Текст книги "Палитра сатаны: рассказы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Анри Труайя
Палитра сатаны : рассказы

Последнее утешение Мартена Кретуа

1

Опять цыпленок с зеленым горошком! Ну да, стоило Мартену Кретуа дважды похвалить это блюдо, как она стала подавать по воскресеньям только его. Из милосердия он не отважился признаться сестре, что в красные дни календаря предпочел бы меню поразнообразнее. Но Гортензия не отличалась кулинарными талантами. Когда он перебирал в памяти аппетитные блюда, что подавала на стол Аделина, это усугубляло его скорбь о кончине супруги – скоропостижной, пять лет назад, от разрыва аневризмы. Вот и сейчас, вставая из-за стола, он дал себе слово навестить могилу на сельском кладбище. Эта мысль в конце трапезы успела стать частью его домашнего обихода, вошла в традицию. Как курятина под зеленым горошком.

Мартен был человеком привычки. И потому, на все лады понося про себя рутину повседневности, он при всем том ценил постоянство жестов и эмоций, их повторение в непрерывном потоке времени. Ничто так не ранило его душу, как непредвиденные происшествия. Даже счастливые сюрпризы всегда будили в нем подозрительность. Гортензия с властной заботливостью подложила в его тарелку цыплячью ногу, и он из вежливости отрезал кусочек ляжки, хотя до того уже съел целое крылышко. Мясо, которое он послушно жевал, было бледным, суховатым и пресным. Зато Гортензия, как всегда, осталась довольна своей стряпней.

– Ну что, гурман, блаженствуешь? – произнесла она, окинув брата потеплевшим взглядом.

– Да, – промямлил он, поперхнувшись здоровенным лоскутом жирной кожи.

– В следующее воскресенье попробую приготовить курицу с репой. Мне вчера посоветовала мадам Песту. Говорит, пальчики оближешь.

– Стоит ли? Все и так отлично…

– Ты, наверное, прав, – важно одобрила она. – На кухне – как в жизни: если уж имеешь подходящий рецепт, незачем мудрить да выдумывать.

И они продолжали молча жевать, сидя друг против друга. Гортензия обосновалась здесь после похорон Аделины и взялась вести его хозяйство. Это стало спасением, какого он и не чаял; Мартен еще и теперь хранил к ней благодарное чувство. Вдовство ввергло его в такое смятение, что, не будь здесь ее, он, вероятно, сам того не замечая, совсем опустился бы: перестал бриться, забывал менять рубашки, есть и пить. Вооруженная властным здравомыслием, она заставляла его не чураться людей и жить, как все. Со временем он попривык к существованию холостяка, направляемого твердой рукой строгой гувернантки. Он до того дошел, что уж почти и не сожалел о той поре, когда был крепким, предприимчивым супругом, нежным, внимательным и обремененным всеми тяготами, составляющими оборотную сторону этого требующего ответственности положения. Теперь у него не осталось никаких забот. Вскоре после смерти жены ему пришлось закрыть свою маленькую фирму, занимавшуюся кирпичной кладкой. Аделина была мозгом этого предприятия. Она вела отчетность, печатала на машинке, занималась счетами и накладными, следила за оплатой каменщиков, отвечала на письма поставщиков и клиентов. В этом отношении Гортензия не способна ее заменить: она и двух слов кряду не напишет без орфографической ошибки. Разумеется, он мог бы нанять секретаршу на неполный рабочий день. Но с тех пор, как поблизости, прямо у самого выезда из Менар-лё-0 на дорогу, ведущую в Витроль, открыла свой филиал компания «Томеко», никто больше не обращался к нему с крупными заказами. Пришлось довольствоваться переделками да мелким ремонтом в домах тех местных уроженцев, кто еще поминал добрым словом былые заслуги его фирмы: заменять сброшенные бурей плитки черепицы, вытаскивать корни и сучки, забившие канализационные стоки, подновлять штукатурку… Но вскоре жители Менар-лё-0 стали и за такой малостью обращаться в «Томеко»: там делали быстрей и дешевле. Четверо рабочих, занятых у Мартена, один за другим сбежали и нанялись к новым хозяевам. Тут он и прикрыл свою лавочку, распродав по дешевке остатки расходных материалов – они, к слову будь сказано, достались той же «Томеко». Теперь ему на жизнь ничего больше не причиталось, кроме процентов со скудной суммы, накопленной в былые славные годы, собственной жалкой пенсии и того, что регулярно давала Гортензия: у нее-то денежки водились – перед тем как перебраться к нему в Менар-лё-О, она продала свой домик в Витроле, где жила одна.

Впав в состояние великой праздности и малой значительности, Мартен не жаловался на судьбу. Но работы ему не хватало почти так же, как жены. Иногда во сне он карабкался по строительным лесам, орал на нерасторопного каменщика, вырывал у него мастерок, чтобы показать, как надо класть кирпичи или штукатурить, а то еще, склонясь над чертежами, спорил о запланированной стоимости проекта с господином Робекуром, витрольским архитектором, доверявшим его опытности. Отлученный от строительных трудов, он поначалу испытывал настоящие муки ностальгии, его ломало, словно наркомана, лишенного своей отравы. Но постепенно безделье вошло в привычку. Он уже не стыдился ставших ненужными рук. Разве только подчас смутно сожалел о той поре, когда вкалывал в полную силу, имел жесткий распорядок дня, праведную вечернюю усталость и возможность поделиться с Аделиной соображениями о том, как идут дела, исправно ли капают денежки за те работы, качеством коих он вправе гордиться. Чтобы худо-бедно утешиться, напоминал себе: мол, через несколько лет и так пришлось бы готовиться к пенсии. Ведь ему стукнуло пятьдесят девять. Он, правда, еще в ясном уме и телом крепок, но надо же признать: вершина жизни пройдена, начался спуск по наклонной плоскости, хотя и неторопливый пока, шажок за шажком. Когда прошлой зимой Гортензия завела речь о том, что пора «начинать жизнь сначала» с новой женой, он только плечами пожал. Ему вовсе не хотелось искать замену Аделине, милой его сердцу и разуму; сама мысль о том, что в постель вместо нее может с пылу с жару плюхнуться невесть кто, приводила его в ужас. Верность покойной объяснялась как властью дорогих воспоминаний, так и притупившимся аппетитом. Он волей-неволей примирился с собой, таким, каков он есть: без жены и работы, с одной лишь сестрой Гортензией, единственной попутчицей на житейской дороге. Корявая, щекастая, красномордая, его сестрица не обладала ничем пригодным для соблазнения мужчины. Да она ни разу и не выходила замуж, не рожала. Весь свой материнский инстинкт перенесла на Мартена. Будучи на пять лет старше брата, в юности она, можно сказать, одна занималась его воспитанием, разом стушевалась с появлением Аделины и снова возникла рядом лишь после смерти его жены, выйдя из тени, чтобы заступить на место покойной. Причем она нимало не нарушила заведенное течение жизни, не переменила ни черточки, ни одного стула не сдвинула с привычного места. И теперь, входя на кухню, Мартен с удовольствием глядел на длинный стол из струганых сосновых досок, накрытый клеенкой с узором из красных и зеленых ромбиков, на большие напольные часы с маятником, вечно опаздывающие на целый час, на кастрюли, развешанные рядком над старой мойкой, где под растрескавшейся эмалью проглядывали ржавые пятна, на прикнопленный подле них календарь с эмблемами министерства почт и телеграфа, на зеркало, наклонно подвешенное снаружи возле оконного наличника, чтобы, не высовываясь, видеть, кто проходит по улице мимо дома. Все это дышало дружелюбным покоем умиротворенности, словно свидетельство о добронравии и благонадежности.

Как только Мартен покончил с курятиной, Гортензия подала сыр (мучнистый камамбер), за ним – десерт (печеное, малость подгорелое яблоко), но он сделал вид, будто наслаждается каждым кусочком. Сама она не прикасалась к молочному, сдобному и сладкому… На подобные лишения, впрочем совершенно бесполезные, ее подвигала склонность к полноте. А вот ему совершенно незачем было беспокоиться о лишнем весе. Маленький, сухой, мускулистый и жилистый, он смахивал на серого кузнечика-кобылку. Аделина, бывало, говаривала, указывая на мужа: «Вот уж кто лишнего жира не накопит, в нем все перегорает! Да он может есть одно сдобное тесто, все равно ни грамма не наберет!»

– Хочешь еще яблоко? – предложила Гортензия.

Мартен отрицательно мотнул головой и встал из-за стола.

– Ты идешь туда? – по привычке спросила она.

Он так же привычно ответил:

– Угу. Потом в бистро загляну, к Каниво. Вернусь не поздно.

Прохладное майское солнышко с трудом пробивало уютный покров тумана, окутавший плоские поля департамента Луаре. Над колокольней ветхой заброшенной церкви кружились голуби, не ведая, что в каких-то столичных кабинетах уже решено ее реставрировать, коль скоро она была построена аж в тринадцатом веке и считалась «памятником старины». Тонкие плитки кровельной черепицы требовалось полностью обновить: крыша была на три четверти залатана толстой парусиной. Пластины звукоизоляции на колокольне топорщились искривленными краями, напоминая квадратики черного кружева. Снаружи растрескавшиеся стены удерживались деревянными контрфорсами. Но восстановительные работы были прерваны. Поговаривали, что их возобновят в будущем месяце. Во всяком случае, немногочисленные здешние прихожане уже давно привыкли слушать мессу в другой церкви, что в Витроле. Между импозантным аббатством Менар-лё-0 и этой жалкой молельней ощущалась странная несоразмерность: громадная средневековая хоромина всей своей мощью подавляла утлую церквушку. Так зримо выражалось то, насколько обезлюдела местность в последние годы.

Всякий раз, пересекая деревню, Мартен использовал пешую прогулку как предлог нырнуть в прошлое. Он любил эту неброскую группку домишек, притулившихся на вершине холма, окруженного безбрежным морем возделанной пашни. Во времена его молодости кое-где на равнине еще можно было увидеть, как пашут на лошадях. Белые, вороные, сизые пятна конских крупов там и сям оживляли сельский пейзаж. Люди и животные силились вознаградить землю за ее плоды, и она неизменно платила им сторицей. Теперь последних тамошних першеронов вытеснили из конюшен комбайны. То были чудовищные махины, их водители жали на рычаги с холодной уверенностью бывалых судовых капитанов. Они работали даже по ночам при свете фар. Границы земельных наделов переметили для облегчения машинной обработки. Многие крестьяне, обескураженные нововведениями, распродавали свои лоскутья пашни и уезжали с насиженных мест кто куда. Менар-лё-О, некогда кичившийся четырьмястами тридцатью жителями, теперь насчитывал всего лишь сто двенадцать. Закрылось зернохранилище, за ним школа, а там и кондитерская. Единственным местом схода осталось бистро с табачной лавочкой, которое держали супруги Каниво. По утрам маленький школьный автобус подбирал с десяток малышей, чтобы отвезти их в Витроль. И так же каждое утро булочник и мясник неуклонно объезжали селение, что давало домашним хозяйкам повод посудачить, собравшись вокруг тяжелых грузовиков с откинутыми бортами, за которыми располагались передвижные магазинчики.

Но теперь, в этот воскресный час, Менар-лё-О как будто погрузился в летаргический сон. На улицах никого. Окна слепы, ставни закрыты. Несмотря на безжизненный вид домиков, Мартен чувствовал себя одинокой мишенью для взглядов их обитателей. Медленно вышагивая посредине мостовой, он не сомневался, что там и сям за шторами и жалюзи притаился глаз, нацеленный на него. Но чужое любопытство отнюдь его не стесняло. В этом тихом уголке, думал он, осталось так мало развлечений, что подсматривание за соседями в порядке вещей: надо же как-то время провести… Да он и сам порой точно так же шпионил за ближними, не видя в этом ничего дурного. Однако его излюбленным занятием все еще оставалась внимательнейшая инспекция всех фасадов по обе стороны улицы. Любой домик в Менар-лё-0 напоминал ему о какой-нибудь работенке дней былых. Там он поколдовал с трубой, чтобы тяга стала получше, здесь нарастил этаж, а в той крыше устроил слуховое окошко для вентиляции чердака. Он ведь, что-нибудь подправляя, побывал внутри почти каждого дома и теперь везде чувствовал себя по-свойски.

Прежде чем заглянуть в лавчонку «Кофе – табак», принадлежавшую чете Каниво, он спустился по склону холма к кладбищу. За оградой было безлюдно. Надгробные камни, населявшие этот приют сосредоточенных размышлений, пребывали в давнем знакомстве друг с другом. Среди тех, кто покоится под этими плитами, ни одного чужака – все свои, коренные, некогда привыкшие перебрасываться словцом, не сходя с родного крылечка. Могила Аделины расположена неплохо: как раз рядом с местом упокоения бывшего мэра. Черная гранитная плита, крест, надпись золочеными буквами… слова последнего напутствия ему подсказал старинный приятель Альбер Дютийоль, некогда служивший в муниципальной библиотеке Витроля: «После твоего ухода ничто не имеет значения, кроме драгоценных воспоминаний о тебе». Теперь он перечитал надпись и еще раз убедился, что сам никогда бы не смог яснее выразить, какая пустота образовалась вокруг него после похорон. Альбер Дютийоль слывет здешним интеллектуалом, поднабрался знаний, перо у него легкое… Вот и тогда, ни секунды не промешкав, набросал на листке эту самую фразу, что подытожила все.

Хотя Мартен в церковь не захаживал, он вменил себе в обязанность каждый раз читать «Отче наш» перед привядшими цветами, лежавшими на надгробье. Он дал себе слово завтра же купить в Витроле свежих и украсить ими последнее Аделинино пристанище: те, что росли в их саду, уже для этого не годились. С тех пор как она ушла из жизни и перестала обихаживать петунии, розы и маргаритки, все заполонили сорняки. Только огород сохранял пристойный вид – о нем пеклась Гортензия.

Постояв минут пять над упокоенной в земле супругой, Мартен рассудил, что этого довольно, и, мелко перекрестясь, по-военному развернулся кругом. Краткое свидание с покойницей освежило старую рану, та откликнулась глухой, но сладкой болью. Страдание укачивало, словно грустная музыка из радиоприемника. Обычное воскресенье, такое же, как все прочие. Он в ладу со своей совестью. Теперь можно зайти в сельское бистро. Потолкаться среди людей, а уж потом коротать вечер наедине с Гортензией.

Конечно, можно бы позволить себе и вояжик в столицу: Париж всего в девяноста километрах от Менар-лё-О, а его малолитражка, старая «рено», пока что неплохо слушается руля. Но всякий раз, как Мартен отваживался съездить туда, он возвращался оглушенный и взбаламученный. Шум, всеобщая торопливость, дурные запахи, бензиновый перегар – как вообще можно жить в этаком людском муравейнике? А вот его единственный сын Люсьен ко всему этому привык. Изредка по выходным наведываясь в Менар-лё-О, он без сожалений возвращался в свою столичную душегубку. Это был любезный и раскованный малый, который сначала подвизался в каком-то агентстве по делам недвижимости, а затем потерял работу и заматерел в безделье, будучи, как он выражался, «по причинам экономическим выведен за штат». Но Мартен подозревал, что парня выперли за полную неспособность к чему-либо путному. Теперь же Люсьен пытался пристроиться куда-нибудь еще, и было понятно, что он рано или поздно в том преуспеет – малый бойкий и умеет себя подать. Хотя Мартен любил сына, он совершенно не страдал от постоянной разлуки с ним. Зато увидевшись с Люсьеном, тотчас начинал испытывать какую-то необъяснимую тягость, как если бы в дом втерся незнакомец и обманом присвоил его фамилию. В пору, когда дела фирмы шли без срывов, он предполагал забрать отпрыска к себе и обучить тонкостям кирпичной кладки. Более того, он уже мечтал поменять статус предприятия, переоформив его название в «Кретуа, отец и сын». Но Люсьен отнюдь не питал склонности к работе, пачкающей руки. Покойная супруга предполагала, что парню стоит выбрать «карьеру белых воротничков» и уехать в Париж. В этом они просчитались: теперь ему приходилось протирать подметки, околачиваясь у окошек биржи труда.

Мартен тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и повторил про себя, что, если принять в расчет характер Люсьена и его способности, он может оставить попечение о своем чаде. Что бы ни стряслось, этот котяра с любой высоты приземляется в аккурат на четыре лапы. Его родительница в озарении материнской любви говаривала о сынке: «С такими глазищами и улыбкой он кого угодно заткнет за пояс!»

Подъем становился круче, и Мартен остановился перед первыми домиками, чтобы немного перевести дух и не переступать порога забегаловки запыхавшись. Он снова подумал об Аделине, о Гортензии, Люсьене и с удивлением сообразил, что живет, в сущности, ради этой троицы – двоих живых и одной мертвой. И это при том, что всю жизнь считал пупом земли именно себя. Откуда такая зависимость от ближних и внимательность к их желаниям? От старости, не иначе.

Людской говор в бистро отвлек Мартена от его одиноких дум. Там сидела половина дееспособного мужского населения Менар-лё-О, и перед носом каждого полный стакан. Несмолкаемый гул голосов перекрывался только стуком бильярдных шаров. При появлении Мартена все шумно его приветствовали. Он заказал себе стакан перно и без труда включился в общую беседу. Разговоры тут велись всегда одни и те же. Потягивая винцо, он углядел среди нескольких типов, облепивших дальний торец стойки, своего бывшего работника, португальца Манюэля Бранко. Этот чернявый коренастый детина ушел от него к «Томеко» последним. Манюэль, окликнув его с корявой хрипотцой, осведомился:

– Привет, патрон, как жизнь?

Тот, приосанившись на стуле, проворчал:

– Лучше некуда! Обещают крупный строительный подряд. Не сегодня-завтра снова открою дело…

Ему не хотелось чужой жалости. Это было вопросом его профессиональной чести. Нет, он еще не вышел в тираж. Да, по сути, все в селении делали вид, будто верят, что так и есть. К нему относились неплохо. А может, так им было удобнее. Невзгоды соседей, выставленные на всеобщее обозрение, в конце концов становятся вашими собственными бедами. Чем поневоле соболезновать, гораздо лучше ни о чем не ведать.

– А работой у «Томеко» ты доволен? – спросил Мартен, хлопнув португальца по плечу.

– Скажете тоже! У них там конвейер. Не то, что у вас было, по-семейному.

– Вернешься?

– Начнете по новой – само собой, почему бы и нет?

– Хорошо, беру тебя на заметку. Будешь в списке первым, – усмехнулся Мартен. Усмешка вышла кривая.

Он заказал второй стакан. Теперь посетители толковали о скором открытии «большого комплекса» при въезде в Витроль. По их словам, торговцев городка «взяли за горло». В этих громадных балаганах торгуют чем ни попадя по бросовым ценам; мелкой торговле приходит конец. Немало было говорено об исчезновении ближних лавчонок, о бессмысленной механизации в личном хозяйстве и о грядущем безлюдье на селе. Эти толки так взбудоражили его, что он собрался заказать себе третий стаканчик, но сдержался. Его воскресной дозой были два перно, это максимум. Третий – уже нарушение правил. На такое он бы не пошел. Из верности слову, данному себе, и еще, наверное, в память Аделины. За стойкой полновластно царила Жаклин Каниво, хозяйка бара, крупная брюнетка с раскаленными, словно угли, глазами и размашистыми жестами. Благодушный ровный нрав делал ее хранительницей сокровеннейших исповедей всей округи. Она все обо всех знала и всем помогала. Не было счету приятелям, которых она после изрядной размолвки ухитрялась примирить за тарелкой жаркого. Муж ее, бледнолицый Огюстен, обслуживал шесть столиков, расставленных вокруг бильярда. Его мучила чахотка, но он не лечился и часто покашливал, в жалобном приступе стыдливости отворачиваясь от всех. Запах перегара и дыма, шум голосов и стук посуды создавали в переполненном зале атмосферу тотчас ударявшего в голову крепкого мужского компанейства. Обмякнув и бессмысленно осклабившись, Мартен машинально взглянул на часы и тотчас забыл, какое время они показывали. Только когда иссякли все темы, достойные обсуждения, включая спорт и политику, он расплатился и направился к двери.

День кончался, пройдя впустую, но ему не казалось, что он потерял время даром. Ведь он повидал всех, кого встречал ежедневно, и почувствовал себя таким же крепким и нужным, как в те времена, когда под началом у него крутился десяток работников. В этом-то оно и состоит, обыкновенное чудо деревенского житья. В уверенности, что, даже не делая ничего и пользы никому не принося, ты еще кто-то и чего-то стоишь.

Дома Гортензия, как обычно, драила кухню. Эта бешеная страсть к чистоте – такой же была одержима и Аделина – немало забавляла Мартена, усматривавшего в ней отпечаток вечной женственности. Что до него, малая толика пыли его бы нисколько не стеснила. Он тяжело плюхнулся на стул, а сестрица все ярилась, оттирая губкой краны и мойку, установленную в прошлом году по ее просьбе. Не отрываясь от своего занятия, она бросила через плечо:

– Когда тебя не было, звонил Люсьен.

– Да? Что у него новенького? Нашел работу?

– Нет. Сказал, что приедет в ближайшее воскресенье…

– На целый день?

– Навсегда.

Мартена аж передернуло. В мозгу, еще затуманенном парами перно, разом просветлело. Он недоверчиво пробормотал:

– Что значит «навсегда»?

– Просто он не хочет больше жить в Париже, где все места заняты. Обоснуется здесь и поищет в округе.

– Как так можно? Он на заметке в городе. Там его досье.

– Нет ничего легче. Говорит, что справлялся на бирже труда, – все будет, как надо.

– Можно подумать, в провинции больше работы, чем в столице! Скажешь тоже!

– Никогда не знаешь! – возразила Гортензия и улыбнулась. – А по мне, правильно сделает, если вернется сюда. Квартира в городе стоит недешево, он там ничем не занят, только подметки протирает на тамошних тротуарах. Поди, даже не ест досыта. В дому, по крайней мере, будет жить на всем готовом, да и мы всегда рядом, чтобы утешить, если что. Когда дела идут скверно, нужно держаться родни, локоть рядом чувствовать…

Она всегда питала к Люсьену слабость. Эта потерявшая всякую надежду старая дева тратила на племянника весь нерастраченный запас нежности, отпущенный на ее долю. Мартен тоже любил сына. Но ему отнюдь не улыбалось, что тот будет неделями сидеть у него на шее. Как только что-либо грозило поколебать его привычки, он, подобно черепахе, прятал голову под панцирь. Сейчас, однако, приходилось взять себя в руки и уступить. В конечном счете Гортензия права. Раз Люсьен болтается без дела и опоры, место его – у домашнего очага, рядом с отцом и теткой. В двадцать пять одиночество душе не на пользу. В этом возрасте молодые люди уже мнят себя состоявшимися мужчинами, и любой удар сбивает их с ног. Припомнилась старая мечта: строительная фирма «Кретуа, отец и сын». Мартен улыбнулся этому чудесному и нелепому видению невозможного будущего. В глазах защипало. Он вынул платок и высморкался.

– Ладно, решил вернуться, так тому и быть, – пробормотал он себе под нос. – Местечко в доме найдется. Да и комната его наверху свободна…

Лицо Гортензии осветилось, будто луч солнца согрел его грубые черты. Она вытерла тряпкой руки, сняла фартук, поправила на затылке выбившуюся непослушную прядку и вопросила:

– А как насчет курятины с зеленым горошком на ближайшее воскресенье? Это его любимое блюдо.

– И мое тоже, – вздохнул Мартен.

2

– Хорошо бы показать ему вашу библиотеку! – подал мысль Мартен.

Альбер Дютийоль смущенно улыбнулся. Это был плотный мужчина с широким розовым лицом и густой серебряной гривой, свисавшей прядями на уши и затылок, а взгляд его бледно-голубых выцветших глаз хранил в себе все благодушие раннего детства.

– Ну конечно же, Альбер, – вступила в разговор супруга библиотекаря. – Уверена, это очень заинтересует мсье.

Люсьен всем своим видом продемонстрировал крайнее удивление:

– Вы могли бы называть меня Люсьеном. После стольких-то лет знакомства!..

– Тогда и меня зовите Мирей.

– Это не совсем одно и то же… Никогда не осмелюсь!

– Но я настаиваю!

Она явно жеманилась. На вид ей давали лет сорок, и по всему выходило, что когда-то она была хорошенькой. От прежнего великолепия остались дерзкий взгляд зеленых глаз, пухлый рот и кошачья грация движений. Альбер Дютийоль, выглядевший ее отцом, обволакивал жену растроганным взглядом. Люсьен поклонился и произнес с комическим усилием:

– Хорошо, Мирей.

Все заулыбались. Мартена радовало, что сын произвел на Дютийолей хорошее впечатление. Конечно, они уже давно знали Люсьена, но потеряли его из виду с тех пор, как он обосновался в столице. Может, Альбер Дютийоль, имея множество связей, в том числе с влиятельными людьми, поспособствует его отпрыску найти работу поблизости? Библиотекарь пообещал заняться этим делом, не переставая напирать на то, что подобная попытка в период экономической рецессии отнюдь не легка. Обернувшись к Люсьену, он спросил:

– Вы любите читать?

– Книги? Еще бы! – уверенно воскликнул Люсьен.

– Вы много читаете?

– Ну не так чтобы очень…

– Какого рода вещи?

– Да всякого…

Люсьен врал без стеснения, врал медоточиво, с открытым лицом и бархатистой задушевностью во взгляде.

– Что ж, тогда приглашаю вас заглянуть ко мне в пещеру, – предложил Альбер Дютийоль.

Все прошли в соседнюю комнату. Каждый раз, бывая там, Мартен испытывал стыд за собственное невежество и восхищение перед ученостью приятеля, хранившего в памяти столько печатных страниц. Зрелище сотен томов в дешёвых бумажных и дорогих кожаных переплетах, дремавших рядком на полках, побуждало его удерживать дыхание и ступать на цыпочках. Все это было расставлено по порядку, снабжено этикетками и разделителями, расписано на карточки, словно лекарства в аптеке. В воздухе стоял запах пыли и прелой бумаги.

– Сколько здесь томов? – поинтересовался Люсьен.

– Точно не могу сказать, – ответил Альбер Дютийоль. – Предположительно тысячи четыре.

– И вы их все прочли?

– В общем и целом.

– О чем там речь?

– В основном об истории… Романы я ценю не столь высоко.

– Наш друг Альбер Дютийоль без ума от эпохи Наполеона Первого, – объяснил Мартен. – Об императоре и его окружении он знает гораздо больше любого нынешнего политика! Мемуары, дипломатическая корреспонденция, личные письма – все это он проглотил без счета! И помнит обо всем. Память у него слоновья!

– Не надо преувеличивать, – замотал головой Альбер Дютийоль.

– Мартен вовсе не преувеличивает, – вставила словцо Мирей. – Иногда за обедом муж говорит со мной о людях, живших в те времена, будто это наши с ним знакомые… И, уверяю вас, это не так забавно, как кажется, если что ни день…

Гости сочли уместным издать два-три негромких вежливых смешка.

– Жена права, – признался Альбер Дютийоль. – Как только появляется новая книга, посвященная этой эпохе, я спешу ее приобрести.

– Даже если она очень дорого стоит, – заметила Мирей, погрозив ему пальчиком. – Он нас разорит с этой своей манией! А теперь еще стал гоняться за подлинниками.

– Ну, в пределах разумного, – запротестовал Альбер Дютийоль. – У меня нет средств платить за автографы великих людей, но иногда попадаются весьма курьезные образцы… Да вот, к примеру.

Он открыл шкафчик и достал оттуда пожелтевший листок, поперек которого темнели несколько нервно нацарапанных строчек.

– Письменное поручение, собственноручно подписанное генералом графом Бертраном! – гордо провозгласил он.

– Потрясающе! – восхитился Люсьен, даже не взглянув на драгоценный листок. – И сколько вы за это заплатили?

– Это секрет! – объявил Альбер Дютийоль и прижмурил глаза, словно громадный котище перед плошкой молока.

– Даже мне не говорит! – всплеснула руками его супруга, состроив гримаску, выражавшую наигранное возмущение.

Мартен склонился над документом, не спеша, слово за словом, разобрал его и дал волю почтительной меланхолии, что всегда захлестывала его душу при виде осколков безвозвратно минувшего. Он подумал, что этот клочок бумаги, ныне ставший лишь любопытным пустячком, некогда сыграл самоважнейшую роль в жизни людей, которые теперь никого уже не занимали. Кто таков был этот генерал Бертран? Мартен не знал, и, странное дело, его почтительность от подобного обстоятельства только возрастала. Голова приятно пошла кругом от туманных хронологических фантазий, и он прошептал:

– Как это волнует! Думаешь о руке, начертавшей эти строки, о годах, миновавших с тех пор…

Жалея о своей неспособности точнее выразить, что испытывает, он щелкнул пальцами и прибавил, обращаясь непосредственно к Люсьену:

– Наш друг Альбер Дютийоль дает мне иногда кое-что почитать. Заделывает прорехи в моем образовании… С немалым запозданием, конечно, но лучше поздно, чем никогда…

– Я иногда спрашиваю себя, о чем они могут часами говорить друг с другом? – произнесла Мирей, недоумевающе взглянув на Люсьена.

– О Наполеоне, вне всякого сомнения, – не скрывая иронии, откликнулся тот.

– Сюжет воистину неисчерпаемый! – кивнул Альбер Дютийоль. – Но мы, естественно, этим не ограничиваемся, не правда ли, Мартен? Там всего хватает, речь заходит о живописи, о музыке, политике…

Все вернулись в маленькую гостиную, где Мирей разлила чай по разномастным чашкам. В подобном разнообразии, пояснила она, ярче проявляется личность владельца, в этом больше шика, нежели в банальных фарфоровых сервизах. Люсьен с чрезвычайным жаром подтвердил ее слова. В голосе Альбера Дютийоля явственно прозвучали нотки супружеской гордости, когда он заметил:

– У моей половины всегда оригинальные идеи. Она не в ладу с общепринятым мнением.

К чаю подали маленькие песочные пирожные.

– Домашние, – подчеркнула Мирей.

– Сделано вот этими белыми ручками? – шутливо осведомился Люсьен.

– Нет, морщинистыми руками Эрнестины, нашей старой служанки. И превосходной, заметьте, кулинарки. Я-то не способна даже поджарить глазунью.

Мартен про себя отметил, что эта женщина диковинным образом умеет находить повод для гордости даже в собственных изъянах. Она желает нравиться и ради этого способна все перевернуть с ног на голову. Абсолютная противоположность покойной Аделине. Как Альбер мог полюбить подобное создание, суетное и склонное так выпячивать свою персону? Конечно, она моложе его на двадцать лет… Но еще никогда супруга приятеля не казалась Мартену настолько фальшивой и безмозглой. Сверх меры накрашенная, с кроваво-красными ногтями. В деревенской глуши так не ходят. А может, это он отстал от жизни? Он перевел разговор на работы по восстановлению церкви. Мирей закричала, что правительство сошло с ума – тратить такие суммы на реставрацию этой развалюхи!

– Если бы там хоть собирались опять служить мессы! – не унималась она. – Но ведь нет же! Так и будет стоять пустая, никому не нужная… А на такие деньжищи можно было бы подновить все дома в округе, оборудовать площадку для мусорных контейнеров, открыть школу…