Текст книги "Андрей Кураев на откровении помыслов у Патриарха Кирилла (СИ)"

Автор книги: Аноним Temptator

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Андрей Вячеславович! Надеюсь, вы в курсе, что апостольские правила предусматривают для клирика извержение за нарушение Великого Поста или за нарушение поста в среду и пятницу? Андрей Вячеславович – если вы столь бесстыдно и демонстративно нарушаете Великий Пост – то прошу вас сказать мне: какие посты вы вообще держите, как поститесь?

– Ваше Святейшество! По немощи телесной, я держу согласно уставу только один пост, который содержали древние христиане – мой пост начинается в Страстную Пятницу с того момента, когда Христос пригвождается ко кресту и заканчивается в пасхальное воскресенье, когда завершается ночная божественная литургия... Прочих же постов я никаких не держу – ни в среду, ни в пятницу, ни каких-либо других и ем все, что захочу и сколько захочу...

Его святейшество усмехнулся и молвил:

– Ясно, Андрей Вячеславович, ясно. И тут, как и в случае онанизма, вы провели реформу и решили, что определенные каноны и правила ныне не действуют. По крайней мере лично для вас. Но мнение священноначалия не таково. Оно таково, как я сказал о нем выше. То есть, наедине, неприлюдно, не всевая соблазны и нестроения в народ божий, вы можете есть буженину и пить водку хоть вечером Страстной Пятницы, когда Христос полагается во гроб, хоть всю Страстную Субботу. И ничего вам за это не будет. Ибо действие канонов и правил, как я вам сказал, тотально саботируется, чем обеспечивается их чисто-декларативный характер. Но ведь ваш случай – не таков. Вы нарушали декларативно действующие каноны и правила прилюдно, публично, подавая тем самым соблазны народу божию. А вот это уже серьезнее... И, определенно, требует принятия неких мер реагирования, вашего покаяния и наложения на вас епитимии. Ведь что получается, Андрей Вячеславович? Сегодня вы публично в ресторане мясо едите, а завтра на амвоне во время службы принародно рукоблудием заниматься начнете... Да, ваша вина тут невелика и никто не собирается извергать вас за ваше чревоугодие из сана – как это требуют апостольские правила; но все же я не могу закрыть глаза на ваше подобное поведение... И на вас будет наложена епитимия. Каетесь ли вы в том, что публично подавали соблазн народу божию через нарушение поста?

Кураев снова заплакал и, всхлипывая, начал каяться:

– Ей, отче! Каюсь в сем искренне и от всего сердца прошу прощения и надеюсь божьим содействием навсегда избавиться от таких грехов!

Было же сие покаяние искренним или же лицемерным – один Бог знает.

– А какую епитимию вы на меня наложите? – спросил Кураев.

– А вот примерно такую хотя бы, как та, что дается за рукоблудие! – ответил Гундяев, – Сорок дней сухоядения с пятидесятью земными поклонами на каждый день и с ежедневным чтением трех канонов и акафиста!

– Помилуйте, Ваше Святейшество! – взмолился Кураев, – Вы видите мою комплекцию и мои потребности в еде! Вы видите, что земные поклоны – это не для меня! Не будьте столь жестоки, смилуйтесь! Двадцать-тридцать молитв Иисусовых каждый день я еще вынесу, но это – нет!

– Ладно, ладно, Андрей Вячеславович! Пошутил я, пошутил. Не принимайте близко к сердцу. Будет для вас ослаба. Но сначала вспомните то, о чем мы говорили в начале. Помните, что я говорил вам: не подобает христианину судить и осуждать кого бы то ни было – даже того, кто, отвергнув Бога явно, пребывает в тяжких грехах и не желает каяться. Не надо христианину восхищать божий суд и божие милосердие или же правосудие. Именно об этом и говорил Христос – помните?

– Да – ответил Кураев.

– А поняли ли вы, что когда видите грешника – даже такого грешника, который враг Бога и ваш личный враг – то, как бы нелепы, смешны, омерзительны, гнусны, тяжелы и так далее ни были его грехи – все равно не следует христианину ни уничижать его, ни насмехаться над ним, ни злобствовать на него, ни проклинать и ругать его, но наоборот, христианину следует благословлять и любить его и искать потребного для спасения этого грешника, видя в нем ближнего своего и, может быть только лишь потенциального, но, все-таки, брата-христианина? Поняли ли вы значение выражение "чему посмеяхомся, тому и поработахом"?

– Да – ответил Кураев.

– А поняли ли вы, что не следует христианину превозноситься даже над самыми отъявленными грешниками, но считать себя даже ниже и хуже их и считать себя более недостойным божественного милосердия, чем они? Вспомните, чему вас учили, когда вы слушали курс нравственного богословия? Христианин должен быть более всего занят собственными грехами и собственным усовершенствованием. А когда христианин занят этим, то он узревает в себе множество великих и малых грехов. И чем более совершенен христианин, тем больше он этих грехов в себе видит, и тем более недопустимыми для себя считаем, и тем более силен его покаянный плач о них, и тем больше они чувствуют себя недостойными. Неосуждение же ближних и укорение себя одного и занятость собственными несовершенствами заставляет христианина видеть в ближних людей более совершенных – каковы бы ни были даже явные грехи этих ближних. Ибо, научась заповеди Христа "не судите, да не судимы будете" (Матф. 7:1) и: "каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить" (Матф. 7:2), христианин стремиться осудить лишь себя, а других, ближних – оправдать. Как же при этом он не будет чувствовать себя грешнее всех – даже грешнее самых великих грешников? Понял ли ты сие, Андрей? И понял ли ты то, что не поступающий так, но с гневом осуждающий ближнего своего и бросающийся на него из-за его грехов как цепная собака, по сути своей не есть христианин? Понял ли ты, что грешников надо благословлять и молиться за них; и не только благословлять, но предпринимать различные подвиги для их спасения – вроде раздачи милостыни нищим, стояния на камнях вроде тех стояний, что совершал Серафим Саровский и иных?

– Да – ответил Кураев, не понимая к чему клонит Его Святейшество.

– Так вот, Андрей, – молвил Кирилл, – судя по твоим речам, нет для тебя больших грешников, чем геи, которых ты также именуешь пидарасами или просто пидорами. А ведь эти люди пали от великой блудной брани – причем брани противоестественной. Ты же пал и стал недостоин священства из-за меньшей брани – брани с чревоугодием и той же блудной брани, в которой ты склонился к занятию онанизмом. Так скажи, Андрей: как ты, павший от меньшей брани, посмел осуждать тех, кто пал от брани большей? Не безрассудно ли это? И как ты можешь осуждать геев, не испытав той же блудной брани, что и они и не победив в этой брани?

– Отче, каюсь в сем, каюсь в своем неразумии! – снова возопил Кураев, держась за евангелие и опираясь на аналой, – прости меня, Отче, и разреши от всех сих грехов!

Впрочем, было ли то покаяние истинным или же лицемерным – Бог весть.

Тогда Гундяев рече:

– Так вот тебе твоя сорокадневная епитимия, отче Андрее! Каждый раз перед тем, как согрешить в эти сорок дней так, что за этот грех тебя надлежит извергнуть из сана – например, перед тем к в среду или пятницу поесть свиной окорок или перед тем, как предаться рукоблудию, – ты, Андрее сначала помолись сим образом: "Господи Иисусе Христе! Пресвятая Богородица! Прости и помилуй меня, великого грешника, худшего и грешнейшего всех геев! Богородица, геев просвети! Спасе, геев помилуй! Аминь.". В этом и будет твоя епитимия, Андрей. Понял? Не тяжка ли она для тебя?

Кураев помялся, подумал и, поморщившись, ответил:

– Нет, не тяжка, отче. В самый раз.

Тогда Его Святейшество молвил:

– Отец диакон! Молись так Богу и Божьей Матери, чтобы он умягчил твое сердце и помиловал тебя. Ибо нельзя ненавидеть того, за кого искренне молишься – даже если это твой враг и враг Бога. А я, твой духовный отец, буду молиться за тебя, чтобы ты стал настоящим и совершенным христианином. Помни, Андрей – пусть ты и считаешь меня, своего духовного отца, за отъявленного грешника и злодея, за вора и разбойника, но помни – для чистого сердца и для искренней веры и через такого грешника, даже вопреки его воле, за послушание, Господь может открыть вопрошающему великие тайны, ниспослать на него великую благодать и несказанно обогатить его дарами как духовными, так и телесными. Даже через такого негодяя послушник, ангел которого всегда зрит лице Отца Небесного и предстоит Ему, может наследовать спасение и те великие обетования, которые Господь дал верным Ему... Помни об этом, Андрей и да будет тебе по вере твоей...

Тут Гундяев возложил на голову Кураева епитрахиль и прочел разрешительную молитву – "Властью, мне данной от Бога..." и так далее. Исповедь был закончена, а с нею было закончено и откровение помыслов. Кураев стал свободен. Но тут в голову ему пришел один вопрос, который Андрей Вячеславович не преминул задать Кириллу:

– Ваше Святейшество! Я уже три года без работы. Конечно, я дьяконствую у себя в Тропарево – но ведь это – сущие копейки. Меня никуда не приглашают. Я нигде не преподаю. Книг моих не издают. А я ведь – кандидат наук и даже профессор! Я устал так жить и собирать милостыню, копейки, прося их у поклонников моего творчества и у просто добрых людей. Как жить, что делать? А ведь я еще не стар...

Гундяев ласково и кротко улыбнулся и в глазах его блеснула лукавая епископская искорка. Он сказал:

– Ты еще не star? Ну конечно, Андрей! Ты – еще не star! Star – это я! И даже superstar! Одних званий и степеней доктора, профессора и почетного доктора наших и зарубежных вузов у меня сколько! А научных публикаций сколько! А кто в ленинградской духовной семинарии в двадцать восемь лет ректором был без защиты докторской и кто в 30 епископом стал? А на вопрос как жить, когда нет работы, я тебе, Андрей, отвечу: посмотри на себя в зеркало! Уж не больно-то ты смотришься как человек, которому нечего есть! А еще осмелюсь вам, Андрей Вячеславович, заметить, что на супермаркетах, встречающихся на вашем пути, полно объявлений с приглашениями на работу. Посему на вопрос "как жить" скажу тебе так – словами апостола Павла: "другие испытали поругания и побои, а также узы и темницу, были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча, скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли." (Евр.11:36-39) и: "но хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам." (Рим.5:3-5); также и: "Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха, и забыли утешение, которое предлагается вам, как сынам: сын мой! не пренебрегай наказания Господня, и не унывай, когда Он обличает тебя. Ибо Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает." (Евр.12:4-8).

Тогда Кураев, выслушав все это, решил задать Гундяеву, как многократному профессору и почетному доктору различных университетов, другой вопрос:

– Ваше Святейшество! А скажите как профессор и почтенный доктор – меня давно мучил вопрос: где грешнее дрочить – в туалете или в ванной?

Гундяев, конечно, понял, что Кураев задал ему этот вопрос с издевкой, но не подал вида и безмятежно-назидательно продолжил:

– Многие богословы и великие старцы, Андрей Вячеславович, спорили по этому поводу. Я выслушал много подобных споров и вынес из них свое мнение. Лично мое мнение таково: когда речь идет о рукоблудии в туалете, то речь идет о рукоблудии сидя на унитазе. Когда же речь идет о рукоблудии в ванной, то речь идет о рукоблудии стоя перед раковиной. В первом случае лицо мужского пола, на мой взгляд, занимает некую пассивную позицию – в смысле: позицию, не позволяющую ему в полной мере проделывать те телодвижения, которые совершаются мужчиной при половом акте. Во втором же случае лицо мужского пола занимает более активную позицию, которая позволяет проделывать ему таковые естественные движения. И, в то же время, позиция сидящего на унитазе более близка к той позиции совокупления, при которой женщина взлазит на мужчину. Поэтому, на мой взгляд, Андрей Вячеславович, дрочить в туалете – дело более греховное, чем дрочить в ванной. Таков мой ответ. Кстати, на эту тему в мою бытность ректором ленинградской духовной академии было защищено несколько закрытых диссертаций на соискание звания кандидата богословия...

Гундяев замолчал, а затем, кашлянув, сказал:

– Кстати, Андрей Вячеславович! На тему о том, что вы думаете обо мне лично и о всей церкви в целом, а также о МГУ и нашей стране в связи с вашей трехлетней безработицей, я намереваюсь поговорить с вами на вашем следующем откровении помыслов, которое состоится ровно через три месяца. До свидания.

Кураев понял, что его исповедь и аудиенция закончены и вышел из патриаршего кабинета.

III

Когда Кураев добрался до дома, то уже вечерело. Он знал, что должен торопиться – ведь скоро начнется футбольный матч, а после него будут показывать «Игру престолов». Времени, чтобы приготовить холостяцкий ужин оставалось мало. Кураев задумался: конечно, можно сварить пельменей; но ведь поджарить маринованные кусочки курочки тоже хочется! Но это – дольше... В конце концов Андрей Вячеславович решил приготовить и то, и другое. Он вскипятил воду в кастрюле и разогрел сковороду; в воду он бросил пельмени, а на сковороду – кусочки маринованной курицы. Пельмени сварились раньше, но Кураев не стал их есть; он слил воду, намаслил пельмени, посыпал их перцем и отнес на столик перед креслом, с которого он привык смотреть телевизор. Кураев нарезал лука и хлеба. Затем сделал еще что-то. Затем поджарилась курица. Она пожарилась как раз к тому моменту, когда диктор телевидения стал говорить о начале футбольного матча. Еще до того, как матч стали транслировать, Кураев успел принести на столик курицу и прочую мелочь. Кураев уселся на кресло и сразу же начался матч. Внезапно Кураев вспомнил, что забыл про пиво. Он мигом, пока на экране показывали какую-то ерунду, сбегал и принес три бутылки чешского пива; после этого он снова поудобнее уселся в кресло и уставился на экран. И тут Кураев неожиданно для себя – ибо такого не происходило уже давно – вспомнил, что сегодня была среда – то есть, постный день; а за нарушение поста в среду согласно апостольским правилам Кураева должно было извергнуть из сана... Вспомнив это, Кураев неуютно поежился и тут же вспомнил другое – то, что он находился под епитимией, наложенной на него правящим епископом, да не простым, а самим Патриархом. И, согласно епитимии, при подобных нарушениях чисто декларативных канонов, то есть, вернее, перед подобными нарушениями канонов, грозившими ему извержением из сана, Кураев в течение 40 дней был обязан читать короткую молитву, которой его научил Патриарх Кирилл. Стадион уже шумел, мяч уже пинали по полю, еда призывно стояла на столе – но Кураев твердо решил, что епитимия матери-церкви есть епитимия. Кураев встал, перекрестился и начал произносить слова молитвы:

– Господи Иисусе Христе! Пресвятая Богородица! Прости и помилуй меня, великого грешника, худшего и грешнейшего всех пид...

Тут Кураев осекся, замолчал и ненадолго задумался. Зачем-то он взял в руки бутылку с пивом и начал ее бессмысленно вертеть. Кураева тревожили всякие мысли: не дал ли он слабины, когда беседовал с Патриархом, открывая ему свои помыслы? Не сделал ли он чего такого, о чем стыдно будет вспоминать в дальнейшем долгие годы, и что послужит источником издевательств над ним со стороны коллег и всего "народа божия"? Кураев, совсем отстранившись от показываемого по телевизору матча, тщательно вспоминал различные эпизоды встречи с Патриархом и прокручивал в своей голове все произошедшие при этой встрече диалоги. Наконец, Кураев осознал, что, в принципе, ничего постыдного для него во всей встречи не было; не было ничего постыдного и в кураевском покаянии: ведь Кирилл говорил все по делу, в полном соответствии с евангельским христианским вероучением, в полном соответствии со словами Самого Христа; и толкования Библии у Его Святейшества были вполне православные и святоотеческие – равно, как и все те назидания, которые получил Кураев от него же, Патриарха Кирилла. Кураев понял, что, строго говоря, подо всеми поучительными и назидательными словами Кирилла, которые не касались той странной церковной реформы, о которой узнал от него Кураев, Андрей Вячеславович мог бы подписаться лично. Это было стопроцентное православное христианство. И та покаянная и просительная молитва, которую дал ему Гундяев в качестве епитимии, тоже была по духу совершенно христианской и православной. После этого в голове Кураева возник другой вопрос: вот, сегодня он столько всего наговорил Его Святейшеству, что страшно и подумать о том, как Его Святейшество отреагирует на сказанное. Кураев поначалу стал ожидать громов и молний, которые церковный Зевс неминуемо ниспошлет ему на голову. Но затем Кураев рассудил, что, в сущности, Гундяев от него, от Кураева, сегодня не узнал ровным счетом ничего такого, чего бы не было ему известно и прежде, безо всяких откровений помыслов. Осознав это, Кураев подумал, что глупо бы было Гундяеву устраивать для него, для Кураева, что-то новое вроде лишения сана теперь, если, зная все и так прежде, он ничего для Кураева не устраивал. После этого Кураев почти полностью успокоился. Затем он начал свою молитву заново:

– Господи Иисусе Христе! Пресвятая Богородица! Прости и помилуй меня, великого грешника, худшего и грешнейшего всех геев! Богородица, геев просвети! Спасе, геев помилуй! Аминь.

А затем Кураев открыл бутылку пива, немедленно выпил, уселся на кресло и уставился в экран, в котором куча здоровенных мужиков с остервенением пинала по полю надутый воздухом резиновый пузырь.