Текст книги "Ромэна Мирмо"
Автор книги: Анри де Ренье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
IV
Ромэна Мирмо жила в странном состоянии. Она вставала рано, быстро одевалась. Эта новая торопливость шла вразрез с привычками Ромэны. Обыкновенно она совершала свой туалет с ленивой тщательностью, поминутно впадая в рассеянность и предаваясь мечтам, которые навевает всякой красивой женщине созерцание ее красоты и обращение с привычными предметами, предназначенными к тому, чтобы оттенять эту красоту. После припадка тоски, который она пережила при вести о смерти Пьера де Клерси, Ромэна избегала этих перерывов и задержек. Неожиданная предприимчивость, какая-то беспокойная нервность заставляли ее спешить со всем, что относилось к уходу за самой собой, но эта спешка соединялась со странно напряженной внимательностью. Ее ум сосредоточивался целиком на этих мелких заботах. Она избегала каких бы то ни было мыслей, посторонних тому, чем она была занята в данный миг. И эта поглощенность пустяками сообщала ей покой, уверенность.
Когда Ромэна Мирмо бывала одета и готова, она выходила из дому. Быстрым, как бы автоматическим шагом она спускалась с лестницы, пересекала холл, коротко отвечала на приветствия синьора и синьоры Коллацетти, потом направлялась к месту, намеченному ею как цель прогулки. Эта прогулка длилась до завтрака. Ромэна совершала ее обыкновенно пешком или в трамвае. Ей нравилось сталкиваться, на улицах и в вагонах, с незнакомыми людьми. Ее интересовали их лица, их движения. Она старалась угадать их положение или профессию, представить себе их желания и заботы, принять участие в их предполагаемой жизни. Эти люди составляли ей общество. Они вторгались в ее одиночество. Соприкасаясь с ними, Ромэна забывала самое себя. Они не давали останавливаться ее мыслям, предлагали ей предметы для размышления, за которые она жадно хваталась; еще вчера она бы со скукой отвернулась от них, а теперь искала их нетерпеливо.
Эта же потребность в занятости, в дисциплине заставила ее принять для своих римских прогулок строгий план, которому она и следовала в точности. Ромэна распределила, таким образом, заранее известное число своих утр и дней. Вечера же она посвящала ведению подробного и точного дневника этих прогулок. Далеко за полночь, склонившись над столом, она писала, лихорадочно трудясь, добровольно и бесцельно, потому что листы эти, ни для кого не предназначавшиеся, она часто рвала, едва их дописав. Они были ей нужны потому, что помогали ей сосредоточить и подчинить свои мысли, давали им пишу. Описания церквей, музеев, картин и статуй, которые она таким образом составляла, не сопровождались никакими личными рассуждениями. Эти страницы были строго объективны. Они приносили Ромэне то же самозабвение, которого она с упрямой настойчивостью искала в физических упражнениях, в материальных заботах. Что ей было нужно, так это насколько возможно не сознавать себя. Она была словно человек, идущий над страшной стремниной, по туго натянутому канату, и который, закрыв глаза, чтобы не кружилась голова, доверяется инстинкту самосохранения, сполна овладевающему нами в часы опасности.
Ромэна Мирмо чувствовала необходимость расточаться. Жизнь в Риме благоприятствовала такому уходу от самой себя. Благодаря своим красотам, своим контрастам, своей то величественной, то красочной живописности, древний латинский город, больше, чем какой-либо другой, богат зрительной занимательностью, изобилует всякого рода неожиданностями. С детских лет Ромэна Мирмо, под влиянием отца, приучилась смотреть и наблюдать. Она умела ценить зримое и уходить в созерцание. Эту склонность в ней еще более развила ее жизнь на Востоке. В новой стране, куда она переселилась, ей было на что глядеть, и Дамаск послужил для нее отличной школой объективизма. Одинокая и замкнутая жизнь, которую она там вела, делала ее все более и более чуткой к зрелищу окружающего. Теперь, при переживаемом ею кризисе, эта чуткость оказывала ей немалую помощь. Ромэна обладала редкой способностью целиком сосредоточивать внимание на представавших перед нею образах и с тем большим напряжением воли старалась удерживать их в памяти, что инстинктивно видела в этом лучший способ дать улечься перенесенному ею нервному потрясению.
Это нагромождение образов, воспринимаемых Ромэной, служило для нее благотворным укрепляющим средством, необходимость которого она сознавала сама. Последовательно напечатляясь, они застилали жестокое и зловещее видение, тайно обитавшее в памяти Ромэны. И она старалась непрерывно обновлять эти образы, побуждая себя улавливать их с полной отчетливостью и методически распределять в воспоминании. В это усилие Ромэна вкладывала какое-то безучастное, но ревностное любопытство и эгоистическую требовательность. Из своих прогулок по улицам, из посещения церквей и музеев она не извлекала никакого личного удовольствия. Она выполняла это как своего рода терапию, как лечение, которому следовала строго и тщательно и которое поддерживало ее в состоянии телесного и умственного возбуждения, по ее мнению, полезного и нужного.
Чтобы утолить эту потребность в движении, Ромэне было мало даже Рима, и несколько дней она посвятила загородным экскурсиям. Установившаяся великолепная погода благоприятствовала этим поездкам. Так, Ромэна побывала во Фраскати и на озере Неми, в Остии [54]54
Остия – древняя торговая гавань и военный порт Рима.
[Закрыть], в Тиволи, на вилле д'Эсте.
* * *
Она очень часто бывала на вилле д'Эсте с отцом. Месье де Термон любил эти пышные, запущенные и печальные места, и самый день, когда Ромэна собралась в дорогу, был как раз такой, какие нравились месье де Термону, один из тех слегка мглистых осенних дней, когда краски глохнут и очертания смягчаются, когда все окутывается тишиной, когда трепет листвы и журчание вод звучат бесконечно нежно.
Ромэна не стала бороться с этой окружавшей ее негой. Успокоенная живою близостью воспоминания об отце, возвращавшего ее к прошлому и отдалявшего от теперешних ее забот, она немного ослабила непрерывный надзор за своими мыслями, оборонительное напряжение ума, в котором настороженно жила последнее время. Когда она вошла в сады, это чувство облегчения в ней еще более усилилось. Облокотясь о балюстраду высокой террасы, господствующей над последовательными ярусами садов, Ромэна впервые почувствовала себя вдруг освобожденной от угнетавшего ее душевного оцепенения. Доносившееся до нее снизу тихое журчание вод убаюкивало ее. Ей казалось, будто она проникла в гармоническое, спокойное убежище, где ей уже не нужно больше остерегаться самой себя. Это чувство покоя и свободы было ей так дорого, что она легкой и беспечной поступью сошла по склонам и по лестницам, ведущим в нижнюю часть садов д'Эсте. Так она дошла до перекрестка, где растут вековые кипарисы. К одному из них она прислонилась.
Фонтаны почти умолкли. Вокруг нее все было пустынно и безмолвно, и Ромэне казалось, что это безмолвие простирается не только вокруг нее, но и вглубь ее самой, ненарушаемое, окончательное, полное. Его не смущал ни единый трепет, ни единый шорох, ни голос, ни крик. Она была замкнута в нем, как в хрустальной сфере. Чтобы еще лучше насладиться этим миром, Ромэна закрыла глаза.
По ту сторону сомкнутых век вновь возникли сады д'Эсте. За поворотами аллей, за углами пьедесталов, под сенью буксов, в зеркалах бассейнов никто не таился, не подстерегал ее. Тогда ее охватила глубокая радость. Она дышала так, словно с груди у нее свалилась тяжесть. Она походила на человека, за которым долго гнались и который еще тяжело дышит, спасшись от погони. Но опасность миновала. Ее уже не могли настигнуть. Ей уже не надо было прислушиваться и бежать. Она могла наконец отдохнуть от напряжения. Жизнь принадлежала ей снова…
Она опять открыла глаза и посмотрела кругом. Она была одна, совсем одна. Окружавшие ее прекрасные сады представали перед ней в своей успокоительной действительности. И, куда бы она ни пошла, будет то же самое! Она может вновь ожить. Она избегла западни, которую судьба расставила на ее пути.
В этот миг ей казалось, что она возвращается к своей собственной жизни, откуда ее изгнала овладевшая было ею ужасная тревога. Она могла быть уверена, что уже не столкнется с чувством ответственности, которое так трагически угрожало ей, против которого ей пришлось вести изнурительную, ежеминутную оборону.
И впервые после той мучительной ночи, когда депеша месье Клаврэ поставила ее лицом к лицу со смертью Пьера де Клерси, Ромэна Мирмо добровольно подумала об этом ужасном событии. Вместо того чтобы пытаться отстранить это мрачное воспоминание, она принимала его без волнения и даже с какой-то печальной и спокойной гордостью. В самом деле, разве не являлось заслугой ее характера, что она не дала себя покорить этому воспоминанию, а напротив, подчинила его себе и низвела его трогательность до должной степени? Поступая так, разве она не выказала себя энергичной и рассудительной?
И потом, разве часто бывает, чтобы женщина отказывалась, если к тому представляется случай, изобразить из себя романтическую героиню? Разве не соблазнительно считать себя причастной, хотя бы и косвенно, к истории любви и смерти? Этому нездоровому соблазну она сумела противостоять. Конечно, она могла бы, отклоняя от себя всякую ответственность в этой коснувшейся ее страстной драме, все же вынести из нее некоторое тщеславное чувство. Но нет, она отстранила ее целиком, решительно и спокойно, не желая осквернять себя болезненными ощущениями. И вот, после суровой полосы самозащиты и напряжения, к ней вернулось спокойствие. Испытание окончено. Сейчас она подымется, с террасы на террасу, к порогу этого пустынного сада, где она поняла, что спасена. Она вернется в Рим, вернется к своей обычной жизни и сегодня же вечером напишет месье Клаврэ и Андрэ де Клерси долго откладывавшиеся письма, потому что до сих пор она ответила всего только простой депешей на телеграмму, сообщавшую ей трагическую весть.
V
…Теперь Ромэна Мирмо была охвачена сполна ужасной правдой. Первые два дня после поездки на виллу д'Эсте она жила спокойно и тихо. Только на третий день вечером, когда она шла по площади Барберини, мимо тритоньего фонтана, ее осенила страшная истина, внезапная, ошеломляющая! И она лишилась чувств. Один из подбежавших прохожих узнал ее, и ее отвезли в отель.
Теперь она знала, что остаток ее дней обречен любви, сожалению и раскаянию. Как она ни защищалась, она побеждена и обезоружена. Она пыталась бежать, и вот она настигнута. Она лгала самой себе, и вот нить ее лжи оборвалась. Она была малодушна. К чему ей послужило ее малодушие? Правда одолела, схватила ее за горло, повергла наземь и душит. Чудовищная очевидность открылась ее рассудку. Напрасно, замкнувшись в своем эгоизме, пыталась она, лицемерными и преступными руками, шить мертвому саван забвения. Потому что именно это хотела она сделать, она, виновная в пролитой крови, она, из-за кого Пьер де Клерси покончил с собой, Пьер де Клерси, который ее любил – и которого она любила!
При этой мысли Ромэну Мирмо охватывал долгий трепет. К ее губам подступал крик, который она заглушала руками. Она уже не старалась отогнать трагический образ. Она взирала на него с покорным ужасом. Да, она виновна в смерти Пьера, так же виновна, как если бы она сама навела смертоносное оружие и спустила курок. Это она из молодого и прекрасного жизненосца сделала недвижимый, холодный труп. При трагическом жесте Пьера незримо присутствовала она. Это она вызвала этот жест, тайно, незаметно, рядом мелких толчков, неощутимых внушений. Напрасно старалась она отрицать перед самой собой свое участие в отчаянном поступке юноши, это участие было несомненно, очевидно, бесспорно.
И медленно, спокойно, с мучительной ясностью мысли Ромэна возвращалась к причинам катастрофы, анализировала подготовлявшие ее обстоятельства; она уясняла себе их взаимную связь. Иногда эти размышления сменялись внезапными образами. Тогда перед ней оживал ее приезд в Париж, вечер в Булонском лесу, когда на ночной лужайке она узнала месье Клаврэ. Пьер де Клерси приветствовал ее поклоном. Она видела глаза Пьера, устремленные на нее, эти глаза, которые теперь закрылись навсегда и никогда уже на нее не взглянут. И другие воспоминания воскресали в ее уме. Завтрак у Вранкуров, когда она в первый раз довольно долго беседовала с Пьером; начало их товарищеских отношений, вскоре затем перешедших в дружескую близость, их прогулки по Парижу и наезды Пьера в Ла-Фульри, где на стенах провинциальной столовой выцветшие Эрос и Психея, казалось, прислушивались к болтовне старых тетушек де Жердьер, и дни в Аржимонском парке, и завтрак среди Ронвильских развалин, в туфовом гроте…
Этот грот она себе представляла в мельчайших подробностях, с неестественной отчетливостью. Она видела корзину с фруктами на большом грубом столе и Пьера де Клерси, который говорит, облокотясь. Она слышала его голос, это страстной горячностью звучащее признание, пламенной мольбы которого она будто бы не понимала. А между тем начиная с этого дня разве она не чувствовала втайне, что готовится что-то важное, в чем она будет ответственна?..
Но эту мысль она с досадой отгоняла, потому что в ней крылось посягательство на ее эгоизм, на ее спокойствие. То же неосознанное чувство заставило ее отвергнуть предложенную ей любовь. А в то же время, когда она отвечала на признания Пьера словами благоразумия и дружбы, ей приходили на ум другие слова. Так почему же она не посмела назвать по имени то, что она уже испытывала в глубине души? Почему она так старательно скрывала от себя свои чувства? А в тот день, когда Пьер де Клерси пришел к ней в комнату, в отеле Орсе, чтобы крикнуть ей в лицо о своей страсти, почему она велела ему замолчать? Почему, когда он коснулся ее своими пламенными руками, вырвалась она из объятий, которые звала, тайно и молча, всем своим телом и всей своей душой? А он, почему он отпустил?.. Ах, если бы он был смелее, повелительнее, грубее! Разве она не отдалась бы радостно его объятиям? Как бы она ему ответила на его поцелуи, как бы призналась ему в своей любви! Но ее губы остались немы, а его губы теперь замкнулись навсегда. Теперь Пьера де Клерси больше нет, Пьер де Клерси покончил с собой, а она его любила!..
Она его любила. Она знала теперь, что любила его с того первого вечера на Кателанском лугу. Она любила его в милые дни Аржимона; она любила его, робкого и страстного, в Ронвильском гроте, умоляющего и безумного в комнате отеля Орсе. Она любила его за его молодость, за его изящество, а также, быть может, в силу другой, более таинственной причины, быть может, потому, что он был для нее как бы посланцем, глашатаем этого молчаливого брата, этого Андрэ, замкнутого и далекого, который взволновал ее сердце когда-то. Разве не был Пьер немного как бы Андрэ, вернувшийся к ней из прошлого, только моложе, пламеннее, и представший перед ней в новом и неожиданном облике? Но все это, увы, она поняла слишком поздно! Ее мрачная ошибка озарилась только при смертоносной вспышке револьвера. Цветок любви распустился в ней только орошенный кровавой росой…
При этой мысли сердце Ромэны разрывалось от скорби и сожалений, и к этой скорби, к этим сожалениям присоединялось мучительное раскаяние. Ведь она не только не понимала, что любит Пьера, но не желала даже допустить, что он ее любил. Мало того, к трагическому доказательству, которое он ей дал в своей любви, она осталась холодно, черство, себялюбиво равнодушной. Она трусливо отстранилась от всякого участия в ужасном событии, которому была слепой причиной. Оно ее раздражало. Своим равнодушием, своим неодобрением она даже в смерти преследовала того, кто умер из-за нее. Из страха она закрывала глаза, затыкала уши, отворачивалась. Отвергая приношение, она возненавидела жертву.
О, как она себя ненавидела и презирала! Она смотрела на себя с отвращением. Ей было стыдно глядеть на свои руки, на свое лицо. Она ненавидела свое тело, в котором размеренно струилась кровь, тогда как кровь Пьера хлынула из открытой раны. Она содрогалась при мысли, что он теперь только труп, недвижимое, окоченевшее тело, медленно разлагающееся, тогда как ее тело все еще живет.
И это отвращение к самой себе Ромэна переживала жестоко, она наслаждалась его омерзительной горечью.
Когда она смотрелась в зеркало, разве не готово было ей крикнуть ее отражение, что невыносимо жить, когда тот, кто любил тебя, умер, умер потому, что ты не захотела обнять его вот этими руками, которые теперь могут ловить только призрак, не захотела поцеловать его вот этими губами, чья ласка теперь направлена на пустое воспоминание, умер потому, что ты не захотела подарить себя?
Подумаешь, что за подарок! Как? И в этом она бессмысленно отказала молодому и прекрасному созданию? Или это жалкое тело так уж драгоценно, что она отказала в нем страсти Пьера? Страсти, правда, безумной и наполнявшей ее скорбным удивлением; страсти роковой, все напрасное безрассудство которой она чувствовала! Как? Из-за этого тела, которое она презирает, человек убил себя, и она ничего не сделала, чтобы предотвратить эту катастрофу! А между тем как мало ему было нужно! Одно ее слово, и целая судьба стала бы иной! Один ее взгляд, одно ее движение, и она могла создать в душе человека радость и счастье! Но этого слова она не произнесла; этого взгляда у нее не нашлось; этого движения она не сделала, и случилось непоправимое несчастье. Почему она так поступила? Из стыда, из гордости, из чувства порядочности? Она не знала. Но что она знала, так это то, что Пьер умер, что причиной этой смерти была она, что она распорядилась жизнью, жизнью, которую она могла спасти простым, скудным, жалким даром самой себя!
Эта мысль приводила Ромэну в отчаяние и повергала ее в мрачную задумчивость. Как она понимала теперь бедную княгиню Альванци! Та, по крайней мере, хоть не любила того, кого, однако же, так горестно оплакивала. Да, но княгиня была женщина и не могла не чувствовать, что женщины призваны создавать жизнь, и убивалась потому, что смерть возникла из-за нее, воспользовавшись ее красотой, как зловещей и жестокой западней.
И, рассуждая так, Ромэна чувствовала, как в ней еще больше растет раздирающая ее нестерпимая тоска, чья пытка видоизменялась с каждым часом дня и ночи. Она переходила от сожалений к раскаянию, а от раскаяния к какому-то паническому ужасу, от которого закрывала лицо руками и содрогалась всем телом. Вместо того чтобы быть создательницей счастья, она стала разрушительницей жизни. Ей казалось, что она распространяет вокруг себя какую-то смертоносную силу. Смерть окружала ее своей таинственной близостью. Она чудилась ей в аромате цветов, которые добрая синьора Коллацетти приносила ей каждое утро; она чудилась ей в запахе лекарств, которые вызванный к ней врач прописал ей для успокоения нервов. Она слышалась ей в благовесте соседней церкви и в дальних перезвонах римского неба. Смерть населяла ее бессонную тревогу и кошмары ее сна.
Этот кошмар, всегда один и тот же, каждую ночь будил Ромэну, и она вскакивала, задыхаясь, со стиснутым горлом… На кровати лежал Пьер де Клерси, с простреленным виском, и из раны текла кровь. Сперва она текла по каплям, обагряя унылую белизну простынь. Потом начинала тонкой струйкой стекать на паркет и образовывала на нем красное пятно, которое все ширилось, заполняло комнату, просачивалось под дверь, разливалось по лестнице и достигало улицы. Там, все более обильная, она окрашивала водосток и понемногу затопляла Рим. И эту же кровь, эту неиссякающую кровь Ромэна узнавала в пылании заката. Кровь приставала к подошвам прохожих. Она сливалась с водой фонтанов, и это ее берниниевский тритон на площади Барберини гибкой струей извергал из раковины, рассеивая капли по ветру.
И Ромэна Мирмо пробуждалась от сна, с колотящимся сердцем, со стуком в висках, с лицом, горящим от лихорадки…
VI
Дней через десять Ромэна Мирмо могла уже вставать. Малейшее движение стоило ей бесконечных усилий. Недавнее лихорадочное возбуждение сменилось унылой печалью и болезненным упадком сил. Все казалось ей невещественным и бесцветным. Во рту у нее стоял вкус пыли и пепла, и таким же вкусом обладали для нее вдыхаемый воздух и принимаемая пища. Против этой подавленности врач предписывал лекарства, но на его настойчивые уговоры и тревожные предупреждения Ромэна только грустно пожимала плечами. Добрая синьора Коллацетти, видя с тревогой, что молодая француженка явно тает, напрасно ее увещевала. Мадам Мирмо рвала рецепты и прятала в шкаф аптечные склянки и коробки. Лекарства! Она знала только одно лекарство, которое бы ее исцелило, это то, которое дало бы ей забвение, уничтожило бы прошлое, истребило бы мучащее ее воспоминание. Лекарство могло бы быть в том, чтобы Пьер де Клерси был жив. Но Пьер де Клерси умер!
Эта мысль непрерывно терзала сердце Ромэны. Она страдала. Будущее представало ей во всем своем мучительном однообразии. То, что она чувствует сейчас, она будет чувствовать и впредь. Ей придется жить лицом к лицу с гнетущей тайной, которая клонит ей голову. Да и кому бы она ее поведала? К чему бы ей послужило это признание? Кто же мог бы ее утешить? Так следовали бы дни за днями, недели за неделями, и так слагались бы месяцы и годы, и все время, в глубине души, ее мучили бы молча раскаяние и любовь. Она будет видеть весны и осени, предметы и людей. Она будет слышать слова, но есть голос, которого она никогда уже не услышит, голос человека, для которого уже нет ни осени, ни весны. И время будет идти, и так она состарится, молчаливой невольницей жесточайшего из воспоминаний.
И это будет длиться долго! Раз она жива, ведь ей придется жить. Надо будет одеваться, есть, спать, отвечать на вопросы, участвовать в повседневных событиях жизни. Для всех она останется такой, какой была, и никто не будет знать о таинственной драме, которая разрушила ее жизнь, о нравственном преступлении, в котором она виновна. Никто не догадается, что она принесла смерть молодому, прекрасному созданию. Ее плачевная тайна будет принадлежать ей одной. Она будет упиваться ею молча. Она будет нести в себе ее одинокую муку. Отныне Пьер де Клерси принадлежит ей сполна. Он молчаливый спутник ее судьбы. Повсюду она будет водить за собой этот злосчастный кровавый призрак.
Ибо каждую минуту, каждый миг Пьер де Клерси был у нее в мыслях, стоял у нее перед глазами. Он не был похож на привидения трагедий. Он не был облачен в могильные покровы. Он был тут, верный и почти привычный. Она видела его таким, каким он был в действительности, со всегдашними жестами, со свойственными ему выражениями лица, во всем разнообразии своих поз, и чем более он ей казался живым, тем жесточе и нестерпимей ее мучила его смерть.
Несколько дней провела Ромэна в этой безысходной тоске; и вот однажды утром, проснувшись, она ощутила какое-то удивленное успокоение. Утро было серое и теплое. Колокола Сан-Николо звучали словно издали в туманном воздухе. И вдруг Ромэна почувствовала, как грудь ее ширится неудержимым рыданием, и она заплакала, и плакала долго, глубоко, много часов, в первый раз.
* * *
Когда Ромэна Мирмо впервые вышла на воздух, она испытала странное чувство. Ей казалось, что на улице никого нет. Она словно бродила по пустыне. Весь Рим был мертвым городом, и сама она была в нем только тенью, и это ощущение одиночества показалось Ромэне так ужасно, что этому безлюдию, этой пустоте она предпочла бы мучительную тоску последних дней. Отныне она будет умолять дорогой и жестокий образ не покидать ее!
И вот для Ромэны Мирмо началась странная жизнь. После угнетавших ее прострации и изнеможения к ней вернулись силы и какое-то нервное возбуждение, под влиянием которого она снова принялась ходить по городу. Она повторила все те прогулки, что совершала прежде, когда силилась отвлечься от трагического события, когда бежала самой себя. И всюду она чувствовала некую близость, и эта близость, желанная и призываемая, вселяла в нее ужасную печаль. Увы! Почему Пьер де Клерси не с нею, живой и настоящий, вместо того чтобы сопутствовать ей лишь молчаливой тенью? Почему его глаза не видят вот этого состояния неба, вот этих архитектурных линий? Увы, зачем он умер? И Ромэна вздрагивала, прижимая руки к сердцу. Иногда она плакала. Слезы текли у нее по щекам, и прохожие оборачивались, пораженные встречей с этим горем.
Иногда также Ромэна, предаваясь словно какой-то безнадежной игре, доставляла себе опасное удовольствие исправлять судьбу. Да кто же сказал, что Пьер де Клерси умер? И вот, наполовину веря ею же созданной лжи, она рисовала себе, какою могла бы быть их совместная жизнь. Почему бы им не поселиться в Риме и не жить здесь свободной и потаенной жизнью? И она представляла себе подробности этой жизни, вплоть до самых мелких, до самых интимных. Мечты, наполнявшие ее губительной лихорадкой, из которых она выходила разбитая любовью и сожалениями! Иные места более других способствовали таким иллюзиям. Ромэна невольно к ним возвращалась, словно ей хотелось во что бы то ни стало коснуться самой глубины своего отчаяния и скорби.
Обыкновенно, если не считать кратких часов возмущения или бессилия, она переносила свои страдания стоически, мужественно, сдерживая слезы, смиряя волнение своего бедного сердца, этого сердца, которое она считала бесчувственным и равнодушным… Ах, любовь, которую она презирала, мстила жестоко и свою месть доверила смерти. Наказание было сурово. Впрочем, Ромэна сознавала свою вину и принимала кару. Она уже не старалась уклониться от ответственности. Она не жаловалась на судьбу, заставившую ее так трагически вмешаться в чужую жизнь. Но разве она была так уж виновна, как ей казалось самой? Когда она пыталась отнести за счет неизвестных ей причин некоторую долю побуждений, толкнувших Пьера де Клерси на самоубийство, неужели ею руководили только трусость и эгоизм? Не смутный ли инстинкт справедливости звал ее освободиться от тяжести, которая ее давила и которую ей хотелось хоть сколько-нибудь облегчить? И временами Ромэна призывала что-то, она сама не знала, что именно, на помощь. При всей своей покорности, с каким облегчением она бы встретила слово утешения! Но от кого же ей его услышать? Она знала, что некому произнести магическое слово.
Очнувшись от этих химерических надежд, Ромэна с чувством жалости пожимала плечами, и эта жалость, которую она невольно испытывала к самой себе, быстро переходила в какой-то раздраженный стыд. Действительно, Ромэна считала эту свою слабость чем-то недостойным. Разве так несут справедливое искупление содеянного зла? Нет, она еще мало страдает. И, чтобы увеличить страдания, она придумывала добровольные мучения. Она измышляла утонченные пытки. И она была бы рада, если бы к ее душевным мукам прибавились муки телесные, если бы могли вернуться дни отчаяния, когда головная боль стучала в виски, словно из них хотела хлынуть кровь, чтобы слиться с кровью любимого…
Об этом своем разладе, об этих шатаниях своей истерзанной души, чтобы еще острее их почувствовать, чтобы еще жестче и резче выразить их самой себе, Ромэна говорила в длинных письмах, которые она писала Берте де Вранкур. Берта, которая любит сама, поймет. И каждый вечер Ромэна исписывала множество листов. Иной раз, в разгаре этих признаний, она вдруг останавливалась. Краска заливала ей лицо. Как? Это она, Ромэна Мирмо, необщительная, замкнутая, поверяет самые сокровенные свои мысли? Как должна Берта о ней судить? Наверное, строго, потому что отправленные ей письма остаются без ответа. Это безмолвие Ромэна истолковывала как осуждение и принимала его как наказание. Разве не справедливо, чтобы ее сторонились и чтобы она оставалась наедине с собой, в своем одиноком и отверженном горе?
