Текст книги "Александр II"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Несмотря на все уважение к своей больной и далекой супруге, он ничего не мог с собой поделать и лишь безучастно наблюдал за ее угасанием. Ее присутствие, пусть даже едва заметное, угнетало и стесняло его. Ему не давали покоя угрызения совести, которые он старался гнать от себя. Новое неудавшееся покушение еще больше сблизило его с Екатериной. Она была для него источником вожделения, советницей, отдушиной и талисманом. Пока она рядом – думал он – революционерам своего не добиться.

В минуты сомнений – а они посещали его нередко – Александр говорил себе, что над любым правителем России, затеявшим реформы, всегда будет висеть неумолимый рок. Что бы он ни предпринимал, у него всегда найдутся враги, принадлежащие к самым разным лагерям. Консерваторы, расценивавшие малейшее нововведение, как святотатство, ожесточенно защищали привилегии, унаследованные ими от отцов. Они хотели жить и умереть в прежней России. На противоположном фланге менее облагодетельствованные судьбой полагали, что царь, несмотря на свои красивые слова, не спешит удовлетворить их жажду свободы, равенства и справедливости. Поначалу превозносившие царя до небес, теперь они обвиняли его в лицемерии и предательстве. Некоторые из них даже хотели убить его в отместку за свое разочарование. Подталкиваемый страхом одних и нетерпением других, Александр неуверенно брел навстречу своей судьбе, ограничиваясь полумерами, прибегая к уловкам, делая робкие попытки. Шаг влево, шаг вправо и, время от времени, шаг назад. О Господи, как же трудно править народом, покорным и одновременно требовательным, великодушным и одновременно алчным, благочестивым вплоть до мистицизма и одновременно мятежным вплоть до варварства! Насколько легче ему было бы воплощать свои идеи в жизнь где-нибудь во Франции или Германии, где его бы поняли и, возможно, оказали бы ему помощь. Но ни за что на свете не променял бы он эту неблагодарную, эту безумную Россию на любую другую, пусть даже самую уравновешенную, самую здравомыслящую страну.

Между тем террористы и не думали складывать оружие. Вскоре после взрыва поезда в Зимний дворец под чужим именем устроился на работу столяром молодой человек двадцати восьми лет. В действительности его звали Степан Халтурин, и он принадлежал к боевой группе «Народной воли». Новый столяр отличался усердием и добрым, спокойным нравом. Неудивительно, что ему была доверена ответственная работа по устройству потолков в подвалах дворца. Прежде чем попасть туда, рабочие подвергались тщательному обыску. Однако со временем привыкшие к ним жандармы перестали заглядывать в их ящики с инструментом. Таким образом, Халтурину не составляло труда проносить с собой ежедневно порцию динамита, который он прятал в куче строительного мусора. Взрывчаткой его снабжал Желябов, один из руководителей «Народной воли». Когда динамита накопилось пятьдесят килограммов, он поместил его в выкопанную яму и вставил внутрь бикфордов шнур. Но количество казалось ему недостаточным, и он все откладывал покушение, несмотря на настойчивые требования Желябова. Однажды Халтурину поручили произвести ремонтные работы в кабинете Александра, и он оказался один на один с самодержцем. Ему ничего не стоило бы убить его ударом молотка без всякого риска быть схваченным, но он не сделал этого. «Считая Александра II величайшим преступником перед народом, – пишет террористка Ольга Лубатович (член исполнительного комитета „Народной воли“) в своих „Воспоминаниях“, – Халтурин тем не менее находился под впечатлением от его обходительности в отношениях с рабочими. Он даже взял на память с царского стола какую-то безделушку, когда остался в кабинете один, но товарищи тут же заставили его вернуть ее на место. Да, только жизнь способна изобретать подобные противоречия, жизнь, которая создает важное и ничтожное, великое и мелкое». («Четыре женщины-террористки против царя», сборник статей Кристин Форе.)

Наконец, вечером 5 февраля 1880 года Халтурин с легким сердцем выбрался из подвала и объявил Желябову, поджидавшему его на улице: «Все готово». В тот же самый момент земля содрогнулась, раздался оглушительный грохот и над Зимним дворцом поднялось густое облако дыма. К месту катастрофы собралась огромная толпа. Вскоре выяснилось, что основная сила взрыва пришлась на столовую императорских покоев, но царь остался целым и невредимым. Люди осеняли себя крестным знамением и в один голос твердили о чуде.

И действительно, свершилось чудо. В тот вечер Александр должен был ужинать вместе с великим князем Александром Гессенским и его сыном, новым князем Болгарии. Но поезд, в котором они ехали, задержался в пути, и император ожидал гостей в соседней со столовой комнате. Окажись они в назначенное время за столом, все непременно погибли бы. Взрыв тем не менее привел к многочисленным жертвам. Непосредственно под столовой, на первом этаже, располагалось помещение для охраны. Из-под обломков было извлечено шестьдесят семь солдат Финляндского полка – одиннадцать погибших и пятьдесят шесть раненых. Апартаменты императрицы, прилегавшие к столовой, не пострадали, хотя их стены и тряхнуло взрывной волной. Вопреки рекомендациям врачей Мария Александровна незадолго до этого вернулась в Санкт-Петербург, чтобы – как она говорила – умереть в России, среди своих. Но в тот день она не нашла в себе сил подняться с постели. Приступ асфиксии настолько ослабил ее, что она погрузилась в летаргическое оцепенение. Даже взрыв не вывел ее из этого состояния. О происшедшем она узнала только утром следующего дня.

Екатерина Долгорукая, находившаяся в своих апартаментах, которые располагались над столовой, была оглушена адским грохотом и немедленно собрала вокруг себя детей. Первая ее мысль была об императоре. Удалось ли ему избежать смерти на этот раз? Он тут же предстал перед ней, серьезный и спокойный. Она бросилась ему на грудь. Во дворце была объявлена тревога. По лестницам сновали возбужденные жандармы. В коридорах задувал ледяной ветер, проникавший с улицы через разбитые стекла. Всюду ощущался запах газа. Едва различимые в сумерках, суетились пожарные. Слышались стоны раненых. Выжившие гвардейцы, несмотря на полученные раны, спешили вновь занять свои посты. «К счастью, заряд динамита был недостаточно велик для того, чтобы разрушить массивные колонны, на которые опирается конструкция этой части дворца, – пишет посол Великобритании лорд Дюфферен маркизу Солсбери. – В противном случае Его Величество и большая часть его семьи и свиты оказались бы погребенными под руинами». (Константин де Грюнвальд: Александр II и его время.)

Тремя днями позже Александр присутствовал на похоронах солдат, погибших во дворце. Он шел ровной поступью с высоко поднятой головой. Но лицо его было бледным, а глаза красными. Взглянув на выровненные в линию гробы, он произнес надтреснутым от волнения голосом: «Можно подумать, что мы все еще находимся в окопах Плевны!»

Столь тяжкое преступление вызвало в стране ужас и негодование. То, что террористы организовали покушение на царя в его собственном жилище, свидетельствовало об их неограниченных возможностях. Как они смогли замыслить, подготовить и осуществить эту акцию, беспримерную по своей отчаянной смелости в истории России? Кто из слуг, а может быть, даже из агентов, призванных обеспечивать безопасность императора, сделался их сообщником? Почему вездесущая полиция не сумела предотвратить покушение, готовившееся явно не один месяц? Кто виноват? Не последует ли за этим новая волна насилия? Обезумевшие министры обвиняли в случившемся друг друга и не знали, какие меры нужно предпринять перед лицом возраставшей опасности. Халтурину удалось беспрепятственно скрыться. Его сообщники, разочарованные неудачей своего предприятия, наверняка уже приступили к подготовке нового, еще более страшного удара. В обществе циркулировали тревожные слухи. «Народная воля» представлялась воплощением революции. Теперь было очевидно, что ее Центральный исполнительный комитет не остановится ни перед чем в достижении своей цели. Восстание масс казалось неизбежным, как извержение вулкана, который начал ворчать. Впрочем, в одной из прокламаций, распространявшихся террористами, утверждалось, что борьба будет продолжаться до тех пор, «пока царь не предоставит организацию общественной жизни заботам свободно избранного Учредительного собрания», и что, во всяком случае, «правительство стало препятствием на пути развития общества». Люди, жившие по соседству с высшими государственными чиновниками, искали другое жилье из опасения стать жертвами покушения, направленного против их соседей. Благородные семейства, несмотря на холодную зиму, потянулись в свои сельские владения. «Жители Санкт-Петербурга – пишет все тот же лорд Дюффрен, – страшно боятся террора, тем более что по городу ходят ошеломляющие слухи по поводу программы дальнейших действий нигилистов».

А вот что пишет генерал Шанзи, новый посол Франции: «Все только и твердят что о покушении. Оно является главным предметом разговоров, газетных статей и вызывает самые противоречивые оценки… Вокруг императора царит атмосфера бестолкового возбуждения. Просвещенные люди, сознающие необходимость реформ, прекрасно понимают, что между целью, преследуемой нигилистами, и законными устремлениями нации нет ничего общего, но они поступают неразумно, смешивая в своих беседах все в одну кучу, поскольку это может вызвать опасную путаницу в сознании народа и создать у него впечатление, будто деятельность, которую он осуждает, имеет какое-то отношение к его интересам». (Константин де Грюнвальд.) Виконт Мельхиор де Вог, секретарь посольства Франции, так описывает свои впечатления: «Те, кто стал свидетелем этих событий, подтвердят, что нет таких слов, которыми можно было бы передать ужас и ошеломление, охватившие все слои общества. Ходят слухи, будто 19 февраля, в годовщину освобождения крепостных, будут произведены взрывы в нескольких кварталах столицы. Называют улицы, на которых опасно появляться… Полиция, сознавая свое бессилие, пребывает в полной растерянности; правительство способно лишь на рефлекторные движения; общество, понимая это, мечтает о новой системе правления, о пришествии спасителя». Но по пафосу оценки всех превзошел великий князь Константин младший, записавший в своем дневнике: «Мы вновь переживаем эпоху террора, как во времена французской революции, с той лишь разницей, что парижане видели своих врагов, тогда как мы не видим их, не знаем и не имеем ни малейшего понятия об их численности… Всюду царит паника; люди окончательно потеряли голову и готовы верить любым, самым нелепым слухам».

Александр отдавал себе отчет в том, что творилось вокруг него и во всех структурах управления империей. Уже несколько лет он не ощущал под ногами твердую почву. Его советники представляли собой бессловесные тени, из которых трудно было что-либо вытянуть. В его присутствии они дрожали, заикались и переминались с ноги на ногу. Полагаться на этих почтительных марионеток было нельзя. Он никак не мог взять в толк, почему самая мощная полиция в мире не способна справиться с кучкой террористов. Враг был всюду: на улице, на железной дороге, в аллее парка, в подвале дворца. Завтра, возможно, он окажется в царской спальне. В любом месте, в любой момент Александр рисковал жизнью. Разумеется, он не боялся предстать перед высшим Судьей. Как и преследовавшие его революционеры, он заранее принес свою жизнь в жертву. Правда, у них были противоположные цели.

Выражаясь словами виконта Мельхиора де Вога, он, как и все общество, мечтал о «спасителе», который взялся бы железной рукой за штурвал и выпрямил бы потрепанный в бурях и потерявший мачты корабль государства. Но, может быть, уже поздно? И где найти человека, ниспосланного Провидением, которому удалось бы избежать крушения монархии?

Глава XII
Человек, ниспосланный провидением

Шли дни, тревога в обществе нарастала. Александр чувствовал, что настал момент для принятия важного решения. Раз самые суровые меры не приносят никаких результатов, почему бы не попробовать, путем серии компромиссов, смягчить если не революционеров, то по крайней мере либералов, чьи симпатии обеспечивают успех подрывным акциям? К этому его подталкивал брат Константин. Министр Валуев тоже высказывал подобные мысли. Но наследник престола, великий князь Александр встречал в штыки все то, что, по его мнению, являлось уступкой со стороны самодержавия. 8 февраля 1880 года Александр созвал в Зимнем дворце чрезвычайный совет, в котором приняли участие его брат Константин, его старший сын и несколько особо приближенных лиц. Наследник престола заявил, что источник зла кроется в отсутствии согласия между отдельными органами центральной власти и, озвучивая идею публициста Каткова, предложил создать «верховную комиссию», наделенную большими полномочиями и управляемую кем-то вроде диктатора. Мысль о новой «комиссии» не вдохновляла Александра, полагавшего, что, кроме дополнительных гор бумаги и болтовни, толку от нее не будет. Совещание было перенесено на следующий день.

9 февраля его состав расширился за счет еще нескольких сановников и генерал-губернаторов Санкт-Петербурга, Одессы и Харькова. Открывая заседание, Александр выглядел не лучшим образом: сутулая спина, усталое выражение сероватого лица, отсутствующий взгляд. Как обычно, началась пустая говорильня. Прислушиваясь к этому гулу противоположных мнений и взаимных обвинений, он еще раз убедился в неспособности своих советников переломить ситуацию. Лишь один из присутствовавших хранил молчание. Это был граф Лорис-Меликов, генерал-губернатор Харькова. Когда царь, наконец, попросил его высказаться, он четко и уверенно изложил программу, в которой удивительным образом сочетались твердость и мягкость, властность и либерализм. Согласно его убеждению, необходимо было усилить полицейский надзор и в то же время пойти на определенные, в рамках благоразумия, уступки. И над всем этим должен был стоять один человек с несгибаемой волей. «Самое главное, – сказал он, – обеспечить в империи единство руководства. Для этого нужно, чтобы вся власть была сосредоточена в руках одного человека, который бы пользовался абсолютным доверием Вашего Величества». Услышав эти слова, царь выпрямился, его глаза вспыхнули, словно освещенные внутренним огнем. Прервав выступавшего, он сказал: «Ты и будешь этим человеком», после чего закрыл заседание.

Указом от 12 февраля 1880 года была учреждена «Верховная комиссия по защите общественного порядка» под председательством Лорис-Меликова. Хотя роль Верховной комиссии носила весьма туманный и расплывчатый характер, ее председатель был облечен поистине диктаторскими полномочиями: он осуществлял руководство всеми органами власти империи, распоряжался всеми государственными ресурсами и получал приказы непосредственно от императора. Еще ни один самодержец не наделял подобной властью одного из своих подданных.

Несколько дней спустя Лорис-Меликов пригласил к себе представителей городского собрания Санкт-Петербурга, чтобы выслушать их мнение по поводу деятельности террористов. Издателям крупных столичных газет он объявил, что хочет установить «диктатуру сердца». В «Правительственном вестнике» было опубликовано его обращение к общественности, в котором он обещал употребить «все свои силы и все свои знания» для восстановления уважения к закону.

При дворе многие удивлялись, почему Александр не возложил функции диктатора на одного из своих традиционных соратников. Правда, к Лорис-Меликову, происходившему из армянской дворянской семьи, в обществе относились с почтением, как к национальному герою. Во время кампании 1877 года он взял крепость Карс, немного повысив тем самым престиж русской армии, терпевшей неудачи на Балканах. Впоследствии, во время эпидемии чумы на нижней Волге, его энергичные действия предотвратили распространение паники. Чуть позже, назначенный генерал-губернатором Харькова, он смог обуздать революционеров и вместе с этим завоевать симпатии журналистов, профессоров и студентов. Это создало ему репутацию жесткого властителя и тонкого дипломата. Все, кто был близок к нему, отмечали его ум, восточную хитрость и гибкость. Он одинаково хорошо умел воевать и наводить порядок.

Через неделю после назначения Лорис-Меликова, 19 февраля 1880 года, в России отмечались одновременно двадцатипятилетие правления Александра II и годовщина отмены крепостного права. Император и его окружение ожидали от террористов сюрпризов. День начался большим стечением народа на Дворцовую площадь. Раздались артиллерийские залпы салюта, зазвонили колокола. Появившегося на балконе царя толпа приветствовала громкими криками. Но насколько искренними были все эти люди, кричавшие «ура»? Он также прослушал патриотические песни в исполнении хоров различных гвардейских полков. После этого в Большом белом зале дворца Александр принимал поздравления высших сановников и представителей иностранных держав. Напрасно пытался он скрыть нервозность под маской добродушия. От глаз присутствовавших не ускользнула его озабоченность. Приглушенным от волнения голосом он отвечал на любезные речи своих гостей. Несомненно, ему не давала покоя мысль, что среди парадных мундиров в регалиях вполне может затаиться террорист. Всеобщее внимание привлекала плотная фигура стоявшего неподалеку от него Лорис-Меликова. Смуглое лицо, темные, искрящиеся глаза, черная с проседью борода – он производил впечатление человека в одно и то же время волевого и доброжелательного, энергичного и утонченного. Уже чувствуя в нем верховного правителя, придворные толпились вокруг генерала. «По тому, как его приветствовали, можно было судить о высоте его положения», – пишет виконт Мельхиор де Вог. (Мельхиор де Вог: Современные зрелища.) Вопреки опасениям императора ничто не омрачило этот большой праздник.

Но на следующий день, 20 февраля, около двух часов дня, когда Лорис-Меликов выходил из здания министерства, молодой еврей из Минска, по фамилии Молодецкий, дважды выстрелил в него из револьвера. Обе пули застряли в толстой шубе. Одним прыжком Лорис-Меликов настиг убийцу, повалил его на землю и потом сдал подбежавшим жандармам. Общественность с одобрением восприняла личное мужество генерала и расценила этот инцидент, как символ укрепления власти. Лорис-Меликов сам допрашивал террориста, и тот был приговорен военным трибуналом к смерти. Казнь состоялась спустя сутки после приговора, средь бела дня, на Семеновском плацу, при большом стечении публики. Молодецкого привезли на повозке, на его груди висела дощечка с надписью «Государственный преступник». Он с презрением смотрел на всех этих людей, собравшихся, чтобы пощекотать себе нервы зрелищем его смерти. Подойдя к подножию эшафота, Молодецкий с гримасой ухмылки на лице бросил в их сторону несколько саркастических замечаний и угроз. Когда священник протянул ему распятие, он оттолкнул его. До самого последнего момента осужденный вел себя дерзко и вызывающе. Когда люди увидели, как его тело безвольно раскачивается на веревке, у них было ощущение, будто это повесили революцию, раз и навсегда.

В своих усилиях по «очищению» России Александр хотел заручиться поддержкой Европы. Однако Франция, куда бежал революционер Лев Хартман, пытавшийся взорвать императорский поезд, отказалась выдать его России. Несмотря на настоятельные требования царя, правительство республики предпочло внять патетическим призывам Виктора Гюго, писавшего: «Ведь вы честное правительство. Вы не можете выдать этого человека. Существует нечто такое, что выше закона – право. Деспотизм и нигилизм – два отвратительных аспекта одного явления, и явление это – политика. Законы экстрадиции не действуют, когда речь идет о политике. Все нации соблюдают эти законы, и Франция будет соблюдать их тоже. Вы не выдадите этого человека». (Виктор Гюго: Действия и слова, III (После изгнания, заметки 1880 года.) Российская пресса негодовала. Генерал Шанзи пишет 23 февраля 1880 года: «Все ожидают экстрадиции Хартмана, как акт справедливости и доказательство симпатии к России со стороны Франции… Я чувствую, что отказ будет иметь весьма негативные последствия для нашей страны». Его рекомендации не возымели действия, и 21 марта царь сказал ему при личной встрече: «Решение вашего правительства по поводу этого мерзавца произвело на меня чрезвычайно неприятное впечатление. Это все, что я имею вам сказать».

В очередной раз Александр убедился, что французы забыли о той бесценной услуге, которую он оказал им, заступившись за них перед Германией во время кризиса 1875 года. Что касается Лорис-Меликова, он смотрел гораздо дальше дела Хартмана, и оно его мало интересовало. По его мнению, истинная причина зла, от которого страдала Россия, заключалась в состоянии абсолютной власти, точнее в том разрыве, который существовал между этой абсолютной властью и просвещенной частью нации. В окружении великого князя Константина было немало независимых умов, исповедовавших западные идеи и желавших модернизации самодержавия в соответствии с современными принципами государственного права. Однако эта партия либералов, некогда побудившая Александра к проведению первых реформ, ослабела и потеряла былое влияние. Император отдавал себе отчет в том, что, несмотря на все его усилия по реорганизации системы управления, продолжались злоупотребления, что административная машина постоянно давала сбои, что никто больше не испытывал к нему чувства благодарности за инициативы по улучшению жизни его подданных. Мало-помалу он утратил веру в свой народ, как и народ утратил веру в него.

Одновременно с этим укрепляла свои позиции партия реакционеров, сплотившаяся в Аничковом дворце вокруг наследника престола. Эти защитники абсолютной монархии относились к малейшему ослаблению центральной власти, как к святотатству, ибо император не имел права отказываться даже от небольшой части своих полномочий, которыми его наделил Господь. Они наперебой цитировали слова Николая I: «Уступив первоначальным требованиям французской революции, Людовик XVI пренебрег своим священным долгом. И Бог наказал его за это».

Александр находился под определенным влиянием этой сугубо традиционалистской точки зрения. Если он и не отвергал открыто либеральные теории своей молодости, то с грустью признавал, что, возможно, их претворение в жизнь следует отложить на неопределенный срок. Но именно его нерешительность и вызывала ярость революционеров. Это был замкнутый круг, из которого он стремился вырваться. Лорис-Меликов очень скоро пришел к выводу, что нужно незамедлительно предоставить русскому народу все мыслимые свободы, допустимые в рамках абсолютной монархии, чтобы затем начать постепенно продвигаться в сторону конституционной монархии. Однако хотя он, обладая диктаторскими полномочиями, и располагал всеми средствами, необходимыми для сокрушения нигилизма, любые нововведения, пусть самые незначительные, не входили в его компетенцию. Они должны были исходить только от самого царя. Но царь еще не был готов отказаться от своих автократических убеждений. Лорис-Меликов понимал, что ему потребуется немало времени, чтобы переубедить Александра. А пока, дабы успокоить общественность, он отвлекал ее внимание разного рода прожектами и декларациями о намерениях, вызывавшими ожесточенную критику в консервативной прессе.

Между тем 22 мая 1880 года в своих апартаментах в Зимнем дворце тихо угасла императрица Мария Александровна. Царь в этот момент находился в Царском Селе с Екатериной Долгорукой. Узнав о кончине супруги, он спешно вернулся в столицу. Спустя шесть дней тело покойной было перевезено в собор Петропавловской крепости. Александр и его сыновья сами несли гроб от церковной паперти до катафалка. Во время пышной погребальной церемонии царь, вне всякого сомнения, старался с нежностью думать о той, которая осчастливила годы его молодости, которая была матерью его детей и от которой он постепенно отдалился. Однако к этим грустным мыслям невольно примешивалось радостное чувство избавления. Склонившись над лицом усопшей, чтобы попрощаться с ней, он едва не поблагодарил ее за то, что она ушла. По соображениям приличия Екатерина Долгорукая не присутствовала на похоронах царицы. На следующий день Александр воссоединился со своей возлюбленной в Царском Селе.

Теперь у них были развязаны руки. Ничто не препятствовало их свадьбе, о которой они так долго мечтали. Первым узнал о намерении царя министр двора граф Альдерберг. Хотя Александр ни разу не упомянул имени Екатерины Долгорукой, он, как и все придворные, был в курсе любовной связи императора. Но до этого дня он и вообразить не мог, что дело закончится у алтаря.

Обретя после минутного замешательства дар речи, Альдерберг принялся умолять Александра поразмыслить о последствиях столь необдуманного и идущего вразрез со всеми традициями решения. Неужели Его Величество не боится лишиться симпатий своей семьи и уважения своего народа? Император отвечал, что честь, совесть и вера обязывают его узаконить узы, которыми он связан с этой восхитительной женщиной. «Уже четырнадцать лет я жду этого момента! – воскликнул он – Четырнадцать лет назад я дал слово!» Собрав все свое мужество, Альдерберг спросил чуть слышным голосом: «Ваше Величество, вы поставили в известность Его Императорское Высочество великого князя наследника?» «Нет, – ответил Александр. – Впрочем, его сейчас нет в столице. Я скажу ему, когда он вернется через две недели». «Но государь, – возразил Альдерберг. – Он расценит это, как страшное оскорбление!» Император промолчал. Когда Альдерберг уходил, у него сложилось впечатление, что ему удалось поколебать решимость монарха совершить этот опрометчивый шаг. Но вскоре, во время второй приватной беседы, Александр объявил ему, что свадьба состоится в июле, по прошествии сорока дней со дня смерти императрицы. Альдерберг заклинал его подождать хотя бы год. Александр молча слушал, неподвижно глядя перед собой. Его руки сотрясала мелкая дрожь. Неожиданно он прервал его, велел пригласить в кабинет Екатерину Долгорукую, а сам вышел. Так, Альдерберг впервые встретился с любовницей царя. Она тут же набросилась на министра, обвиняя его в том, что он препятствует императору в выполнении его долга, руководствуясь низкими политическими мотивами. Страсти накалялись. Александр приоткрыл дверь и спросил, может ли он войти. «Нет, – ответила Екатерина. – Дай нам закончить разговор». Он вернулся через несколько минут и заявил Альдербергу: «Хочу напомнить тебе о том, что я являюсь единственным хозяином своей судьбы и единственным судьей своим поступкам». Альдерберг удалился с твердым убеждением, что навлек на себя ненависть «этой дерзкой и вздорной женщины». (Милютин: Дневник.)

Свадьба состоялась 18 июля 1880 года, в три часа пополудни, в большом дворце Царского Села. Александр, одетый в голубой мундир гусар-гвардейцев, зашел за Екатериной в комнату на первом этаже, где они обычно встречались. На ней было скромное платье из бежевого сукна, и ни единого цветка в волосах. Эта простота была призвана подчеркнуть тонкость черт и свежесть лица. Царь предложил ей руку. Все офицеры, чиновники и слуги были оповещены о грядущем событии. Пройдя по длинным коридорам, жених и невеста проследовали в небольшой зал без мебели. Там уже были протоиерей Зимнего дворца священник Никольский, протодьякон и псаломщик. На столе, служившем аналоем, лежало распятие, Евангелие, две свечи, венчальные венцы и обручальные кольца. Выступавшие в роли свидетелей адъютант царя генерал Баранов и генерал Рылеев держали венцы над головами новобрачных. Стоявшие сзади них подруга Екатерины и граф Альдерберг опустились на колени. Больше никто на церемонии не присутствовал.

Когда обряд венчания завершился, Александр и его супруга поехали вместе со своими детьми Георгием и Ольгой покататься по парку. Александр произнес вполголоса со слезами на глазах: «Как долго я ждал этого дня!.. Какое это мучение! У меня постоянно было ощущение, будто на сердце лежит тяжелый камень!» Внезапно его лицо омрачилось. «Боюсь, что счастье мое продлится недолго, – горестно вздохнул он. – Ах! Хоть бы Господь забрал меня к себе не слишком скоро!» Спустя некоторое время он склонился над сыном Георгием. «Гого, дорогой, обещай мне, что никогда меня не забудешь!» И добавил, указывая на него пальцем: «Он настоящий русский! В нем течет только русская кровь!» (Морис Палеолог.) Выразив тем самым свое предпочтение, он приказал кучеру вернуться во дворец кратчайшим путем. В тот же вечер Екатерина пишет в своем дневнике: «Это самый счастливый день в моей жизни». Потом царь подпишет тайный указ, согласно которому его второй супруге, сыну Георгию и дочерям Ольге и Екатерине присваивались титулы Их Светлости княгиня, князь и княжны Юрьевские соответственно. Как будто княгиня Долгорукая, чей род восходил к XII веку, нуждалась в подобном титуле!

Через несколько дней Александр вызвал в Царское Село Лорис-Меликова и сообщил ему о своей женитьбе. «Я знаю, что ты мне предан, – сказал он. – Нужно, чтобы отныне твоя преданность распространялась также на мою жену и моих детей. Тебе, как никому другому, известно, что моей жизни угрожает постоянная опасность; меня могут убить в любой момент. Если со мной что-нибудь случится, не оставляй этих столь дорогих мне существ. Я рассчитываю на тебя». Тремя днями позже наследник престола, вернувшийся из местечка Хаапсалу в Эстонии, где он принимал грязевые и морские ванны, был принят Александром и получил те же наставления. Бережно хранивший память о матери, он не выказал возмущения и безропотно склонился перед волей венценосного отца. Его братья и сестра поступили так же. Тем не менее все они были уязвлены до глубины души безнравственным поведением своего родителя.

Александра ничуть не заботило их мнение. Главным для него было счастье Екатерины. Долгое время остававшаяся в тени, лишенная возможности общаться с внешним миром – думал он – она имеет право на достойное вознаграждение. И действительно, после стольких лет добровольного заточения она, наконец, могла вздохнуть полной грудью. Ей было тридцать три, и, казалось, ее стремление появляться на публике, блистать при дворе и принимать почести не знало границ. Кто знал, может быть, однажды царь возложит корону на ее голову? На протяжении российской истории девушки из рода Долгоруких дважды едва не становились царицами: одна, невеста первого представителя династии Романовых Михаила, была отравлена завистливыми придворными в 1625 году; вторая потеряла своего жениха, Петра II, умершего в 1730 году от оспы. Возможно, благодаря Александру, которого она любила всем сердцем, Екатерине и удалось бы первой из Долгоруких добиться этой высочайшей чести. Титул княгини Юрьевской, которым он ее наделил, был в этом плане весьма знаменателен, поскольку вызывал отдаленные ассоциации с Юрием Долгоруким, великим князем Суздальским и Киевским, основателем Москвы. Не могла ли она, став императрицей, заставить царя изменить порядок престолонаследия в пользу своего сына Георгия? В этом случае истинно русская по крови династия заменила бы русско-немецкую династию Романовых-Гольштейнов-Готторпов. Конечно, трудно представить, что законный наследник и его четверо младших братьев (Владимир, Алексей, Сергей и Павел) могли быть бесцеремонно оттеснены от трона сыном императора от морганатического брака. Но для самодержца нет ничего невозможного – говорила себе Екатерина и убеждала в этом своего супруга.