Текст книги "Зеленый пароход имени Штирлича (СИ)"

Автор книги: Аноним Юрьевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Юрьевич
Зеленый пароход имени Штирлича

На палубе было мокро и скользко, чертовски воняло недавно пролитым коньяком и свежим угольным дымом, отовсюду дул неприятный попеременный ветер, а сверху, пронзительно крича, то и дело гадили чайки.

Стокс, одной рукой крепко держась за страховочный канат, крупными глотками почти допил коньяк и, примерившись, бросил бутылку за борт.

"...Спасибо, товарищ..." – затихающе донеслось снизу.

Стокс вздохнул.

– Зря вы так, – бывший замполит сводной Десятой Отдельной дивизии, а теперь вполне успешная свободная гражданка Анна, как всегда, подошла незаметно, словно посланница судьбы, – Хороший коньяк нынче в цене.

– Вам ли – не знать, – усмехнулся Стокс. – «Тот – не дурак, кто хлещет коньяк...» – продекламировал он.

– С утра, – хохотнула Анна, отсвечивая из глубокого декольте привлекательным телом.

– Круглосуточно.

– Но – с регламентированными перерывами! – Анна беззаботно развлекалась, попутно устраивая один из бесконечных самопоказов.

– Возможно, – согласился Стокс.

– Достоверно, – пароход слегка качнуло, и Анна, как бы случайно, прижалась к Стоксу теплым бедром, – О перерывах я знаю все, товарищ Стокс.

– Не сомневаюсь, – сказал Стокс.

– Как ваша пассия? – Анна заговорщицки подмигнула, – Не хворает?

– Немного.

– А приходите ко мне, – предложила Анна, – Развлечемся...

– Коньяком?

– И коньяком тоже.

– Я подумаю, – сказал Стокс. О вечерних посиделках у Анны, неминуемо переходящих в неописуемый разврат, по пароходу ходили устойчивые легенды.

Анна поджала вызывающе накрашенные губы.

– Думайте быстрее, Стокс. Семеро одного не ждут.

– Семеро?.. – искренне ужаснулся Стокс.

– Нет, конечно... Знаете, что такое оборот речи, Стокс? Вот, как Марта поправится – так и приходите. Посидим втроем, поговорим...Коньяк у меня есть, не беспокойтесь.

– Лучше чай, – сказал Стокс, – С вареньем. Малиновым.

– Будет вам и чай... Придете, Стокс?

– Я постараюсь, – сказал Стокс.

Спереди и с левого борта на пароход надвигался обязательный вечерний туман, душный и плотный. Проснулся и подал тревожный голос гудок, пугая слишком близко подлетевших чаек, а внизу послышалось какое-то звяканье и железный голос сказал: «Строй – р-равнять! Ать-два!..Ать-два!..Загре-е-е-бай!..»

– Ну, почти, как раньше, – с неожиданной тоской сказала Анна. Глаза ее увлажнились, – «Пой мне песню, гудок, мы пойдем за тобой...»

– «Все презрев быстротечную смерть...», – продолжил Стокс, – Не терзайтесь, Анна. Все прошло. Просто – прошло.

– Хорошо вам говорить, Стокс. У вас вон – Марта. А вот я...

– Что? – сказал Стокс.

– Ничего, – Анна тряхнула головой, словно отгоняя что-то, – Просто – ничего.

– Вот так-то лучше, – сказал Стокс.

Снова закричал и торжественно-скорбно заплакал гудок, а вспыхнувший носовой прожектор безжалостно резал причудливо змеящийся в луче света туман прямо по живому.

И туман, казалось, поддавался и отступал, но это только казалось, и на границах луча вырастали и вырастали, словно живые, новые подвижно-изменчивые стены, и они обступали судно везде и всюду, и не было этому конца, и вообще – ничего не было, и не могло быть, и щуплый прожекторист, подбадривая себя солеными словечками, упрямо и настойчиво наводил прожектор на очередную бесплотную колышущуюся цель, но все, все было бесполезно, нудно, бесперспективно – и зря.

Стокс потянул из внутреннего кармана плоскую фляжку. В ней еще должен был оставаться коньяк. Судя по весу – так и было.

– Будете? – спросил Стокс.

Анна кивнула.

А где-то там, за туманом, обязательно были звезды.

* * *

И вот опять, в строго заведенное время открылась дверь и придурок принес нам еду. Еда, хоть и была не первой свежести, зато ее было много. Я, Филимон, Арчибальд, Блондин и Степан аккуратно так собрались возле еды и, совершенно не толкаясь и не мешая друг другу, приступили к трапезе. А придурок взял ведра и пошел за водой. Ну, придурок, что тут скажешь.

Ели мы долго, с аппетитом, но Степан ел меньше всех. Хорошо, видать, запомнил отцовы наставления. А конкретно ему, видя его слабую на еду натуру, отец и говаривал: "Не переедай, Степка, не переедай. Все беды на свете – от переедания, да от глупости". Золотые слова!

Ну, вот, пока ели мы, размеренно и не спеша – и придурок объявился. Воду притащил. Мы попили немного – и опять к еде. Ах, если б знали вы, какое это блаженство – после холодной, чистой водички вновь и вновь ощутить непередаваемый вкус сытной и питательной еды!

Я даже подметил, что Степан – слишком уж увлекаться стал. Я так посмотрел на него – строго, да головой поводил укоризненно. Помни, мол, Степан, помни отцовы наставления. Смотрю – вник Степан напоминанию моему, отодвинулся от еды чуток, и жевать стал правильно – равномерно, то есть, и тщательно пережевывая.

Вот и хорошо.

Придурок, тем временем, опять куда-то пропал, а потом смотрю – уже здесь он. Пол моет. Старательно так и тоже – равномерно. Молодец!

Хорошо – когда есть придурки на свете, точно!

Потом, когда наелись мы до полного ощущения сытости приятной, то, согласно зову природному – вздремнули мы. Придурок – удалился уже, и ведро свое для мытья – с собой утащил. Правильно все понимает, хоть и придурок, не надо нам отдыхать мешать, не надо.

А потом вот помню, смутно правда, потому что сонный я был сильно – открылась снова дверь, появился снова придурок, растормошил Степана -

да повлек его куда-то наружу. Наверно, персонально обхаживать его будет – помыть там, причесать красиво, лакомствами какими дивными попотчевать... Повезло Степану, правда. Ну, ничего, знаю я – и до меня очередь дойдет, ну, до ухаживаний персональных.

Придурки, они ведь по-другому – не могут. Устроены они так, болезные.

И на том им – спасибо.

* * *

– Слушай, брат-продармеец, вот пароход наш – имени Штирлича. А кто такой, Штирлич этот? Начальник какой, что ли?

– Эх, Леха – темнота ты, темнота. Ладно, устраивайся-ка удобнее, да слушай. Расскажу я тебе всю правду, а то так ты дураком неотесанным – и останешься.

Слушай, значит.

Жил когда-то на белом свете богатырь былинный – Штирлич. Давно это было, еще до пред-пред-предпоследнего царя-батюшки. Великий, скажу я тебе, был человек. Глыбища. Настолько, значит, великий, что, когда не стало его, про жизнию его – специательную фильму сняли. Фильма та не сохранилась, сгорела дотла на пожаре каком-то, вот, но что было в ней – народ не забывает, Леха.

А содержание у фильмы, значит, было такое. Жил да был добрый молодец по имени Штирлич, верный слуга царю-батюшке, да не один жил, а с полюбовницей своей Мэт – Матреной, то есть. И жили они душа в душу, и жили бы так – до самой смерти, да только люб уж сильно стал Штирличу мужик один, что по имени – Бармен. И стал Штирлич ему названивать – и днем, и ночью, хочу, говорит, Бармен, с тобою встретиться, да за жизнь, да про любовь – поговорить. Долго, долго не соглашался Бармен, изводил Штирлича отговорками всякими, да причинами уважительными – кобенился, короче. Но потом – согласился все-таки. А Матрена, значит, тем временем – подозревать что-то стала, и подбила она авторитета одного криминального, деда Шлака – во всем Штирличу препятствовать. И натравил дед Шлак на Штирлича кодлу беспредельную, и еле успевал Штирлич от кодлы этой поганой – отбиваться. Короче, Леха, победил он их всех, и, заметь – в одиночку, совсем в одиночку! – и встретился он, наконец, с Барменом, и случилась у них любовь великая, и стали они жить вместе, да любить друг друга, и произошел от этой любви великой другой богатырь былинный – Лев Давидович Процкий, ну, тот самый, который Александра Федоровича потом спас, основателя династии царствующей – Керенских, значит. А святому Митрофанию нашему – родным прадедом Лев Давидович приходится. Такой, значит, вот, родственный расклад. А Матрена-Мэт поревела-поревела – да сошлась с помощником уцелевшим деда Шлака – Маляром. Так вот – в фильмии все и закончилось, Леха. Счастливо. А снимали фильму ту – ирманцы, Леха, редкие затейники по этим делам, ажно цельных двести серий наснимали.

А Штирличем, Леха – народ его назвал. Беспредельщики уголовные Штырем его звали, потому как разговор у него с ними был короткий – заточку, али штырь какой острый в ухо – и все, финития, а имечко-то настоящее у него было – Владимир Ильич или просто – Ильич. А вместе и вышло – Штырлич, ну, а потом, для простоты – Штирлич.

Вот так вот – все и было, Леха. И не знать, кто такой Штирлич – стыдно это, Леха. Ну, ничего, теперь-то – знаешь ты. Только гляди, Леха, чтобы потом ничего, значит, ты – не перепутал.

Даже, короче – и не думай, вот.

Одного только я никак не пойму, Леха, если, как в фильмии показано, случилась у Штирлица, в конце концов, любовь с Барменом – так каким-таким способом у них Лев-прадед на свет появился? Почкованием, что ли? Жалко, конечно, Леха, что не сохранилась фильма эта ирманская, посмотрел бы я ее обязательно – и сам бы во всем разобрался.

Но, не зря, видно, в народе-то говорят, Леха: не судьба, значит – не судьба.

Хотя, конечно – обидно немножечко, самую малость, правда.

Но, ничего, ничего, Леха, главное, ты меня во всем слушай, а остальное – как-нибудь мы переживем.

Так ведь?

* * *

ЗАВЕТ ПЕРВЫЙ. Любая работа – грех. Если можешь не работать – не работай. Если не можешь – все равно не работай.

ЗАВЕТ ВТОРОЙ. Не тревожься ни о чем – и все само со временем образуется.

ЗАВЕТ ТРЕТИЙ. Сказано было ранее – не возжелай жены или мужа ближнего своего. А я, Митрофаний, говорю – возжелай, ибо вижу я, что нет в этом никакого греха.

ЗАВЕТ ЧЕТВЕРТЫЙ. Главное в жизни – это любовь. А самая главная любовь – любовь к себе, грешному. Люби себя взапрежде всего – и простятся все грехи твои, большие и малые.

ЗАВЕТ ПЯТЫЙ. Утешай плоть свою бренную любыми способами, ибо плоть эта хрупкая – и есмь ты, а себя надобно любить.

ЗАВЕТ ШЕСТОЙ. Все – можно, только работать – нельзя.

* * *

В каюте было сумрачно и душно, хотя иллюминатор был приоткрыт. Стокс щелкнул выключателем. Стало светлее – но не очень, потому что генератор на пароходе был непростительно стар, маломощен и все еще работал просто вопреки всему. Марта спала, отвернувшись к стене.

– Это я, милая, – сказал Стокс.

Марта застонала.

– Нет...нет... не сейчас... – пробормотала она, – Только не сейчас...

– Смотри, милая, – сказал Стокс и выпустил кролика.

Кролик мягко застучал лапками по полу и забрался под стол.

Марта повернулась и открыла глаза.

– Это мне?

– Конечно, милая, – сказал Стокс.

– Спасибо, – сказала Марта. Под глазами у нее чернели огромные круги, – Мне так плохо, милый.

– Я знаю, – сказал Стокс. – Скоро все пройдет.

– Позови его, – сказала Марта, – Он красивый?

– Да, – сказал Стокс, – Степа... Степа.. Иди сюда...иди...

Кролик осторожно выглянул из-за привинченной к полу ножки и тут же спрятался обратно.

– Какой хороший! – Марта села на кровати и знакомым движением пригладила волосы. Это было так похоже, что у Стокса в который раз защемило в груди. – Я так рада, милый.

– Я тоже, – сказал Стокс.

– Так хочется пить, – пожаловалась Марта, – Просто ужасно!

В эту игру они играли уже давно, и все ходы были отрепетированы и заранее известны.

– Что тебе принести, милая? Сок или лимонад?

– А сок какой?

– Яблочный.

– Светлый?

– Нет.

– Тогда лимонад, милый. Большую бутылку.

– Я скоро, – сказал Стокс.

– Да-да, – рассеянно ответила Марта. – Спасибо, милый.

Стокс вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Буфет работал крайне нерегулярно, поэтому идти нужно было прямо к интенданту, потому что ключи от подсобки, в которой стоял сатуратор, были у него.

– Мария, – тихо сказал Стокс в гулкую коридорную пустоту, – Мария...

Марта повернулась и опустила ноги на пол. Глаза ее расширились, а зрачки вытянулись в узкие вертикальные линии. Пароход немного качало, но это было неважно.

– Ну, иди же сюда...хороший...

Кролик испуганно пискнул и, выскочив из-под стола, забился в угол.

И тогда Марта прыгнула.

* * *

Почему, говоришь, пароход наш зеленого цвета?

Тут целая история вышла, Леха.

Ну, значит, старались они, старались – и подремонтировали худо-бедно пароходик этот наш, а до того стоял он на приколе, никому и даром не нужный, лет, почитай, двадцать, а может, и все пятьдесят.

Но вот, поди ж ты – пригодился, все-таки.

А ремонтировали его долго, потому как занимались ремонтом старички безумные, которых товарищ Стокс с собой привел откуда-то, а отыскал он их, я так думаю, не иначе, как в доме, наверно, каком для умалишенных уцелевшем.

Совсем, скажу тебе, Леха, тронутые головой старикашки-то были, верняк.

То книжки какие-то ветхие перечитывают, а то и, вообще – со всяким инструментом вида загадочного бегают и что-то все постукивают, крутят и пилят, причем, без всякого принуждения.

Грешники закоренелые, одним словом, и единственное было им оправдание, не ведали они, что творят, потому как – разумом явно убогие.

Так вот, как ремонт-то закончился, один из старичков этих и говорит, что два дела только осталось – покрасить пароход исправленный, ну, и – поименовать его обязательно. А без этого, говорит, можно и не плыть никуда – все равно потому как не доплывем, во как.

Оно, хоть старичок-то и безумный вроде, а делать, чего он говорит – надо. Кто его знает, может и вправду не доплывем, ежели по евоному не сделаем?

Собрался тем же вечером Комитет Временный, ну, и давай этих два вопроса незамедлительно решать.

Первый вопрос, ну, про парохода покраску, решали они, значится, до самого утра – и так и не решили.

Некому просто добровольно красить оказалось, а насилие над любой личностью бесценной – не приветствуем мы, как святой Митрофаний учил.

Один только вопрос с наименованием к утру и решили, но про наименование – уже ты все знаешь, Леха. Так в протоколе и записали -

поименовать пароход так-то, а вопрос с покраской – отложить, пока сам собою он не решится.

Так ведь, Леха, в заветах сказано, а как сказано – так тому и быть.

А товарищ Стокс как раз в отъезде был, со всею свитою своею уродской, как назло. Возвращается он через три дня, ну, и вопрос задает старичкам – как там парохода готовность?

Старички ему, как есть, и докладывают. Готовность, говорят, полная, окромя покраски, по причине отсутствия желающих покраской этой самой заниматься.

Скрипнул товарищ Стокс зубами и спрашивает – где, мол, Комитет этот Временный, ну-ка, сюда его, быстро.

Ну, собрались, значит, опять, и давай снова вопрос решать.

Только в этот раз быстро решили, минут за пятнадцать управились.

Пальнул товарищ Стокс пару раз в потолок из маузера, и спрашивает,

ну, так как, будем красить или нет? И что за название еще вы идиотское придумали? Будем, конечно, отвечают комитетчики, мы уж и сами надумались, только вот с цветом определиться не можем. Есть, говорят краска голубая, зеленая и розовая еще. Розовой, как – ничего будет? А что – название? Обыкновенное такое название, не хуже других.

Побелел весь товарищ Стокс и тихо им, аж еле слышно, и отвечает, а сам в маузер вцепился, ну, словно прям сейчас стрелять собирается. Ладно, говорит, называйте, как хотите, ваше дело. Розовый и голубой, говорит, очень настоятельно я вам не рекомендую, а дальше – сами разберетесь, и чтоб через полчаса – начали уже. Понятно, говорит? Понятно-понятно, отвечают комитетчики, мы, вообще-то -сами так и думали.

Сплюнул товарищ Стокс, убрал маузер, дверью хлопнул и ушел по своим делам.

Так вот и покрасился пароход наш, Леха, в зеленый цвет. А что, нормальный цвет, приятный, мне нравится даже.

Зажигай, Леха, спиртовку, чаек будем пить. С сахаром. Завалялось у меня еще кусков двадцать в заначке. Ты воду грей, а я пока схожу, сахарку принесу.

Только – чур, не подглядывать!

Понял, Леха?

* * *

Каюта интенданта была заперта, а к ручке двери была прикреплена записка: «Ушел на совещание». На легком сквозняке записку немного качало из стороны в сторону, и в мерцающем свете тусклой аварийной лампочки надпись временами принимала вид: «..ел.. совещание».

Стокс грустно усмехнулся.

С едой уже начинали возникать вопросы. Из тридцати бычьих туш в холодильнике оставались только две, запасы крупы тоже были не бесконечны, и потому, предвидя очевидные будущие трудности, почти с самого начала пришлось ввести жесткое нормирование. Народ, понятное дело, перешептывался и роптал, но до открытого недовольства дело пока не доходило. На еженедельных обязательных расширенных совещаниях Стокс несколько раз пытался протолкнуть вопрос о начале ловли рыбы, благо сетей было погружено достаточно, но понимания не встретил. "А кто ловить-то будет?" – каждый раз спрашивали Стокса, – "Ловить – нехорошо ведь это..." Повторять одно и то же Стоксу изрядно надоело, и он махнул на все рукой. Вот, как закончится еда – тогда, значит, и посмотрим – кто ловить-то будет...

Стокс зачем-то еще раз дернул за ручку, повернулся и пошел к лестнице, отбрасывая в безумном свете умирающей лампочки совершенно невообразимые, неестественные тени. Впереди, под лестницей, что-то зашуршало, и из-под нее, настороженно озираясь, вылез солдатик-продармеец, прижимая к животу какой-то пакет.

– Эй, воин, – окликнул его Стокс, остановившись и уже привычно нащупав рукоять маузера, – Ко мне!..

Воин замер на месте.

– Ко мне!.. – повторил Стокс, повысив голос.

Воин неловко прикрыл руками пакет и мелкими шажками засеменил в требуемом направлении.

Стокс терпеливо ждал, когда солдатик, наконец, приблизится на достаточное для осмотра расстояние.

– Стой! Раз-два... Ну, что у тебя там?

Солдатик переминался с ноги на ногу и молчал.

–Ну?..

– Сахар тут... – жалобно сказал воин, часто хлопая глазами. В изменчивом свете аварийки он казался каким-то внезапно ожившим невероятным и слегка бестолковым чудовищем из детских сказок-страшилок, – Чайку попить.

Солдатик протянул пакет Стоксу.

– Вот...

– Да, действительно, сахар, – сказал Стокс. – Ладно, иди, боец, куда шел. Не шастай только больше здесь. Понял?

– Так точно, товарищ Стокс! – радостно доложил солдатик, – Разрешите идти?

– Давай, – сказал Стокс и отпустил рукоять маузера, – Бегом!

Солдатик гулко затопал сапогами и исчез. "Где я его видел? – подумал Стокс, – А...Молчаливый это, вот... Жив-здоров, значит...Это хорошо".

Вообще говоря, к солдатам бойцов Продармии можно было отнести только весьма условно. Да и сама Продармия армией называлась, скорее, по глубокому недоразумению. Единственной задачей этого пестрого сообщества был поиск пропитания для собственного прокорма, что включало в себя отыскание сохранившихся от докатастрофной жизни продовольственных складов и конфискация любой еды у оставшегося населения, то есть, если называть вещи своими именами – неприкрытый грабеж. Короче говоря, это была просто стихийно образовавшаяся внушительных размеров банда, в целях некоего самооправдания громко называвшая себя не бандой, конечно – а продовольственной, значит, армией. Соответственно, как и следовало ожидать, и "солдаты" в этой армии были еще те.

Интересно, подумал Стокс, если, вот, не плыть бы им было никуда, а на месте оставаться, закончилось бы все это мероприятие, после иссякания окончательного всех источников пищи – чем? Плохо, наверное, бы закончилось, правда...

Где-то сзади хлопнула дверь, и до Стокса донеслось:"Полюби меня, красивый..."

Тьфу-ты, подумал Стокс, вот еще кого не хватало, и ускорился.

* * *

Сирин сидел на кухне и вот уже второй час пил кофе.

Настольный телевизор что-то нудно бубнил про перестройку, гласность и безостановочную борьбу с пьянством, но Сирин его не слушал. Голова была забита совсем другим. Узел предельного контроля , в связи с температурным дрейфом и деградацией дискретных светодиодных излучателей нужно было непрерывно перекалибровывать эталонными импульсами, и Сирин, уткнувшись невидящим взглядом в холодильник, вертел в голове примерную схему автокалибратора с учетом гальванической развязки.

В принципе, все должно было получиться, но это было – в теории, а на практике – всегда обязательно вылазила какая-нибудь незапланированная и никем не учтенная ерунда. Тема висела, сроки поджимали, а недремлющее руководство периодически интересовалось, как идут дела. Да нормально они идут, неизменно отвечал Сирин, и в помощь никого мне не надо, потому что – бесполезно это. Будут сидеть помощнички все рядом, и ждать, когда же это я задачку-то, наконец, решу... Вот и вся помощь.

Понятно-понятно, благосклонно говорило руководство, сам, значит, справишься... Ну, давай, справляйся, только, гляди, не подкачай, вся надежда

на тебя...А если надо тебе чего, микросхемы какие там редкие, транзисторы исчезающее шумящие – ты заявку-то снабженцу – дай, он такой, он из-под земли достанет...

Снабженец, по слухам, действительно мог достать все, но, к сожалению, как сдвинуть застопорившуюся работу по теме, он тоже не знал.

Вы лучше заму по хозчасти скажите, чтоб потерпел он с актами своими на списание спирта, говорил Сирин, напишу я ему эти акты, обязательно напишу, не сейчас только. Ну, это ты загнул, отвечало руководство, науки никакой без порядка в документообороте быть не может, так что и с актами этими ты, смотри, значит, больше не затягивай...

В дверь позвонили.

Ключи, наверное, опять в самый низ сумки сунула, а теперь – достать не может, подумал Сирин, и пошел открывать дверь.

* * *

На палубе было сумрачно, сыро и неуютно. На носу, пробиваясь через бесконечные туманные стены, отчаянно и обречено метался из стороны в сторону прожекторный луч, а откуда-то сверху, с невидимых печальных небес, то и дело начинал бесшумно моросить мелкий редкий дождь.

Присутствующие на палубе пассажиры из числа руководящего состава и сопутствующих, о чем-то негромко переговариваясь, прятались под зонтами и кутались в дождевики.

Унылая каютная жизнь уже всем порядком поднадоела, поэтому уходить никто не спешил. Здесь можно было хотя бы поговорить – и не думать ни о чем.

Стокса заметили.

– Идите сюда, Стокс! – это снова была Анна, лицо ее было мокрым, и волосы ее были мокрыми, и платье ее тоже было мокрым, облегая и подчеркивая все, – Не пожалеете!

– Подходите, товарищ Стокс, – бархатный бас принадлежал ностальгическому поэту Юлиану Прометеусу, любимцу здешней публики, потому что других поэтов на пароходе просто не было, – Сейчас я буду читать свои новые стихи.

«А – нужно ли?», – подумал Стокс, но ближе, все-таки, подошел.

– Вот и умничка! – Анна схватила его за руку. От нее пахло духами и вином, – Сейчас начнется! Курить будете, Стокс?

– Пожалуй, – сказал Стокс. Курить действительно хотелось.

– Держите, – Анна сунула Стоксу раскуренную сигарету. Сигарета была вся в помаде и раздраженно шипела огоньком, когда на нее сверху падали крошечные, почти невидимые капли.

– Друзья! – Юлиан воздел руки к небу, которого уже давно никто не видел, – Сегодня вы услышите стихи о вечной любви. Все, пройдет, друзья, и рассеется пыль времен, и солнце погаснет, и мир обратится в прах, и придет вечное Забвение – но любовь, нет, друзья мои, Любовь, Любовь с большой буквы! – будет вечна!..

– Слышите, Стокс? – Анна подмигнула, – Только любовь.

– Несомненно, – сказал Стокс.

– Не стойте вы так, – сказала Анна, – Идите под зонт. Идете?

– Уже, – сказал Стокс.

Под зонтом было немного лучше. Промокшая Анна прижималась к Стоксу, то и дело закуривая новую сигарету. Смешанный запах духов, вина и табака ударял в голову. Юлиан продолжал свою обширную вступительную речь про не имеющую никаких мыслимых границ любовь, поражая слушателей все новыми и новыми восторженными оборотами. Речь его эта казалась бесконечной и уходящей куда-то в Вечность, и еще, тоже бесконечным, предопределенным и единственно возможным, казалось все, что было вокруг – ночь, туман, печально оседающий влажной пылью дождь, иногда доносящиеся то с левого, то с правого борта подбадривающие крики невидимых гребцов...

– Что это у вас там, – спросила Анна, – Пистолет?

– Да. Маузер.

– Какой большой... Пострелять – дадите?..

– Не настрелялись еще?

– Как сказать... Наверно – нет.

– Не сейчас же, – сказал Стокс, – Не поймут. Скажем, завтра. Устроит?

– Договорились, – Анна прижалась к Стоксу еще сильнее, – Согрейте меня, Стокс.

– Вы бы лучше переоделись, – сказал Стокс.

– Потом, – сказала Анна, – Все – потом.

– ...Итак, друзья мои, слушайте, – голос у Юлиана, надо отдать должное, был силен. Казалось, что и темнота, и туман, и сама Судьба отступают, и как-то съеживаются от этого громыхающего, всепобеждающего голоса. Но это только казалось. – «Смятение».

Благодарные слушатели редко поаплодировали – авансом.

Юлиан театрально откашлялся и продолжил.

Душа – в смятении порой. Она

Пред выбором решающим стоит,

Уйти в покой чарующего сна -

Иль – только делать вид, что спит?

Но что – есть сон? Обман – или покой?

Иль только просто – бегство от Любви,

Душе без коей – уж не быть душой,

Живи – с Любовью! Только с ней – живи!

Любовь же ведь – она и есть душа,

Которую вручил нам – сам Господь,

Жизнь без души – не очень хороша,

Ты отрекаться от Любви – погодь!

Любовь, она – спасение твое!

Живи – в Любви! Она – не подведет!

Не упусти же – счастие свое!

И жди – свою Любовь! Она – придет!..

Юлиан картинно воздел руки к небу, давая понять, что пришла пора аплодисментов, цветов и оваций. Цветов и оваций, впрочем, вполне предсказуемо не случилось, а вот аплодисменты – были. «Браво!.. Браво!..» – кричали некоторые восторженные барышни, не переставая хлопать, – «Бис!..»

Юлиан, вдохновляемый осознанием собственной значимости, церемонно кланялся, упиваясь долгожданным мигом славы. Дождь все шел и шел, то затихая, то усиливаясь.

– Складно излагает, – сказал Стокс, – Правда?

– Молчите, Стокс, – Анна сердито тряхнула головой, и в лицо Стоксу с ее волос крохотными сверкающими алмазами полетели пахнущие духами и табачным дымом прохладные брызги, – Что вы в этом понимаете...

– Конечно, – согласился Стокс, – Даже не буду возражать.

– Вот именно, – сказала Анна.

Юлиан все еще кланялся. Судя по всему, кланяться ему нравилось. Публика энергично хлопала, явно рассчитывая на продолжение.

– Я, наверное, пойду, – сказал Стокс. – Поздно уже.

– Боитесь? – Анна снова подмигнула, заговорщицки и таинственно, – Не бойтесь, Стокс. Я ведь с вами. Я хорошая. Честно.

– Верю, – сказал Стокс, – Но мне, все-таки, надо идти. До завтра, Анна.

– До завтра, товарищ Стокс, – сказала Анна.

* * *

Наливай, наливай, Леха, чаек-то. Сахарку вон – цельная куча лежит. Сохранился, все-таки, значит, в целости. И мне вот – тоже еще налей.

А товарищ Стокс, скажу я тебе, Леха – не тот уже, не тот. Даже маузер свой страшенный – не вытащил. Аж удивляюсь я этому, Леха. Как погрузку парохода нашего вспомню – так и удивляюсь... Чего удивляюсь, говоришь?

Ну, тогда – слушай.

Повезло тебе, Леха, крупно, что только перед самым отплытием ты к нам прибился. Потому как перед отплытием – еще и погрузка была, Леха. Жуткое дело, правда. До сих пор, как вспомню – так совсем не по себе становится.

Ну, в общем, как краска-то подсохла, собрал товарищ Стокс снова совещание расширенное, ну, и говорит Комитету Временному, готово все, мол, друзья-соратники дорогие, для плавания, осталось только – пароход под завязку загрузить, да как можно скорее.

Да нет, говорит товарищу Стоксу Комитет Временный, не можем мы такой вопрос важный самочинно решить, нам – с народом посоветоваться надо. Да вы что, говорит им товарищ Стокс, какое там посоветоваться, когда через день-другой – и сюда бледную чуму принесет, и вымрем мы тут все до одного, а? Ветер-то, говорит – как раз в нашу сторону дует, уже неделю как.

Нет, говорит ему в ответ Комитет Временный, все мы понимаем, товарищ Стокс, но без народа мнения вопрос этот решить – ну, совершенно ведь

невозможно. Недолго мы совсем, товарищ Стокс, хорошо?

Ладно, отвечает им товарищ Стокс, часа вам, как – хватит? Хватит-хватит, товарищ Стокс, говорят ему комитетчики, ну, тогда, значит, пойдем мы. С народом советоваться. И – ушли.

А через час, как и обещали, вернулись.

Нет, говорят, товарищ Стокс, не выйдет ничего, потому как грузить народ – отказывается. Не по Заветам, потому что это, а, значит – грешно. А мы, что, товарищ Стокс? Мы – как народ, мы ж – народом этим самым в Комитет и выбранные, самым справедливым образом.

Ладно, говорит им товарищ Стокс, а построить-то хоть народ на площади старой – сможете? Важное я заявление я для него, для народа приготовил. Сможем-сможем, говорят ему комитетчики, вот построить людей наших драгоценных, да поговорить о чем – это мы завсегда готовы.

Короче, собрали нас всех, Леха, на этой самой площади, да в четыре шеренги выстроили. Хотел я, как обычно, подальше от начальства пристроиться, но не вышло. И оказался я в самой, что ни на есть, первой шеренге. И выходит, значит, на площадь товарищ Стокс, и говорит, что надо, мол, пароход-то, грузить – и прямо сейчас. А ему кто-то из второй шеренги и отвечает, громко так, что грузить – это работать, а по Заветам священным – сильно неправедное это дело и истинный грех. Ну, народ и загудел сразу, что – верно из второй шеренги говорят, так оно на самом деле и есть, и святой Митрофаний не этому совсем, короче, учил, и что погрузки, в общем, никакой не будет – и точка.

Ладно, говорит товарищ Стокс, будем обсуждать дальше. И руки-то из карманов – вынимает, и в одной руке у него маузер знаменитый, а в другой – пистолет аглицкий шестнадцатизарядный.

Шум среди народа как-то сам по себе прекратился, и тихо стало – невозможно передать. А товарищ Стокс идет себе вдоль первой шеренги и у каждого десятого спрашивает, грузить-то как – грешно или не очень?

Ну, первый из спрошенных ему и отвечает, как есть – грешно, совсем грешно. Товарищ Стокс маузер тогда поднял и – б-бац! – у бойца, значит дырка прямо во лбу, посередке. Все – так и замерли, Леха. И сказать даже – нечего. А что тут скажешь, когда справа, чуток дальше, за товарищем Стоксом – девка евоная, Марта, вся в коже черной, словно ведьма, одетая, за пулеметом, а слева – старички пушку автоматную скорострельную вроде как чинят, только ствол у пушки почему-то – аккурат на нас наведенный.

А товарищ Стокс дальше себе идет, и то же самое – спрашивает. И опять, значит – б-бац! – и пошел следующего спрашивать.

А следующим, Леха, как раз я и оказался. "Ну, что?" – говорит мне товарищ Стокс, – "Грузить будем – или как?"

А я, значит, стою перед ним, и смотрю на маузер его проклятущий.

А из ствола-то у маузера, Леха – дымок еще свежий вьется. И, онемел я,

Леха, совершенно, и сказать – совсем ничего не могу. Губы – словно каменные стали, а голове все картинка крутится, как пуля-то вот по стволу ползет, ползет, а потом выползает и прямо в лоб мне – б-бац!..