Текст книги "Воспоминания о давно позабытом"

Автор книги: Анри Волохонский

Анри Волохонский
Воспоминания о давно позабытом

 
Живи пока и дышишь и живешь
Дышать и жить и жать не ложно можно
Одной ехидной дикобразу в еж
Но избежать пожалуй невозможно
 
 
Так жди и не надейся переждать
Плыви плыви пока умеешь плавать
Хотя конечно жать не пережать
Живей лепить лупить и лапать в лапоть
 

Былая красота и ее следы

1.

Как исчезающий в пыли отпечаток велосипедной покрышки, стирается память о том, что было и чего не было.

2.

Чтобы знать будущее и прошлое, нужно, говорят, собственными руками сжечь живьем тридцать кошек.

3.

Тонкие чувства и воспоминания об этом – совсем не одно и то же.

4.

Черные лебеди уступают размерами своим белым собратьям, но храбрее их и превосходят изяществом.

5.

Как и Венеция, Санкт-Петербург постепенно погружается на дно окрестных болот.

6.

В Японии есть немало больших водопадов.

7.

Нога Арнольфини на картине Ван-Эйка стояла прежде на другом месте, а выяснилось это лишь недавно.

8.

Политический деятель из древних Афин Алкивиад, сын Клиния, отрубил как-то хвост своей красивой собаке.

9.

Крыса – это неумолимое время.

 
Стирая прочь следы укуса крысы
На расстоянье следуем большое
Струею вниз свисая с крыши
Широкою и длинною лапшою
 

11.

Солнце раньше заходит за холмы, а потом уже садится в море.

12.

Зеленоватый ледник на юго-востоке Исландии называется Брейдамеркурдьокль, рядом расположена морская впадина Брейдамеркурдьюп.

13.

Меня благословил первосвященник знаменитых самарян.

14.

В семьдесят седьмом году моя голова каталась в джипе меж круглых колен девушек из военной полиции.

15.

Говоря «эта женщина мне нравится», нужно всегда указывать, на каком расстояньи.

16.

Левиафан интересовал меня с детства.

17.

Девушкам – вспоминала одна из них – подали на тарелках лягушачью икру, а вокруг лежали отдельные лапки.

18.

Звуки этой книги дрожат и переливаются в каждом сужденьи.

19.

Одна тропинка ведет к низкому входу, другая – мимо плодоносной раскидистой яблони прямо в сельскую уборную.

20.

Возможно, основным занятьем человека должно быть не искусство, но только что?

21.

Девушка в кафе – ее зовут Клавка – похожа на боттичеллиевский портрет Джулиано Медичи, ее брат за стойкой бара напоминает воинов Леонардо.

22.

В амфитеатре Диониса в Афинах до сих пор стоят мраморные кресла, на которых указаны занятия владельцев – например, жрец Гефеста, еще какой-то жрец.

23.

Снег, лежавший по окраинам улиц, уже растаял и из-под него показался блестящий мокрый асфальт.

24.

По городу ходит человек, обликом сущий Сократ, вроде лешего, лысый, нос курносый и так же болтлив.

25.

Дамам с черной кожей следует использовать зеленую или хотя бы желтую губную помаду, но уж никак не красную.

26.

Отвратительный сиреневый цвет, который так любят бедные женщины Южной Германии, является, в сущности, оттенком пурпура.

27.

Не всякий урод скрывает фальшивые увечья под гипсовыми повязками.

28.

До постройки плотины город Красноярск среди холмов на берегу Енисея над островом представлял необыкновенное зрелище.

29.

Кошка в черных и белых пятнах пытается поймать усевшуюся на шлагбаум сороку.

30.

Прекрасное лицо исказилось гримасой.

31.

Актриса Софи Лорен еще совсем недавно выглядела так же да не так же.

32.

Над могилой Рамбама громко гудят гигантские полосатые шершни.

33.

Я видел, как у пустынного кладбища в земле обетованной собрались последние рыцари Храма.

34.

Французский парк представляет собой укрепление, все позиции которого простреливаются от дворца, а в английском можно укрыться за каждым деревом.

35.

Мы улеглись спать под виноградные грозди, сквозь которые просвечивало лунное сиянье.

36.

После убийства императора Павла его сын Александр повторял в растерянности: Все будет как при бабушке.

37.

Мы сидели на высоком берегу невероятно большой реки, спасаясь от наступавшей армии.

38.

Идеал мужской красоты воплощен в ребятах из тайной полиции (проверено на трех полициях разных стран: Германии, России и Израиля).

39.

Нынешняя культура является культурой в том же смысле, в каком культурами являются известные огородные культуры.

40.

Вика Иерихонова, с серым лицом, белая и сгорбленная, сидела на горе Скопус, освещенная солнцем, и пила светлый кофе с бледными лакомствами.

41.

Доктор 3. вывез из Алжира архаическую ступку, выдавая ее за найденный в пустыне обыкновенный кусок горной породы.

42.

Я видел человека, который говорил, что он бывший повар маршала Конева.

43.

В пьяном виде одноглазый молодой полуякут толково разъяснил, почему у ездовых собак нужно срезать верхний коготь сзади над лапой.

44.

Моя мама давно умерла, – сказал покойный А., когда я попросил передать ей привет.

45.

Дом стоит на вершине горы.

46.

Стадо овец и длинные облака двигались черными тенями в Средней Азии на фоне багряного заката.

47.

Сияло солнце.

48.

По утрам Д. орал как осел.

49.

 
Куда ни бродит эта крыса та
А только вечно пачкает посуду
Ах там была былая красота
Ее следы оставлены повсюду
 

Предваряющие рассуждения

Многие говорили мне: Напиши воспоминания. Так же, как это делают другие. Но кто такие эти «другие»? Вероятно, подразумеваются тоже поэты, что-то такое вдруг вспомнившие. Но меня останавливало то обстоятельство, что один из них уже схлопотал по морде пощечину именно в связи со своими воспоминаниями, которые кому-то не понравились. Там, наверное, было то, что мне самому в этом жанре не по нраву, а именно – донос. А доносов мне сочинять не хотелось. Я начну поэтому не с моего появления на свет, как это принято в жанре мемуаров с доносами – вот, появился на свет, посмотрел и увидел, и можете себе представить… ну и дальше там имярек и все такое – а с события, случившегося несколько ранее, с появления этого самого «света». Одновременно сообщаю будущему моему читателю, что того чужого мемуара я не читал и читать не собираюсь.

Космос

По мнению апостола Павла, Бог создал мир из ничего. Это мнение сейчас общепринято в мыслящем сословии, даже есть физическая теория, которая производит мир из точки, которая вдруг появилась и взорвалась, произведши то, что носит имя Большой Толчок. Ссылаются даже на каббалу, где тоже есть о происхождении мира из точки. Правда, если почитать каббалу, то там подразумевается диакритический знак над буквой «О», или перед «У», или еще где-нибудь. Но это не так важно. Суть в другом. Некоторые до сих пор считают, что хаос, так называемый «тоху ва-воху», существовал прежде сотворения мира. И что Бог упорядочил этот хаос и произвел на свет. «В начале создал Бог небо и землю. Земля же оставалась тоху ва-воху» – так следует примерно переводить эти строки. А далее Он сказал «Да будет свет». Это я к тому, что хаос существовал и тогда, как и теперь, и, отразившись в плоскости границы света и тьмы, возник дух хаоса, и имя его – Рахаб. А про точку пусть рассказывают друг другу басни обнищавшие в литературоненасыщенности супруги третьестепенных физиков.

 
Вот ко мне приближается женщина
Со следами былой красоты
Пролегает глубокая трещина
Между сном и улыбкой мечты
 
 
Нам нигде ничего не осталося
Что болтать – жизнь и так коротка
В вольных дырах болтом разболталася
И летит словно лодка легка
Отцветает тюльпанное дерево
Плодоносит ракитовый куст
Бесполезно ни в щель и ни в дверь его
Невозможно без искренних чувств
 

Появление на свет

Появление на свет было 19 марта 1936 года. Незадолго до этого события в нашем доме произошел пожар. Будущая мать включила утюг и отправилась на прогулку, пройтись по летним или уже осенним, а может быть даже зимним улицам. Пришла она, когда огонь успел истребить значительную часть семейного имущества, которое было не слишком, правда, велико, но все же утрата была обидна, да и зрелище кошмарное. И так впервые проявилась, насколько я могу вспомнить, эта самая Рахаб.

По появлении на свет я стал жить в той самой квартире, которая раньше сгорела. На Разъезжей, 17 квартира 22, второй этаж, во втором шестиэтажном флигеле, вход из подворотни. Но следов пожара я не помню. Нужно сообщить, что раньше вся эта квартира принадлежала моей бабушке, маминой маме и ее мужу, деду, которого звали Давид Рутгайзер. А бабушку звали Берта Самойловна. Но за пару лет до моего рождения их обвинили и сослали – бабушку в Сыктывкар, а дедушку сначала отправили в лагерь на Дальнем Востоке, по отбытии же срока он поселился там же, где и бабушка. Статью им припаяли крутую: 58–12 через 17, что означало экономическую контрреволюцию. Контрреволюция состояла во владении каким-то барахлом, которое конфисковали. А «жилую площадь» «уплотнили» и поселили на ней еще три семьи. И это было еще одним действием того же стихийного духа. Может быть, его следует называть Рахабой?

Меня родили и уложили спать в никелированную кроватку с белой веревочной сеткой. Я был мал размером и часто исчезал куда-то в кровати, заваливался в щель между сеткой и матрацем, но узнал об этом позже, собственных впечатлений пока не было.

Коснусь немного естественного вопроса о моем имени. Первые три месяца имени у меня вообще не было. Мать «хотела девочку» и называла меня «моя доченька». Но все-таки потом возникла необходимость, и имя начали выбирать. Однако после трех месяцев это оказалось делом трудным, если не невозможным. Ни одно имя не подходило. Помогла нам в этом деле тетка, сестра отца Берта Яковлевна. Она была артистка Театра юного зрителя. Больших ролей ей не поручали, но с «мальчиками» она как-то справлялась, визжала, подпрыгивала. Все же высокая мечта в ней жила, и она пыталась осуществить ее на семейной сцене. И вот она пришла в гости и спрашивает, как меня зовут. Ей отвечают, что «уже три месяца назвать не можем», хотя пора бы, да все имена какие-то не такие. И тут она риторическим голосом провозглашает:

– Назовите его «Анри»!

Как раз тогда к нам приехал французский писатель Анри Барбюс. Так что имя было принято, меня же с тех пор преследуют шуткой про князь-Андрея Болконского, хоть я и не виноват. А имя это оказалось и впрямь недурным: оно не склоняется, от него нельзя образовать регулярного отчества, и, кроме всего прочего, оно, в сущности, имеет форму множественного числа. Именно оно воспитало во мне черты крайнего индивидуализма.

Вскоре я, лежа в своей кроватке, научился различать близких, которых по большей части не любил. Помню, или это мне тоже потом припомнили, как кричал:

– Дядька Люська, ты плохой!

Он меня дразнил, передразнивал мою детскую речь. А звали его Илья, Люся это была семейная ласкательная кличка. Он работал в газете «Смена». Я же в ту пору большинства букв не произносил, страдая вечным насморком, который назывался «хроническим». Помню раз отвели меня к профессору Коробочкину для лечения. Профессор был в белом халате и с огромным блестящим сверкающим нимбом на лбу. Впечатление было потрясающее.

Еще помню, как понесли меня однажды куда-то на берег моря, дело было на даче. С нами была вроде бы знакомая дама и ее сын по кличке Мопс, который был меня на два года старше. Это мой самый старый знакомый, Лева Поляков. Сейчас он живет в Нью-Йорке, прекрасный фотограф. И вот тогда я вдруг увидел огромное красное без лучей закатывающееся над редкими длинными поперечными черными облаками светило.

– Что это? – спросил я в восхищении.

– Это солнце…

Мне было тогда, я думаю, года два. Но я это зрелище хорошо запомнил. Еще и сейчас я вижу иногда огромное солнце без лучей. Но в ту пору слышать, что «это – солнце», казалось мне странным: обычно солнце бывало значительно меньшего размера и совсем другого цвета.

Чтобы распроститься с рождением и ранним детством, нужно сообщить, что мать моя бегала на сеансы гипноза и незадолго до моего появления на свет прониклась вдруг презрением и отвращением к тому самому гипнотизеру.

Был еще семейный анекдот, как на даче, когда началась финская война, все бросились бежать в город, который тогда называли Ленинградом, а жили мы в сельской местности где-то в Белоруссии. Подбежали к поезду, мать возилась с багажом, а Няня-Маня держала меня на руках.

– Посмотри, Анрюшенька, какой паровоз-то! – причитала Няня-Маня.

А паровоз издал гудок, и поезд уехал. Не помню, как удалось уехать и нам.

Няня моя заслуживает отдельного описания. Ее фамилия была Румянцева, но со знаменитым полководцем Румянцевым, который был, говорят, родным незаконнорожденным сыном Петра Великого, имела мало общего. Она страдала глухотой от последствий скарлатины и некоторой глуповатостью от той же болезни. Тогда она казалась мне красивой женщиной. Происходила из крестьян Новгородской области. После войны к нам приезжала из деревни ее мать Дарья. Та была старуха величественная, но о ней когда-нибудь не тут.

У меня была не только няня, но и гувернантка. Собственно, гувернанткой ее называть не следовало, так как она всего лишь занималась немецким с группой маленьких детей человека в три. Это называлось «немецкая группа». Помню, как она ходила с нами по улицам – по Загородному, по Разъезжей, по Владимирскому, по Боровой и декламировала:

 
Гоп! Гоп!
Пфердхен гейт галоп!
 

что в переводе означало что-то вроде:

 
Гоп! Гоп!
Лошадка идет в галоп!
 

Звали ее Амалия Мартыновна. Впоследствии она погибла во время блокады нашего города, по слухам от бомбы, изготовленной ее же соотечественниками. А со мною в этой группе учились немецкому, кажется, какая-то девочка, Кирилл Головкин и Николай Рубахин. Последний из них был по национальности грек, сын Каллисты Георгиевны, у которого отца арестовали и вскоре убили. А Кирилл принадлежал к знатному роду Головкиных и приходился композитору Римскому-Корсакову внучатым племянником. Впоследствии я увидел как-то в Эрмитаже портрет графини Головкиной французской кисти и поразился семейному сходству. Мать его звали Ирина Владимировна, и, как я узнал недавно, была она писательница. Но писала «в стол», не для публикации. Скончалась она вроде бы не очень давно, сын же ее умер молодым, не достигши и сорока. Отца его в те тридцатые годы в живых уже не было. Книгу Ирины Владимировны напечатали всего лишь несколько лет назад.

Сюда же я вставлю историю трех моих теток по отцу. Одну из них, младшую, Берту Яковлевну, я уже упоминал чуть ранее. Она принадлежала к артистическому сословию и дала мне имя. Старшую звали Фаина. Она была «главбух». Мужем ей был Абрам Резников, инженер. Его послали работать в Магнитогорск, руководить прокладкою труб. Ввиду тамошних зимних морозов он распорядился проложить трубы на полметра глубже, нежели стояло в стандартах. Его обвинили в разбазаривании народных средств и расстреляли. Трубы вроде бы до сих пор исправно служат. Средняя же моя тетка была Элла Яковлевна, живописец-оформитель, и жила она в Москве. Ее муж отправился в ополчение оборонять Москву от нашествия и был убит. В семье ее звали тетя Люся, так что у меня был дядя Люся и была тетя Люся. Забавно, не правда ли? Младшая же моя тетка была одно время замужем за человеком по имени Герман Эрасмус, дядя Гера. Он тоже был актер, а происходил от прибалтийских немцев. Вскоре они поссорились, ибо был он горазд выпивать, и разошлись.

– Он у меня в ногах валялся… – провозглашала тетя Берта у нас в гостях, сопровождая речь свою смертоносными жестами и намекая, что она осталась непоколебима.

И вот три судьбы трех женщин: у одной муж расстрелян внутренними органами, у другой убит внешним противником, а у третьей он алкоголик. Символично. Задом наперед можно сказать: эфир, вода и огонь. Эфир это который алкоголик, вода это смерть от внешней причины, а расстрел это огонь. Не знаю, чему все это и приписать, иначе как действию Рахаб. Или, может быть, ее все-таки следует называть Рахаба?

Тех времен забытые песни

Политическое положение тех лет довольно известно. Песни известны менее, вернее, на песни не обращают внимания, а в них-то и бывает видна самая суть, в особенности в забытых песнях.

Здесь я немного отвлекусь и сообщу, что думаю об этих самых забытых песнях.

Первая из них, здесь приводимая, относится ко «времени первых стиляг», то есть к годам 1949–1952. Вообще-то я хотел приурочить это рассуждение к началу войны, так называемой Великой Отечественной войны или Второй мировой войны, оба названия в равной мере изображают ее чудовищное величие. Велась она за политическое преобладание между двумя ветвями главным образом нордической расы – германской против англо-саксонской, но ввязаны и вмазаны в нее оказались и другие народы, как-то Россия в виде СССР и Япония вместе с Манчжоу-Го, а также Китай, Франция и еще некоторые. По причинам, которые я здесь же и изложу чуть ниже, Гитлер ту войну проиграл именно в России. Дело в том, что он руководствовался картами. А на Западе карты очень похожи на те, которые делают на Востоке. Он и подумал, что если на Западе дорога начинается, то на Востоке она таким же образом продолжается, а это было вовсе не так. Ту же ошибку допустил в свое время Наполеон. Но, несмотря на все это, я привожу нижеследующую песню, ибо она как бы вовсе нейтральна и изображает лишь юношеские целеустремления ее главного героя. Внутренние различия последуют ниже.

 
По дороге в Бидл-добл
Где растет тенистый тополь
Шел веселый паренек
Не жалел своих сапог
И махал ему ветвями тополь
Веткой вслед ему махал
Тополь
Значит он дорогу знал
Тополь
Шел он шел он шел он шел
И любовь свою нашел
И сказал ей: Бидл Балл Барадл
 
 
Бидл значит я люблю
Добл – счастье я найду
А Барадл – крик души и вопль.
 

Так вот, здесь описаны преимущественно впечатления от полузабытых или почти забытых песен. От иных осталась лишь пара строк, которые я приведу, чтобы они не исчезли вовсе. Ведь многие песни исполняют не с возвышения и без музыкального сопровождения. Знатоки утверждают даже, что лучшие песни это те, которые произносятся сами собой, не слишком членораздельно. Их не поют громко, а напевают именно по две-три строчки, прочее забывается. Эти же две строки, или одна строка, или даже полустрока иногда становятся речением, истоки которого утрачены.

Мать рассказывала мне, как во время Гражданской войны в их городок приехали уличные певцы. Исполнив несколько песен, они протягивали руки за платой, которая в те времена была натуральной, в виде продуктов питания, а получив ее, продолжали:

 
Мы бы спели вам опять
Дайте сахару фунтов пять
Лапотяпотя!
Лапотяпотя!
 

Просимая цена была фантастически высокой, но припев «лапотяпотя» звучал завораживающе.

Часть песенного материала занесена детскими чернилами в тетрадки юных школьниц. Преимущественная доля этих стихов прочно забыта по причине дурного качества. Но я недавно поймал себя на бормотании чего-то вроде «Джон-Грей красавец…» как раз из этих тетрадок. Привожу то, что помню:

 
В стране далекой юга
Там где не свишет вьюга
Жил-был испанец
Джон-Грей красавец…
 

Испанец, красавец. «Свищет вьюга» тоже как будто довольно талантливо. Был там и припев:

 
У Джон-Грея денег хватит
Джон-Грей за все заплатит
Джон-Грей на все готов!
 

Или:

 
Джон-Грей всегда таков!
 

А вот что пела маленькому Бобу Акселю сосланная в Мончегорск дочь графа Шувалова:

 
Да, я скажу вам не робея:
Даме нельзя без чичисбея
Бродят по улицам фашисты
К дамам они пристают…
 

Стихи были сочинены году в 26-м для какой-то театральной постановки, по-видимому в Петербурге. На вопрос об этой песне моя мать засмеялась и вспомнила еще пару строк:

 
Как мы по улицам гуляли
Как нас фашисты обокрали…
 

Дочь Шувалова напевала во время той самой Второй мировой войны. В Мончегорск ее сослали еще в тридцатые годы. А пела она, наверное, слыша по радио слово «фашисты», которое использовалось в те времена совсем в другом значении. Но вот слово «чичисбей» тогда уже совершенно вышло из употребления.

Моя институтская приятельница, которую звали Керкира или Кирена – собственно, я ее так прозвал, опираясь на строку из Аристофана:

 
Кряжистой бойся Киллены, —
 

была особа грубоватая, но не лишена обаяния. Своим низким приятным голосом она пела нижеследующие песни – о швейной машинке и про альбом:

 
Помню я модисткой модною была
А теперь артисткой стала, господа
Часто вспоминаю я про жизнь мою
Про швейную машинку я вам песенку спою
 
 
Машинка швейная моя
Одна ты радость у меня
Системы модной мон-плезир
Ты мое счастье, ты мой кумир!
 
 
Раз мою машинку взяли напрокат
Старичок богатый был ей очень рад
Деньги аккуратно хотя он мне платил
Но моей машинке он изрядно повредил
 
 
Машинка швейная моя
Одна ты радость у меня
Системы модной мон-плезир
Ты мое счастье, ты мой кумир!
 
 
Мужчин красивых я страсть люблю
И францужа́нкам не уступлю
Все говорят что я мила
И все хотят чтоб я дала
Ну поцелуй – хотя б один.
 

По непонятной причине Кирена утверждала, что слова «у меня» в припеве и «хотя» в третьем куплете нужно петь с украинским – так она выражалась – акцентом:

 
Одна ты радость у мене…
 

и

 
Ну поцелуй – хоша б один.
 

Вторая песня:

 
Мне мамаша в день рожденья
Пополам с отцом
Принесла для развлеченья
Маленький альбом
Альбом был мил
Он всех пленил
 
 
Ах если б показала вам альбом
Пришли бы в восхищенье все кругом
Да право я не лгу
Желанием горю
Но показать альбом никак вам не могу
 
 
Сначала не давала
Писать в нем никому
Потом решила дать
Кузену своему
А он нахал
Листок порвал
 
 
Ах если б показала вам альбом
Пришли бы в восхищенье все кругом
Да право я не лгу
Желанием горю
Но показать альбом никак вам не могу
 
 
Сначала я рыдала
Решила не давать
Потом мне грустно стало
Я стала всем давать
Хотите вам
Я тоже дам
 
 
Ах если б показала вам альбом
Пришли бы в восхищенье все кругом
Да право я не лгу
Желанием горю
Но показать альбом никак вам не могу.
 

Песни эти были составлены когда-то в конце позапрошлого века. Откуда знала их Керкира, мне неизвестно.

Таким-то образом все это и развивалось: в начале прочувствованный «Альбом», затем тетрадки юных школьниц, в конце – «Бидл Балл Барадл».

Перейдем теперь к более серьезной тематике.

В изданной в 1932 году книжечке «30 песен пионеров» напечатан текст под названием «Железными резервами» на музыку Б. Шехтера:

 
В темпе марша
 
 
Железными резервами
Мы выросли везде,
Клянемся будем первыми
В бою, в строю, в труде.
 
 
Мы молодая гвардия
Непобедимый стан
Мы молодая гвардия
Рабочих и крестьян.
 

Слова припева выглядят знакомыми. Не стоит обойти вниманием конец третьего четверостишия:

 
Ведем мы за собою
Всемирный молодняк.
 

Автор текста – поэт-футурист Сергей Третьяков (1892–1939). Его стихи к 1-му мая напечатал Маяковский в журнале ЛЕФ № 2, 1923, с. 18–19:

 
Май! Май! Май!
Солнце, кипяти площадей майдан!..
 

А также

 
Руру Москва: Держись родной!
Рур Москве: Течет кровь.
Руру Москва: С тобой заодно!
Рур Москве: Точу клюв.
 

В 1937 году автор строк «молодая гвардия рабочих и крестьян» был арестован и в 39-м погиб. Но выражение осталось во всеобщей памяти.

В те времена на сочинителей было особое гонение: расстреляли Олейникова, посадили Заболоцкого, пристрелили Хармса и Введенского… Да что там…

На следующей странице той же книжечки – песня: текст И. Френкеля, муз. Ганса Эйслер, так там напечатано.

 
                   Коминтерн
 
 
Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!
На битву шагайте, шагайте, шагайте!
 
 
Проверьте прицел, заряжайте ружье,
На бой, пролетарий, за дело свое! (2 раза)
 

Затем следуют еще три четверостишия. Начало, собственно первую строку, любил петь мой отец в воскресенье по утрам. Относительно второй строки у него уже не было полной уверенности. Он говорил:

– По-моему, там «шагайте», – а больше ничего не говорил и не пел.

Он напевал иногда нижеследующее четверостишие:

 
Моя липуточка,
Приди ко мне!
Побудь минуточку
Наедине…
 

О происхождении текста мне рассказал совсем недавно Лев Шаев. В тридцатые годы решили поставить в кукольном театре Джонатана Свифта – «Гулливера в стране лилипутов». Страна лилипутов в том представлении воплощала буржуазные территории, поэтому пародировался эмигрант Вертинский. Актер, вернее, кукла с его манерами пела про липуточку. Постановка долго не продержалась, но песенка осталась в памяти.

В молодости отец плавал по морям и помнил несколько морских песен. Все по тем же воскресеньям он любил начинать день какой-нибудь песней вроде «Пролив Донегал». Вообще-то Донегал не пролив, а залив на северо-западе Ирландии, но тогда я не знал этой подробности, а отец пел вроде бы о проливе в каких-то романтических широтах. Есть, правда, Донегал в Южной Африке, но он расположен на суше, к востоку от пустыни Калахари. А тут – морская стихия.

 
Бурно плещут волны – страшен Донегал
Много рифов в море и подводных скал
Моряки там знают что придет черед
Кто-нибудь из них на дно пойдет
 
 
Там море полно угроз
Там ветер многих унес
Там жил когда-то матрос
С женой-продавщицей роз
 
 
Бежит волна за волной
Спит тихо берег пустой
Лишь кто-то плачет о том
Что в море Том…
 

Имеется в виду матрос по имени Том, о котором плачет его торгующая розами жена. Между прочим, эта рифма (матрос – продавщицей роз) свидетельствует о незаурядном поэтическом опыте автора текста, что позволяет поставить вопрос, кто же он такой. Я думаю, не Вера ли Инбер? Ее называют сочинителем песни о драке в Кейптаунском порту, где

 
С какао на борту
«Жаннета» тировала такелаж…
 

Слово «тировать» означает «смолить». «Тировала такелаж» (бегучий) значит «смолила снасти». На борту у «Жаннеты» вполне мог быть груз бобов какаового дерева. Другие существующие варианты (например, «с пробоиной в борту» и «поправляла такелаж») следует считать порчей текста. С такими знаниями о практике морского дела Вера Инбер вполне могла быть автором и песни про Донегал.

Есть еще морская песня попроще. Тут та же рифма:

 
Чайный домик словно бонбоньерка
С палисадником японских роз
С английской военной канонерки
Как-то раз забрел туда матрос…
 

История кончается немного грустно:

 
Канонерка выбросила флаг
На прощанье плакала японка
Но чему-то рад был наш моряк.
 

Другая морская песня касается города Ревель, ныне Таллин:

 
В далеком Ревеле погасли фонари
А в шумном баре зажглись огни
Играет джаз-банд, поет цыганка
И все танцуют модный шимми и фокстрот
 
 
Один лишь мальчик в углу сидит
Его Жаннета с другим кутит
Она приветлива и с ним кокетлива
А он сидит один в углу и все молчит
 
 
Зовет Жаннету он на фокстрот
Жаннета ручку ему дает…
 
 
Мой милый мальчик…
Ведь в шумном баре нельзя любить
Ведь там где женщины и где вино
Любовь забыта уж давно!
 

Неужели опять Вера Инбер?

У отца был голос, баритон. У его матери, моей бабушки, тоже была склонность к пению. «Она была загубленный талант» – так он говорил и воспроизводил частицы ее репертуара:

 
Лелечка цветик сорвет
Нежно головку наклонит
…
Он поплывет, не утонет…
 
 
Дитя я на руки брал
В глазки смотрел голубые
И целовал, целовал
Бледные щечки худые…
 

Оказалось, что это взято из стихотворения А. Н. Апухтина «Сумасшедший», которое я обнаружил в книге «Песни и романсы русских поэтов», 1963, с. 729. Только там не Лелечка, а Олечка. Теряющий рассудок герой вспоминает, как он брал свою дочь на руки:

 
Олечка бросит цветок
В реку, головку наклонит…
«Папа, – кричит, – василек
Мой поплывет, не утонет?!»
 
 
Я ее на руки брал,
В глазки смотрел голубые,
Ножки ее целовал,
Бледные ножки, худые.
 

Но довольно забавным оказался вариант, который переписал для меня Лев Шаев:

 
Он ее на руки брал
В глазки смотрел голубые
И без конца целовал
В бледные щечки худые
 
 
Оля, ты любишь меня?
Оля смеясь отвечала:
Нет, не люблю я тебя,
Быть я твоей не мечтала.
 
 
Милый тут вынул кинжал
Низко над Олей склонился…
 

и так далее. Таким вот образом изыск высокой поэзии преобразовался в нечто довольно обыкновенное.

Весьма извращенная и ранее, к середине тридцатых годов песенная традиция стала выделывать совершенно невероятные зигзаги. В покое сохранилась только линия детских песен, которые по-прежнему переписывались движениями руки из тетрадки в тетрадку, и очень вялая и часто терроризируемая преемственность романсов. С другими песнями происходили разные странные случаи. Так, перевод М. Светлова немецкой революционной песни «Маленький барабанщик» превратился в авторское сочинение. И понятно: отношения с Германией были достаточно сложные, но все же при чем тут революционная песня?

Или вот вопрос: почему слова в песне

 
Нам разум дал стальные руки – крылья,
А вместо сердца пламенный мотор… —
 

(перепечатано в книге «Милые сердцу песни России», 1996, с. 399) поются на мотив германского гимна военно-воздушных сил? Или, напротив, нацистский гимн заимствовал в наших краях свою мелодию?

А в песне «В далекий край товарищ улетает…» (там же, с. 422, или в брошюре «Широка страна моя родная», 1952, с. 55) – в третьей строке скрыт дозволенный секрет:

 
Любимый город в синей дымке тает…
 

Слова «дымке тает» следовало вроде бы прочитать, но не вслух, а про себя, как «дым Китая», потому что товарищ улетал именно туда, в Китай, но громко сообщать об этом не стоило. Кажется, автор текста вменял это достижение себе в особую заслугу.

Или в песне про озеро Хасан, где про бой с японцами говорится:

 
В эту ночь решили самураи
Перейти границу у реки, —
 

хотя пойди теперь разберись, кто там на самом деле перешел границу у реки. Но зато когда тоже уже давно вышло противоречие с Китаем, самураи не годились, и стали петь:

 
В эту ночь решила вражья стая, —
 

что дает замечательную рифму к первой строке:

 
На границе ночь и тьма густая, —
 

а это заставляет задуматься, не была ли «вражья стая» исходным вариантом, который потом заменили на «самураев». И если оно так и было, то ведь, значит, она все время существовала в удвоенном виде, эта песня «Три танкиста, три веселых друга», воспроизведенная в той же книге «Милые сердцу песни России» на с. 470. Короче говоря,

 
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
 

о чем пела колонна солдат, отбивая ритм сапогами по синему диабазу на Разъезжей улице в сторону Ямского рынка, а один маленький солдатик все немного от них отставал. Так начиналась война.

Война начиналась так. Мы с мамой вышли на другую сторону Разъезжей, на четную, шли от Загородного в сторону нашего дома. И вдруг раздался голос из черного рупора четырехугольного репродуктора, который торчал из пятого угла на углу Загородного проспекта, из дома с башней на Пяти Углах:

– Война!

Светило то самое солнце, на мне был красный берет.

– Война… – сказала мне мать.

Мы перешли Разъезжую по направлению к дому. Вот тут-то и появилась колонна солдат, отбивая по синему диабазу.

Но вернемся к песням.

Благородная ярость стала вскипать в России в июне 1941 года. Однако кипение это продолжалось и в пятидесятые, и в шестидесятые годы, и еще два десятилетия спустя. А там снова началась война, а теперь идет еще одна. По окончании той главной войны появилась всего лишь одна всем известная пародия – песня о батальонном разведчике с несколько деревянной иронией. Фактически же о войне продолжали писать и петь барды и менестрели, баяны и трубадуры. Не будем вспоминать их фамилий. Мне хочется привести лишь одну песню «На безымянной высоте», как ее исполнял на гитаре Слава Чевычелов, а пел некто Пепс. Соль заключалась в интонировании. Пепс – тогда, в конце шестидесятых, молодой аккуратно одетый человек – пел, приплясывая с погремушкой, и слегка менял смысловые ударения, а это создавало эффект, словно между участниками боя были особые взаимоотношения – «бескорыстная дружба мужская», пользуясь словами еще одной песни, уже не военной тематики.