Текст книги "Зеленый пароход имени Штирлича (СИ)"

Автор книги: Аноним Юрьевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Сирин открыл глаза, закрыл и снова открыл.

Ничего не изменилось. Из объяснимой реальности присутствовало только кресло, такое же угловатое и неудобное.

Шутка, похоже, затянулась. Нет, подумал Сирин, вот когда профессор, наконец, объявится, я ему все выскажу, все. Некоторое время Сирин подбирал слова, которые он обязательно скажет упорно скрывающемуся неизвестно где профессору – но это не помогло. Растерянность понемногу начинала перерастать в злость, и шутнику-профессору в ближайшее время на глаза Сирину было лучше не попадаться.

А потом в лесу, где-то сбоку, женский голос отчаянно закричал: "Помогите!..", потом еще раз, и Сирин вдруг с ужасом понял, что это голос Маши.

Конечно же, Сирин ошибся.

Голос был похож невероятно, но это, все-таки, была не Маша.

Сирин понял это только после того, как, задыхаясь и обливаясь потом, добежал до места, где происходило что-то ужасное и дикое.

Две личности весьма потрепанного вида озабоченно и торопливо срывали остатки одежды с той, чей голос был таким знакомым и близким.

В голове у Сирина словно что-то замкнуло.

"Да вы что!.." – взревел он и, не помня себя от ярости, бросился вперед.

* * *

И опять, вот, Арчибальд отличиться сумел. Только пожевали мы снова и водички похлебали, как с вопросом очередным каверзным он и вылез.

Интересно, говорит, а вот придурки – осознанно за нами ухаживают или, все-таки, инстинкт у них такой, как у пчел?

Хитрый вопрос, ничего не скажешь. Даже Блондин сразу не придумал, что ответить, а уж мы с Филимоном – вообще растерялись. Хотя, конечно, не так все просто может быть, как с первого взгляда кажется. С одной стороны – вроде как вполне разумная деятельность у придурков на предмет полного благополучия нашего, но ведь, однако, забывать не следует, что и инстинкты – очень даже сложные бывают.

Спорили мы, спорили – до одурения полного и, в результате, разделились наши мнения ровно наполовину.

Я, по размышлению здравому – к разумности ограниченной придурков вознамерился склониться, Блондин все шумел и доказывал, что не ведают они, что творят, а Арчибальд, как и обычно всегда и бывает – воздержался.

А Филимон – со всеми мнениями согласен был, так, на всякий случай.

И, раз гармонии полной мы не достигли по вопросу этому, то решили, что за придурками мы теперь, в перерывах между едой, внимательней наблюдать будем, а за нашим – особенно, пока ясности исчерпывающей, наконец – не достигнем.

Интересно ведь нам это, все-таки, правда.

* * *

...И была такая жизнь счастливая, Леха – долго. Так долго, что и позабыл народ, что по другому жить можно.

Да что народ, Леха! И государь-батюшка, и все вокруг него светлости да сиятельства уверовали чистосердечно, что иначе – быть не может никак.

И случилось из-за этого, Леха, время длительное сплошных праздников. Каждый день – что-нибудь, да праздновали, не поверишь. Ну, а где праздник – там и возлияния всяческие. Так вот и жили – в праздниках и возлияниях бескрайних. Только тем несчастным, что водицу живительную на продажу, на обмен, то есть, в емкости агромадные закачивали – не до веселья было, потому как влаги этой животворной все больше требовалось, ибо пахать, сеять и вообще делать чего-нибудь – прекратили в государстве совсем.

А смысл? Все равно ведь, и еду, сытную и разнообразную, и напитки всяческие горячительные, а також одежонку модную и сувениры бесчисленные заморские – все с превеликим желанием заграница эта самая нам перла в любых мыслимых и немыслимых количествах, а взамен – водичку только давай чудодейственную. А нам, что – воды жалко, что ли?.. Чай, не убудет, вода-то. Вон сколько ея из-под земли хлещет – и конца ей никакого не видно. На наш век – точно хватит, верно?

И так – все рассуждать стали, Леха. И, скажу тебе честно – правильно стали рассуждать. Потому как работать в любом виде – большой грех, это, Леха, не обсуждается, так сам святой Митрофаний завещал, а что, вот, товарищ мой Леха, земледелие да хозяйство всяческое – как не работа мерзкая и естеству человеческому противопоказанная , а?.. Вот то-то и оно, Леха. Сам видишь, работа эта проклятая – супротив самого глубинного устройства человека нашего. И порядок такой извечный установлен Создателем от самого мира сотворения и до окончания времен, просто не знали мы об этом ничего, пока святой Митрофаний глаза нам, грешным, на истинное жизни назначение и Творца великий замысел – не открыл. И ведь не просто открыл, Леха, а тем еще, кто из-за незнания нечаянного или темноты своей непростительной, работою до прихода его, святого Митрофания, вольно аль невольно согрешил – дал он полнейшее прощение во веки веков.

Одно слово, хоть и святой, а – человечище, Леха, человечище! Всем, значит, человекам – человечище!

Ну, про святого Митрофания я тебе поболе – в другой раз расскажу, отдельно. Историческая личность! Дал он нам всем великое счастие Знания истинного и, хотя уж и нету его больше с нами, Знание это теперь в каждом из нас, Леха, точнехонько – есть.

Всегда.

А со Знанием этим, единственно верным, и помереть даже – нисколечко не страшно.

Вот так-то, Леха.

Но, чисто для справедливости, хочу сказать, Леха, что не все, не все к свету Знания этого прекрасному готовы оказались. Некоторые крестьяне отпущенные свободою своею распорядились самым, что ни на есть, бестолковым образом.

Заместо того, чтобы, значит, вместе со всем отдыхающим от жизни прежней невыносимой народом, возблагодарить, от всей души, святого Митрофания великого и Заветам его неукоснительно следовать – принялись они, побуждаемые предрассудками дремучими, пуще прежнего хозяйствами своими, никому, окромя них самих не нужными, заниматься. Мужичье – оно и есть мужичье, Леха, да и наставлять их на путь истинный – только себе дороже будет. А потому поудивлялся народ явлению этому занимательному – и забыл про них совершенно. Хотят, мол, сами себе хуже делать, темные – ну и ладно, пущай делают.

Такой вот занимательный факт, Леха.

Не зря ж говорят, все-таки – в семье не без урода, вот.

* * *

Повестка дня была краткой.

Среди товарищей гребцов нынешней ночью по неустановленным причинам неожиданно вспыхнул бунт.

Описания произошедшего отличались деталями, но сходились в главном – бунт был бессмысленный, бесцельный и непродолжительный. Смотрящего на одной из лодок выбросили за борт, и так потом и не нашли – из-за тумана. На других лодках смотрящим просто намяли бока, хотя первоначально намеревались убить. Короче говоря, идеи у стихийного восстания никакой не было, просто вот, как часто бывает – надоело все. Бунт, конечно, был быстро подавлен, а троих зачинщиков, по распоряжению капитана, уже успели расстрелять. Стокс хотел было устроить кому-нибудь выволочку за то, что ему ничего не доложили, но потом подумал, что, да, капитан, безусловно, был в своем праве, и предъявлять теперь кому-либо претензии – бесполезно и глупо.

Обсуждение было недолгим и прошло без особого энтузиазма. Поступило и было поддержано ценное предложение, для недопущения подобного впредь, наделить смотрящих чрезвычайными полномочиями по наведению порядка и выдать им револьверы.

"А если отберут револьвер-то, тогда – как?" – хотел спросить Стокс, но не стал, потому что было совершенно очевидно, что это не поможет и никак не повлияет. Спрашивай, не спрашивай – один черт. Все равно ведь, привычно и обыкновенно, преобладающим большинством постановят, проголосуют и запишут, а потом, само собой – разойдутся, с греющим душу чувством добросовестно исполненного долга.

Стокс обвел взглядом присутствующих.

Присутствующие, судя по всему, искренне считали, что заняты очень важным делом, хотя, если честно, некоторые осмысленные действия можно было наблюдать только у Анны, деловито и быстро пишущей протокол. За ней, вернее, за ее формами неотрывно следило подавляющее большинство во главе с уже пришедшим в себя интендантом, вид которого, по причине горящих глаз и обильного потоотделения, вызывал некоторое сочувствие. И только один ностальгический поэт Юлиан Прометеус, как и полагалось полномочному представителю от культуры, мыслями был где-то далеко, в стране возвышенной и абстрактной любви, время от времени трагически закатывая глаза и шевеля губами – наверное, подбирая верную рифму.

Стокс еще раз посмотрел на интенданта. Весь розовый и неотрывно следящий за всецело поглощенной важным протокольным процессом Анной, чуть, как бы между прочим, наклонившейся вперед, для лучшего обзора всего, что должно было быть обязательно замечено, он удивительно кого-то напоминал.

– Бобо?.. – негромко сказал Стокс. Интендант вздрогнул, побледнел и опасливо покосился на дверь.

Вот и все, пожалуй, подумал Стокс, допишет сейчас Анна свои бумаги и – конец совещанию, как всегда. А вот про то, что рыбу ловить пора начинать готовиться – опять молчок. Удивительные люди! Хотя, святой Митрофаний конечно бы одобрил, да. Хорошее учение, однако, удобное, потому как, получается, не работать нужно не потому что запредельно лень, а потому, значит – что очень грешно. И, при всем желании – совершенно никакого изъяна в логике этой непоколебимой обнаружить невозможно, никак. И все бы ничего, правда, только вот, скажите на милость, рыбу-то, все-таки, ловить будет – кто?..

* * *

Это послание, которое будет, сразу после написания, собственноручно запечатано мною в герметичную капсулу из чистого беспримесного золота, я адресую потомкам.

То, что вижу я вокруг, я, отец Митрофаний, в миру Моисей Аврамович Бронштейн, повергает меня в ужас, и не усматриваю я никаких пределов этому ужасу.

А вижу я, если ничего не менять, бесславный конец человечества, скорый, мучительный и неизбежный.

Падение и деградация нравов стремительно нарастают, и люди, в массе своей, все более уподобляются примитивным животным, если изъясняться вежливо, а если сказать, как есть, мерзким кишечным паразитам – глистам.

А глистам, гадам слепым ползучим, как известно, искра Божия – совсем не свойственна.

Прадед мой, Лев Давидович, искренний и пламенный революционер, осознав в какой-то момент, всю глубину и опасность кровавой пропасти грядущей мировой Революции, понял, что нет, еще не пришло время, и, приняв православие, посвятил остаток жизни служению Господу и реставрации монархии.

Мероприятие это, как известно, ему вполне удалось, но, до самого конца своих дней, так и не понял выдающийся мой прадед – верно ли поступил он, всего лишь отодвинув на некоторое время страшное и неизбежное?

И сейчас, глядя на вокруг происходящее, и я на вопрос этот ответить затрудняюсь.

Нарушен, нарушен повсеместно изначальный Творца замысел, ибо сотворил он человека по образу своему и подобию, а значит – Творцом, а не бесцельным разнообразной пищи поедателем.

Для поедания бесконечного и безостановочного, с перерывами на размножение, сон и прочие естественные надобности – другие твари, безмозглые и бессловесные, в великом множестве созданы и назначены Им были, и противиться решению этому божественному – и есть величайшая практическая ересь.

И ведет эта ересь прямиком к превращению нас, творений Господних, в многочисленное сообщество двуногих теплокровных гельминтов на земной тверди, которую Всевышний же и создал – но не для этого, совсем не для этого!

Усматриваю я в повсеместном и стремительном распространении этой молчаливой ереси чревоугодия и бездумной погони за разнообразными плотскими удовольствиями очередные происки Диавола, вечного и неизбежного спутника истинной Веры, и появляются у меня вполне обоснованные опасения, что на этот раз – может ведь и восторжествовать Диавол!

И, проведя не одну неделю в неустанных молитвах, внезапно осознал я истинные намерения Господа, избравшего для претворения их меня, верного слугу его. Словно пелена спала с глаз моих, и увидел я, в мгновенном чудесном озарении, какое испытание последнее и решающее приготовил Он людям.

А единственно истинный, как и все деяния и помыслы Его, План Господень, открывшийся мне в миг ниспосланного Им прозрения, таков.

Если и хотят дети Его неразумные упорствовать в ереси своей губительной чревоугодной, то препятствовать им в этом – ни в коем случае не надо.

Пусть упорствуют.

И пусть они упорствуют, и, если так и не одумаются, пусть последовательны будут в упорстве своем этом до самого печального конца, ибо, в бесконечной своей милости, дарует им Господь неотъемлемое и свободное от всякого давления право: быть детьми Его праведными – или не быть совсем.

Как повадился нынче народец говаривать – выбор за тобой, брат.

И, чтобы не мешало ничего выбору этому эпохальному, понял я, устранить надобно всякие факторы, индивидуумов колеблющихся от выбора решающего отвлекающие, и, в первую очередь – труд в любых проявлениях. Глисты, они ведь не работают, правда?

Вознамерился я, беспрекословно волю Господа нашего исполняя, создать учение, для особей, поеданием и развлечениями озабоченных, красивое, простое и очень привлекательное.

Если устоят они против учения этого обманчиво-сладкого, значит – продолжится род людской, ну, а если нет – так тому и быть, недостойны они существовать.

И сформулирую я это учение, исконно ложное, в нескольких Заветах нехитрых, буквально каждому близких и понятных.

И самый первый, наиглавнейший Завет начинаться будет так:

"Любая работа – грех. Если можешь не работать – не работай..."

* * *

Скитания их по опустошенным и умирающим городам были ужасны.

Повсюду царили упадок, разруха и голод, и тот, кто не мог или не хотел больше так жить – уже не жил.

Поля стояли заброшенные и пустые, повсеместно начиная зарастать колючей мелкой травой, в лесах хозяйничали огромные стаи одичавших собак, то и дело наведываясь туда, где еще жили люди и могла быть хоть какая-нибудь еда, а то последнее, что удавалось отстоять в отчаянной борьбе, отбирали продармейцы.

Все было плохо, очень плохо, и надежды, похоже, уже не было никакой.

А продармейцев становилось все больше и больше, потому что всем было очевидно, что теперь просто надо отбирать и делить, только делить было уже почти нечего.

Настало ужасное время отчаяния для этого края, и податься отсюда было решительно некуда.

Потому что, как понял Стокс, с совсем недавних пор, совершенно неожиданно этот край стал просто большим, километров так пятьсот на пятьсот, островом, и теперь, бесстрастно и холодно отсекая практически любую возможность спасения, его окружало со всех сторон молодое, чистое и безнадежно непреодолимое пресное море.

И там, на тихом и спокойном дне этого моря, навсегда и окончательно остались славное безмятежное прошлое и вполне возможное счастливое будущее.

А теперь было только настоящее, мрачное, постоянное и безысходное.

Особенно тяжело приходилось с Мартой.

Стокс понимал, что Марта, конечно, ни в чем не виновата, просто такой уж она появилась на свет, из-за каких-то давних и чудовищно бестолковых экспериментов.

Но легче от этого не становилось.

Обычная обработанная пища организмом Марты не усваивалась практически никак, ей обязательно было нужно сырое мясо, много сырого мяса или, в крайнем случае, свежая кровь достаточно близких в видовой эволюционной иерархии животных. То есть, теплокровные, в принципе, подходили все, а вот всякие там змеи, ящерицы и лягушки – нет.

С теплокровными, правда, была беда.

Домашняя живность, во-первых, в этих местах, по какой-то причине, особо народом не приветствовалась, а во-вторых, из-за наступившей анархии и произвола, которая и имелась – разбежалась по лесам, где была закономерно истреблена этими самыми дикими собаками. Собаки тоже подходили, но к ним было не подступиться, а еще лучше, в целях безопасности – и не соваться.

Выручали только кролики, которых почему-то развелось столько, что переесть их всех не смогли даже собаки. Ловить их поначалу Стоксу было трудновато, но потом, разжившись на одном из заброшенных оружейных складов старым добрым маузером, он приловчился добывать юрких зверьков одним выстрелом в голову.

Но иногда кролики, словно по команде, куда-то надолго исчезали, и тогда Марте приходилось туго. Она покорно съедала все то, что удавалось найти Стоксу, но стремительно худела и таяла на глазах, а в глазах у нее появлялся какой-то безумный блеск. За себя Стокс не опасался совсем, он точно знал, что Марта скорее умрет от голода, чем причинит ему хоть какой-нибудь вред, но вот продармейцев в тяжелые бескрольчатные времена приходилось обходить стороной.

Стокс слишком хорошо помнил то, что случилось, когда они встретились в первый раз.

На самом деле все было совсем не так, как в преследующем его теперь повторяющемся навязчивом сне.

Марта, невероятно, просто до боли, похожая на ту, которую он, наверно, уже не увидит никогда, в неудержимой, звериной ярости рвала зубами шеи несостоявшихся насильников из продармейцев, которых он оглушил вовремя подвернувшимся под руку тяжелым камнем, а потом, совершенно не осознавая себя и глядя куда-то вверх, в пустоту, ничего не видящими глазами, жадно ловила губами их еще теплую и живую кровь.

А немного погодя, когда он все-таки остановил ее, хотя смысла в этом уже не было, она, глядя на него исподлобья и иногда непроизвольно облизывая тошнотворно красные, из-за начинающей сворачиваться крови, губы, опасливо и очень настороженно спросила: "Что тебе нужно?.. Кто ты?.."

Он не нашелся, что ответить, потому что в данной ситуации первый вопрос, пожалуй, был лишним. Она повторила, еще и еще, а в голове у него почему-то, совершенно некстати, прилипчиво вертелась формула закона Стокса для силы лобового сопротивления частицы в вязкой жидкости, и он, не думая ни о чем, но интуитивно не желая говорить всей правды, наконец, коротко ответил: "Стокс. Товарищ Стокс".

Но все это было тогда и, как казалось Стоксу, уже невероятно давно.

А теперь... теперь было теперь, и сожалеть о чем-либо было глупо бесполезно.

А совсем недавно они с Мартой наткнулись на маленький поселок на берегу реки, когда-то, еще до эпохи великого процветания, застроенный по высочайшему повелению одинаковыми аккуратными домиками. Жили в этих домиках интересные люди – бывшие инженеры и ученые, только старенькие уже, правда.

Во время изобилия старички эти оказались никому не нужны, а в нынешнем безнадежном кошмаре – и подавно.

И осталось их, по причине вынужденного недоедания и внезапной неустроенности жизни, совсем мало, но старички не унывали, сажали какие-то грядки, ловили кроликов и все время что-то мастерили – по-привычке, наверное.

И вот от этих-то старичков Стокс и узнал, что совсем неподалеку, вверх по реке, в разграбленном до основания речном порту, должен быть старый пароход.

* * *

...А потом, Леха, приключилась с нами неожиданная и страшная беда.

Аккурат на юбилея очередное празднование династии правящей – и приключилась.

Решил, значится, государь-батюшка народ-то порадовать зрелищем каким чудесным и величественным, ранее никем не виданным.

И обратился с вопросом этим он к советникам своим придворным – как, вот, советники мои дорогие, народ мы еще с вами потешить можем, а?

Знаем-знаем, отвечают государю советники, все знаем.

Ну, и – насоветовали.

И куплена была в срочном порядке у одного шейха арабского, за воды живительной немыслимое количество, старая-престарая ядрическая бомба для устроения не имеющего ажно во всем мире никакого подобия, а по-научному, аналога, грандиозного фейерверкия торжественного. Ну, чтоб весь остальной мир смотрел, значится – и завидовал, нам, счастие это беспримерное познавшим.

Были, правда, Леха, и малодушно сомневающиеся в фейерверкия знатного нужности – из ученых полоумных, да. Принялись они письма заумные писать на высочайшее имя бесконечные, а один, говорят – даже с плакатом предупредительным на площадь дворцовую выполз. Нельзя, мол, фейрверкий с бомбою ядрической сомнительной этой устраивать – и все.

Потому как – опасно может быть.

Жужжали, короче, ученые эти неразумные о своем, жужжали – и дожужжались.

Дошел слух о них, все-таки, до государя-батюшки, осерчал государь и повелел всю компанию эту шибко умных объявить врагами государства и народа, в государстве этом счастливо проживающем. А врагам таким, Леха, испокон веков казнь смертная полагалась, путем прилюдного повешения.

Ну, и приговорили их быстренько, всех до единого, к виселице – прочим возможным бунтовщикам в назидание.

Но государь наш батюшка, великодушный в милости своей, прямо перед казнью простил их всех отдельным повелением, в честь праздника великого грядущего.

А на вечер следующего дня и был фейерверкий долгожданный назначен, и кнопку главную, бомбию запускающую, самолично государь нажать был должен при огромном стечении ликующего народа.

Так все и случилось, Леха, и саданула с адским грохотом неподалеку от столицы ядрическая бомба древняя, в шахту, специально для этого случая вырытую, помещенная, и озарились небеса неземным сиянием и содрогнулся весь мир от черной зависти к мощи великой державы нашей, под мудрым и дальновидным руководством государевым неуклонно к счастию полному и окончательному продвигающейся.

И возликовал народ, Леха, и беспробудно праздновал три дня и три ночи, восхваляя государя-батюшку.

А на четвертый день разверзлась неожиданно земная твердь, на месте бывшей шахты бомбической, агромадною дырою необозримых размеров, и хлынули из этой самой дыры неубывающие и нескончаемые подземные воды, и за какой-то месяц с небольшим затопили они сначала всю столицу с окрестностями, а потом и почти все остальное.

Так и образовалось, Леха, море проклятое, по которому мы сейчас на пароходе нашем продвигаемся – из вод нутряных подземных, невесть откуда взявшихся. И не живительные уже воды эти – а самые обыкновенные.

И потонуло народа во время бедствия этого – тьма, и осталась от всего государства нашего здоровенного только самая малая часть, на возвышенности естественной расположенная.

И столица, значится, утопла полностью, и государь наш батюшка – тоже утоп, и знать вся его приближенная утопла, но, вот что примечательно, Леха, городишки-то, где опыты с водой живительной производились – совершенно целехонькими остались, со всеми людишками странными, на людей обыкновенных временами уже и не похожих. И – не понимаю я смысла везения ихнего, Леха, правда, потому как им, нелюдям, везение это – зачем?

Ладно, вот, Марта, ее товарищ Стокс зачем-то опекает, а другим-то – все едино не жить. Даже товарищ Стокс – только Марту вот, да уродца этого богопротивного с собой на пароход взял, а которые остались – пропадут ведь, точно.

Тут обычным людям под конец жрать стало нечего, а уж этим... сам, понимаешь.

В продармию их, ясный пень, никто не возьмет, а кроме продармии – уже ведь теперь и нет ничего, одна дикость. Хотя, конечно, и продармия нынче стала не та, совсем не та.

Раньше, бывало, выйдет Анюта-политначальница наша на утреннее построение, да толкнет речь пламенную, о том, значит, что дивизия наша Десятая, хоть и одна единственная, но – Отдельная, и задача у нее – мирового значения, в спасении рода людского и возрождении временно отсутствующего, по причине полного утопления, великого нашего государства. Потому как вода бескрайняя рано или поздно схлынет, и начнется, значится, на чудесным образом осушенных землях, новая прекрасная жизнь, ничем не хуже прежней, а чем-то даже – и намного лучше. Главное, только, до события этого обязательного – дотянуть, а чтобы дотянуть – поиск и изъятие припасов для продармии прокорма нужно производить добросовестно и своевременно. Потому что самая-самая главная и единственная задача продармии в том и состоит, чтобы себя самою, продармию, то есть, сохранить в целости и сытости для будущих, лучших времен.

Такая вот идеология, однако.

И, вроде как, на словах все правильно – но вот припасы изыскивать все труднее и труднее становилось. Начали голодать бойцы-продармейцы, и началось среди них некоторое роптание.

И тут-то, как раз вовремя, товарищ Стокс со своею Мартою у нас и объявился.

* * *

Когда уже все было обговорено, принято и оставалось только подписать протокол, вдруг встрепенулся и подал голос поэт Юлиан.

– Одну минуточку! – внушительно произнес он хорошо поставленным басом, – Остался один нерешенный вопрос! Прошу внести ясность!

Свершилось, подумал Стокс, неужели хоть кто-то вспомнил, что рыбу ловить надо? Вот уж от кого не ожидал, правда.

Но дело, как оказалось, было не в рыбе.

Ностальгический стихотворец откашлялся и разразился длинной, вдохновенной и малопонятной речью в высоком стиле.

Опять, наверно, про любовь внеземную и вечную, как смысл всей бренной жизни, поведает, подумал Стокс, и снова ошибся.

Речь, как ни странно, все-таки была о насущном, просто понятно это стало не сразу.

К тому же Стокс, не очень желая осмысливать бесконечные напыщенные аллегории и сравнения, начал размышлять о том, когда же, все-таки, придется угрозами и стрельбой из маузера заставлять народ ловить эту самую треклятую рыбу. Судя по количеству наличных запасов продовольствия, время великой принудительной скорби для идейно неработающих должно было наступить достаточно скоро.

Интересно вот, подумал Стокс, а святого Митрофания они опять вспоминать будут или так, очередным бурным обсуждением ограничатся?

И тут, как-то сам по себе, урывками, до него вдруг начал доходить незатейливый смысл пламенного воззвания Юлиана.

Стокс, все еще не веря, перестал строить планы неминуемой для последователей Митрофания рыбной ловли и вслушался.

Да, действительно, верный служитель волнительных муз и воспеватель вечной любви предлагал ни много ни мало – а расстрелянных бунтовщиков не хоронить. Совсем. Не хоронить, значит, их ни по морскому, ни по какому сухопутному обычаю, а отправить на разделку. В качестве вынужденной, так сказать, меры и для благополучного достижения великой цели – бесперебойного пропитания и сохранения лучших из лучших, под которыми, естественно, подразумевались участники плавания.

Стокс слушал, и волосы его вставали дыбом.

Ему вдруг нестерпимо захотелось, без объяснения причин и не откладывая дело в долгий ящик, пристрелить явно сбрендившего оратора прямо на месте, потому что т а к было нельзя, нельзя совсем и никогда.

Он уже было нащупал рукоять маузера, когда вдруг внезапно понял, четко и навсегда, что это бесполезно.

Лица совещающихся выражали неподдельный и очень живой интерес к озвученной говорящим весьма, как казалось всем, кроме Стокса, верной и своевременной идее.

Да они, похоже, все об этом подумывали, с ужасом понял Стокс, только сказать никто первым не решался. Все, абсолютно все... ну, кроме Анны, пожалуй. Вон она побледнела-то как, от злости, наверное.

Анна тем временем резко встала, разбросав бумаги, и, со словами: "Сами это пишите!..", вышла, четко обозначая каблуками шаг.

Юлиан запнулся и растерянно посмотрел на присутствующих. Он, до времен нежданного изобилия добросовестно и с похвальным усердием рубивший туши на главной столичной бойне, сейчас совершенно искренне недоумевал, а что, собственно, не так?

В глазах собравшихся уже начал проявляться омерзительный плотоядный блеск, и Стокс, не желая больше на это смотреть тоже встал и, не оборачиваясь, вышел вслед за Анной.

И, когда за ним, с характерным щелчком фиксатора, закрывалась влекомая привычной легкой качкой дверь, он, сквозь доносящиеся из кают-компании выкрики: "...а где же товарищ Стокс?.. ...очень дельное предложение... ...нет, я думаю, мы, все-таки, имеем налицо несомненный кворум... ...немедленно голосовать!.. ...вот здесь так и пишите – принято единогласно...", внезапно то ли вообразил, то ли услышал далекий звук одинокой, растерянной и навсегда потерявшейся в обозримой пустоте Вселенной старинной трубы, тихий, печальный и безнадежный, словно самое последнее прощание с окончательно прекратившей быть людьми пропащей частью человечества.

***

А ведь, все-таки – есть счастье на белом свете, есть!

И те, кто счастья этого достойны, обязательно его, счастья, дождутся.

И мы вот – дождались.

Ели мы снова, как обычно, еду нашу, аппетитно-обязательную, и тут вдруг – дверь и открылась.

Придурок это был наш, сам на себя не похожий.

Первым, скажу честно, Блондин обо всем догадался. Умный он, Блондин, не отнять. Я так думаю, если кто и может лидером нашим стать заслуженным – так это Блондин. Все, все верно предвидел он в целом, конечно. И в придурков предназначении истинном – опять он прав оказался.

Голова!

Вот, когда со Степаном встретимся мы, обязательно нужно правду, нами про придурков открытую, ему сообщить. Правду-то – нужно, все-таки, знать, на то она правда и есть.

А встретимся мы со Степаном обязательно, причем – совсем скоро уже.

Я же говорю – дождались мы, дождались.

Придурок наш, весь бледный, видать, от волнения, из-за момента особой торжественности, обиталище наше походное протер от пыли всяческой и нас туда осторожненько по одному перенес. Нет, ценный, все-таки, придурок нам попался, обходительный.

Готовься, Степан, готовься, увидимся мы скоро!

Не все же тебе одному блаженством наслаждаться.

Потому что, с какой стороны ни посмотри – есть справедливость высшая на свете, есть, о чем Блондин, светлая голова, нас ранее и предупреждал.

Надо будет, все-таки, собраться как-нибудь – и самым главным среди нас его официально выбрать.

Про других точно не скажу, а я вот лично считаю, что звание это почетное Блондин – точно заслужил.

И есть еще одно соображение существенное, очень, снова честно признаюсь, для меня убедительное, если не Блондин – то кто?..

* * *

Ну, как, Леха, закипел чаек уже?

А я вот сейчас товарища Стокса видел. Издалека, правда. Ну и хорошо, что издалека, а то мало ли чего, так ведь?

Тем более, занят он был сильно. Клетку здоровенную куда-то тащил. А в клетке – кролики, Леха. Упитанные такие, ухи большие, а глазки круглые, блестящие – и умные.

Хорошие кролики, тяжелые.

Мясные, значит.

Марте своей, наверно, поволок, кормить. Сам я не видал, но ходят слухи, Леха – сырыми она их ест, а иногда – прямо живьем.

Народ даже как-то вот у нее самой про это дело спросить хотел, из чистого интересу. Дождался, значит, пока она воздухом подышать выйдет – и спросил. Зря, конечно. Глазищи она просто выпучила свои змеиные страшные – и на спрошающих молча так и пошла. Двое за борт прыгнули, Леха, с перепугу, а еще один – на мачту хотел залезть. Не учел он только, что нету мачты у парохода нашего, совсем. Труба вот есть, а мачты – нету. В гребцы потом бедолагу перевели – мачту искать.

Но это так, вспомнилось, а рассказывал я, вроде, как до жизни мы такой дошли, вот.

И когда, значит, Леха, двигалось дело к скорому бунту, заявился к нам товарищ Стокс, и не один, а с Мартою. Заявился – и прямиком в штаб, с предложением.