Текст книги "Палитра сатаны: рассказы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Он открыл дверцу шкафа и достал обрывок письма с потрепанными краями.

– Автограф Евгения де Богарне. Она откопала его у букиниста-антиквара в Фонтенбло. Специально ездила туда тайком от меня! Мило, не правда ли?

Мартен вспомнил, что Люсьен несколько дней назад воспользовался его машиной, чтобы, как он выразился, «скатать по делам». Небось отправился в Фонтенбло с Мирей. И подарок они выбирали вместе. Мартен представил, как эта парочка обсуждает перед продавцом, что будет всего приятнее получить человеку, которого оба без зазрения совести обманывают. Явно комическая ситуация принимала в его глазах очертания скорее жалкие, нежели возмутительные. Хотелось крикнуть Альберу: «Да швырни ты эту бумаженцию в камин! Она пачкает руки, которые ее теребят! Жена тебя ни в грош не ставит!» И одновременно громадная, переполняющая душу жалость к другу принуждала его помалкивать.

– Забавнее всего, – продолжил Альбер, – что письмо Евгения де Богарне датируется декабрем тысяча восемьсот шестого и подписано «Евгений Наполеон»: дело происходит в тот самый год, когда император усыновил отпрыска Жозефины… Одним словом, доблестный Евгений увековечивал свой новый патроним.

– Да-да, все это очень интересно! – закивал Мартен.

– Думаю, выбирая подарок, она советовалась с продавцом. В любом случае это восхитительно. Великолепное приобретение! Пожалуй, оно подвигнет меня к дальнейшему собирательству.

Глядя на физиономию приятеля, излучавшую притворный восторг, Мартен волей-неволей пришел к заключению, что тот вовсе не обманывается, но, опасаясь потерять Мирей, если станет костерить ее за достойную сучки повадливость, готов, напротив, вынести любой афронт. Он убаюкивает себя надеждами, что жена, тронутая его уступчивостью, вернется к нему, когда это приключение ей поднадоест, притом вернется, исполненная благодарной нежности и ласки. Малейший спор, любая попытка договорить недосказанное грозят уничтожить саму возможность подобного латания дыр. Должно быть, он твердит себе: «Уж лучше неверная жена, чем никакой». Как же он любит ее! Поклоняется этой бабенке с истовостью поистине религиозной… сказать точнее, предан, как пес. Неужто в ней таятся неведомые прелести, позволяющие обвораживать таких разных людей, как Альбер Дютийоль и Люсьен? На взгляд Мартена, она была всего лишь маленькой, почти некрасивой женщиной, нервно хохочущей, кокетливо цеплючей, с копной взбитых каштановых волос и очень красными губами, обнажавшими шеренгу крепких зубов. Он спросил себя, какова была бы его собственная реакция, узнай он, что Аделина изменяет ему, как Мирей Альберу. Сперва подобная гипотеза показалась ему кощунственной. Но мало-помалу он дал волю таким залихватским предположениям, аж голова кругом пошла. Ничья жена не может быть выше подозрений, когда речь идет об адюльтере. За спиною каждой прячется черт с острым шилом. «Что бы я сказал на его месте, что бы сделал?» Мысли вертелись в пустоте. Но вдруг он с грустным удивлением понял, что и сам, опасаясь разрыва, стал бы изображать неведенье, молча сносить все постыдные обиды и ждать, что рано или поздно гроза унесется прочь. Избегать сцен, не ломать стулья, доверять времени, которое лечит… Как только эта мысль окрепла в его мозгу, Альбер стал ему еще дороже. Рассеянно слушая и не слыша ученые комментарии по поводу славной карьеры Евгения де Богарне, он думал, как же повезло его собеседнику: ведь все, прочитанное в книгах, может послужить ему утешением, отвлечь от нынешних напастей. Выходит, для таких избранников судьбы образование не только инструмент в их работе. Оно может сгодиться и как убежище от превратностей реальной жизни. А вот он, Мартен, не из той породы. Собственная умственная бедность угнетала. Что с того, если порой он совал нос в книжицы, заботливо подсунутые его мудрым другом? Никогда (он знал это!), никогда ему не сравняться в учености с Альбером Дютийолем.

Тем временем Альбер Дютийоль положил письмо назад в ящик и заключил:

– Очень положительный тип этот Евгений де Богарне, и как генерал, и как государственный служащий. Правда, жизнь свою он закончил довольно печально. Впрочем, как и большинство смертных…

Он снова впал в задумчивость. Машинально перебирал груду спичек на столе. Обломками чего казались они ему – собственного семейного счастья или только макета «Беллерофона»? Внезапно он вскинул голову и с решимостью в голосе произнес:

– Я поговорил с Мирей. Мы вдвоем едем к моей сестре, в Сарт.

– Ах! – прошептал Мартен. – А когда, позвольте спросить, вы…

– Послезавтра. Решение пришло внезапно… Сегодня утром… просто в голову взбрело…

Мартен, совершенно сбитый с толку, так и застыл с открытым ртом. Возможно ли, что Мирей уступила, дала согласие хотя бы на время разлучиться с Люсьеном? Неужто ей в конце концов стало жалко мужа? Или просто надоели почти ежедневные прыжки в чужую койку?

– А вас не будет… долго?

– Две-три недели или около того. Жозианна, моя сестра, разболелась. Я было хотел ехать один. Но Мирей настояла, что поедет со мной. К тому же ей необходимо переменить обстановку. Она сама признала, что так будет лучше.

Теперь Мартен уже не сомневался: Мирей, пресытившись любовником, решилась мягко, без обид порвать с ним. В обоих домах все должно встать на свои места. Люсьену придется смириться. На худой конец отыщет себе другую любовницу где-нибудь по соседству.

– Вы правильно сделаете, если поедете, – одобрил Мартен. – Надо временами выбираться из своего угла в большой мир…

В ту же секунду он услышал, как хлопнула тяжелая створка ворот, ведущих с улицы во двор. Альбер Дютийоль тревожно обернулся на этот звук. И тут в пристройку впорхнула Мирей. Взбудораженная, не в меру резвая. Явно еще тепленькая, только-только из объятий Люсьена. Когда она подошла к Мартену с улыбкой на губах и протянутой рукой, ему почудилось, что сквозь густой аромат духов от нее исходит запах любовной истомы. Потом она приблизилась к Альберу и преспокойно поцеловала его прямо в губы. Мартена аж передернуло от ее супружеского поцелуя, словно это был еще один вызов, брошенный несчастному рогоносцу.

– Вы видели? – воскликнула Мирей, указывая на то, что осталось от «Беллерофона». – Все сломал… Но он сделает новый! Я об этом позабочусь… Это для него так важно!

Она обхватила пальцами локоть мужа и, прижавшись к его плечу, весело продолжила:

– Он уже вам сообщил, что мы решили на время уехать?

– Да, – ответил Мартен. – Это… это хорошая мысль.

А сам подумал: что скажет его сынок? Как отнесется Люсьен к такой новости? Но здесь об этом спрашивать немыслимо. Да и дома тоже. Одна неловкая фраза способна заронить искру в пороховой склад. Надобно подождать развития событий. Любовники, по всей вероятности, сошлись на том, что необходимо дать себе время на размышление, прежде чем еще глубже погрузиться в омут безумств.

Мирей увлекла мужчин в садик. Они выпили по чашке чая, поданного старой Эрнестиной в беседке, кое-где обвитой зеленью. Перед ними простирался равнинный пейзаж, умиротворяющий своей вековечной неизменностью. Мартену с высоты его терраски открывается такой же вид. От этого создавалось впечатление, будто он одновременно и дома, и в гостях. Его взгляд терялся в бесконечности возделанных полей, зеленых или белесых, с муаровыми побежалостями от порывов налетавшего ветерка, смахивающими на рябь, что пробегает по морской глади, указывая на сильное течение.

– Самые лучшие деньки наступают! – возвестил он бодро. – Пшеница, овес – все дружно поспело. А пройдет несколько дней, уберут урожай, и земля станет голой, шершавой, как половичок. – Никто не отозвался, и Мартен добавил: – Только бы дождь не помешал.

– А я вчера вечером слышала жаворонка, он пел очень громко! – сообщила Мирей. – Это знак, что через сутки-двое польет.

Мартен тотчас узнал старинную крестьянскую примету, одну из тех, на которые любила ссылаться Гортензия, гордая своими корнями и тем, что всю жизнь провела среди родных полей. Люсьен, когда был маленьким, часто повторял за ней эти присказки, поддразнивая тетку. Ясно, от кого Мирей услышала эту фразу. Что бы она теперь ни делала, что бы ни говорила, Мартен угадывал, что тут не обошлось без его сынка. Он шумно вздохнул, задержал дыхание и вытаращил глаза пошире, чтобы ничего не видеть, кроме бескрайнего голубого неба с пятнышками белых облаков и бледно-золотой линии горизонта, подернутой сиреневой дымкой, на фоне которой тут и там елозили трактора. Тишину нарушал только злобный треск какого-то мотоцикла, штурмовавшего взгорок. Местная шпана облюбовала объездную дорогу по краю холма для своих моторизованных выкрутасов.

– Какой шум, – вздохнул Мартен. – Надо бы им запретить тут носиться…

– Ничего никогда не следует запрещать, – с подозрительной вкрадчивостью произнесла Мирей. – Ребятишки должны давать выход своей энергии. Не сегодня-завтра им самим все это надоест, или они примутся играть где-нибудь в другом месте, так что о них и думать забудут.

Последнее соображение показалось Мартену исполненным таинственного смысла. Похоже, оно касалось отнюдь не только сельских сорванцов. Это объясняло и отчасти оправдывало поведение Мирей. Альбер закурил, следя взглядом, как дым от сигареты, едва вырвавшись изо рта, растворяется в воздухе. «В конце концов, все, наверно, складывается к лучшему. Что так уж переживать? Незачем быть большим роялистом, чем сам король!»

Урчание мотоцикла замерло вдали, и с небес на поля снова изливалось умиротворение. Часы на башенке мэрии с механическим лязгом отбили шесть вечера, оповестив о наступившем часе все население Менар-лё-О. Мирей взяла бутылку и снова наполнила стаканы. В бутылке плескался белый вермут. Мартен не слишком любил такие сильно ароматизованные вина, но от второго стаканчика отказываться не стал. Хотелось поскорей развеяться, забыть о неприятном. Разумеется, он был доволен, что в их дружеской беседе никто не произнес ни одного лишнего слова. Но то, что они обошли молчанием, значило больше, давило на сердце сильнее, нежели все, что тут прозвучало. Опрокинув стаканчик, он поднялся, поблагодарил за прием и откланялся. Уходя, Мартен спрашивал себя, что он оставляет за собой: семейное примирение или адскую бездну, разверзнувшуюся из-за постыдной готовности принять непоправимое?

Дом Дютийолей с запертыми воротами и наглухо заколоченными ставнями выглядел мертвым. Всякий раз, проходя мимо этого слепого фасада, Мартен чувствовал, как у него сжимается сердце. Несколько раз он встречал здесь сына, слонявшегося поблизости. Казалось, будто Люсьен, бродя около жилища Дютийолей, надеется ускорить возвращение Мирей. Все четыре дня, прошедших со времени отъезда супружеской четы, с его лица не сходило выражение ненависти и отчаяния. Ни Мартен, ни Гортензия не осмеливались спросить, как он проводит время. Единственное, что можно было сказать с очевидностью, это что в бистро Каниво Люсьен не заходит. Вместо того чтобы топить гнев и нетерпение в вине, он сохранял остервенелую трезвость. Может, не хотел утратить ясность мысли? Парень только и делал, что без устали злобно мотался по окрестностям. Или же запирался в комнате и кричал из-за закрытой двери, что просит его не беспокоить. За едой он говорил о чем угодно, кроме Дютийолей, что сильно сокращало количество тем, годных для беседы. Во время длительных молчаливых пауз, занятых пережевыванием пищи, Мартен украдкой поглядывал на сына, пытаясь угадать, о чем тот думает. Совершенно очевидно, что для Люсьена это не было заурядной интрижкой. Разлука причиняла ему острую боль, словно какой-нибудь печеночный приступ. Вся его плоть восставала. Он бился, точно рыба на песке. Разве можно было на него сердиться, когда он так искренно переживал свои сердечные невзгоды?

Видя сына таким несчастным, Мартен уже и сам подумывал, что, мол, хорошо бы Мирей вернулась и пусть бы у нее не пропала охота все начать заново, хоть это и очень скверно по отношению к Альберу Дютийолю. Гортензия держалась того же мнения. В отсутствие Люсьена она напрямик обсуждала происходящее с Мартеном, высмеивая братнины деликатные экивоки. Добрая женщина раз и навсегда сделала выбор между счастьем своего «племянничка-повесы» и невзгодами «бедняги Альбера». Однажды вечером, когда Люсьен, отужинав, отправился в свою комнату, она даже заявила Мартену, убирая со стола грязные чашки:

– Не верю я, что эта сучка Мирей переменится за пару недель!

– Думаешь, есть надежда? – прошелестел Мартен.

– Конечно! А ты бы разве смирился, если б такая никчемная пустышка продолжала портить кровь твоему родному сыну?

– Но Альбер…

– Он ко всему приспособится, как бы дело ни обернулось. Я вовсе не удивлюсь, если все устроится наилучшим образом.

– Как ты можешь такое говорить?

– В его возрасте совсем неплохо завести кого-нибудь, кто бы тебя заменял в постели с ненасытной молодой женушкой! Это всем известно!

И чего она ждет, почему, стерва этакая, не возвращается? Тебе бы стоило черкнуть пару слов Альберу Дютийолю, намекнуть, что ты без него соскучился, и разузнать, когда он намерен вернуться домой.

– Ну уж такого от меня не дождетесь! – возмущенно выкрикнул Мартен.

– Напрасно ты кипятишься. В любви действует закон джунглей, и ничего больше. Кусаешь до крови, чтобы не покусали тебя!

Гортензия, казалось, была так уверена в своей правоте, что Мартен опешил. Откуда у нее такая осведомленность о взаимоотношениях полов, она же и замужем ни разу не побывала? Дождавшись, пока вся посуда будет убрана в шкаф, он осторожно спросил:

– А может, Мирей решила порвать с Люсьеном и вернуться к мужу?

– Ну это уж полная катастрофа! Такого нельзя допускать! Любой ценой!

Они умолкли: дверь Люсьеновой комнаты открылась и он, тяжело ступая, стал спускаться вниз. Что, если он слышал конец их разговора? Подойдя, парень встал перед отцом:

– Мне понадобится машина. Ты дашь мне ключи и документы?

– Куда это ты собрался? – осипшим голосом осведомился Мартен.

Ему вдруг стало страшно. Сын пугал его. Да и Гортензия тоже. И, что самое странное, он даже сам себе внушал страх.

– В Ла-Флеш, – с холодной решимостью отрезал Люсьен, глядя ему прямо в глаза.

Именно там жила Жозианна, сестра Альбера, у которой укрылась чета Дютийолей. Получив буквально под дых, Мартен сделал слабую попытку воспротивиться:

– С ума сошел! Выйдет до крайности неловко! Альбер может рассердиться…

– Что ты там болтаешь? – взорвалась Гортензия. – А по мне, Люсьен поступает правильно. Надо ехать. Разом все поставить на свои места. Доставай ключи, Мартен!

Тот послушно потянулся к карману.

– Я только туда и обратно. – Похоже, сын пытался извиниться.

– Там видно будет! – поправила племянника Гортензия. – Что тебе здесь болтаться без толку? В Сарте очень красиво!

Люсьен взял ключи и серую карточку водительских прав, которую уже протягивал ему отец. Подчинившись напору Гортензии, Мартен чувствовал, что становится соучастником мерзкой выходки. И уже не сможет ничего ни предотвратить, ни исправить – не хватит смелости. По привычке он прибавил:

– Только будь осторожен за рулем!..

Но конечно, не боязнь дорожных происшествий томила его. Опасность подстерегала не на шоссе. Мартен изо всех сил уповал на то, что его чадо обретет здравый смысл, снова увидав ту, из-за которой он его потерял. Если Гортензия только и мечтала о возобновлении пагубной связи между Люсьеном и Мирей, то Мартен, напротив, лелеял ни на чем не основанную надежду, что сын внезапно опомнится, протрезвеет. По крайней мере, именно такую картину он рисовал в воображении, чтобы оправдать собственное попустительство. Он внушал себе, что его поступки естественны для человека, который разрывается на части между дружбой и отцовской привязанностью, а вот Гортензия ведет себя, словно завзятая сводня. Люсьен подбросил на ладони ключи и объявил:

– Я смотаюсь с утра пораньше. Не вставайте, я сам обо всем позабочусь.

– Неужели ты воображаешь, что я позволю тебе сесть за руль без завтрака? – буркнула Гортензия и вся расцвела в заговорщической ухмылке.

Мартен решил, что не станет присутствовать при отъезде сына. Это вопрос чести, подумалось ему. Назавтра поутру он слышал на кухне какую-то возню. Но с постели не встал.

Люсьен отсутствовал двое суток. Когда вернулся, на лице его играла расслабленная, таинственная усмешка, как будто ему удалось сыграть с окружающими славную шутку. Невзирая на кипучее и нескромное любопытство Гортензии, распространяться о своем пребывании в Ла-Флеш он не пожелал. Где он ночевал? Виделся ли с Мирей? Как отнесся к его приезду Альбер? На все теткины приставания племянник отвечал одно: «Все путем!» Мартен, разумеется, запретил себе любые расспросы, чтобы сын не вообразил, будто он проявляет хотя бы отдаленный интерес к его приключению.

Через четыре дня ставни в доме Дютийолей открылись. Альбер и Мирей снова вступили под его кров. Тотчас возобновились и тайные свидания. Каждый день Люсьен поджидал молодую женщину на бывшем отцовском складе. Он отправлялся туда ровно в три. Через полчаса Мирей переходила улицу и исчезала в ангаре. Долгое воздержание так распалило обоих, что они уже не считали нужным прятаться. Заходя в бистро, Мартен выслушивал игривые намеки по поводу горячего темперамента своего сынка. Люсьена теперь называли «Менарский Козлик». Кличка была одновременно лестной и пренебрежительной. Время от времени кто-нибудь шутливо осведомлялся:

– Эй, Мартен, не слышно ли чего новенького про Мирей?

Или:

– А как там старина Альбер? Он еще проходит в дверь с парой этаких рогов?

Мартен только пожимал плечами и ворчал:

– Тебе-то что? Это только молодых касается!

– Да я о том, что слишком уж он усердствует, твой сыночек! Больно прыткий! Еще немного, и ему одной Мирей станет мало!

– Будет вам! Можно ли так злословить? – негодовала Жаклин Каниво, протирая тряпкой стойку. – Довольно!

Мартен опрокидывал свой стаканчик и торопился уйти из бистро, провожаемый сальными усмешками. Дома он остерегался пересказывать все это Гортензии: такие речи отнюдь не огорчили бы почтенную матрону, а, напротив, изрядно позабавили. Она так ревностно пеклась об интрижке Люсьена и Мирей, что охотно снабжала их всем необходимым для устройства приятного гнездышка, в котором те утоляли свои безумные желания: выдавала чистое белье, подушки, а там и коврик, ночной столик, ночник, настенные часики… Благодаря ей бывший ангар стал почти пригоден для жизни. Еще немного, и она принялась бы «навещать молодых», дабы убедиться, что у них все идет путем.

Альбер Дютийоль, напротив, и носа не высовывал наружу с тех пор, как возвратился в Менар-лё-О. Окопавшись в четырех стенах, он с мрачным ожесточением растравлял язвы своего позора. Мартен не осмеливался нарушить покой друга, избравшего удел затворника. Он опасался со стороны Альбера дурного приема, а то и упрека, что Мартен косвенно виновен в его невзгодах. Виновен, ибо причастен к тому, что творит его сын. Так что ему пришлось отречься от былой дружбы, некогда питавшей его гордость и дававшей отраду сердцу. Горечь такой жертвы ощущалась не на шутку. Иногда он говорил себе, что, доведись быть рогоносцем ему, он бы едва ли страдал сильнее. В эти минуты Мартен испытывал к Альберу Дютийолю такое братское сочувствие, что сам чуть не плакал при виде сынка, спешащего на тот проклятый склад.

Ах, хоть бы Люсьену подвернулась работенка, способная занять его на целый день и убрать из деревни! Но, несмотря на регулярные походы на биржу труда в Питивье, парень ничего не находил. Ему, как он объяснял, предлагали только «что-нибудь совсем тухлое». Послушать его, вся беда в том, что ему не хватает квалификации, чтобы получить место. А может, он слишком много хочет? Или попросту вообще не желает работать? Пока Мирей удерживает его здесь, он только и пригоден, чтобы любовь с ней крутить. Благо есть тетка и отец, чтобы обеспечить ему жилье и еду. Вот и Гортензия считает, что состояние «как сыр в масле» вполне нормально для двадцатипятилетнего безработного мужика. Стало быть, роптать бесполезно. Ведь даже Альбер, про себя кляня всех и вся, терпит ради мира в своем дому.

Все чаще и чаще Мартен просил Гортензию раскинуть картишки, чтобы заглянуть в будущее – его и Люсьена. У нее был дар успокаивать брата туманным и выспренним слогом своих предсказаний. Ее толстое красное лицо застывало как маска, приобретая невозмутимую значительность сфинкса. Торжественный голос словно блуждал в поднебесных далях, прежде чем слететь вниз и дойти до людского уха:

– Вижу яркое свечение… большие доходы… Червовая дама желает тебе зла…

Однажды вечером, когда Гортензия в который раз раскинула на столе карты, кто-то с силой забарабанил в дверь. Она открыла. На пороге стояла Жаклин Каниво, хозяйка здешнего бистро. На лице ужас. Глаза вытаращены. Трясущимися губами она выпалила:

– Быстро! Идемте! Альбер Дютийоль повесился.

6

Хоронить пришла вся деревня. Заупокойной службы не было, но мэр, господин Шарль Бланшо, на кладбище перед гробом произнес несколько простых фраз. Он рассказал, с каким уважением и теплотой относились жители Менар-лё-0 к покойному, человеку во многих отношениях исключительному, чьи знания, гражданские добродетели и сердечная доброта ценились по заслугам не только в кантоне и в департаменте, но даже за их пределами.

Пока он говорил, Мартен с тяжелым сердцем оглядывал присутствующих. Ему казалось, что у мужчин и женщин, собравшихся вокруг могилы, лица судейских чиновников. Он долго сомневался, как в подобных обстоятельствах надлежит повести себя его сыну, Гортензия сказала, как отрезала: «Надо, чтобы он там был!» И Люсьен стоял, опустив голову, в последнем ряду. В глазах всех этих людей виновным представлялся именно он, и не было ему прощения. На него старались не глядеть. Мирей тоже стала жертвой остракизма. Вся в черном, с креповой вуалью, ниспадавшей на самый нос, она дерзко поглядывала на молчаливо-враждебную толпу. После краткой речи господина Шарля Бланшо она первой положила цветы на гроб, в котором покоился ее супруг. Затем встала у кладбищенской ограды, чтобы принять соболезнования, но люди проходили мимо, ни малейшим жестом не выказывая намерения пожать ей руку. Только Мартен, Люсьен, Гортензия и мэр сказали ей несколько теплых слов. Рядом с Мирей стояла специально приехавшая из Ла-Флеш Жозианна, сестра Альбера Дютийоля, маленькая высохшая старушка с твердыми, словно у птицы, глазами и белесыми губами. Вот она-то и удостоилась всех произнесенных шепотом соболезнующих фраз и чмоканий в щеку. И уехала, забыв поцеловать вдову. Когда все было кончено, могильщик – им оказался не кто иной, как путевой обходчик Пополь, – принялся закидывать яму землей. Его пес Блэк остался сидеть у ворот кладбища. Он-то порядок знал.

Односельчане понемногу разошлись, не взглянув на Мартена, его сына, Гортензию и вдову, не перекинувшись с ними ни единым словом. Отныне они стали изгоями. Люсьен вызвался проводить Мирей. Войдя в свой дом, Гортензия разразилась рыданиями. Рухнув на стул, она задыхалась от ярости и изрыгала проклятья:

– Подонки! Они винят в этой смерти нас, как будто мы и правда в чем-то замешаны!.. Но нам-то, нам не в чем себя упрекнуть! Молодой парень на то и создан, чтобы за девками бегать. Мирей надо было только послать его подальше – и вся недолга! Он бы сразу все понял! Но она его заводила, стерва этакая, она его подначивала! Она одна должна была нынче терпеть весь этот ужас. А между тем, когда эта дамочка украшала муженька рогами, весь Менар-лё-0 знай похохатывал… Зато теперь каждый норовит призвать к ответу, все осуждают, выносят приговор! За такую малость они будут относиться к нашему Люсьену, как к убийце. Это несправедливо! Несправедливо!..

Кровь бросилась ей в голову, она скорчила гримасу, глубоко вздохнула и расстегнула пуговичку на вороте фиолетовой блузки с плиссированным корсажем. Мартен подал ей стакан холодной воды прямо из-под крана. Она большими глотками выпила его и продолжила, всхлипывая:

– Все лицемеры, все! Уж поверь, если б могла – уехала бы отсюда куда глаза глядят…

Он попытался ее успокоить:

– Люди слишком взволнованны… Через несколько дней никто и не вспомнит. Все уляжется.

Но он и сам страдал от всеобщей неприязни, обступившей дом. Они словно в осажденной крепости. Никогда еще он не имел случая оценить, как важна для него эта их деревенская спаянность. Раньше ему представлялось вполне естественным, что он вправе рассчитывать на доброжелательность и уважение соседей. Теперь же, когда все отвернулись, он почувствовал себя беззащитным, одиноким и опозоренным до такой степени, что испытал ужас, словно перед лицом самой смерти.

– Мэр их урезонит, – добавил он после паузы. – Это человек здравомыслящий. Он на нашей стороне.

– Бланшо и пальцем не пошевелит в нашу защиту, – возразила Гортензия. – Это же слизняк! Стоит кому-нибудь повысить голос, как он делает под себя…

Вдруг она запрокинула голову и прижала руку к груди. У нее иногда случались подобные недомогания (она их называла «сердцебиение»), но они проходили, едва начавшись. Мартен привык к ним, он и теперь не слишком обеспокоился, ограничившись тем, что помахал газетой перед ее носом. Да и она уже, будто из водоворота, всплывала на поверхность из короткого забытья, лицо снова приобрело прежнюю жесткость.

– Это все жара, – пробормотала она. – У всех с головой плохо… Чтобы их не злить, Люсьену надо пока не встречаться с Мирей. Пусть улягутся сплетни. А там будет видно…

– Ты права, – одобрил Мартен. – Так ему и скажу…

– Нет, это я ему скажу.

Она хотела сама всем распоряжаться. Мартен тут же подчинился. Ничто так не претило ему, как навязывать свою волю другим.

Вернувшись домой в семь вечера, Люсьен выслушал нравоучительную речь Гортензии с жизнерадостной снисходительностью. Мартен присутствовал при их разговоре. Когда тетка закончила свою краткую проповедь, племянник без церемоний подвел итог:

– Да незачем тут заниматься болтовней, какой-то выход искать. Мы с Мирей уже обо всем договорились. Менар-лё-О у нас в печенках сидит! Здесь живут сплошные придурки! Мы сматываемся…

– И куда же это? – растерянно подал голос Мартен.

– В Париж, вернее, в его пригород. А если совсем точно, в Булонь-Бийанкур. У Мирей там подруга живет. Она сдаст нам квартиру в поднаем, а сама поселится в Шартре, она там работу нашла. Повезло так повезло! Подруга нам все это позавчера сообщила. Придется собраться с силенками и переехать.

– А на что будете жить?

– У Мирей отложена какая-то малость. А я рано или поздно заполучу хорошую работенку.

Как ни странно, мысль об отъезде Люсьена Мартен воспринял с облегчением. Если сын уедет из Менар-лё-О, скандальные обвинения и угрозы тотчас улягутся сами собой. В конце-то концов, что за беда, если Люсьен свяжет жизнь со вдовой Альбера? Может, они еще поженятся, тут уж утихнут последние пересуды. Однако он заметил:

– Вы же никого не знаете в Булони!

– В том-то и есть главный плюс! – возразил Люсьен, улыбаясь.

– А как Мирей поступит со здешним домом?

– Продаст. За три месяца до смерти Дютийолю пришла в голову здравая мысль переписать его на имя жены.

– Он все предусмотрел! – сокрушенно прошептал Мартен.

В то же мгновение неловко кинутый камень задел стекло. На улице раздался топот убегающего. Мартен вздрогнул:

– Ну знаете ли!.. Вот до чего дошло!.

– Этого надо было ожидать, – процедил Люсьен. – Они попытаются запугать нас. Рвань полосатая! Гнилое семя! В лицо мне никто ничего сказать не осмелился, зато теперь – камни в окно и анонимки в жандармерию.

– Боже мой, Боже мой! – простонал Мартен.

– Не беспокойся, у них кишка тонка. – Люсьен похлопал отца по плечу. – Уж слишком тряпичные душонки, на большее их не хватит.

Гортензия с какого-то момента перестала участвовать в разговоре. На лбу у нее выступили капли пота, подбородок дрожал. Глядя в одну точку, дыша с присвистом, она, казалось, прислушивалась к чему-то происходившему у нее внутри. И вдруг рухнула, ударившись лицом о столешницу.

– Черт побери! – закричал Люсьен. – Да у нее обморок!

Мартен тотчас бросился к сестре, поспешил усадить как следует на стул, смочить лоб влажным полотенцем. Он повторял:

– Гортензия! Ну же, Гортензия! Так тебе лучше? Что ты чувствуешь? Скажи хоть слово! Гортензия!

Но она оставалась недвижима в объятиях брата, который поддерживал ее и тихонько укачивал.

– Вызови доктора Лежандра! – приказал он сыну, оглянувшись на него через плечо Гортензии.

Люсьен набрал номер. Лежандра дома не было, у него «срочный вызов». Докторова жена обещала известить его, как только он вернется. Повесив трубку, Люсьен проворчал:

– Бедная Гортензия! Нашим навозникам с их погаными шуточками удалось-таки ее доконать!

И снова было кладбище. На этот раз священник прочитал над усопшей слова заупокойной молитвы, но никто из деревни, за исключением мэра, не соизволил обеспокоить себя, чтобы проводить Гортензию в последний путь. По обе стороны гроба стояло по венку из уже привядших роз: «Любимой сестре» и «Любимой тетушке». У вырытой могилы, одинокие в своей невзгоде, топтались Мартен, Мирей и Люсьен. Покинув кладбищенскую обитель после церемонии, они прошли по пустынной улице, где даже воздух, казалось, сгустился от нависшего над ними всеобщего порицания. За каждым окном Мартен угадывал притаившегося врага. Гортензия, получив первую помощь от доктора Лежандра, была затем увезена в больницу, но скончалась в машине «скорой помощи». То, что она умерла от инфаркта, не выдержав вздорных слухов и оскорблений, нисколько не утихомирило озлобленных соседей. Их ничто не брало: ни жалость, ни простое благоразумие. Не подлежащий обжалованию приговор касался всего семейства целиком. Мартен, ранее любивший каждого из них по отдельности, теперь презирал всех скопом. Что с ним будет без сестры, без сына, среди здешней волчьей стаи? Боязнь одиночества росла по мере приближения к холодному пустому дому. Не говоря этого вслух, он надеялся, что Мирей и Люсьен зайдут к нему пропустить стаканчик. Но они, проводив его до дверей, сослались на приготовления к отъезду и оставили у порога одного.

Он смотрел, как они под ручку шагают к другому дому. К дому повешенного. Их совершенно не смущал блуд в жилище покойника. Даже, вероятно, в собственной его кровати. Мартен позавидовал их умению не брать лишнего в голову или, может, их всепобеждающему цинизму. В драме, что выпала на их долю, этим двоим дарована компенсация, соразмеримая с потерей: их любовь. Ему же не причитается ничего.

Он повернул ключ в замочной скважине и вошел. Звук шагов до странности громко, зловеще разносился по всем закоулкам обезлюдевшего дома, отдаваясь под черепом. На кухне еще стоял запах кофе с молоком. Но Гортензии там уже не было. Она ушла навсегда. Как Аделина, как Альбер, как все, кого любил. Он с силой захлопнул дверь, так что язычок замка с лязгом вошел в личинку. Бессильно рухнул на стул прямо перед духовкой и сжал голову обеими руками. Да, ему только кажется, что жизнь продолжается, а между тем над ним уже легла надгробная плита.