Текст книги "Воспоминания о давно позабытом"
Автор книги: Анри Волохонский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Стены нашего института
Это выражение употребила сотрудница Института экспериментальной медицины, ИЭМ, рассказывая нам, учившимся в другом институте, о своем учреждении, где так зверски мучили павловских собак. Она выступала перед нашими студентками, студенты держались немного на отшибе и позади. Среди них были довольно разбитные молодые люди. И вот она говорит:
– По трем буквам, которые написаны на стенах нашего института, вы легко догадаетесь, чем мы здесь занимаемся.
Ее слова покрыл взрыв звонкого хохота. И так мы прохохотали все пять лет обучения.
То были веселые времена. Разоблачили Самого Главного. Оказалось, что он при царе работал в охранке, а своих же сотрудников позднейших лет заставлял плясать вприсядку. Моя бабушка, стоя у огромной коммунальной плиты и на нее облокотившись, рассуждала сама с собой:
– Теперь он его грязнит. Однако мясо стоит два рубля килограмм. Посмотрим…
Читали перепечатанную от руки пьесу «Дракон», комментировали детские стихи про Тараканище и его усы. Обзывались Гуталинщиком, Гуталином, Сапогами и все теми же Усами. А мы гуляли по городу и как могли веселились.
Библия
Теперь сто́ит рассказать о Библии. Я познакомился с этой книгой впервые в городе Кашине, по дороге домой из Уфы.
У нас там жили свойственники по супруге дяди Самуила – Антонине Иосифовне, урожденной Крюковой. Всего со стороны матери у меня было два дяди. Со стороны отца три тетки, со стороны матери два дяди – младший Илья, или дядя Люся, был убит под Сталинградом шальною пулей, а старший, Самуил, был мужем Антонины Иосифовны. Он прошел от Москвы до Берлина, остался жив и после войны, на некоторое время застрявши в армии, был в германской столице комендантом моста. Вот мы и заехали к Крюковым.
Я помню бревенчатый дом, стол у окна и на столе – книга. В книге было записано:
«Змей был хитрее всех зверей полевых…»
Хотя мне было всего восемь лет, книга меня крайне заинтересовала, поэтому вскоре по возвращении мать моя пошла на барахолку и купила великолепно изданную Библию в футляре, с расписным обрезом и золотым тиснением, украшенную многочисленными иллюстрациями Гюстава Доре. Впоследствии у меня было много разных библий и на разных языках, в том числе на доподлинном. С него-то я и перевел главу 14 из книги Бытия.
И было во дни
Амрафела, царя Шинара,
Ариоха, царя Эласара,
Кедарлаомера, царя Элама,
И Тидала, царя Гоима.
Вели войну они
С Берой, царем Содома,
И с Биршей, царем Гоморры,
Шинавом, царем Адмы,
И Шемевером, царем Цвоима
И царем Белы, она же Цоар.
Все они соединились в долине Сидим,
Где Море Соленое.
Двенадцать лет служили Кедарлаомеру,
В тринадцатое лето восстали.
В четырнадцатое лето пошел Кедарлаомер
И цари, которые с ним, поражая
Рефаимов в Аштерот Карнаиме
И зузимов в Хаме
И емимов в Шаве Кирьятаиме
И хориев на горе их Сеире
До Эль Парана, при пустыне.
И свернули и пошли к Эйн Мишпат, то есть к
Кадету,
И поразили все поле амалекитян и амореев,
Сидевших в Хацацон Тамаре.
И вышел царь Содома,
И царь Гоморы,
И царь Адмы,
И царь Цвоима,
И царь Белы, она же Цоар,
И сошлись с ними войною в Долине Сидим.
С Кедарлаомером, царем Элама,
И Тидалом, царем Гоима,
И Амрафелом, царем Шинара,
И Ариохом, царем Эласара —
Четыре царя с пятью.
А в Долине Сидим – скважины,
Скважины земляной смолы,
И бежав,
Цари Содома с Гоморрой туда свалились,
А остальные бежали на гору.
И взяли все имущество Содома с Гоморрой
И все их продовольствие И ушли.
И взяли Лота, сына брата Аврамова,
И все имущество его
И ушли,
Ибо он сидел в Содоме.
И пришел беглец и сказал Авраму Еврею,
Который обитал у дубов Мамре Аморея,
Брата Эшколя и брата Анера,
Бывших в союзе с Аврамом.
И услыхал Аврам о плене племянника своего,
И созвал взращенных, рожденных в доме его
Восемнадцать и триста
И гнался до Дана.
И разделился против них ночью —
Он и слуги его,
И поразили их и гнали до Ховы,
Что левей Дамаска.
И вернул все имущество,
А также Лота-племянника
И имущество его вернул,
А также народ, и женщин.
И вышел царь Содома навстречу ему
По возвращении с поражения Кедарлаомера
И царей, которые с ним
В Долине Шаве,
Она же Долина Царская.
И Мелкицедек, царь Салема,
Вынес хлеб и вино
(Он иерей Бога Вышнего)
И благословил его и сказал:
«Благословен Аврам Богу Вышнему,
Обретшему небо и землю,
И благословен Бог Вышний,
Который предал врагов в твои руки!»
И ему он дал десятину всего.
И говорил царь Содома Авраму.
«Дай мне души живые,
А имущество себе бери!»
И говорил Аврам царю Содома:
«Поднимаю руку мою к Яхве, Богу Вышнему,
Обретшему небо и землю!
Нитки и завязки от обуви
Не возьму из всего твоего,
Чтоб не говорил ты:
– Я обогатил Аврама.
Кроме того, что съели молодцы
И доли людей, что шли со мной —
Анер, Эшколь и Мамре, —
Они возьмут долю свою».
Сюда же относится известное рассуждение о нефти. Часто говорят, будто нет где-нибудь нефти и никогда не было. И это обидно, ибо у соседей ее очень много. Они просто купаются в нефти. Поэтому они богаты, а будь нефть у их соседей, они были бы, как и они, богаты и, конечно, процветали бы. Предлагают даже сделать косую трубу с соседской территории, чтобы кончалась там, где нефть, и ее перекачивать.
Рассуждение это не слишком верное, ибо самые богатые государства как раз бедны природными запасами. Например, Швейцария или Нидерланды. Но есть именно у нефти еще одно качество, которое указывает, что иметь ее нехорошо. Изложено это в Библии, в книге Бытия, в главе 14, перевод которой сделан выше.
«Скважины земляной смолы», о которых идет там речь в стихе о Долине Сидим, это и суть нефтяные источники того времени. Из них добывали битум, то есть асфальт, густейшую нефть. Характерно, что цари Содома и Гоморры свалились в эти скважины. Легко себе представить, в каком виде они оттуда вылезли. И конечно, нужно учитывать обыденные нравы этих городов, Содома и Гоморры. Когда в конце излагаемой здесь истории Аврам отказался взять себе отбитое у внешнего врага имущество Содома, он, разумеется, учитывал, что там живет его племянник Лот. Но память у жителей этого города была коротка. Когда вскоре в Содом пришли ангелы и остановились у Лота, жители собрались вокруг с требованиями вывести к ним гостей, говоря: «Мы познаем их». Это и есть содомское поведение. За это вроде бы и был сожжен город.
Так что присутствие нефти – черта небезобидная. Ведь цари-то провалились не куда-нибудь, а в собственные свои задницы. Так что в обращении с нефтью требуется осторожность. Необходимость призвать к ней, напоминая об известных правилах личной гигиены, и побудила меня дать этот новый перевод четырнадцатой главы книги Бытия.
Мудизм
Остановимся теперь на движении или течении под названием «мудизм». Оно процветало, распространялось и было прихлопнуто мерами свыше.
Собранные Константином Констеблем Кузьминским тексты вынуждают меня со всей силой решительности выступить против приводимого им мнения, будто бы мудизм был всего лишь «молодежной тусовкой». Эта обывательская точка зрения, кем бы она ни высказывалась, не может ничего объяснить в рассматриваемом явлении. Откуда их гимн, откуда эпическая поэма? Откуда весь этот весьма разработанный жаргон? Откуда, наконец, также приводимая ККК (со ссылкой на Эрля) драма Леонида Аронзона? Были и другие общего характера явления – такие как «дом мудака» например, упоминающийся ниже, в допросе. И самый допрос – это не выяснение непонятных обстоятельств, а тщательно осуществляемая попытка воспрепятствовать любым проявлениям человеческого усилия к самодеятельному проявлению. Мне представляется уместной аналогия с на полтораста лет ранее существовавшим движением нестарых людей в Лондоне, которое называлось «дендизм». Эти денди, например, протирали себе почти до дыр новые фраки по сгибам бритвами. Главный из них, Джордж Браммел, позволял себе указывать место будущему королю Великобритании, за что и был впоследствии отправлен консулом в Бельгию. История сохранила его диалог с лордом Скроупом:
– Дорогой Скроуп, одолжите мне сотню. Банк закрыт, а все мои деньги в трехпроцентных бумагах.
– Дорогой Браммел, все мои деньги в трехпроцентных бумагах.
К этим денди принадлежал и поэт Байрон. Итак: мудизм это не простое обыденное явление. Государственная безопасность его разрушила, принизила и исказила. Пусть так. Но это и была цель. Не нам преследовать подобные цели.
А теперь сам расскажу кой-чего о мудистах.
Это было движение или течение. Главою его стоял Главмуда, звавшийся также Понтила, а светское имя его было Валерий, по фамилии Шедов. В мое время он часто вспоминал об этом течении, выступая женихом дочери некоего генерала, которую именовал, невзирая на крупный размер, Мышкой. Это был большой человек огромного роста и небывалой неслабой физической силы. Когда мы с ним шли по улицам, со всех сторон был слышен скрип глаз в орбитах прекрасных дам. О самом движении же, то есть о мудизме, Понтила рассказывал так:
Это было движение или течение. Оно оформилось и распространилось, а распространившись, увлекло за собой некую особу женского пола. Эта особа пошла как-то в публичное место с заезжими представителями либеральных наций. В публичном месте она столкнулась с пренебрежительным отношением этих наций к нашей реальности:
– Нет у вас тут ни движений, ни течений…
– Как это: «нет движений»? – сказала она. – Есть и движение и течение. Это мудизм. Наше движение и течение.
Но того не ведала эта бедная девушка, что в лампу за столиком в публичном месте был вмонтирован микрофон, по которому все-все можно было записать и услышать. И вот вяжут Понтилу. Дальше сообщаю вопросы и ответы:
В. Что такое этот ваш мудизм?
О. Это движение или течение.
В. В чем оно состоит?
О. В каком-то таком отношении.
В. Что такое «зверушка Ры»?
О. Любое дикое млекопитающее.
В. Что такое «змеюшка Ши»?
О. Любое пресмыкающееся.
В. Что такое «птичка мудистическая мудушка Кря»?
О. Это утка. А «мудушка Кар» – ворона.
В. Что такое «Дом Мудака»?
О. Это столовая при одной другой мудистической организации.
В. Вы упомянули о другой мудистической организации. Кто там у вас был рукводителем?
О. Главмуда.
В. Кто этот главмуда?
О. Это я.
В. Так вы – «Главмуда».
О. Да.
В. Значит, Главмуда – это вы?
О. Да. Я – Главмуда.
В. Так чем же все вы все-таки занимаетесь?
О. Мы собираемся за Кировым столом…
В. Так, так, я понимаю… Вы собираетесь…
О. Мы собираемся и мудим.
В. Да, я понимаю. Вы мудите. Но как, именно как вы мудите?
О. Да примерно так, как мы с вами.
Были обыски и привлечения к делу других участников движения. Затем все кончилось нижеследующим образом: Понтиле объявили после визита следователя к генералу:
– Генерал сказал: «Вы прощены».
Был у них и гимн:
Мудушка Главный
Мудушка славный…
Была у них и поэма:
В коляске, лебедем влекомой,
Сам ехал однажды в Страну Пирамид…
Далее сообщалось о приключениях Самого, то есть Главмуды, в Стране Пирамид.
Ниже следуют воспоминания Александра Славина о тех временах, о годах 1956–1958. Лет всем им было 18–20.
Понтила дружил тогда с Робертом Ф. Паузером, который был трубачом в диксиленде, а также шил брюки на глаз любому заказчику. С Понтилою они назывались «братцы», а в движении Роберт носил прозвание «муда-капитан». Были еще другие титулы, такие как «обермуда», просто «муда» и «главмуда», которым именовался самый Понтила. К движению примыкали три Лариски: Лариска Гриб, Лариска Жопа и Лариска Курица, прозванная так за заботы о Роберте, которому приходилась женою.
Беседы мудистов шли в важной, торжественной тональности. Грубых слов они не употребляли.
– Скажи-ка, братец, а какие слоны были у Александра Македонского? – спрашивает муда-капитан у Понтилы. – Индийские или африканские?
– Македонские… – отвечает Понтила.
Или вот еще:
Муда-капитан
(мечтательно)
: Хорошо бы завести маленького небольшого такого ихтиозаврика…Понтила: Да, типа имитации…
Роберт купил яхту. Старую яхту красного дерева, которая прежним владельцем была выкрашена в белый цвет масляной краской. Возник вопрос о названии. Саша Славин предложил «Моби Дик», полагая, что сюжет знаком. Но оказалось, что незнаком. Ответ последовал:
– Очень уж мудистично…
Тогда Славин подарил муде-капитану книгу Мелвилла «Моби Дик, или Белый кит». Тот прочитал и пришел в восторг. Хотя белую краску и содрали, название осталось все тем же – «Моби Дик». И вот они вышли в море. Муда-капитан правит, в одной руке кормило, в другой бутылка водки, напротив сидит Лариска Курица, которую сильно качает. Она укачивается и клохчет:
– Выпусти меня! Высади меня! Куда-нибудь…
Роберт очень спокойно отвечает:
– Куда же я тебя высажу. Кругом вода.
Понтила устроился на работу в какую-то хозяйственную контору. Сидит за столом, перед ним расчерченная тетрадь. Входит обывательница: кран сломался. Понтила заполняет графы и произносит:
– Три рубля.
Получает три рубля, и довольная обывательница удаляется. Входит другая: батареи не греют. Опять:
– Три рубля.
Подходит время обеда. Денег достаточно. Такой работы было на неделю. Потом служил массовиком-затейником в ЦПКиО. Здесь ставил абсурдистские спектакли:
– Встаньте в круг. Возьмите в руки стулья. Двигайтесь по кругу, не выпуская стульев из рук… – и далее в таком же роде.
Случай на улице. Идут по Невскому человек пять в кепках-лондонках. Среди них Понтила. Он поворачивает кепку задом наперед и спрашивает:
– Хотите я на вас напончу?
Затем он подходит к вставшему перед светофором троллейбусу сзади, подкидывает вверх веревки и отъединяет троллы от проводов. Потом обращается к прохожему:
– Друг, подержи.
Тот, принимая его за водителя, берет веревку в руки. Понтила отходит, поворачивает лондонку козырьком вперед и произносит:
– Смотрите, что сейчас будет…
Понтила был одно время женат на Черепахе, дочери знаменитого переводчика с исландского. Жили они в его квартире. Понтила, конечно, выпивал, чем приводил супругу в ярость. Однажды она пырнула его столовым ножом в плечо со спины и пробилась в полость, где легкие. Понтила сказал:
– Смотри. Я курю, а отсюда дым идет, – и указал в сторону нанесенного увечья.
Их дочь малым ребенком усвоила некоторые начала мудизма. Она сочинила сказку:
– Жил-был царь. У него было два друга: Мудила и Понтила. Мудила все время понтил. А Понтила все время мудил.
Однажды она высказалась о Пушкине:
– Пушкин умер молодым, а бабы его все состарились.
Саша Славин полагает, что, сочиняя свои «Прогулки с Пушкиным», Андрей Донатович Синявский опирался во многом на мудистический опыт этой четырехлетней Мариночки.
Здесь кончаются воспоминания Александра Славина.
К мудистам принадлежал еще Юра Сорокин, который звался Муда-Путешественник. Он все время путешествовал. Был там и некто Каракула да кто-то из джазменов. И вот эти пять человек создали атмосферу эпохи. Я разгуливал по улицам в черном свитере и кружевном воротнике, а иногда весь в белом и с большим белым бантом. Давно это было, когда колеса еще были – по выражению Понтилы – квадратные.
За сим следует история для тех времен весьма характерная.
Теория театра
Моя теория театра… Эти слова любил повторять Борис Понизовский в те времена, когда мы с ним познакомились, то есть году в пятьдесят восьмом.
Меня туда кто-то привел. Я вошел и увидел живого титана, с бородой, коротким мощным носом, голубыми глазами и руками, вооруженными палками. Титан рассуждал:
– Моя теория театра такова, что дает возможность…
Дальше не помню. Однако после этого было еще несколько случаев познакомиться с его теорией. Так, он предлагал устроить висячий зрительный зал в середине, вернее, в центре пространства, а сам театр чтобы летал вокруг, или другой театр, который бы начинался с «театра одного актера», роль коего исполнял бы гардеробщик, или третий театр для тактильных чувств в виде кишки со сменяющимися внутри фактурами, чтобы зритель проползал, а его эти фактуры то гладили, то щекотали бы, то чесали и царапали. Все это называлось «Моя теория театра». Там были и другие театральные явления: он тогда выпиливал из полиуретановой твердой пемзы небольшие изображения, которые навешивал, пораскрасивши, на свою жену чрезвычайно оригинальной наружности. Он же наряжал ее в платье из мешковины и обувал в туфли на каблуке с приставным носом, а маленькие картины к этому вполне подходили. Те, которые он делал из полиуретановой пемзы.
Ну там, конечно, вид был, словно в академии неистовых знаний. Он меня спрашивает:
– Стихи?
– Да, стишки, – говорю.
– Читайте.
Я стал читать.
– У вас слаба глагольная форма…
Так сказал мне Понизовский, и он был прав.
Жена его работала где-то и кем-то, но, вернувшись домой, считала своим долгом готовить на всех салату. Приходили, конечно, художники, скульпторы, писатели. Иной споет, иной картину посмотреть покажет-даст. Так это шло, вертелось и длилось, пока он не поехал в Москву, между прочим, посмотреть собрание коллекционера Кастаки.
Приезжает он из Москвы. Он, впрочем, из Москвы, кажется, еще куда-то поехал, но я уж не помню, давно это было. Я его спрашиваю:
– А Кастаки видели?
– Представляете, Анри, – так он мне отвечает, – я сижу, и вдруг входит такой жук…
– Грек?
– Не грек, а именно жук…
Что тут будешь делать? Жук так жук.
Так вот оно все длилось, пока не произошел нижеследующий казус. Основой происшедшего была любовь. Некий мой приятель встретил как-то очаровательную девушку. Маленькая, тоненькая, с чубчиком вверх как у Бе-Бе, у Брижит, то есть Бардо. Он тоже маленький был. Погулял с ней, походил по улицам, а потом привел к Понизовскому показать биение интеллектуальной мысли. Она, кстати, сама в студии у Акимова обучалась. Приводит, а Понизовский прямо с ходу:
– Моя теория театра…
Девушка заслушалась.
– И, – говорит Понизовский, – я сам буду вас обучать. Бросьте вы эту студию Акимова.
А приятель мой не затем ее туда привел, чтобы тот ее обучал, а хотел показать строение нынешних высоких мозгов, чтобы самому с ней предаваться ласкам. Он обиделся.
Между тем Понизовский живет как князь: жена ему готовит салаты, ученица слушает разинув рот. Но удовольствия уже никто не имеет, потому что какое ж тут другому удовольствие. Все и разбежались, сидят по домам. Это я о художниках, композиторах. Или, вернее, писателях. Не было там композиторов. И тогда у приятеля моего созрел злой план.
Это был план мести. Приходит он ко мне и говорит:
– Давай Понизовского свергнем!
Я ему отвечаю:
– Можешь, так свергай.
– Давай вместе.
– Сам свергай, а я посмотрю, как ты его свергать будешь.
Тому делать нечего, взял он с собой Алексея Георгиевича Сорокина, человека хрупкого, изысканных привычек, и пошел под окнами Понизовского горланить:
– На Валаам! На Валаам!
Погорланив, поднялись они к нему в квартиру, на второй этаж и стали читать фирман. А в фирмане написано в общем то же самое: На Валаам! Они читают фирман вслух, а сами держатся на расстоянии вытянутой руки с палкой. Свергли.
Приходит этот приятель опять ко мне. Говорит:
– Свергли!
– Ну… – говорю.
– Тебя тоже можем, – это у него так воинственный дух разгорячился.
Но меня свергать они не стали, а успокоились. А у Понизовского много с тех пор было разных приключений. Человек-то он был весьма талантливый.
Море
Моему отбытию в моря предшествовали длительные поиски места в жизни. Я работал, наверное, в десятке предприятий и учреждений города, бывал и в других городах и все искал места, чтобы без убийств. Но мне не везло, я попадал туда, где чем дальше, тем было секретнее и таинственнее. Впрочем, иные знакомства были не лишены занимательности. Так, в п/я 997 (рядом с Финляндским вокзалом) существовал некто, недавно уволенный из Большого дома на Литейном. Он сидел в отдельном кабинетике и читал газеты. Увидев меня через раскрытую дверь, он вставал заинтересованный и вскрикивал:
– Газетку почитать не хотите?
Я отвечал, что не хочу. Тогда он вновь спрашивал, причем на лице его явственно обозначался профессиональный интерес:
– Не хотите? А почему не хотите?
– Не интересно…
Тут он приходил во внутренний восторг, к сожалению или к счастью в те годы уже чисто платонический:
– Так, значит, «не интересно».
Иногда мы беседовали, стоя у окна и глядя через Неву на Большой дом.
– А правда, что там подвалы глубиною в пять этажей? – легкомысленно спрашивал я.
– Хе-хе-хе… Подвалы… Самые обыкновенные подвалы…
Словом, надо было смываться. Я подумал и решил, что пойду на «Красный Треугольник» делать галоши.
Завод «Красный Треугольник» располагается в длинном кирпичном здании на Обводном канале. Внутри там некая пародия на адское царство. В одном помещении стоят маленькие дребезжащие машинки 1908-го или 1913 года немецкого изготовления. На них что-то происходит с резиной. В другом вальцы побольше, там прокатывают резиновую массу, в третьем – огромные, гигантские, окутанные сажей, не вальцы, а валы. Они могут вмешать в резину человека, только голова не влезет. Ходят слухи, что в ночную смену это иногда происходит, тогда получается резина и ободранный череп. Это потому, что уходят с контроля за водкой, а один человек – зазевался, и все тут, руку втянуло, вальцы остановить некому… Так рассказывают. И все это шумит, гремит, грохочет. За помещениями – двор, где драгоценный привозной каучук валяется в кучах. А у входа – почище, лестница на второй этаж, направо и налево служебные помещения, а прямо – столовая. Перед ней висит плакат собственноручного изготовления: Доморощенная поганка. На плакате изображено семейство поганок, одна из которых, самая большая, приближается к образу девицы. Пониже стихи:
Где стыд, где совесть человека?
Кого хотите обмануть?
Ведь мы вас видим наизнанку —
Доморощенную поганку!
Рядом прикреплено описание события, вызвавшего этот лозунг. Некая юная дама в автобусной давке оказалась без билета ценою в пятак и была ущучена контролером. Ну это все декорации.
Я прошел мимо плаката, углубился во двор, свернул направо и оказался перед грязной железной дверью лаборатории № 4. Вошел. Там сидели с десяток женщин среднего возраста и размешивали в белых фарфоровых чашках какую-то черную мазь. Мазь эта называлась Герметик-34. Я к ним присоединился. Вскоре явился кто-то из начальства:
– Наше изделие опять…
– Что за изделие? – полюбопытствовал я.
– Ну, изделие… – отвечала начальствующая дама.
Я подумал, что, может быть, какое-то не совсем приличное изделие, и не повторил вопроса. Продолжал размешивать Герметик-34, радуясь отмене смертоубийства. И так прошло три месяца. Тут вызывают меня к начальству и говорят:
– Ваша секретность получена… (у меня получились мурашки)… и мы можем вам сказать, что за изделие. Это ракета твердого топлива малой дальности…
Вот тем-то и занималась лаборатория № 4. В недолгом времени собирают нас всех к директору, который только что вернулся из Москвы. Обычно он был красного цвета, а тут приехал серый, и верхняя губа дергается.
– Ребята, – говорит, – выручайте!
Я удивился. Почему «ребята» и откуда «выручать»? Оказалось, это неожиданное следствие известного ученым по политике «Карибского кризиса», так же как серый цвет лица и неопределенно подрагивающая губа. Самый Главный (а это был тогда Хрущев) собрал разных лиц, чтобы начать войну с Соединенными Штатами, и стал спрашивать, все ли готово. Ну и выяснилось, что «наши изделия опять…» В общем, надо было снова сваливать.
И вот я решил податься в моря.
Итак, я решил отправиться в моря.
Для этого нужно было сначала переехать в Мурманск. Это оказалось делом нетрудным. Я оказался там в декабре 1964 года. Было совсем темно. На вокзале я спросил кого-то, как пройти. Он ответил мне тише, чем я ожидал: север.
Первые четыре месяца я занимался лишь сочинением поэмы «Фома», валяясь в кровати в комнате на двоих, чем немного раздражал соседа. Он как-то высказал мне насмешливое суждение. Я вскочил, как был голый, побежал на двор и натерся снегом. Тогда он меня, конечно, зауважал, но особой любви не испытывал. На пятом месяце пришла наконец «виза-два». Визы бывали там «раз» и «два». «Визу-раз» давали людям проверенным, с заходами в иностранные порты. А наша «виза-два» давала лишь право выйти за морские границы, а в случае шторма поворачивай «носом на волну» и иди себе в открытое море и ни-ни, чтобы в порт. Мы погрузились на судно и выходим за рубеж. Судно называлось «Профессор Месяцев».
Порт Мурманска расположен в глубоко вдающемся в сушу узком заливе – Кольской губе. Вход охраняется. (Но есть люди, которые живут там неофициально и вечно. Говорят, во время переписей населения их иногда обнаруживают. Они занимаются вот чем. Когда приходит корабль из дальнего рейса, все, естественно, спешат к дому, но уйти кое-кому нельзя, на судне следует быть. Вот тут-то и является неофициальный поселенец. Он сторожит, а все, кто должны были сторожить, идут домой. Это так, к слову.) А на выходе из этого залива есть залив поменьше, называемый Тюва-губа. Это последняя стоянка перед уходом в океан. Тут проверяют документы и покупают водку в ларьке близ большого катящегося по камням с высоты потока ручья. Весь берег холма усеян валунами, на которых белой краской выведены номера судов, покидающих Тюва-губу. Похоже на кладбище. Печальное место.
Всего в рейсах я бывал трижды. В море я написал поэму «Ветеринар бегущий». Она должна была составить большое сочинение с «Дебютом ветеринара» Алексея Хвостенко и третьей совместной частью, где ветеринар преобразовывался в небесное тело. Но эти две части были потеряны, остался только «Бегущий». Кроме того, там я видел удивительный пейзаж, воплощенный позднее в поэме «Последняя видимость».
Это было так. Во второй половине июня мы шли на север к кромке льдов, ее, однако, не достигая. Солнце исчезло из виду, и небо покрыла светлая сероватая мгла. Установился полный штиль. Размытый горизонт сжался до неопределенно малых размеров. В недвижимой воде отражалось без блеска небо того же неясного цвета, и так прошло дней десять.
Когда мы обратились к югу, мгла рассеялась, небо оказалось голубым и на нем незаходящее солнце. Вдали у горизонта на востоке сверкал кристалл. То был Шпицберген. Он рос, и мы в конце концов оказались невдали берега перед снежными горами. Погода была прекрасная, и на мостик нашей грязной посудины вышел капитан. Мимо плыла стая красивых тюленей.
– Эй, там, – распорядился капитан, – заведи там музыку какую, что ли…
Он поднял ружье малого калибра и стал целиться. Заиграла музыка, которая должна была привлечь тюленей, – «Риорита», известный фокстрот. Тюлени разом нырнули и исчезли. И на всю жизнь осталась в моей памяти эта картина: солнце, небо, горы под снегом, тюлени и звуки «Риориты» по хриплому радио с нашего нечистоплотного парохода.
Впрочем, это был, конечно, не пароход, а средний рыболовный траулер, машина которого действовала на соляровом масле. И я опишу здесь случай с механиком этой машины. Но сначала два слова о московских нравах.
Сказал однажды Лев Николаевич Гумилев:
– В России много турковатых лиц.
Одно такое лицо брило как-то меня в Москве. Окончив процедуру, оно спросило, заглядывая с левого плеча:
– Одеколончику не желаете?
А у меня с этим составом свои чувства: не выношу ни вида, ни вкуса, ни запаха. Но знаю, что для брадобреев здесь основной доход. Я поэтому отвечаю:
– Вы в счет поставьте, только, пожалуйста, не брызгайте, не люблю.
И тут он заглядывает уже с другой стороны:
– А вы хорошим пользуйтесь.
Это правило я запомнил на всю жизнь. И вот стучится ко мне в каюту наш второй механик. А я как раз читаю «Мокшадхарму», из «Махабхараты», главу «Охотник», скука невероятная, но и хорошо, ибо море. Заходит. Присел. Повертел другой том, ее тогда издали в двух томах:
– А, мокша… – так, словно всю жизнь читал эту самую «мокшу», – и чего-то мнется.
Я спрашиваю. А он лезет в карман и достает две фигурные бутылочки с зеленой жидкостью.
– Цвет, – говорит. – Очистить… А то я взял, а пить не могу: противно…
Тот самый одеколон. Пришлось обесцвечивать и чистить.
В море были и другие забавные случаи, но о том, как я переправлялся на другой траулер в самом центре Северной Атлантики на плотике, как меня вытащил за шиворот и поставил на палубу бравый матрос Василий Петрович Репка, прочитав стих из «Одиссеи» с украинским акцентом (он позднее пошел в ученики к Дандарону), о беседах на мостике про добычу золота, о том, как старший помощник капитана на четвереньках ходил мыться в баню и из бани, и о многом другом я здесь рассказывать не буду. Скажу только, что места в жизни я не нашел и там.