Текст книги "Сиятельные любовницы"

Автор книги: Анри де Кок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

– Печеное яблоко? Да. Через несколько минут после вашего ухода. Но я говорю с вами о вещах, которые, может быть, вас совсем не занимают?

– Помилуйте! Но…

– Но вы же знаете, что забота о здоровье прежде всего…

– Конечно.

– Нам, певицам, здоровьем шутить никак нельзя.

– Но и другим тоже…

– Вы из Флоренции?

– Я имел честь говорить вам давеча.

– Ваш родитель богат?..

– Не совсем, но он имеет некоторое состояние…

– Ах, да! Состояние! Я понимаю… Несколько тыщенок секинов дохода, чтобы только свести концы с концами… Интересно, по какому такому случаю лорд Эстон, обладатель громадного состояния, так дружен с вашим отцом?

– Потому что есть люди, особенно в Англии, которые свое уважение основывают не на большем или меньшем богатстве…

– Да, – отвечала Габриэли, скрывая под чепчиком нестерпимое желание расхохотаться, – я знаю, что англичане вообще любят пооригинальничать. Много ли детей у вашего папаши?

– Трое. Два сына и дочь.

– Трое? Но ваше воспитание должно разорить его!

– Однако, прошу вас поверить, никто еще не пострадал от этого разорения.

– Тем лучше, тем лучше!.. Ах, извините меня! Разговор с вами, без сомнения, приятен, но…

– Я удаляюсь.

– Нет! Не уходите совсем! Перейдите в маленькую золу, я приду через несколько минут. Сюда… сюда… дверь в конце коридора.

Даниэло Четтини медленно шел по коридору. Зачем Габриэли удерживала его? Чтоб поговорить?.. Гм!.. Он достаточно поговорил с ней! Даже слишком… Брр!.. Женщина, которая принимает слабительное, а потом вдет на судно и уведомляет вас об этом, любезно объясняя состав лекарства, употребляемого ею для этого. Не очень-то поэтично!.. И это не считая грубостей, которые она наговорила ему об его семействе, да еще печеное яблоко, с алоэ, ипекакуаной. Нет, печеного яблока Даниэло Четтини никак не мог переварить.

Но вежливость требовала, чтобы он повиновался. Он отворил указанную ему дверь и вошел в маленькую залу.

Анита находилась уже там, сидя за работой. Любовь ли, надежда ли украшала ее, но в этот вечер она была прекраснее, чем обычно.

При виде ее Даниэло Четтини ощутил почти то же впечатление, которое испытывают, выйдя из мрака на свет: он был – ослеплен.

– Извините, – приблизясь к ней, сказал он, – вы не…

– Сестра Катарины?.. Да, сеньор.

– Сеньора Анита?

– Да, сеньор.

Сестра Катарины была восхитительна! Во сто раз лучше старшей.

Он сел рядом с нею.

– Вы позволите?

– С удовольствием.

– Ваша сестра почувствовала себя немного нездоровой, кажется, с недавнего времени, сеньора?

Анита покраснела, она не умела лгать.

– Кажется, сеньор.

– Она предложила мне подождать ее здесь несколько минут… и если это вас не обеспокоит…

– О, нисколько!..

Она говорила, продолжая шить и не подымая глаз.

– Вы вышиваете, как фея!..

– Нужно же работать, сеньор.

– Вы живете с вашей сестрой?

– Я всегда жила с нею.

– Но… у вас нет, как у нее, страсти к театру?..

– Нет.

– Вы не поете?

– О, нет!.. Но я тоже немного музыкантша…

– А!.. Вы играете на фортепиано?..

– Немного.

– О, я с ума схожу от музыки!.. Поэтому-то…

Даниэло Четтини хотел было сказать: «Я желал сделаться любовником Габриэли», но вовремя остановился и добавил:

– Поэтому-то я считал за честь быть представленным одной из наших величайших певиц. – И продолжал, указывая на фортепиано: – Сеньора, если вы удостоите, в ожидании вашей сестры…

Не заставляя просить себя, Анита села за инструмент.

Странное дело, эта девочка, которая не могла спеть самой простой арии, обладала, как музыкантша, истинным талантом. Она выучилась музыке сама, одна и тайком выучилась она играть на фортепиано, она не была ученой пианисткой, но у нее был слух, ее исполнение не изумляло, а восхищало.

Она сыграла сонату Себастьяна Баха, потом неаполитанскую тарантеллу, которую заучила, слышав ее раза два или три, и положила ноты.

Даниэло Четтини пел довольно приятно, он знал два или три романса и спел их под аккомланимент Аниты.

Пробило полночь, а они все еще сидели за инструментом.

Нужно было расставаться.

Но где ж Катарина?

– Она, верно, уснула в своем будуаре, – весело сказал Четтини.

– Ведь она же хотела с вами поговорить, сеньор…

Угодно вам?

– Нет, нет! Ради Бога, не беспокойте ее! Я приду завтра, вот и все.

– Хорошо, приходите завтра.

Даниэло вернулся на другой день, на третий и так продолжалось целую неделю кряду; Габриэли при этом никогда не показывалась.

Но каждый вечер он видел Аниту.

Что же делали они в эти вечера? Занимались музыкой?.. Как бы не так! Если б мы и сказали это, никто бы не поверил. Анита любила Даниэло до того, как узнала его, из-за его сходства с Гваданьи; она полюбила его сильнее, когда познакомилась с ним. Со своей стороны Даниэло полюбил Аниту за ее чисто женственную прелесть, скромность, нежность и целомудрие. Он полюбил ее безумно и готов был решиться на все, чтоб обладать ею.

Зная от сестры об ее успехах, однажды вечером Габриэли, посчитав минуту благоприятной, вдруг явилась перед любовниками.

Даниэло стоял на коленях перед Анитой. Он быстро встал.

– К чему беспокоиться, сеньор? – сказала, улыбаясь, Габриэли. – Присутствие сестры не должно прерывать нежности мужа и жены.

– Мужа? – повторил Даниэло.

– Конечно же! – ответила Габриэли. – Вы любите Аниту, мою дорогую, добрую сестру. Я отдаю ее за вас с пятнадцатью тысячами унций золотом. Вы отказываетесь?

– Нет!.. О, нет! Я принимаю с радостью!

Пятнадцать тысяч золотом! Это около двухсот тысяч франков! Подобного рода приданое не часто приходилось получать в 1764 году сыновьям нотариусов. Теперь же все изменялось…

Свадьбу справили в особняке Габриэли, но молодые супруги сняли себе небольшой домик в городе, в котором они должны были жить, пока певица будет оставаться в Парме. Затем они уехали во Флоренцию.

После бала Габриэли хотела сама проводить свою сестру в нанятый дом.

Они остались в брачной комнате.

– Довольна ли ты мной, Анита? – спросила Катарина.

– Ты все, что есть доброго на земле!

Катарина улыбнулась.

– Правда, – ответила она, – надо мной могут посмеяться, но мое поведение было просто героизмом… Подурнеть, чтобы разонравиться человеку – это бы еще ничего, но добровольно внушить ему отвращение – это жестоко! Наконец-то Даниэло твой!..

И наклонясь к Аните, потому что вошел Даниэло, она прошептала:

– Завтра утром ты скажешь мне, действительно ли приятно выйти замуж за человека, которого любишь…

На другое утро Габриэли не имела надобности расспрашивать сестру: нежная томность, разлитая по ее лицу, страстная благодарность, с какой она смотрела на мужа, говорили больше, чем могли бы сказать все громкие фразы. Габриэли вздохнула.

– Действительно, – подумала она, – существует рай и в этом мире, но я никогда не узнаю его. Ну, если я не могу быть ангелом, буду продолжать жизнь демона… Рай не для меня… да здравствует ад!..

В благодарность за великодушие Филиппа, потому что это он дал приданое Аните, Габриэли еще пятнадцать месяцев оставалась в Парме.

Потом она отправилась в Рим обнять отца, спокойно жившего небольшим домом, подаренным ему Катариной, и пожать руку старому Габриэли.

Она давала представления во многих городах Италии и Германии.

Наконец, в 1768 году она отправилась в Петербург, куда уже давно приглашала ее Екатерина II.

Это путешествие через всю Европу показалось ей очень долгим и скучным. Думая о своей дорогой Аните, сколько раз в течение этого путешествия Габриэли сожалела о разлуке с сестрой.

– Я была тогда глупа! – говорила она сама себе. – Анита была моей единственной привязанностью; я не должна была жертвовать ею ради удовольствия сеньора Даниэло.

Но Анита любила его… И утирая слезу, Габриэли продолжала:

– Нет, я не сделала ошибки, выдав ее замуж, потому что она счастлива. Я не имею права жаловаться…

На другой день по приезде в Петербург Габриэли была представлена царице.

– Сколько вы желаете получать? – спросила Екатерина у Габриэли.

– Десять тысяч рублей.

– Десять тысяч! Но я не плачу таких денег моим фельдмаршалам.

– Прикажите же, ваше величество, и им петь.

Екатерина нахмурила брови, но тотчас улыбнулась и сказала:

– Хорошо. Я вам дам десять тысяч рублей.

В 1768 году в Петербурге было уже три театра, но так как Екатерина вызвала Габриэли для себя, то певица дебютировала в придворном театре в Эрмитаже, который был соединен арками с Зимним дворцом.

В Петербурге, как и в Вене, в течение почти двенадцати лет, Габриэли, певица и куртизанка, не имела недостатка ни в овациях, ни в любовниках; между тем она была уже немолода. Но годы, начинавшие омрачать ее красоту, щадили ее голос. Кроме того, она была хорошо принята при дворе. Царица сразу выразила к ней свою благосклонность, которая никогда не изменялась. Не было праздника в Эрмитаже и в Царском Селе без Габриэли и, когда случайно – случай еще часто представлялся – певица была не в духе, чтобы присутствовать на каком-либо из этих торжеств, когда ей случалось отвечать отказом на любезное приглашение императрицы, эта последняя вместо того, чтобы сердиться, подобно герцогу Аркоскому, весело покачивая головой, говорила:

– А! Понимаю! Габриэли сегодня не в духе. Оставим ее.

И тем все кончалось.

Один только случай из жизни Габриэли за те двенадцать лет, которые она провела в России, стоит рассказать, потому что он рисует нравы двора Екатерины II.

Князь Репнин, возвратясь после долгого пребывания в Варшаве, появился при петербургском дворе. То был человек лет сорока, сохранивший в своем характере черты своего татарского, по матери, происхождения. Он не был неисправимо зол, не был глуп, но выказывал полнейшее презрение ко всему, что носило на себе печать честности, благопристойности, нравственности. Так, например, он хвастался, что во Франции, где он пробыл несколько времени, он жил в Париже на счет актрис, которых он проедал, как он сам выражался.

Однажды в Царском Селе, среди залы, в присутствии Екатерины И, перед несколькими женщинами, в числе которых была и Габриэли, князь Репнин развертывал картину своих успехов, которыми он пользовался у парижских актрис, танцовщиц и певиц.

– Ну, – сказала Габриэли, – если парижские актрисы, танцовщицы и певицы содержат своих любовников, то они очень глупы, и я утверждаю, в похвалу моим соотечественницам, что, по крайней мере, в этом случае они не похожи на парижанок.

Репнин пожал плечами.

– Полноте! – возразил он. – Женщины повсюду одинаковы, когда они любят.

– Когда любят, пожалуй! – ответила Габриэли. – Но что касается меня, я ручаюсь вам, что не полюблю человека, который будет больше лелеять мой кошелек, чем мое сердце.

– Э! Ловкий мужчина берет сначала, что бы там ни было, сердце, а уж потом добирается и до кошелька!

– Право? Мне было бы очень любопытно узнать такого ловкого человека, который сыграл бы подобную игру со мной…

– Вы отрицаете его существование?

– Да, отрицаю…

– Ваше величество и вы, мадам, будьте свидетельницами, что между нашей великой артисткой и мною объявлена война.

– Неужели вы сами, князь, – смеялась Екатерина, – рассчитываете вести ее.

– О, нет! – возразил Репнин тем же топом. – Я открыл мои батареи. Между мной и ею война была бы теперь не на равных. Но у генерала есть офицеры, и я надеюсь найти достойного меня.

– Вам это будет не трудно! – презрительно ответила Габриэли.

Князь не возразил: как вежливый противник он оставил последнее слово за Габриэли.

Тем не менее, не мешкая, Репнин занялся приготовлениями к битве. На самом деле ему стоило только сделать выбор. Все русские и иностранные вельможи, составлявшие двор, были ему друзьями.

Князь жил так весело и таким оригинальным образом, что с ним невозможно было соскучиться.

Но независимо от ума и дерзости, которые должны были быть употреблены в данном случае, было необходимо, чтобы избранник обладал красивой наружностью.

Ясно, что дурной и старый не получил бы и улыбки в виде милостыни от врага.

Репнин полагал, что нашел нужного ему человека в лице виконта де Верака, гасконского дворянина, недель уже шесть находившегося при русском дворе.

Верак был молод, довольно красив, он во что бы то ни стало добивался состояния, стало быть, он не будет слишком разборчив в средствах, если ему представится случай.

– Милый мой! – сказал ему князь, – дело идет о том, чтоб заставить говорить о себе.

– Дурно или хорошо?

– Хорошо, если вы смышлены.

– Я буду.

– В добрый час! Сумейте это, и тогда… Знаете, даже императрице приятно видеть у ног своих человека, о котором все говорят…

– Но что же это, наконец?

– Я объясню вам.

Через два дня, посреди ночи, Габриэли была разбужена шумом, который произвел человек, влезший в окно ее спальни.

Это было летом, очень жарким летом. Габриэли имела оплошность оставить на ночь открытым свое окно.

Быстро пробудившись от сна, Габриэли выскочила из постели, чтобы схватить сонетку, стоявшую на ночном столике, около лампы, и позвонить.

Но остановив ее движением руки, молодой человек холодно сказал:

– О, к чему звать! Клянусь вам, я скорее убью двадцать лакеев, чем уйду отсюда. Разве уходят от вас в подобный час?..

Габриэли не раз встречалась с виконтом, но никогда не говорила с ним. Придя в себя от первого испуга, она его, однако, узнала и все поняла.

– А, хорошо! – сказала она. – Вы…

– Виконт де Верак, ваш почтительнейший обожатель.

– Мой обожатель по приказанию князя Репнина?..

– Вы ошибаетесь… я…

– Стыдитесь лгать, виконт! Вас послал сюда князь Репнин, Что вам от меня нужно?..

– Я вас люблю!

– Вы меня любите? То есть, князь сказал вам: «Габриэли посмеялась надо мной, отмсти за меня». Честное слово, странное поведение! Если Репнин называет это победой над сердцем женщины…

– Уверяю вас!

– Допустим, злоупотребив моим одиночеством, вы силой возьмете то, чего желаете, – что вам это даст? И что даст князю?.. Да, вы разделяете его принципы в любви, я это вижу, вы сами доказываете это своим поведением, но не настолько же вы обольщаетесь, чтобы думать, что, если я против своей воли буду принадлежать вам, то сочту себя такой осчастливленной, что завтра же отдам вам и свое богатство?

– О, боже мой! Повторяю вам, что князь Репнин ничего не знает об этом моем поступке, признаюсь, несколько смелом, но который извиняется моей страстью. Прекрасная и обожаемая, мог ли бедный дворянин надеяться на вашу благосклонность?

– И не имея возможности надеяться, вы решили ее похитить? Я оскорблена, но не вас я хотела бы наказать, не вы заслуживаете моего гнева. Вы только правая рука князя Репнина, а он голова, но… О, что такое? Вы незаметно приближаетесь к моей постели? Готовитесь на меня броситься?.. Стойте же! Если вы сделаете еще шаг, я клянусь – и это так же верно, как то, что есть Бог и что князь Репнин подлец, – я раскрою вам череп!

Габриэли всего ждала со стороны такого противника, как князь Репнин, и потому уже две ночи подряд клала на свою постель пару пистолетов, которые схватила во время разговора с ночным посетителем и в эту минуту навела на него.

Де Верак поморщился, не сумев скрыть испуга при неожиданном появлении пистолетов. Но честь его была задета: ведь он обещал достичь успеха.

– О! О! – насмешливо сказал он, – мне говорили, что итальянки употребляют иногда стилеты, но не пистолеты. Берегитесь, этот инструмент производит шум… и ночью, в императорском дворце, будить всех из-за шутки – какой смешной скандал…

– Смешное касается вас и князя, а не меня… Наконец, только от вас зависит избежать этого: уйдите – вот и все.

– Не раньше, как получив от вас поцелуй!

И презирая опасность, виконт приблизился, но тотчас же был вынужден остановиться. Габриэли сдержала слово. Только она раздробила ему не голову, а руку.

Он вскрикнул, но, усилием воли сдержав боль, весело сказал:

– Мы побеждены! Будьте так добры, проводите меня до двери, потому что вы лишили меня возможности отправиться по той дороге, по которой я пришел.

Как и предвидел Верак, шум выстрела разбудил во дворце всех. Со всех сторон бежали к певице лакеи от имени императрицы.

– Скажите ее величеству, что это пустяки, – сказала Габриэли. – Это ночная птица, которую князь Репнин, чтобы позабавиться, впустил в мои покои, и от которой я избавилась.

На другой день, кланяясь Габриэли, князь Репнин повторил ей фразу несчастного виконта: «Мы побеждены!»

Императрица вслух поздравила Габриэли с победой, но тихо сказала ей:

– Вы очень жестоки, моя милая! Раздробить руку хорошенькому мальчику для того только, чтобы не позволить ему взять у вас поцелуй!

– Извините меня, ваше величество, – сухо ответила Габриэли, – но я не позволяю брать у меня поцелуи.

– Это правда, – повернулась спиной к певице Екатерина, – если позволять брать, то ничего не осталось бы для продажи.

В любом случае продажа прошла успешно, так как, уезжая из Петербурга в 1777 году, Габриэли увозила с собой из России около шестисот тысяч франков. И она оставила русскую столицу так же внезапно, как и Вену, вдруг, не предупредив никого о своем отъезде.

Но шестьсот тысяч франков! Обладая подобным состоянием, Габриэли могла и почивать на лаврах.

То же ей советовали Анита и Даниэло, с которыми она переписывалась во время своего пребывания в России и которых она первых обняла по возвращении на свою родину.

Но для артиста покой – та же смерть.

Катарина не согласилась с доводами своей сестры и зятя. Она снова хотела петь в театре. И публика рассчитывала на это. В свои сорок восемь лет Катарина обладала достаточно сильным голосом, чтобы не бояться соперниц.

Но если слава осталась ей верна, то любовь – изменила.

Певица имела поклонников; у женщины не было больше любовников. Раздраженная этим, она стала тратиться на безумную роскошь и за два года растранжирила все золото, которое привезла из России.

Чтобы существовать, она должна была петь и с этой целью заключила контракт с импрессарио, который возил ее по главным городам Италии.

Она была в Болоньи, когда однажды вечером ей передали карточку, на которой было написано:

«Габриэли, ученице Порпора; Фаринелли – ученик Порпора.»

Через пять минут Катарина оделась, и, справившись, где он живет, отправилась к нему.

Фаринелли родился в 1705 году и с детства выказал удивительные музыкальные способности, он удивлял не только Италию, но и Англию, Германию, Испанию, в которой он был королевским певцом при Филиппе V и Фердинанде VI, в течение двадцати пяти лет пользуясь благосклонностью этих монархов.

Катарина видела Фаринелли двадцать лет назад в Парме, и тогда царь певцов, как его называли, еще обладал остатками голоса и той женственной красотой (он был кастрат), из-за которой он часто играл женские роли. Но какая ужасная перемена свершилась с ним в эти двадцать лет! Габриэли, увидев его, почувствовала дрожь.

Его голос походил на тот шум, какой производит камень, падающий в колодец, однако этот же голос за-звучал вполне приятно, когда певец заговорил с Габриэли.

– Вы очень любезны, моя дорогая, что пришли повидаться со мной. Теперь дайте вашу руку, я покажу вам моих детей.

Фаринелли называл детьми пианино и клавесины, которыми был полон его дворец. Самое любимое пианино называлось Рафаэль Урбино, за ним следовал Корреджо и как представитель Испании – Тициан.

Показав Габриэли все свои сокровища, он снова провел ее в ту комнату, в которой находился Рафаэль Урбино, помеченный 1730 годом.

– А теперь, моя дорогая, – сказал Фаринелли, – я надеюсь, вы споете мне что-нибудь? Каватину Жомели. Это не ново, но и я не молод.

Габриэли повиновалась желанию хозяина, она спела. Она спела голосом гибким, свежим, молодым… как будто ей было двадцать лет.

Фаринелли ей аккомпанировал, сам помолодевший от удовольствия.

Когда она кончила петь, старик подошел к ней и, подавая ей великолепный перстень, который он снял с пальца, сказал:

– Моя дорогая, вы меня одарили последней радостью, примите этот перстень на память обо мне.

Этот артистический успех был последним успехом Катарины. Через несколько месяцев, признавшись себе, что голос ее с каждым днем теряет силу, она расторгла контракт со своим импрессарио.

Обосновавшись в Альбано, близ Рима, она жила на скромные деньги, получаемые от продажи ее драгоценностей.

В свое время Катарина гордо отказалась поселиться во Флоренции вместе с Анитой и Даниэло: тогда она была богата. Теперь же, став бедной, она не могла заставить себя обратиться к их дружбе.

Ее единственное развлечение состояло в том, что каждую неделю она ходила молиться на могилу своего отца.

Больше она никуда не выходила, проводя целые дни в беседке, находившейся в маленьком садике, принадлежавшем хозяину того дома, в котором она снимала квартиру.

Однажды утром она заплакала: у нее для продажи осталась последняя драгоценность – перстень, подаренный ей Фаринелли. Вдруг в нескольких шагах от себя она услышала смех. И почти тотчас же хорошенькая маленькая девочка залезла к ней на колени, крича:

– Здравствуйте, тетенька!

А вслед за этой девочкой показались Анита и Даниэло.

Они узнали о печальном положении их сестры и явились сказать ей:

– Тебе мы обязаны нашим счастьем, – раздели ого с нами.

Габриэли обняла Даниэло, Аниту и племянницу.

И последовала за ними во Флоренцию.

Она умерла, любимая и счастливая, 15 апреля 1796 года.