Текст книги "Мотылёк"

Автор книги: Анри Шарьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Я уходил от него с ощущением неловкости за свою голую задницу. Но что поделаешь: раз бежал, приходится пройти и через это. С индейцами шутки плохи, их следует принимать всерьез, ведь свобода стоит маленьких неловкостей и неудобств! Увидев меня в набедренной повязке, Лали посмеялась от души. Ее прекрасные белые зубы сверкали, как тот жемчуг, который она доставала со дна моря. Она изучила со всех сторон мой браслет и другую набедренную повязку из кожи змеи. Затем обнюхала меня, чтобы убедиться, что я обкуривался дымом. Нужно отметить, что у индейцев чувство обоняния развито очень сильно.

Я стал привыкать к своей новой жизни и понял, что не следует заходить слишком далеко, иначе привычка может перерасти в потребность, и тогда вообще не захочется уходить. Все это время Лали внимательно за мной наблюдала: она очень хотела, чтобы я принимал более активное участие в жизни племени. Она видела, как я ловлю рыбу, как ловко владею веслом и искусно управляю легкой маленькой лодкой, поэтому ей очень хотелось, чтобы я приобщился к промыслу жемчуга. Но эта идея меня совсем не устраивала. Лали считалась лучшей ныряльщицей в деревне. Ее лодка всегда привозила самые лучшие и самые крупные раковины, как правило встречавшиеся на очень больших глубинах. Мне также было известно, что индеец, напарник Лали, управлявший лодкой, приходился вождю родным братом. Если я пойду в море с Лали, это затронет его интересы, что никак не входило в мои планы. Я стал задумываться и размышлять над этой проблемой. Лали поняла меня по-своему – она снова пошла за сестрой. Вернувшись бегом в диком восторге, проскользнула в дом не через свою, а через мою дверь. Это что-нибудь да значило! Так и есть! Вот они обе перед главной дверью со стороны моря. Там они расходятся. Лали обходит хижину кругом и проникает в дом через свою дверь, а Сорайма, младшая сестра, через мою. Грудь Сораймы едва дотягивает до величины спелых мандаринов, и волосы у нее совсем короткие. Они подрезаны точно на уровне подбородка, челка опускается ниже лба и почти закрывает глаза. Каждый раз, когда Лали приводит сестру таким вот образом, они купаются вместе, затем входят в дом, снимают набедренные повязки и вешают их на гамак. Младшая всегда уходит от нас в большой печали – не беру я ее, и все тут! Однажды, когда мы втроем лежали в гамаке с Лали посередине, она встала и снова легла уже с моей стороны, плотно прижав меня к обнаженному телу Сораймы.

Напарник Лали повредил колено – на ноге зияла очень глубокая рана. Его унесли к знахарю, откуда он возвратился самостоятельно с пластырем из белой глины. В то утро я пошел в море с Лали. Как положено, спустили на воду каноэ, и все у нас складывалось хорошо. Заплыли дальше обычного. Лали искренне радовалась: наконец-то мы с ней вдвоем в лодке. Перед погружением Лали натерлась маслом. Дно не просматривалось сквозь черную водную толщу. Там, на глубине, должно быть, очень холодно, подумалось мне. Совсем рядом проплыли три акулы, выставив над водой спинные плавники. Я указал на них Лали. Она отреагировала спокойно, убедив меня, что никакой опасности нет. Было десять утра, светило солнце. Намотав мешок на левую руку и прицепив к поясу нож в ножнах, Лали нырнула. Лодка не шелохнулась, поскольку Лали не отталкивалась ногами от борта, как это сделал бы обычный ныряльщик. Погружение прошло удивительно быстро. Лали исчезла почти мгновенно в придонной темноте. Первый заход был чисто разведочный, поскольку в мешке, когда Лали вынырнула, оказалось всего лишь несколько раковин. У меня возникла идея. В лодке нашлась приличная бухта кожаного каната. Я привязал свободный конец двойным узлом к горловине мешка, передал мешок Лали и стал стравливать канат по мере ее погружения. Канат змейкой сбегал с лодки и тянулся за Лали. Она поняла мой замысел и долго не всплывала, а появилась на поверхности уже без мешка. Уцепившись рукой за борт, чтобы немного отдохнуть, она подала мне знак, чтобы я вытаскивал мешок наверх. Я стал плавно поднимать, в каком-то месте груз зацепился за кораллы. Лали нырнула и освободила мешок. Я его вывел на поверхность, заполненный наполовину, и высыпал раковины в лодку. В то утро за восемь погружений на пятнадцатиметровую глубину мы заполнили лодку почти доверху. Когда Лали снова оказалась в лодке, до поверхности воды оставалось не более пяти сантиметров. Лодка была опасно перегружена и могла затонуть при выборе якоря. Поэтому я отвязал от лодки якорный канат, привязал его к запасному веслу и оставил на плаву до следующего прихода. До берега добрались без всяких приключений.

Старая индианка уже поджидала нас, а вместе с ней и напарник Лали. Он сидел на сухом песке, где обычно вскрывали раковины, и был очень доволен нашим уловом. Было похоже, что Лали объясняла ему, как я привязал канат к мешку, насколько ей было легче всплывать на поверхность, набив мешок раковинами. Индеец внимательно рассматривал двойной узел на мешке. После первой попытки ему удалось завязать его правильно. Он посмотрел на меня, очень довольный собой.

Старая индианка вскрыла раковины и нашла тринадцать жемчужин. Обычно Лали не оставалась на берегу, а отправлялась домой, куда и приносили ее долю. Но в этот день она осталась до разделки последней жемчужницы. Я съел дюжины три устриц. Лали – пять или шесть штук. Индианка разделила жемчуг. Все жемчужины оказались более или менее одинаковой величины, примерно с крупную горошину. Она отложила три вождю, три отдала мне, две взяла себе и пять вручила Лали. Лали три свои жемчужины отдала мне. Я протянул их раненому индейцу. Тот стал отказываться. Я разжал ему руку, вложил жемчужины и сжал ее, придавив пальцами. Только так он и принял их. Его жена и дочь, молча наблюдавшие за сценой издалека, покатились со смеху и присоединились к нам. Я помог довести индейца до хижины.

Две недели в деревне судили и рядили об этой сцене. А я каждый раз передавал жемчуг рыбаку. Вчера я сохранил одну для себя, одну из шести из своей доли. Когда мы возвратились домой, я уговорил Лали съесть жемчужину. Она пришла в дикий восторг и пела весь день. Время от времени я навещал белого индейца. Он попросил меня называть его Соррильо, что означает «маленькая лиса» по-испански. Он довел до моего сведения свой разговор с вождем, который просил Соррильо поинтересоваться у меня, почему я не соглашаюсь сделать вождю татуировку головы тигра. Я объяснил, что недостаточно хорошо рисую. С помощью словаря я попросил белого индейца достать мне прямоугольное зеркало величиной с мою собственную грудь, кальку, тонкую кисточку, бутылку с тушью и копировальную бумагу. Если не достанет копирку – можно толстый мягкий карандаш. А еще я попросил его достать одежду моего размера, три рубашки цвета хаки и все это барахло оставить до времени у себя. Я узнал, что полиция спрашивала его обо мне и об Антонио. Он дал полиции такие сведения: я пробрался через горы в Венесуэлу, а Антонио умер от укуса змеи. Соррильо было также известно, что в тюрьме Санта-Марты сидят французы.

В доме Соррильо был тот же самый набор вещей, что и в хижине вождя. Целый комплект гончарной посуды: миски, горшки всех форм и расцветок, выполненные с большим художественным вкусом и расписанные любимыми индейскими узорами; великолепные гамаки из чистой шерсти: одни совершенно белые, а другие цветные, с бахромой; выделанные кожи змей, ящериц и огромных жаб; корзины, сплетенные из белых и цветных лиан. Он сказал мне, что все эти вещи сделаны индейцами, живущими в лесах, в глубине материка, в двадцатипятидневном переходе отсюда через буш. Оттуда привозят листья коки. Он дал мне больше двадцати штук. Каждый раз, когда я почувствую слабость, я должен сжевать один лист. При расставании я напомнил Соррильо, чтобы он не забыл достать мне все, что я записал, и еще, если можно, газет и журналов на испанском, поскольку, упражняясь со словарем, я поднаторел кое в чем за два месяца. У него не было никаких вестей от Антонио, известно было только, что произошла еще одна стычка с береговой охраной. В ней убито пять пограничников и один контрабандист, однако лодку захватить не сумели. В деревне я не видел ни капли алкоголя, кроме сброженного сока из фруктов. Заметив бутылку анисовой водки, я попросил Соррильо отдать ее мне. Он не согласился: могу распить ее здесь, а уносить нельзя. Мудрым человеком был этот альбинос.

От Соррильо я уехал на осле, которого он мне дал. На следующий день скотина сама вернется домой. Я прихватил с собой только большой кулек конфет в тонких разноцветных фантиках да шестьдесят пачек сигарет. Лали с сестрой поджидали меня в трех километрах от деревни, никаких сцен она мне не устраивала и согласилась пойти рядом под руку. То и дело она останавливалась и целовала меня в губы, как это принято у цивилизованных людей. Когда мы добрались до деревни, я отправился навестить вождя и дал ему конфет и сигарет. Мы уселись перед дверью и, глядя на море, попивали самодельную настойку, хорошо охлажденную в глиняных кувшинах. Лали сидела справа, обхватив мою ногу чуть повыше колена, а ее сестра в той же позе слева. Они сосали конфеты. Кулек лежал открытым, и женщины и дети потихоньку угощались без приглашения. Вождь подтолкнул голову Сораймы к моей, дав понять, что она хочет быть моей женщиной наравне с Лали. Лали взяла свою грудь в обе руки и указала на маленькую грудь Сораймы, раскрывая тем самым причину, почему я не хочу быть с Сораймой. Я пожимал плечами, и все смеялись. Было видно, что Сорайма чувствовала себя несчастной. Я обнял ее и поцеловал в грудь, она тут же вся засветилась от радости. Я выкурил несколько сигарет. Индейцы тоже попробовали, но вскоре выбросили и принялись за сигары, держа зажженный конец во рту. Затем я попрощался со всеми и пошел, взяв Лали под руку. Она отказалась и двинулась следом. Сорайма следовала за ней. Дома на углях очага мы испекли огромную рыбину – это любимое блюдо. Затем я зарыл в горячую золу двухкилограммовую лангусту. Какое удовольствие лакомиться ее нежным мясом!

Я получил зеркало, кальку и копирку, тюбик клея, хотя и не заказывал его, но он мог пригодиться, несколько карандашей средней твердости, бутылочку с тушью и кисточку. Я подвесил зеркало таким образом, чтобы оно было на уровне груди, когда я садился. В нем отразилась голова тигра в натуральную величину и во всех подробностях. Лали и Сорайма наблюдали за мной с любопытством и интересом. Я принялся наносить очертания кисточкой, но, поскольку тушь постоянно подтекала, пришлось обратиться к клею. Приготовил что-то вроде смеси из клея и туши, и дальше все пошло хорошо. За три сеанса по часу мне удалось нанести на зеркало точную копию головы тигра.

Лали пошла за вождем; Сорайма, взяв мои руки, положила их себе на грудь. Она выглядела настолько несчастной и изможденной от ожидания, а в глазах пылали такие любовь и желание, что я, едва соображая, что делаю, взял ее прямо на земле посередине хижины. Она немного постанывала, но всем телом, напряженным от удовольствия, плотно прижималась ко мне, не желая отпускать. С нежной осторожностью я высвободился из ее объятий и пошел купаться в море, поскольку весь перепачкался в земле. Она последовала за мной, и мы купались вместе. Я обмыл ей спину, а она мне ноги и руки. Домой мы вернулись уже вдвоем. Лали сидела как раз на том месте, где мы лежали. Увидев нас, она сразу поняла, что произошло. Лали встала, обняла меня и нежно поцеловала. Затем она взяла Сорайму за руку и вывела из хижины через мою дверь. Тут же вернулась и вышла через свою. Снаружи послышался какой-то стук. Я вышел из хижины и увидел, что Лали, Сорайма и еще две женщины пытаются пробить ломом отверстие в стене. Я понял, что они делают четвертую дверь. А чтобы стена не треснула и пробивалась в нужном месте, ее поливали водой из лейки. Вот дверь и готова. Сорайма убрала мусор. Теперь это ее дверь, и она не будет больше пользоваться моей.

Пришел вождь с тремя индейцами и братом, нога которого уже почти зажила. Вождь посмотрел на рисунок на зеркальной поверхности и на свое отражение. То и другое его поразило: тигр, так здорово изображенный, и собственное лицо. Он не понимал, что я собираюсь делать. Когда рисунок подсох, я положил зеркало на стол, а на него кальку и занялся копированием. Получалось легко и быстро. Карандаш точно повторял линии. Под любопытными взглядами всех присутствующих мне удалось за каких-то полчаса снять копию, не отличавшуюся от оригинала. Все по очереди брали лист и внимательно изучали его, сравнивая рисунок на бумаге с тигром на груди. Я попросил Лали лечь на стол, прошелся по ее телу слегка смоченной тряпкой, положил ей на живот копирку, а сверху только что выполненный рисунок. Я сделал несколько штрихов. Когда все увидели небольшую часть рисунка, воспроизведенного на коже Лали, их удивлению не было предела. Только тогда вождь понял, что все эти хлопоты я затеял ради него.

Человек, которого не коснулось лицемерие цивилизованного воспитания, реагирует на все происходящее естественным образом. Природа не обделила его способностью к выражению непосредственных чувств благожелательности или недовольства, радости или печали, участия или безразличия. Разительное превосходство чистокровных индейцев, в частности из племени гуахира, чувствуется во всем. Вряд ли мы можем сравниться с ними: если уж они приняли человека, то все, чем они располагают, принадлежит ему, и если, в свою очередь, этот человек сделал для них хоть самую малость, они живо и необычайно трогательно реагируют на это. Я решил пройтись бритвой по основным линиям рисунка, чтобы его контуры были четко обозначены и чтобы наколка прошла успешно с первого сеанса. Затем я еще раз пройдусь по нему тремя иглами, закрепленными в небольшой палочке. На следующий день я принялся за работу.

Сато лег на стол. Я намазал его тело раствором белой глины и дал ей затвердеть. Перед этим я перенес рисунок с кальки на лист твердой белой бумаги, а потом карандашом – на кожу вождя и выждал еще какое-то время, чтобы дать рисунку как следует просохнуть. Вождь лежал на столе, словно мумия, не шевелясь и даже не двигая головой, настолько он боялся испортить картину, показанную ему на зеркале. Я начал прохаживаться по контурным линиям бритвой. Крови было совсем немного, а там, где она едва проступала, я тут же ее вытирал. В тех немногих местах, где бритва захватила ткань несколько глубже обычного, тушь дольше не схватывалась из-за крови, но в целом картина проявилась замечательно. Через восемь дней Саго получил свою голову тигра с разинутой пастью, розовым языком, белыми зубами, черными глазами, носом и усами. Я остался доволен своей работой. Она получилась лучше моей собственной наколки, и краски были живее. После того как сошли струпья, я снова прошелся иголками по некоторым местам. Сато был настолько доволен, что заказал Соррильо еще шесть зеркал – два для себя и по одному в каждую хижину.

Шли дни, недели и месяцы. Наступил апрель – я уже здесь четыре месяца. Здоровье хорошее. Я окреп. И поскольку привык ходить босиком, могу теперь покрывать огромные расстояния без всякой усталости. Это доказывает моя охота на больших зеленых ящериц. Забыл сказать, после моего первого визита к знахарю я попросил Соррильо достать мне настойку йода, перекись водорода, вату, бинты, таблетки хинина и стоваин. Однажды я видел в тюремной больнице каторжника с таким же большим нарывом, как у знахаря, и Шаталь, санитар, раздробил таблетку стоваина и присыпал язву. Я послал знахарю небольшой деревянный нож, в ответ он прислал мне свой. Трудно и долго пришлось убеждать его приняться за лечение. Но после нескольких присыпок нарыв уменьшился наполовину. Он продолжал лечение самостоятельно и в один прекрасный день прислал мне большой нож, чтобы я пришел к нему и посмотрел, что все зажило. Так никто никогда не узнал, кто его вылечил.

Мои жены никогда не оставляли меня одного. Если рыбачила Лали, со мной оставалась Сорайма. Если уходила в море Сорайма, Лали составляла мне компанию.

У Сато родился сын. Когда у его жены начались предродовые схватки, она пошла к морю и отыскала для себя на скале укромное место, скрытое от посторонних глаз. Другая жена Сато снесла ей корзину с кукурузными лепешками, свежей водой и двумя головками коричневого нерафинированного сахара, по два килограмма каждая. Она, должно быть, родила в четыре пополудни, поскольку на закате солнца уже направлялась к деревне, громко крича и высоко держа над собой младенца. Она еще не приблизилась к Сато, а тот уже знал, что родился мальчик. Мне сказали, что, если бы родилась девочка, мать не кричала бы так радостно и не поднимала бы ее высоко над головой, а тихо бы несла ее на руках. Все это объяснила мне Лали на языке пантомимы. Жена Сато прошла еще немного вперед, затем остановилась и подняла ребенка вверх. Сато протянул руки, крикнул, но с места не сдвинулся. Снова жена прошла несколько метров, воздела руки с ношей к небу, закричала и остановилась. И опять Сато закричал и протянул руки вперед. Это повторялось раз пять или шесть на последних тридцати-сорока метрах до хижины. Сато продолжал стоять у двери. Справа и слева от него толпились остальные. Молодая мать остановилась шагах в пяти или шести от вождя. Она подняла ребенка и закричала. Только на этот раз Сато выступил вперед, взял младенца под мышки и, повернувшись лицом к востоку, в свою очередь высоко поднял его над головой. Три раза поднял и три раза крикнул. Затем он положил ребенка на правую руку, сунул его голову себе под мышку и прикрыл левой рукой. Он вошел в дом через главные двери. Все последовали за ним, а мать – последней. Мы выпили весь сброженный сок, который у него был.

Целую неделю утром и вечером перед домом Сато поливали землю из леек. Затем мужчины и женщины яростно утаптывали ее ногами, переступая с носка на пятку. Образовался очень большой круг из плотно утрамбованной красной глины. На следующий день устроили большой навес из бычьих кож, и я понял, что готовится великий пир. Под навесом разместили по крайней мере двадцать огромных кувшинов с известным напитком. Расставили камни, а вокруг них навалили кучи дров, сырых и сухих. Кучи эти росли день ото дня. Эту массу древесины давным-давно выбросило море на берег. Она лежит сухая, белая и гладкая. Есть тут и мощные стволы деревьев, приплывшие издалека и выброшенные на берег волнами бог знает когда. На камнях установили деревянные вильчатые опоры одинаковой высоты – это для огромного вертела. Четыре перевернутые на панцири черепахи; свыше тридцати ящериц, все как одна большущие, со связанными лапами, чтобы не убежали; два барана – все это живое пока мясо приготовлено на заклание и съедание. И вдобавок две тысячи, никак не меньше, черепашьих яиц.

Однажды утром появилась кавалькада из пятнадцати всадников-индейцев. На всех бусы, соломенные шляпы с неимоверно широкими полями, набедренные повязки и мутоновые куртки-безрукавки мехом внутрь. Ноги и ягодицы обнажены. У всех на поясе большие кинжалы, у двоих – двустволки, а у вождя – винтовка. На нем великолепная куртка с черными кожаными рукавами и полная патронная лента. Лошади их очень красивы: небольшие, но жилистые и мастью все серые в яблоко. На крупах лошадей связки сена. О своем прибытии они дали знать еще издалека выстрелами из ружей, но поскольку мчались галопом во весь опор, вскоре и прискакали. Вождь был удивительно похож на Сато и его брата, но старше их обоих. Он слез с великолепного коня и приблизился к Сато. Оба поприветствовали друг друга прикосновением руки к плечу. В дом прибывший вошел один и вышел с ребенком на руках в сопровождении индейца. К нему присоединился Сато. На вытянутых вперед руках гость показал ребенка каждому из прибывших, затем в точности повторил ритуальный жест Сато: повернувшись лицом к востоку, где вставало солнце, он сунул головку младенца под мышку и снова вошел в дом. Только тогда спешились и другие всадники. Они отвели лошадей подальше, навесив им на шеи пучки сена. В полдень прибыли женщины в огромной повозке, запряженной четырьмя лошадьми. Возницей оказался Соррильо. В повозке набралось до двадцати молодых девушек и семеро детей, причем все мальчики.

Еще до приезда Соррильо меня перезнакомили со всеми всадниками, начиная с вождя. Сато указал мне на знак, общий для него, брата и прибывшего вождя: у всех троих мизинец левой ноги был выгнут вверх и лежал запятой на соседнем пальце. Потом он показал мне, что у каждого из троих под рукой одинаковая черная метка, напоминавшая родимое пятно. Я понял это так, что прибывший вождь приходится ему братом. Все страшно восхищались татуировкой Сато, особенно головой тигра. Лица и тела прибывших индианок были расписаны разноцветными рисунками. Лали повесила на шею некоторым из этих девушек коралловые ожерелья, а другим – украшения из раковин, нанизанных на нитку. Я приметил одну особенно прелестную девушку, она была выше остальных, то есть выше обычного для них среднего роста. У девушки был профиль итальянки, как будто с камеи. Волосы черные, с фиолетовым отливом, огромные глаза желтовато-зеленого цвета, длиннющие ресницы и красиво очерченные брови с изгибом. Прическа в индейском стиле – челка с пробором посередине, волосы ниспадают по обеим сторонам лица, закрывая уши. Сзади волосы подрезаны до середины шеи. Упругая грудь, по твердости не уступающая мрамору, как два бутона в гармоничном соседстве красиво раскрывалась навстречу взгляду.

Лали представила меня этой девушке и повела ее в наш дом, куда также направились я, Сорайма и еще одна девушка-индианка. Последняя несла с собой небольшие горшочки и что-то наподобие кисточек. Как выяснилось, прибывшие к нам молодые индианки собирались разрисовать красками девушек из нашей деревни. В моем присутствии молодая красавица принялась создавать свои шедевры на теле Лали и Сораймы. И кисточка у нее немудреная – прутик да клочок шерсти на конце. Она обмакивала ее в различные краски, что, надо полагать, соответствовало замыслу картины. Тогда и я взял свою кисть и, начиная от пупка Лали, нарисовал растение, две ветви которого поднимались до самой груди. На груди я нарисовал розовые лепестки, а соски обозначил желтым цветом. Получился наполовину распустившийся цветок, и даже с пестиком. Трое других захотели, чтобы я тоже их разрисовал. Но я решил посоветоваться с Соррильо. Тот пришел и сказал, что я могу разрисовывать как угодно, поскольку они сами того желают. Что мне оставалось делать! Более двух часов трудился я с кисточкой над грудями приехавших девушек, да и всех из своей деревни разрисовал в придачу. Сорайма настояла на своем желании иметь такую же картину, как у Лали. В это время мужчины жарили на вертеле баранов, а две разрубленные на куски черепахи готовились на горячих углях. Мясо черепахи нежно-красного цвета – его можно принять за говядину.

Я сидел под навесом рядом с Сато и другим вождем. Мужчины ели по одну сторону, а женщины, кроме тех, кто нас обслуживал, – по другую. Поздно-поздно ночью пиршество завершилось плясками. Плясали под звуки флейты, резкие и монотонные, и под бой барабанов, изготовленных из овечьей кожи. Многие были пьяны, как мужчины, так и женщины, но никаких неприятностей не последовало. Знахарь приехал на осле. Каждый посмотрел на розовый шрам, где прежде была язва, о которой знали и стар и млад. Факт, что она зажила, поразил решительно всех. В курсе этого чуда были только я да Соррильо. От Соррильо я узнал, что вождь прибывшего к нам племени приходится Сато отцом, а имя его – Хусто, что означает «справедливый». Это он вершит суд и выносит вердикты во всех распрях, возникающих между его племенем и другими племенами гуахира. Он рассказал мне также, что, когда случаются острые разногласия с племенем лапу из другой индейской народности, они собираются все вместе и обсуждают, вести ли войну или решить вопрос мирными средствами. Если какой-то индеец убит представителем другого племени и хотят избежать войны, то договариваются между собой о возмещении за убитого. Иногда эта выплата бывает столь высока, что доходит до двухсот голов крупного рогатого скота. У индейцев в горах и предгорьях пасется множество коров и бычков. К сожалению, они никогда не проводили вакцинации против ящура, поэтому частые эпизоотии приводят к большому падежу животных. «Это и хорошо, с одной стороны, – сказал мне Соррильо, – не дает им чересчур расплодиться». Соседние страны – Колумбия и Венесуэла – официально запретили индейцам продавать скот со своей территории – боятся все того же ящура. Правда, как заметил Соррильо, процветает контрабанда скота через горы.

Хусто, приехавший к нам вождь, через Соррильо пригласил меня к себе в гости. У него в деревне, кажется, более ста хижин. Мне было сказано, что я могу взять с собой Лали и Сорайму. Нам отведут целый дом. Брать с собой ничего не надо, поскольку приедем мы на все готовое. Нужно только захватить принадлежности для татуировки: вождь тоже хотел иметь на груди голову тигра. Он снял с запястья браслет из черной кожи и отдал мне. Соррильо пояснил, что это знак особого расположения, это все равно, как если бы вождь сказал: «Я твой друг, а потому ни в чем тебе не откажу». Вождь спросил меня, хочу ли я лошадь. Я не возражал, но засомневался в возможности принять подарок: травы́ вокруг почти никакой. Он сказал, что Лали и Сорайма, когда надо, привезут. Он указал места, где много высокой и хорошей травы. Совсем недалеко: полдня езды верхом. Я принял лошадь, и вождь сказал, что ее скоро пришлют.

Я воспользовался длительным визитом Соррильо и посвятил его в свой план пробраться в Колумбию или Венесуэлу. Я сказал, что надеюсь на его помощь и что он меня не выдаст. Соррильо поведал мне о тех опасностях, которые могут меня поджидать первые тридцать километров по обе стороны границы. Как утверждают контрабандисты, венесуэльская сторона более опасна, чем колумбийская. Более того, он согласился проводить меня почти до Санта-Марты, что на территории Колумбии. Он добавил, что я уже ходил этой дорогой, а Колумбия, по его мнению, именно то место, которое мне требуется. Он согласился, что мне нужен другой словарь, а еще лучше учебник испанского языка с обиходными словами и фразами, и заметил, что было бы совсем неплохо, если бы я научился сильно заикаться при разговоре: людей очень раздражает слушать заику, и они будут за меня договаривать слова и предложения, не обращая внимания на акцент. Мы договорились сделать так: он достанет мне книги и самую подробную карту, а придет время – продаст мой жемчуг за колумбийские деньги. Соррильо заверил меня, что индейцы, включая вождя, будут на моей стороне; они поймут и не будут противиться моему решению: они будут сожалеть, но что поделаешь – желание возвратиться к своему народу для них так естественно! Трудно будет с Сораймой, но еще труднее с Лали. Как та, так и другая способны будут меня застрелить. Особенно Лали. И еще узнал я от Соррильо то, о чем совершенно не догадывался, – Сорайма была беременна. Ничего подобного я не замечал. Новость привела меня в замешательство.

Праздник закончился, все разъехались по домам, навес убрали, и все вернулось на круги своя, по крайней мере внешне. Мне пригнали лошадь великолепной серой масти в яблоко, с хвостом до земли и серебристой гривой. Лали и Сорайма не проявили никакой радости. Меня пригласил к себе знахарь и сказал, что они спрашивали его, нельзя ли подсыпать в корм лошади битого стекла, чтобы она издохла. Нет ли в этом опасности? Он предупредил их, чтобы не делали этого, так как я нахожусь под покровительством бог весть какого индейского святого и стекло попадет в их собственный живот. Он полагал, что опасность миновала, но до конца нельзя быть уверенным, поэтому следует подумать о мерах предосторожности. А лично мне что-нибудь угрожает? Нет, отвечал знахарь. Если они узнают о моих серьезных приготовлениях к отъезду, то, по всей вероятности, застрелят меня. Особенно Лали способна на такой поступок. А не стоит ли мне попытаться убедить, что уезжаю на время и обязательно вернусь? Нет-нет, ни за что нельзя показывать, что я собираюсь уходить.

Общение со знахарем на таком высоком смысловом уровне оказалось возможным потому, что он в этот же день пригласил к себе Соррильо, который и служил нам переводчиком. Соррильо придерживался мнения, что события принимают серьезный оборот и следует принять все меры предосторожности. Я отправился домой. Соррильо приходил и уходил дорогой, которая никак не пересекалась с моей. Поэтому в деревне никто не знал, что знахарь приглашал нас к себе вместе.

Прошло полгода. Я стал сгорать от нетерпения поскорее уехать. Однажды, придя домой, я застал Лали и Сорайму склонившимися над картой. Они пытались понять, о чем могли говорить ее рисунки. Особенно взбудоражила их роза и ее четыре луча, указывавшие направление четырех стран света. Они нервничали, явно догадываясь, что эта бумага должна сыграть какую-то важную роль в нашей жизни.

Беременность Сораймы действительно обозначилась. У Лали проявилось чувство ревности, она понуждала меня к половой близости в любое время дня и ночи, в любом подходящем месте. Сорайма тоже требовала любви, но, слава богу, только ночью. Я поехал навестить Хусто, отца Сато. Лали и Сорайма были со мной. К счастью, рисунок у меня сохранился. По нему я сделал наколку головы тигра на груди Хусто. Через шесть дней все было готово. Струпья с тела сошли быстро, благодаря тому что Хусто обмывался водой, предварительно бросив туда небольшой кусочек негашеной извести. Хусто был настолько доволен картиной, что смотрелся в зеркало по несколько раз в день. Пока мы были в гостях у Хусто, к нам приехал Соррильо. С моего разрешения Соррильо посвятил Хусто в мои планы. Мне следовало сменить лошадь, так как в Колумбии не было лошадей гуахира серых в яблоко, а у Хусто были три лошади из Колумбии рыжей масти. Как только вождь узнал о моем намерении, он послал за лошадьми. Я выбрал ту, которая мне показалась более смирной; на ней было седло, стремена и железные удила. Надо заметить, что индейцы ездят без седла, а удила у них сделаны из кости. Снарядив меня под колумбийца, Хусто вручил мне поводья из коричневой кожи и у меня на глазах отсчитал тридцать девять золотых монет по сто песо каждая. Он передал их Соррильо на сохранение до моего отъезда. В назначенный день Соррильо вручит их мне. Он хотел отдать мне свою винтовку, но я отказался. Соррильо подтвердил, что мне нельзя ехать в Колумбию вооруженным. Тогда Хусто дал мне две стрелы величиной с палец. Они были завернуты в шерсть и вложены в кожаные футляры. Соррильо пояснил, что стрелы отравлены, они пропитаны очень сильным и чрезвычайно редким ядом.