Текст книги "Зеленый пароход имени Штирлича (СИ)"

Автор книги: Аноним Юрьевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Посмотрел на меня товарищ Стокс, усмехнулся, маузер опустил и говорит: "Ответ принят". А потом на шаг от строя отступил, и громко так всех спрашивает: "Больше возражающих – нет?.."

Ну, все молчат, значит, а товарищ Стокс – продолжает: "Через пятнадцать минут чтобы – грузить начали. А грехи я вам – прощаю".

А потом повернулся и ушел. Ну, он-то ушел, а девка его с пулеметом – осталась, лежит и скалится, зараза. И старички, пушкой озабоченные, тоже, значит, никуда не делись, чинят и чинят себе, и вроде как – и не утомились даже.

Ну, постояли мы еще чуток, Леха, помолчали – да пошли пароход загружать.

А несогласные которые были, ну, те, что до меня с товарищем Стоксом неудачно побеседовали – так на площади лежать и остались, потому как возиться с ними некогда уже было.

Есть такое слово волшебное, Леха, оказывается – надо.

* * *

И вот только мы проснулись, и воды даже попить не успели – опять придурок появился. Грустный какой-то, печальный даже.

Но мы, конечно, внимания на это особо не обратили. У них, у придурков – свои странности, и понимать их нам – совсем незачем. Тем более, что Филимон так разоспался, что чуть трапезу нашу обязательную – не пропустил. И пока его мы расталкивали, придурок-то уже успел за ведром с тряпкой сходить и почти убрался совсем. Старательный он, ничего не скажешь.

А я вот все думаю – как там Степану-то в хоромах персональных живется, а?.. Хорошо, наверное. Да при таком старательном придурке в услужении – чего не жить-то?

А придурок уже – аж возле дверей пол домывает, и Арчибальд в бок меня подталкивает тихонечко, и шепчет: "Смотри, смотри – точно, сейчас заплачет...Правда ведь, заплачет..."

Но – не заплакал придурок, сдержался. Пол дотер, тряпку выжал и скрылся.

А мы, как трапезничать закончили, вопрос интересный обсудить решили – откуда, вообще, придурки-то берутся? И спорили мы долго, пока Блондин непробиваемой силы мысль не высказал. Зря, говорит, выяснить мы происхождение придурков наших незаменимых пытаемся. И так ведь понятно, что таким вот образом мироустройство всеобщее единственно верно организовано, что для нашего с вами удобного существования – и есть придурки на свете. Такое, стало быть, истинное их, придурков, предназначение, а потому и обсуждать тут – просто нечего. И завидная судьба Степана нашего, сейчас в блаженстве полном пребывающем – наглядное тому подтверждение.

Подумали мы все, подумали, и с Блондином согласились.

А по другому – как?

* * *

Бывшего профессора Долгопятова в округе знали все.

Тем более, бывшим он был весьма условно. Звания, должности и возможности заниматься научной деятельностью профессора никто не лишал, и имеющее в настоящий момент место противостояние его со всей официальной наукой и текущей линией партии, было целиком и полностью обусловлено личной профессорской инициативой.

Профессор периодически совершал набеги на самые высокие кабинеты, и неутомимо требовал оборудования, материалов и людей на свои совершенно безумные личные проекты. Профессора терпели, но людей – не давали. А все остальное профессор, формально остающийся действующим научным руководителем обширного направления закрытой тематики, брал сам. Порядок в этом процессе однажды попытался навести институтский парторг, но профессор, прилюдно обозвав парторга последними словами, пообещал позвонить своему старому приятелю из очень правильных органов, и с тех пор несчастный парторг от профессора – прятался, как мог.

Трудовую дисциплину профессор полностью игнорировал, и работал, то есть, занимался тем, чем ему лично было интересно, дома. Иногда, для того,

чтобы получить в пользование очередной, очень всем нужный, дефицитный прибор, профессор мимоходом решал накопившиеся в институте задачи по множеству тем, и, как говорил в узком кругу замов директор, толку от него было больше, чем от всех остальных, вместе взятых.

Жена профессора, миловидная барышня с высшим музыкальным образованием, не вынеся нарастающих странностей супруга, на неопределенное время уехала к маме, забрав с собой детей, и профессор, воспользовавшись этим обстоятельством, в одной комнате оборудовал лабораторию, во второй – испытательный стенд, а в третью перетащил половину книг из институтской библиотеки.

– ...Мне незамедлительно требуется ваша помощь, молодой человек, – бесцеремонно заявил профессор, едва Сирин открыл дверь.

Профессор был бодр, энергичен, и глаза его выражали крайнее нетерпение.

– Надолго? – поинтересовался Сирин. Спорить с профессором было бесполезно.

– Часа полтора. Может – два.

– А спектроанализатор на месяц – дадите? – спросил Сирин.

Спектроанализатор был нужен позарез, и бегать одалживать его в соседний корпус Сирину изрядно надоело.

– На месяц? – профессор прикрыл глаза, что-то прикидывая в уме, – На три недели. А потом, дней через десять – можно и на месяц.

– Я сейчас, – сказал Сирин, – Только телевизор выключу.

* * *

Дверь в каюту была приоткрыта, и Стокс, зная почти наверняка, что Марты в каюте нет, просто вошел без стука.

Марты действительно не было, кровать была аккуратно собрана, а на столе лежала кроличья лапка, мертвая и жалкая.

Стокс опустил бутылку с лимонадом в специальное гнездо, и сел прямо на кровать, напротив низкой старинной тумбочки из красного дерева.

Надо с этим что-то делать, подумал Стокс, хотя прекрасно знал, что сделать ничего нельзя, вот, когда доплывем, наконец, обустроимся, пойду я с Мартой по самым лучшим докторам...Нет, пожалуй, не по самым лучшим, а – по лучшим из лучших, точно...И уж эти-то, лучшие из лучших – обязательно помогут, не могут не помочь...а как же Мария?..

Мария.

Верхний ящик был немного выдвинут. Стокс потянул его на себя. В ящике, поверх всяких мелких побрякушек, лежал маленький автоматический дамский браунинг – очень капризная машинка, к которой, к тому же, было очень трудно достать патроны.

Где ты сейчас, Мария, с тоской подумал Стокс, и тоска эта безгранично

ширилась, вытесняя и замещая собой весь мир, и все вокруг становилось таким же бесконечно черным и безысходным, как и она, всемогущая и всепоглощающая тоска, безраздельно властвующая над всем, что пока еще оставалось в этом сжимающемся в ничто бесполезном мире, и ничего, ничего уже, абсолютно точно, не было сейчас – и гарантированно, достоверно, не могло быть впереди... Мария... Мария...

Мария.

Где-то там, вовне, огромной раненой птицей закричал гудок, а в открытый с целью борьбы с неистребимой духотой иллюминатор, налетевший порыв беспокойного ветра решительно вбросил внутрь вечные слезы нескончаемого и печального дождя, и отчетливый, резкий запах дыма.

Пароход качнуло.

Стокс взял пистолет из ящика. Браунинг приятно тяжелил руку и, судя по весу, был полностью заряжен. Потом Стокс внезапно увидел в небольшом овальном зеркальце, закрепленном над тумбочкой, чье-то чужое, незнакомое и страшное лицо, и лишь секунду спустя понял, что это – он сам, совершенно лишний и ненужный никому в этой непонятной и непознаваемой глупой жизни.

Стокс перекинул предохранитель и приставил пистолет к виску.

Браунинг в руке почему-то казался безобидной и безвредной пустяковой игрушкой.

Мария, подумал Стокс, и потянул спусковой крючок.

* * *

– Что ты делаешь, милый?

– Ничего, – сказал Стокс, – Просто сижу. Надоел этот дождь.

– Да, милый, – Марта всегда соглашалась с очевидным. – Где ты нашел лимонад?

– У интенданта. Сначала он отказывался, но я пообещал его пристрелить.

– Он сообразительный, хоть и пухлый, – Марта поставила бутылку обратно в гнездо. – Наверно, потом, милый.

– Конечно, – сказал Стокс.

– Ты не беспокоился за меня, милый?

– Немного, – это было неправдой, но таковы были правила игры, – Тебе уже лучше?

Если Марта была не голодна, волноваться за нее – особо не стоило. Но Стокс все равно волновался. Он хорошо помнил, что стало с тем нагловатым типом, который вздумал еще на берегу как-то поздним вечером прижать Марту на тесной лесенке в штабе. Похороны были недолгими и без сочувственных слов. Больше Марту – никто не трогал.

– Да, милый, – сказала Марта, – Уже совсем хорошо.

Это хорошо, что – хорошо, подумал Стокс, только что я буду делать, когда кролики закончатся? Ладно, что-нибудь – придумаем. Рыбу, наконец – ловить, может, начнем...

– Ты брал мой сувенир, милый?

Стокс поморщился – ящик тумбочки так и остался наполовину выдвинутым.

– Ерунда это все. Патроны – очень старые. Три осечки подряд.

Марта как-то странно посмотрела на Стокса. Лицо ее дрогнуло.

– Не делай так больше, милый.

Стоксу стало неловко – словно он действительно в чем-то был виноват. В чем?

– Не буду. А патроны я достану. У интенданта. Он запасливый.

– Наверное, поэтому он – интендант, – сказала Марта, садясь рядом, – Это его судьба – быть интендантом.

– И умереть – интендантом. Когда-нибудь я его, все-таки, пристрелю. За жадность.

– Тогда ты больше не найдешь патронов, милый.

– Это противоречие окончательно сведет меня с ума, – сказал Стокс.

Марта засмеялась и погладила его по волосам.

– Не думай об этом, милый. Хочешь, я расскажу тебе добрую сказку перед сном?

– Хочу, – сказал Стокс.

Он лег и закрыл глаза. Марта осторожно примостилась рядом и тихо, почти шепотом, начала говорить. Слушая этот размеренный, неторопливый голос, Стокс, как-то незаметно для себя, задремал, и ему, в который раз, начало сниться душное жаркое лето, опушка в лесу и похабно гогочущие продармейцы, сдирающие со связанной Марты последнюю одежду. И он опять достает маузер и стреляет куда-то вверх, в воздух, а потом разрезает веревки на щемяще тонких исцарапанных руках, и еле успевает уклониться от стремительно взвившегося в неожиданном броске почти обнаженного тела, и смертельный ужас в глазах сбившихся в кучку продармейцев сменяется сдавленными криками и короткими затихающими хрипами, а потом Марта, страшная и нечеловечески прекрасная одновременно, вся забрызганная чем-то красным, поворачивается к нему, хищно, по-звериному, раздувая ноздри, и опять задает все тот же вопрос: « Кто ты?..», и он, как в каком-то бесконечном и невозможном спектакле, снова отвечает ей, предельно коротко и просто: «Стокс». А красные капли медленно ползут и ползут по ее лицу и, отрываясь от него, чтобы окончательно упасть вниз, в пожухшую короткую траву, вспыхивают в слепящих лучах яркого летнего солнца алыми сверкающими искрами...

Стокс вздрогнул и проснулся.

Марта спала, положив голову ему на плечо, и сон ее был глубок и безмятежен. Потом опять хрипло и тоскливо закричал и умолк гудок, и, через краткий миг внезапной и оглушительной тишины, из открытого настежь иллюминатора снова стал отчетливо слышен шелестящий шум вечного и бесконечного дождя, а сквозь тихий плеск волн иногда пробивались обреченно-бодрые крики гребцов.

Стокс вздохнул и снова закрыл глаза.

Все было так, как должно было быть, и все шло своим чередом, и впереди еще обязательно должно было быть утро.

* * *

Ну, ты, Леха, и вопросы задаешь, скажу я тебе. Если б не знал я точно, что из тайги дремучей ты, то, вот святой Митрофаний мне в помощь, подумал бы, что, не иначе – какой румынский шпион ты. Или аглицкий, к примеру. Или – еще чей. Но то, что шпион – наверняка.

Вот, значит, спрашиваешь ты, почему девка-то товарища Стокса, ну, Марта, которая – странная такая? Темный ты, все-таки, Леха, правда. Получается, ты у себя там, в тайге, и про воду живительную, потемкинскую -

ничего не слышал? Что, правда, не слышал?.. Да, Леха, так ты в жизни – еще и не узнал ничего. И что ж это тайга ваша с людьми-то делает, а? Ну, ты не обижайся, не обижайся, Леха. Сейчас, просвещу я тебя, честно.

А дело, значит, было так.

Как-то вот, годков под двадцать назад, удумал помещик один, Потемкин, того самого графа Потемкина – дальний-предальний родственник, то ли жижицу золотоносную, то ли источник какой минеральный во владениях у себя изыскать.

Выписал он специалистов, аж из самой столицы, и говорит им, ищите, братцы, ищите, нюхайте, измеряйте, копайте там, бурите, где хотите, а как найдете – отблагодарю я вас щедро. Ну, и принялись специалисты эти самые скопления всякие подземные искать. Ищут все, ищут – и никак ничего найти не могут. Пришли они, в конце концов, к помещику Потемкину, и говорят – так, мол, и так, нетути ничего хорошего, в смысле залежей ценных, на землице вашей, уважаемый. Выслушал их Потемкин, спокойно как бы вроде, а потом на колени перед ними – бух!.. Найдите, говорит, ребятки, ну, хоть что-нибудь, а то мне теперь – хоть в петлю лезь, потому как соседям-то смотреть в глаза, опосля поисков ваших этих долгих, да безуспешных – стыдно.

Ладно, говорят тогда специалисты столичные, войдем мы в положение ваше безвыходное, уважаемый, и скважину еще одну, самую последнюю – пробурим. Как можно глубже – и пробурим. А вдруг – и повезет вам, уважаемый. Но, если, все-таки, не повезет, уж не обессудьте – уедем мы в столицу обратно, потому как дела у нас там – поднакопились.

Ну, и давай они скважину бурить, как обещались. Бурят они, бурят, а Потемкин-помещик ночи напролет не спит, переживает, все о результате волнуется.

И вот, как ты думаешь, Леха – бывает ли удача неземная на этом свете? Оказалось – бывает, Леха. На шестой день, значится, содрогнулась скважина,

загудела, и ударил из нее в небеса фонтан высоченный, да такой силы необычайной, что – не подойти. Повезло, все-таки, оказывается, Потемкину-то, повезло. Как ни крути – нашли ведь что-то специалисты столичные, не зря, значит, столько времени искали.

Ладно, Леха, поставь-ка ты, пожалуй, еще чайку. Попьем, сахарку погрызем, а тогда – и дальше тебе все расскажу.

Дело-то оно – неспешное, рассказывать, правда?

* * *

А проснулись мы сегодня почему-то раньше обычного. Даже придурок – и тот еще появиться не успел. Ну, доели мы, не спеша, то, что с вечера осталось, водички прохладненькой попили, ну, и давай – разговоры разговаривать. Делать-то еще нам – что, пока придурок, наконец, приползет?

Да и разговоры сегодня – интересные получились. Сначала Степана вспомнили, позавидовали, но – по-доброму, без зависти. Правильно Арчибальд сказал, что всех нас, в конце концов, впереди – счастье такое же ожидает, никуда оно не денется. И, ведь что интересно, против слов его, единственно верных – и возразить было нам нечего. Ну, потом помечтали мы немного, само собой, как жить мы будем сладко, когда наступит оно, счастье заветное и прекрасное. Хорошо оно – мечтать-то было, ну, а уж жить в счастье беспредельном – еще будет лучше. И я вот, втайне от всех, подумал даже – вот почему не мне, а Степану благодать такая выпала?

Такая вот загадка природная.

А потом – еще интереснее разговоры пошли – на темы общие и отвлеченные. Блондин, вот, разошелся совсем и мысль очередную великую высказал. Вообще – головастый он, Блондин, давно я это заметил.

И сказал Блондин, что пути разные могут быть у существ разумных и здраво мыслящих. Можно трудится упорно, штуки всякие полезные придумывать, и потом, поколений через несколько – жить, ни о чем не думая,

в изобилии полнейшем. Это – один путь, самый простой, но долгий очень. А второй путь – вывести колонию придурков специальных, которые добровольно и с радостью огромной за нас и работать, и делать все будут. И путь этот второй – не всем он доступен, а только особо развитым существам, разумом истинным наделенным. Вот мы-то все, сказал Блондин – по второму и пути пошли, потому что путь этот – самый правильный.

И вот опять же, возразить Блондину – нечего нам было. Чистую правду опять он сказал, а правда, она такая – не поспорить с ней никак. Арчибальд только попытался что-то про пользу взаимную для нас и придурков сказать, но – засмеяли мы его дружно. Глупости все это, если подумать хорошенько. Ну, Арчибальд подумал, и к нам, конечно, присоединился. И правильно, кстати, сделал.

Потому что в правде-то – главная сила и есть.

* * *

– А это зачем? – назначение огромной батареи высоковольтных конденсаторов Сирину было совершенно непонятно. К батарее из стены комнаты тянулись толстые бронированные кабели, в некоторых местах небрежно обмотанные синей изолентой.

– Не задавайте излишних вопросов, молодой человек, – сердито буркнул Долгопятов, – Значит, так нужно.

Сирин пожал плечами. Спор с Долгопятовым не имел смысла по-определению.

– Хорошо, профессор. Что нужно делать?

– Подождите немного, – отмахнулся Долгопятов, – Хотя, нет...Встаньте на эти весы...да-да...вот сюда...Так, запомним вес до второго знака...Я сейчас, молодой человек. Сядьте пока вот сюда – и ждите.

– Долго? – поинтересовался Сирин.

– Совсем нет, – профессор сунул в руки Сирину какой-то журнал, – Вот, полистайте. И, садитесь же, садитесь! Не мешайте. Я скоро, не волнуйтесь.

Сирин сел. Профессор немедленно скрылся в соседней комнате, что-то бормоча про поправочный коэффициент и флуктуации конечной функции.

Кресло было неудобным и жестким, и читать как-то не хотелось.

Сирин положил журнал на колени и осмотрелся.

Комната, плотно заставленная крупногабаритными агрегатами неизвестного назначения, ничем не напоминала жилье человека. Судя по всему, профессор, увлеченный воплощением какой-нибудь своей очередной идеи, совсем потерял чувство меры. Иначе объяснить наличие на двух противоположных стенах присутствие огромных самодельных соленоидов из медных труб, подвешенных с помощью колец из плетеного технического асбеста на грубо вбитых крюках из арматуры, было просто нельзя. В трубах что-то булькало, а змеящийся прямо по полу спаренный черный шланг явно был уложен в направлении ванной. Охлаждение у него такое, подумал Сирин, примитивное, но достаточно эффективное. Это ж какие токи он тут гоняет, озадачился Сирин, стенки-то у труб толстые, а трубы, все-таки – медные...

Возле двери Сирин с удивлением разглядел покрытый налетом пыли сверхмощный магнетрон, который в свое время соседняя лаборатория использовала для испарения разнообразных тарированных металлических мишеней. Тема, не без участия профессора, была благополучно закрыта, а магнетрон по всем бумагам был сдан на склад.

Сирин еще какое-то время рассматривал прочие приборы и установки из обширной коллекции профессора, тщетно пытаясь угадать их назначение и, заодно – происхождение. Но загадка эта, скорее всего, не имела никакого ответа – и Сирин, в конце концов сдался. Бесполезно, подумал он, все бесполезно, ну, не понимаю я этого, хоть убей, но, вот что, интересно, он вообще тут изобретает и, главное – зачем, вот в чем вопрос?

Делать больше было решительно нечего, профессор, временами достаточно внятно чертыхаясь, все еще возился в соседней комнате, и Сирин, проклиная себя за необдуманное согласие, немного подвинулся, пытаясь устроиться поудобнее в явно пыточном, в истинной сути своей, кресле, и открыл журнал.

* * *

– Ты опять уходишь, милый? – Марта была явно расстроена, хотя изо всех сил старалась этого не показывать, – Надолго?

– Как получится, – Стокс на самом деле не знал, насколько затянется очередное совещание, – Я постараюсь не задерживаться.

Марта молча отвернулась к стене. Из открытого иллюминатора знакомо и едко потянуло дымом. Закрыть его, что ли, подумал Стокс, или, вообще – кликнуть кого из машинного, да заварить наглухо, только ведь задохнемся же тогда, точно. Марта тихо и безутешно плакала в подушку. Плечи ее вздрагивали, и это тоже было знакомо, очень знакомо, но легче от этого не было.

– Ну, не могу я не пойти, – объяснить в этой ситуации было ничего нельзя, но Стокс все же решил попытаться, – Повестка у них там какая-то чрезвычайная, ты пойми.

– Ты всегда так говоришь, – глухо сказала Марта и всхлипнула.

– Нет, не всегда, – Стокс был терпелив и кроток, потому что, во-первых, ругаться уже было совершенно некогда, а во-вторых – потому что Марту было действительно жалко.

– Всегда, всегда, – голос Марты дрожал и прерывался, – Я помню.

Ну, вот, подумал Стокс, опять. Началось.

– Конечно, родная, – как можно мягче сказал он, – Я был неправ. Но так надо, правда. Ну, прекрати же, пожалуйста. Хорошо?

– Хорошо, – сказала Марта и подняла голову. Лицо ее было мокрым от слез. – В последний раз?

– Да.

– Точно?

– Ну, конечно, – завтра, подумал Стокс, завтра еще только будет, а сегодня – уже есть. Разберемся.

– Так я пойду? – спросил он, – Опоздаю ведь.

– Иди, милый, – сказала Марта, – Но я буду ждать, помни.

– Обязательно, – сказал Стокс.

* * *

...И наступило тогда неслыханное изобилие, Леха. Вам там, в тайге вашей – и присниться такое даже не могло. Все, значит, что только душа пожелает – завсегда доставлено будет в самом лучшем виде и, заметь – без всяких там денег. Народ сначала – даже одурел немного от жизни такой сказочной. Мыслимое ли дело – все, значится, есть, а чего нету – так это только от того, что не додумался еще никто, что нужно оно вообще.

Государь-император, батюшка наш, народ-то – ведь не обидел, да. Графам да князьям, само собой, не в пример больше от изобилия перепало,

но и простым людям на жизнь жаловаться было – грех. За воду-то живительную потемкинскую заграница всяческая кормить, поить и желания наши любые исполнять готова была до скончания веков. А самому, значит, Потемкину государь-батюшка титул графский пожаловал, и памятник ему повелел прям при жизни в столице поставить, за заслуги его величайшие.

Так и зажила держава наша, Леха – в счастии полнейшем и всеобщем.

Крестьян всех, по высочайшему повелению – освободили, потому как надобность в них для государства – отпала напрочь. Свобода, свобода долгожданная наступила, наконец, Леха! Сбылась, значится, вековая мечта каждого простого человека. Изобилие, Леха, изобилие! И причиной тому – водица была живительная, чудесным образом графом Потемкиным открытая.

А товаров-то всяческих понавезла нам сколько заграница, Леха! Всего – и не перечесть даже. Ну, а про еду разнообразную заморскую – я уже и не говорю, Леха. Вкуснятина, как ни крути, и, главное, даром совсем.

Ну, даром ведь, Леха, понимаешь, даром!

Никогда, короче говоря, так хорошо народ еще не жил.

Одно только малозначительное обстоятельство имелось, да. Провели ученые аглицкие исследование дотошное водицы живительной, и царю-батюшке нашему результаты труда сего – предоставили. И говорилось в результатах тех, что, да, пользительная очень водица животворная, болячки лечит любые и навсегда, и жить опосля прима регулярного ее можно совсем, значит, долго, а сколько именно – неизвестно, потому как, кто водицей этой воспользовался – ни один от причин естественных так еще и не помер. Только вот лет до четырнадцати, а еще лучше – до пятнадцати, воду сию употреблять никак нельзя, во избежание последствий самых наиужаснейших. Так вот и написали, понимаешь, Леха, на языке чистом аглицком – нельзя, совсем нельзя, ни при каких условиях.

Но ты ж сам знаешь, Леха, наш человек, ежели написано что, да еще на языке каком непонятном, обязательно поперек сделает – из принципу.

Так и в этот раз вышло.

Выбрали наши грамотеи-ученые два городишка захолустных – и давай опыты ставить, из самых лучших, значит, побуждений. Сначала водицу животворную раздавать начали всем без разбору, а потом, как во вкус окончательно вошли – прямо в водопровод ее втихаря и пустили.

И действительно, Леха, как и предупреждали ученые аглицкие, последствия от опытов этих случились – наиужаснейшие.

Совсем.

Сначала детишки некоторые шерстью обрастать начали, самую малость. А у других ребятенков потом – когти полезли и хвосты. Но это еще – ничего было, потому как начали вскорости у народца городского младенцы шибко странные нарождаться, даже, считай – и не младенцы совсем.

Одно слово – ужас, Леха, полный ужас.

* * *

Стокс пришел даже раньше, чем требовалось. В кают-компании пока никого не было, что, впрочем, было совсем не удивительно – времени до назначенного заседания оставалось почти полчаса.

Где-то снаружи, на палубе, кто-то принялся злобно и очень громко ругаться ужасными словами, всенепременно получая в ответ монотонно-однообразное: "Полюби меня, красивый...".

Стокс вздохнул и, чтобы не слышать всего этого безобразия, прошел внутрь.

Стол для заседаний был безнадежно окружен тяжелыми креслами, когда-то временно, наспех, привернутыми к полу. Временность эта, само собой, постепенно и незаметно плавно перерастала в неизменную и привычную постоянность – как всегда обычно и бывает. Кресла были слегка потерты, пусты и молчаливо многозначительны, словно намекая на предположительно особую важность предстоящего мероприятия.

Стокс подошел к ближайшему креслу и сел. Деревянная кобура маузера неприятно давила в бок, и Стокс отстегнул ее и аккуратно положил перед собой на мерцающий слабым зеркальным блеском стол.

Все было вроде бы хорошо и правильно, только ужасно хотелось спать.

Стокс положил голову на кобуру и задремал.

Спал он недолго. В дверях послышался какой-то шум, яростная возня, истеричный фальцет проверещал: "Уйди, уйди от меня!..", а потом опять послышалось знакомое: "Полюби меня, красивый..."

Сна сразу как не бывало. Стокс повернулся.

Интендант, растрепанный и красный как рак, вцепившись в ручку обеими руками, с переменным успехом из последних сил пытался удержать дверь. Дверь же, вопреки всем усилиям держащего, периодически приоткрывалась, являя в образовавшийся просвет распаленного нешуточной страстью дурачка Бобо. Несчастный гермафродит уже явно не осознавал что делает. Из расстегнутой рубашки наружу у него вывалились огромные дебелые груди, а штаны спереди неконтролируемо и совершенно неприлично дыбились.

Некоторое время борьба за дверь шла с переменным успехом, но потом Бобо, изловчившись, просунул внутрь голову и, глядя куда-то в пространство стеклянными глазами, вывалил неестественно большой язык и лизнул интенданта в лоб.

Интендант обреченно завизжал, понимая неизбежность печальной развязки.

От отвращения Стокса передернуло. Он бы уже давно выписал калечному мутанту одноразовый билет за борт, но Марта и слышать об этом не хотела. Стокс, конечно, понимал, что несчастный уродец – единственное, что напоминало Марте о том, что прошлая жизнь не просто набор воспоминаний, а когда-то действительно была, но пределы, какие-то пределы, все-таки, должны были существовать.

– Бобо! – строго сказал Стокс, – Пр-р-рекратить!..

Ничего не изменилось.

Противоборствующие стороны, по-прежнему упорно не замечая ничего и никого, продолжали яростное сражение за дверь. Победа Бобо, судя по всему, была неизбежна, но тут Стокс, которому это противоестественное зрелище успело изрядно поднадоесть, выстрелил из маузера в потолок.

Интендант, мгновенно понявший, что он убит, без чувств упал на пол и, кажется, уже совсем не дышал.

Простодушный Бобо, еще до конца не поверивший в наступившее счастье, сначала, оцепенев, постоял на пороге, растерянно переводя взгляд с бездыханного интендантского тела на маузер в руке Стокса, а потом, что-то сообразив, бросился наутек.

Стокс вздохнул и убрал маузер в кобуру.

– ОН ушел? – почти не шевеля губами, трагическим шепотом спросил интендант, предусмотрительно не выходя из образа убиенного.

– Вполне, – сказал Стокс, – Поднимайтесь.

– Он ТОЧНО ушел? – интендант был само бесконечное сомнение.

– Точно, точно, – терпеливо сказал Стокс, – Поднимайтесь. Нехорошо ведь так. Стыдно.

– Хорошо вам говорить, товарищ Стокс, – интендант приоткрыл глаза и косил ими в сторону двери, ничему и никому не веря, – А мне вот – не стыдно. Нисколечко. У вас вот – пистолет имеется. А мне что делать? Не люблю я эти пистолеты, правда! Даже – побаиваюсь несколько.

– Тогда терпите, – пожал плечами Стокс, – Или научитесь быстрее бегать.

– Да-да, конечно... – интендант был все еще напуган, – Скажите честно, товарищ Стокс, для мня это очень, очень важно – ОН, все-таки, ушел?.. Понимаете, товарищ Стокс, я всего лишь хочу быть уверенным... Вы понимаете?.. Я, конечно, осознаю, что просьба моя кажется вам достаточно малозначительной, но, тем не менее, товарищ Стокс...

Стокс рассеянно слушал его сбивчивые объяснения, незаметно перетекающие в невнятное бормотание. Объяснения были унылы, пугающе однообразны и бесконечны, хорошо просматривающийся коридор был совершенно пуст, и все это было скучно и никому и никогда не нужно, и еще, почему-то, очень хотелось встать, скомандовать парализующим душу ревом: "Смир-р-но!.." и снова выстрелить в потолок.

* * *

Сирин, в ожидании профессора, дремал, прикрыв ладонью глаза. Слышно было, как профессор гремит инструментами, вполголоса чертыхается и бубнит под нос какие-то совершенно незнакомые формулы, и Сирин, упорно намереваясь из вежливости дождаться завершения подготовительного процесса, решил хотя бы немного отдохнуть.

Отдыхалось плохо. Кресло было неудобным, угловатым и жестким, и Сирину удавалось только какими-то случайными короткими урывками проваливаться в беспокойный неглубокий сон, откуда его немедленно выбрасывало в предельно насыщенную неугомонным и вездесущим профессором реальность, из-за чего ожиданию, казалось, не было конца.

Но потом профессор, наконец, радостно прокричал: "Готово!", слышно было, как где-то неподалеку загудело и с характерным треском заискрило, отчаянно воняя озоном, затем что-то оглушительно громко, по всей видимости, взорвалось, и откуда-то повсюду, со всех сторон, появился свет.

Сирин убрал руку и, совершенно ничего не понимая, огляделся вокруг. В глаза нестерпимо било слепящее горячее солнце – и это было необъяснимо и странно. Кресло осталось на месте, но все остальное отсутствовало. А на месте отсутствия, прямо здесь и теперь, была большая лесная поляна, поросшая выгоревшей пожелтевшей травой, в центре которой в данный момент Сирин и находился.

Потом откуда-то сбоку налетел легкий ветерок и в этом невероятном и неожиданном лесу тихо зашумели сосны.

"Да что же это такое?" – в легкой панике подумал Сирин, – "Розыгрыш? Мистификация? Сон?.. И где профессор?.."

– Профессор!.. – на всякий случай позвал Сирин, – Профессор, вы где?..

Но никто не отозвался, только в лесу, словно тихонько переговариваясь, все о чем-то шумели и шумели сосны. Сирин в полной растерянности снова закрыл глаза и принялся пытаться найти какое-нибудь правдоподобное и логически непротиворечивое объяснение происходящему.

Так, думал Сирин, предположим, что профессор мог запросто соорудить сферический киноэкран и, используя специальную оптику, через несколько проекторов выводить картину полного обзора местности. Со звуком. Мог ведь? Вполне. А есть еще такая штука, как голография. Или, например, чтобы не усложнять, предположим, что профессор незаметно так, шутки ради, распылил усыпляющий газ, а потом вывез меня сюда. И кресло – вывез. Тоже, кстати, мог. Зачем, только? И хлопотно, к тому же. Нет, тогда должно быть что-то другое. Гипноз, например. То есть, должен тогда был где-то в квартире прятаться и гипнотизер. Где? А в ванной он и прятался, потому что только туда я и не заглядывал. Так, решено, все это – просто гипноз. Сейчас я открою глаза – и все будет, как раньше.