществе подобное было редкостью. В роскошных аристократических салонах считалось хорошим тоном не интересоваться искусством, литературой и даже политикой. Этим непринужденным господам и элегантным дамам для времяпрепровождения вполне хватало светской болтовни и придворных сплетен.

И тем не менее именно в эпоху царствования Александра II литература, музыка и искусство достигли в России невиданных доселе высот. В течение нескольких лет появилось множество оригинальных талантов. Достоевский, Толстой, Тургенев, Гончаров, Лесков, Салтыков-Щедрин, Писемский публиковали свои великие романы («Преступление и наказание» был издан в 1866 году, «Война и мир» – в 1865–1869). Некрасов рассказывал в своих поэмах о нищете и чаяниях народа. Островский описывал в своих пьесах нравы московского купечества. Художники Перов, Маковский, Крамской, Репин, Суриков живописали на своих полотнах в яркой, реалистичной манере сцены из крестьянской жизни и сюжеты из русской истории. Российская музыкальная школа объединяла таких великих композиторов, как Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, Балакирев, Чайковский…

Российских интеллектуалов переполняли творческие силы. Распиравшие их чувства требовали выхода, и они были готовы разорвать по швам сковывавшие движения тесные одежды. Но их голоса не достигали высоких политических сфер. Там читали хороших авторов, ценили их, но не прислушивались к ним. Каждому свое: писатели должны развлекать, царь – править.

С высоты трона страна представлялась Александру слоеным пирогом, каждый слой которого жил своей собственной жизнью, подчиняясь своим правилам и следуя своему предназначению. На самом его верху располагался двор; сразу под ним – высший свет двух столиц, состоявший из нескольких аристократических семейств, которые проводили большую часть своего времени в увеселениях – на французских спектаклях, музыкальных вечерах и балах; еще ниже находились землевладельцы, купцы и промышленники, подавлявшие своим богатством жалких мелкопоместных дворян, которые вели праздную жизнь в своих десять раз перезаложенных имениях; далее вниз следовал новый средний класс, состоявший из инженеров, врачей, адвокатов, чиновников, архитекторов, студентов, художников. Эти люди, фонтанировавшие идеями, даже если и не были нигилистами, хотели изменить мир. Их нужно было любой ценой удерживать как можно дальше от огромной, серой, аморфной массы крестьян. Слава Богу, мужики пока еще были защищены от революционной заразы своим невежеством, сохранившимся с эпохи крепостничества. Но как долго может длиться такое положение вещей?

* * *

Государственные заботы и требования протокола не оставляли Александру времени для семьи. Ему редко удавалось просто посидеть у семейного очага среди родных. Царь, его супруга, его дети постоянно были окружены придворными, адъютантами, фрейлинами. Сравнивая великую княгиню Елену с императрицей Марией Александровной, Михаил Муравьев сказал Анне Тютчевой, что первая говорит исключительно ради того, чтобы лишний раз блеснуть своим умом, в то время как вторая всегда выражает свои самые сокровенные мысли. Всем импонировали ее меланхоличная грация, стройный стан, узкое лицо, ярко-синие глаза. «В ней есть нечто одухотворенное, чистое, абстрактное, – пишет Анна Тютчева. – Она напоминает мадонну Дюрера или портрет с миниатюры. Каждый раз, когда я наблюдаю за ней, у меня возникает впечатление, будто ее душа находится очень далеко от нас и она не имеет ничего общего с этой теснящейся вокруг нее пестрой толпой… Углубленная в себя, неулыбчивая, чуждая своему окружению, неприспособленная выполнять функции матери, супруги, императрицы, она старается быть достойной своего высокого положения, но ей не хватает естественности… Абсолютно бесхарактерная, она явно не создана для той роли, которую уготовила ей судьба. Ей приходится все время делать над собой усилия, и поэтому она находится в постоянном нервном напряжении. Это отнимает у нее последние силы, вследствие чего она очень пассивна. Кто она – святая или кусок дерева?»

Вне всякого сомнения, проявляя безразличие к земным удовольствиям, Мария Александровна жила интенсивной внутренней жизнью. Сознавая свою ответственность, она обсуждала с супругом государственные дела. Как и все германские принцессы, предшествовавшие ей на российском троне, она хотела быть более русской, чем сами русские, более православной, чем православные по рождению, в стремлении продемонстрировать свой патриотизм. Она исповедовала слепую набожность, сохранение консервативных принципов, неизменность социальных устоев на всех уровнях. Много времени она проводила в беседах со своими близкими подругами Анастасией Мальцевой и Антониной Блудовой. Со временем Мария Александровна сделалась закоренелой славянофилкой и прониклась убеждением: ничто в империи не должно меняться, и тогда Россия будет спасена. Однажды она поделилась этой мыслью с императором, и тот согласно кивнул головой. Министр Валуев пишет в своем дневнике: «Императрица в разговоре со мной выразила надежду, что я не преподнесу ей сюрприз, и это в ее устах означало конституционные реформы и льготы в отношении религиозных меньшинств и староверов… Уже не впервые я замечаю то роковое, хотя и не очень заметное влияние, которое она оказывает на принятие решений: gutta cavat lapidem (лат. вода камень точит). Император нередко прислушивается к ее мнению. Из ее слов по поводу земств я заключил, что с их помощью она надеется избежать принятия конституции».

Мать семерых детей, императрица отдавала всю свою любовь старшему из них, великому князю Николаю, наследнику престола. (Первенец из восьми детей императорской четы, девочка по имени Александра, умерла в семилетнем возрасте в 1849 году.) Он походил на нее внешностью и чертами характера. Преподаватели, призванные подготовить его к роли монарха, видели в нем исключительно умного, человечного и благородного юношу, способного облагодетельствовать возглавляемую им страну. Дабы он познакомился со своим народом, Александр, помня о годах своего собственного воспитания, с восемнадцатилетнего возраста посылал его в поездки по России. Эти продолжительные путешествия, судя по всему, утомляли молодого человека. Он жаловался на недомогание, причина которого ставила врачей в тупик: одни считали, что он повредил позвоночник во время падения с лошади; по мнению других у него был ревматизм. Не придумав ничего лучшего, они порекомендовали ему пройти курс морских ванн в Шевенинге, недалеко от Гааги. И, в надежде на быстрое выздоровление, родители решили обручить его с Дагмар, принцессой датской. Но, несмотря на лекарства, купания и массаж, боли изо дня в день усиливались. Николай ходил сильно горбясь, словно старик. Ему явно требовалась перемена климата, и врачи направили его в Ниццу. Приехав туда в ноябре 1863 года, он напоминал обтянутый кожей скелет и едва мог передвигаться. Только тогда стало ясно, что у него туберкулез. Великий князь остался в Ницце для лечения. Императрица тоже прибыла в Ниццу и остановилась на вилле Бермон. С нестерпимой болью в душе она наблюдала, как прогрессирует болезнь ее сына. Когда угасла последняя надежда на выздоровление, Александр и все члены семьи сели в поезд в Санкт-Петербурге и отправились на юг Франции. Это путешествие длилось восемьдесят пять часов, что было рекордом для той эпохи. На берлинском вокзале царя приветствовал кайзер Вильгельм I. На парижском вокзале Наполеон III пожелал его сыну скорейшего выздоровления. На вокзале в Дижоне к императорскому поезду был прицеплен поезд из Копенгагена с принцессой Дагмар и ее матерью, королевой Луизой. Они прибыли в Ниццу 10 апреля (22 апреля по григорианскому календарю) 1865 года. В ночь с 11 на 12 апреля у великого князя случился приступ спинномозгового менингита. До самого последнего момента он сохранял ясность ума. Задыхаясь, он держался одной рукой за руки отца и матери, другой – за руки младшего брата Александра и своей невесты Дагмар.

Из Ниццы бренные останки «обаятельного князя» были доставлены в Вильфранш и погружены на борт фрегата «Александр Невский». (Позже в Ницце, на авеню Николая II, в память о нем будет сооружена часовня.) Траурный эскорт наряду с французской императорской гвардией составили тысяча русских моряков и батальон егерей. После прибытия в Санкт-Петербург тело усопшего выставили в Петропавловском соборе. Барон Талейран-Перигор, посол Франции в России, пишет своему министру, Друину де Люи: «Императрица в сопровождении императора явилась во вторник поздно вечером в крепость, чтобы помолиться над телом сына. Она бросилась на открытый гроб, отбросила покрывавший лицо сына саван и принялась покрывать его лицо поцелуями. Император пытался оторвать ее от гроба, но тщетно. В течение получаса он держал ее в объятиях и заливался вместе с ней слезами». (Константин де Грюнвальд.)

Если некоторые политические события больно ударили по Александру, как по монарху, то смерть сына больно ударила по нему, как по человеку. И все же он должен был перенести эту утрату не как простой смертный, а как глава государства. Все еще оплакивая смерть старшего сына, он объявил новым наследником престола великого князя Александра Александровича (будущего Александра III). Тот ничем не напоминал своего покойного брата. Высокий, широкий в плечах, он был неловок и походил на крестьянина. «О нем говорили, что он добр и искренен, но его манеры оставляют желать лучшего, – пишет в своих мемуарах графиня Кляйнмихель (графиня Кляйнмихель: Воспоминания об исчезнувшем мире). Робкий и одновременно шумный, он все время с кем-нибудь боролся, что-нибудь бросал, опрокидывал столы и стулья и вообще все, что попадалось ему на пути… Константин (его дядя) называл наследника „косолапый Сашка“». Когда умер брат, ему было двадцать лет. Поскольку поначалу не предполагалось, что он будет править, должное внимание его образованию не уделялось. Оно оставило в его душе недоверие к бесполезным умственным упражнениям.

В 1866 году, год спустя после смерти Николая, родители молодого Александра решили его женить. Поскольку взаимные симпатии в династических союзах не принимались в расчет, в невесты для него была выбрана бывшая невеста его покойного брата очаровательная и непосредственная Дагмар, принцесса датская. Предназначавшаяся для одного из сыновей царя, она была отдана другому его сыну. Она выходила замуж не за человека, а за страну. Несмотря на все ее усилия, ей не удалось приобщить к культуре этого примитивного мужлана, упрямого и ограниченного.

Несмотря на все уважение к своему отцу, новый наследник престола критиковал его за либеральные тенденции. Как и его мать, императрица Мария Александровна, он ратовал за сохранение прежних порядков и репрессии против интеллектуалов. Его спутниками на пути к авторитаризму были публицисты-славянофилы Катков и Аксаков, а также его бывший наставник, непримиримый и порывистый Победоносцев (будущий прокурор Святейшего Синода). Зная умственные способности своего сына, царь не находил нужным приобщать его к государственным делам.

Среди своей семьи – жены и шестерых детей – он чувствовал себя одиноким. Пышная жизнь двора тяготила его. Роскошь приемов резала ему глаза. Зимой, в заваленном снегом городе, гости ужинали за маленькими столами в тропическом саду, среди гигантских пальм и цветочных клумб. Балы в Георгиевском зале вызывали восхищение своей грандиозностью. Оказавшись однажды на галерее, возвышавшейся над танцевальной площадкой, Теофил Готье так описывает открывшееся перед ним зрелище: «Бросив взгляд в эту светящуюся бездну, я испытал головокружение. Поначалу из-за сияния свечей, зеркал, золота, бриллиантов ничего нельзя было различить… Скоро глаза привыкли к ослепительному блеску, и в них начали порхать черные бабочки, как это бывает, когда смотришь на солнце. Передо мной разверзся огромный зал, весь в мраморе и белой штукатурке… Всюду виднелись мундиры с золотыми нагрудниками, эполеты, усеянные алмазами, орденские планки, покрытые эмалью и драгоценными камнями… Мундиры и парадные костюмы мужчин были настолько яркими, блестящими, разнообразными, настолько перегруженными золотом, драгоценностями и шитьем, что женщины в их легких, элегантных, современных платьях просто терялись среди них. Не имея возможности конкурировать с ними в богатстве, они конкурировали с ними в красоте: их обнаженные плечи и груди затмевали золотые нагрудники». (Теофил Готье: Путешествие в Россию.) Британский посол лорд Лофтус, в свою очередь, заявлял, что вечера в Зимнем дворце «превосходят по роскоши и великолепию все, что он видел в других странах». (Константин де Грюнвальд.)

Александр на этих мероприятиях словно отбывал тяжелую повинность. Тот же Теофил Готье описывает его одетым в короткую куртку до средины бедра с расшитыми золотом петлицами и отороченную мехом голубого песца. Крепкие ноги обтягивали синие брюки. Открыв бал традиционным «полонезом», он больше не танцевал и лишь переходил от группы к группе, чтобы обменяться светскими банальностями с наиболее важными из гостей. Все, что говорилось вокруг него, было эхом сказанного им самим. Никто не осмеливался в его присутствии произнести неожиданную фразу, высказать оригинальное мнение. Не является ли эта всеобщая покорность платой за абсолютную власть? «Во всем ощущается преемственность правления покойного императора Николая в несколько облегченном варианте, – пишет герцог де Грамон. – Влиятельные фигуры двора отказываются от всякой инициативы и проявляют абсолютную пассивность».

Распорядок дня императора был настоящим наваждением для придворных. Они перешептывались, поглядывали на часы и опрометью бросались к проходившему мимо Александру, чтобы поприветствовать его. Если он уезжал отдохнуть в Петергоф или Царское Село, его и там одолевали визитеры, посыльные и просто любопытные. Когда он прогуливался по аллеям парка со своими детьми и черным сеттером Милордом, его обязательно подкарауливали зеваки. Некоторые набирались смелости, приближались к нему и, простершись ниц, подавали ему прошения. Вдоль всего маршрута его следования рассредоточивались полицейские. Вечерами он позволял себе расслабиться и играл в пикет с кем-нибудь из приближенных. Императрица подавала чай. Лица светились дружелюбием. Однако это тихое семейное счастье было одной лишь видимостью. Когда взгляд Александра задерживался на супруге, он не ощущал ничего, кроме уважения, нежности и сочувствия.

Тяготы придворной жизни, суровый климат Санкт-Петербурга с его промозглой сыростью и восемь беременностей тяжело отразились на здоровье Марии Александровны. У нее были слабые легкие и расшатанные нервы. Выполнение протокольных формальностей давалось ей большими усилиями воли. В самые счастливые моменты на ее лице появлялась вымученная улыбка, под которой скрывалась глубокая печаль. По рекомендации врачей она регулярно выезжала в сопровождении свиты на воды в немецкие города, в Крым, на юг Италии, на Лазурный Берег, но эти поездки не приносили ей облегчения. В Санкт-Петербурге она, с безразличием пресыщенного человека, которому нечего больше желать, возвращалась в свои апартаменты с элегантной мебелью Марии-Антуанетты, бесчисленными полотнами Мурильо, Рейсдаля, Рафаэля, коллекцией старинных табакерок, отделанных драгоценными камнями. Она также коллекционировала иконы, висевшие у нее в каждом углу. В этой комнате, напоминавшей нечто среднее между музеем и святилищем, императрицу посещал ее исповедник, священник Баянов, главный придворный духовник, где вел с ней долгие душеспасительные беседы. Однажды врачи предписали ей воздержание от физической близости с супругом. Это явилось для нее избавлением от унизительных обязанностей и позволило ей полностью посвятить себя духовным устремлениям.

Александр не разделял ее возвышенного мировоззрения. Человек простой и полный жизненных сил, он крепко стоял обеими ногами на земле. Уважая свою супругу, разделяя с ней трапезы, приобщая ее к государственным делам, он не мог согласиться в свои сорок семь лет на абсолютное целомудрие. Это увядшее, меланхоличное существо, отказывавшее ему в плотских удовольствиях, не будило в нем никаких желаний. Он задыхался в этой атмосфере святости, которой она себя окружила. Тщетно пытался он увидеть в ней ту искреннюю и пикантную девушку, которая очаровала его с первого взгляда. Тщетно пытался он убедить себя в том, что супружеский долг может сочетаться с физическим наслаждением. Все его неудовлетворенное и разочарованное существо требовало перемен. Постепенно его внимание начали привлекать красивые женщины. Поначалу он удовлетворялся невинными шутками. Как и его дядя Александр I, ничто он так не любил, как процесс ухаживания. Однако в скором времени ему, измученному длительным воздержанием, пришлось перейти к активным действиям. Его поползновения не ускользнули от внимания двора. Императрица стоически закрывала на все глаза. Первой серьезной победой Александра стала фрейлина его супруги, юная княжна Александра Долгорукая. Анна Тютчева, тоже фрейлина, так описывает свою подругу: «Временами восторженная, временами сдержанная, цветок, который закрывается, если к нему приблизиться, она волнует воображение. Ее чары притягивают. Она непостижима. Зачастую депрессия сменяется у нее буйным весельем. Ее движения напоминают повадки молодой тигрицы». Увлеченный этой искрометной, переменчивой особой, Александр даже не трудился скрывать свои чувства. Он флиртовал с Александрой Долгорукой в присутствии своей жены, которая, сохраняя достоинство, делала вид, будто ничего не замечает. «Сегодня вечером с Долгорукой случился обморок, – пишет Анна Тютчева. – Императрица продолжала спокойно листать книгу Буйе (Всеобщий словарь по истории и географии). Такая реакция наверняка является следствием большого интереса, который император проявляет к этой фрейлине». А вот что пишет князь Черкасский: «Императрица выглядела печальной, это связывают с ее здоровьем. Долгорукая принимала участие в „живых картинах“, которые сама же и организовала. Она была очень оживлена. Император с интересом рассматривал ее, чего она и добивалась. Все осуждали ее, но благодаря ей вечер получился чрезвычайно веселым».