Текст книги "Андрей Кураев на откровении помыслов у Патриарха Кирилла (СИ)"

Автор книги: Аноним Temptator

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Вот видишь, чадо! Сказано ведь Богом, Христом: "Не судите, да не судимы будете" (Матф.7:1). Не восхищай суд Божий и не переступай предел времени жизни и суда, положенный Богом для грешника! И какая тебе польза – судить? Только тот вред, что сам осужден будешь. При сем прибавлено: "ибо каким судом судите, таким будете судимы" (Матф.7:2). А чужих мы судим строже, чем себя; посему и нет для нас надежды, что будем судимы тем легчайшим судом, который устраиваем для себя сами, но будем судимы тем судом, который мы устраиваем для ближних. Суди грех, а не грешника. Если бы, ты, отец Андрей сказал: "Никодим и Кирилл – мужеложцы и грешники", то ты бы просто констатировал факт – если бы мы были таковыми, конечно. Если бы ты говорил, что грех исказил наши души – то это тоже была бы констатация факта. Но когда ты начинаешь судить о том, насколько исказил грех наши души, как глубоко, даже не зная при этом всех обстоятельств дела, которые ведомы лишь Богу, когда ты начинаешь, не ведая того же и не ведая внутреннего устроения человека, из-за совершенного им греха, приговаривать его к наказаниям и даже определять его посмертную участь – то ты поступаешь вопреки заповеди Христа, поступаешь не так, как достоит поступать христианину, а, тем более, диакону. А когда ты начинаешь смеяться над грешником и начинаешь презирать его, вместо того, чтобы плакать по нем и молиться о нем как о ближнем своем, дабы Бог просветил его – то сам подумай: хорошо ли и по-христиански поступаешь ты? И если ты смеешься над тем, кто влагалище путает с устами или с афедроном, то сам подумай: хорошо ли это? Ведь хорошо ли смеяться над слепцом, который вообще ничего не видит? Не подобает ли плакать над слепцом и молиться о нем? Не подобает ли если не исцелить его от слепоты, то, по крайней мере, облегчить ему жизнь, дабы он хоть отчасти мог жить как здоровый? Понял ли ты сие, чадо мое? Вспомни, к тому же, о чем мы говорили выше: "чему посмеяхомся, тому и поработахом". Вспомни также и о своих мечтаниях – мечтаниях засунуть в задницу ближнему раскаленный лом и мечтах о том, чтобы ближний засунул этот лом тебе! Не есть ли эти мечтания началом того, о чем говорит пословица "чему посмеяхомся, тому и поработахом"? Подумай, чадо диаконе Андрее, крепко подумай...

Тут с Андреем Вячеславовичем вообще стало твориться что-то невообразимое: он начал плакать и рвать на себе волосы, лобызать евангелие и крест, лежавшие на аналое и говорить:

– Господи, прости меня, великого грешника! Над слепыми, немощными и больными и дьяволу подпавшими и над подобными сим людьми издевахся и насмехахся! Судих и осуждах грехи ближнего моего без числа! Господи, прости меня! Все понял, честный отче! Ваше Святейшество, не лишите меня святых своих молитв и своего пастырского благословения и поучения! Помолитесь обо мне, дабы не впал я в злосмрадный грех мужеложества и не стал подобен тем, которых дерзнул осуждать и над грехами которых смеялся!

Было это в шутку или всерьез – один Бог знает. Кирилл же, выслушав Кураева, продолжил вопрошение:

– Отче диаконе! Из того, что ты сказал выше, следует, что ты, как кажется, не только насмехался над грешниками и издевался над ними и уничижал их, маргинализровал и дискриминировал их, не только судил и осуждал их, но еще и ругал их в прямом смысле – ругал всяческой бранью самыми непотребными словами. Каким же именно образом, сын мой? Поведай мне о сем, размозжи и заколи, как говорится, вавилонских младенцев, еще при самом выходе из чрева!

Кураев спросил:

– Ваше Святейшество! Неужели вам интересно слушать площадную брань? Да, признаюсь, что я так поступал и каюсь в этом – ибо апостол Павел сказал: "Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере, дабы оно доставляло благодать слушающим." (Еф.4:29); также и Христос сказал: "Всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: "рака", подлежит синедриону; а кто скажет: "безумный", подлежит геенне огненной. (Матф.5:22). Во всем этом я каюсь – но разве надо при этом рассказывать о грехах столь подробно?

Гундяев же ласково улыбнулся и молвил:

– Чадо! Разумеется, я не хочу слушать площадную брань саму по себе и мне противно ее слушать. Но я должен и обязан выслушивать грехи; и если этот грех – брань различными хульными и непотребными словами, то я должен и обязан выслушать грешника, подробно исповедающего свои грехи; а подробное исповедание и подразумевает точное проговаривание того, чем человек согрешал. То есть, человек на исповеди должен говорить не просто: "грешен убийством", а: "тогда-то, при таких-то обстоятельствах, убил старуху-процентщицу топором и похитил у нее имущества и денег на общую сумму в столько-то рублей". И если духовник, если сочтет это нужным, поинтересуется о том, что именно кричала эта старушка при смерти и как именно отвечал ей убийца, то кающийся должен обо всем этом рассказать – насколько сможет припомнить. Ведь смысл исповеди – осветить до конца, до самого дна, все скрытые и потаенные темные углы, закоулки и тупики души, в которых может гнездиться хоть наималейшая частица греха, дабы покончить с этой частицей. Ведь, например, убийца старушки-процентщицы может оказаться грешен не только самим убийством, но и тем, что при нем словесно оскорблял эту старушку; но и тем, что наделал много шума и разбудил среди ночи добропорядочных обывателей соседних квартир; но и тем, что перехватил чего-то мясного на кухне у старушки в то время, как был постный день. А, может быть, он мысленно осудил эту процентщицу за стяжательство? Во все подобные вопросы должен входить духовник и тщательно все исследовать, заботясь о душевном здравии исповедающегося, дабы точно обнаружилась его вина и дабы наложить епитимию соответственно этой вине. Ведь, например, подросток, занимающийся онанизмом, и воображающий, что он пребывает с женщиной, естественным образом, не столь грешит как подросток, занимающийся онанизмом и воображающий, что он пребывает с женщиной, взлезшей на него... И рукоблудствующий "по памяти" менее виновен, чем рукоблудствующий, используя порнографические картинки. Равно, и тот, кто рукоблудствует долго и долго распаляет свое воображение, более виновен, чем тот, кто рукоблудствует быстро. Все это должен учитывать духовник и обо всем этом вопрошать. Посему, отче диаконе, ответствуй мне: как именно ты хулил и ругал?

Андрей Кураев задумывался. Он конструировал в голове то ругательство, которое будет более-менее похоже на те ругательства, которые он обычно произносил, высказываясь в узком кругу о Кирилле, Никодиме и прочей их собратии; разумеется, то, что собирался сказать Кураев, не включало в себя матерных слов. Наконец, Андрей собрался с духом, снова вытер проступивший на лбу пот, и, немного краснея, произнес:

– Примерно так, Ваше Святейшество: "Гундяев – сраный обнаглевший пидор; они там все в своем ОВЦС охренели – только и знай, что сосутся да лижутся, да доносы в ГБ строчат; эти гнойные говномесы, черт их побери, это долбаное отродье совсем церковь погубят! А когда Кирилл Патриархом стал – так вообще, пидарас, обнаглел и охренел! Только знай себе деньги за хиротонии таких же как он пидарасов заднеприводных собирает, да козлов вроде них повсюду на руководящие должности ставит, чтобы они ему деньги заносили! Воры и тупые неграмотные ничтожества, которых ГБ держит за яйца! Паскуды! Мразь пальцем деланая! Сволочи! А все это Никодим, любовник Кирилла! Развел в церкви пидерастический заповедник! Знай себе мальчиков трахают да по своим келиям их водят! Развратники! Пидоры! Всех бы их на виселецу или на кол! Или лом им раскаленный да прямо в задницу! Понастроили себе, бляди, дорогущих резиденций на ворованные деньги, понакупили золота и брильянтов на "черный день"! А рядом – нищие. Нищие старушки и нищий народ вообще. А Гундяев, паскуда и пидор гнойный, еще себе кучу здоровенных собак завел и на каждую из них в месяц больше денег уходит, чем иной пенсионер пенсии получает! Собакой Гундяева лучше быть на Руси Святой, чем пенсионером! Чтоб этот Гундяев околел, как собака, вместе со своим выводком псов и со своим Содомом!".

Кураев закончил говорить, перевел дыхание и вытер у себя рукой под носом. Гундяев же лишь загадочно улыбнулся и кротко рек:

– Раб божий Андрей! Скажи – ты ведь знаешь, что у митрополита Никона Екатеринбуржского были специальные люди, которые поставляли ему мальчиков. Наверняка ты считаешь, что у многих епископов есть свои гаремы и свои службы поставки мальчиков. Ведь я знаю, не скрывай – именно так, ты, скорее всего и считаешь. Так скажи – ведь ты наверняка думаешь, что и у меня есть такая служба и такие гаремы, и что я обратил в такие гаремы целые монастыри, в которых живут одни геи? И что мои службы и мои гаремы намного обширнее и шикарнее, чем аналогичные у провинциальных архиереев? Ведь противное думать попросту нелепо! Ведь нелепо думать, что полковники милиции с помощью темных махинаций обогащаются на миллиарды рублей и, в то же время, думать, что Президент России – бессеребреник, отдающий чужим свое! Кстати. Ведь не можешь же ты думать, что Патриарх беднее какого-то полковника полиции – правда?

Кураев приподнял голову, вздохнул и честно произнес:

– Да, вы правы, Ваше Святейшество. Я думаю, что вы – вор и разбойник. И в прямом, светском, и в переносном, духовном, смысле.

– Я рад за вас, Андрей Вячеславович, – сказал Гундяев, – Вы – честный человек и говорите то, что думаете, не скрывая своих помышлений. И только что поразили в главу до смерти еще одного вавилонянина-младенца. Кстати. Вы не задумывались о том, что достойному божественного просвещения человеку Господь может подать просвещение и совет даже через недостойного человека – в том числе и через недостойного пастыря – раз уж если Богу больше не через кого этот совет и это просвещение передать тому, кто взыскует Бога. Поэтому, прошу вас, Андрей Вячеславович, не пренебрегайте в том числе и мной, грешным и недостойным пастырем, каковым, несомненно, вы меня и почитаете. Как сказано: "по вере вашей да будет вам" (Матф. 9:29). И по вере вашей Господь может открыть вам через меня нечто пречудное, предивное и премудрое и даже сотворить для вас через меня настоящее чудо. Как говорится, хоть трубы и грязны, но вода, текущая через них – чиста. Посему, прошу вас, не пренебрегайте мной, ходите ко мне на откровение помыслов и на исповедь – и верьте, что через меня Господь подаст вам потребное, исцелит и умудрит вас. И если вера ваша будет по-детски чистой и непорочной, если ваш ангел-хранитель всегда будет предстоять пред престолом Господа и зреть Его и воспевать Ему хвалебную песнь среди огненных серафимов и пламенеющих херувимов, то, несомненно, вы не потерпите от меня никакой напасти и никакого убытка, но наоборот, получите прибыль, получите исцеление, наставление и умудрение, а также разрешение встающих в вашей жизни вопросов.

Гундяев на мгновенье умолк и задумался, а затем, вспомнив заинтересовавшее его прежде, снова спросил Кураева:

– Да... Андрей Вячеславович. Вот, вы сказали о том, как именно хулили и ругали. Но что-то я не заприметил в ваших словах мата. Неужели вы всегда – даже ругая меня и митрополита Никодима – обходитесь без матерных слов? Если это так – то вы настоящий подвижник!

– Ваше Святейшество! Конечно, я ругаюсь по-всякому. В том числе и матом. Но в некоторых обстоятельствах я не считаю себя вправе материться – например, когда присутствуют дамы или, скажем, школьники или мои студенты. Ранее как пример ругани в ваш адрес я привел именно такую ругань – то есть, ту ругань, которую я говорю, когда считаю себя не вправе употреблять матерные выражения... К тому же у меня есть оправдание: я считаю неуместным повторять матерные выражения здесь, на исповеди, при кресте и евангелии, когда пред нами незримо находится Сам Христос, Бог.

– Я понимаю вас, отче диаконе. Но, все-таки, мой опытный взгляд духовника видит здесь не только это, не только скромность и стыд; он видит также и некое нежелание саморазоблачиться и самопосрамиться, некий стыд, но стыд ложный и некую скромность, но скоромность ложную; некий стыд дойти до самых темных и сокровенных тайников греха в своей душе и явить содержащееся там на яркий свет божественного милосердия и всепрощения. Поэтому, Андрей Вячеславович! Прошу вас – не пренебрегайте моим духовническим советом и обнажите свои язвы, саморазоблачитесь и самопосрамитесь до конца, дабы стяжать еще один венец от Господа – размозжить главу еще одному вавилонскому младенцу при самом его рождении и так, по слову Писания, стать блаженным! Итак, Андрей Вячеславович, откройтесь мне – как именно вы хулили и ругали матерно?

Кураев на мгновенье задумался, набрал в легкие побольше воздуха и на одном дыхании очень громко выпалил:

– Гундяев, старая потасканая блядь! Да ты ... ... ... ... ..., ты, блядь, ... ... ... ... ..., заднеприводный гнойный пидарасический пидор в кубе, ... ..., блядь, ... ... ... ... ... ... ..., ей срут, блядь, а им – едят, а не ... ... ... , и ... ... ... ..., блядь, ... ... ..., сосетесь и лижитесь, гомосеки, ... ... ... ... ..., отличить ... от жопы, ... ... ... кол тебе в жопу, ... ... ... и Никодим твой, ... ... ... ... ..., отсосать, ... ... ..., оторвать яйца, ... ... ... "69", блядь, дегенераты, пальцем деланые, блядь!!!

Андрей Вячеславович закончил речь и перевел дух. Он взглянул на Гундяева, но лицо того выражало кротость, милосердие и любовь даже к самому падшему грешнику. В глазах Гундяева по-прежнему поблескивала лукавая, задорная и веселая епископская искорка. Его Святейшество невозмутимо сказал:

– Андрей Вячеславович! Я выйду попить воды и тотчас же приду. Подождите минутку. А после мы с вами продолжим исповедь и откровение помыслов.

II

Его Святейшество отсутствовал даже менее минуты; он вновь появился в комнате, где проводилась исповедь, держа в руке небольшую открытую бутылку с водой. Кирилл поставил бутылку на стол и подошел к стулу возле аналоя – к стулу, на котором сидел Кураев, и сразу же ошарашил Андрея Вячеславовича вопросом:

– Дрочим?

– Что? – переспросил Кураев.

– Ты, отец диакон, рукоблудием-то занимаешься? Ведь ты – целибат; и без жены живешь, и любовницу или любовника не завел, и вид у тебя вовсе не постнический, не такой как у йога, а совсем даже наоборот, вид, говорящий о чревоугодии, о гортанобесии и чревобесии – так как же ты можешь хранить целомудрие, если блудный бес на тебе должен сидеть и тобой помыкать?! Ведь не победив беса чревоугодия, нельзя победить блудного беса! Это каждый начальный монах, прочитавший "Лествицу" знает... Другим – что хочешь можешь говорить, но не мне, монаху... К тому же, по-твоему выходит, что я – гомосек – да? А гомосек все эти ненормальности, по идее, должен видеть издалека... Рыбак рыбака, как говорится... Так что – занимаешься, отец диакон, рукоблудием?

– Да – ответил Кураев, и добавил: – С молодости борюсь с плотью, но иногда поборает меня она и я не выдерживаю...

– Иногда... – задумчиво протянул Кирилл и продолжил: – Так что? Дрочим и каемся или дрочим и не каемся?

Кураев понял, что Кирилл задает подобные вопросы к первому лицу множественного числа, имея в виду второе лицо единственного числа – то есть, его, Кураева, имеет в виду не "мы", а "ты", и ответил:

– Вестимо дело, Ваше Святейшество, каюсь. А как же иначе – грешу и каюсь. Сколько раз падет стремящийся к праведности, столько и восстанет... Как же иначе? – ответил Кураев, не почувствовав никакого подвоха.

– Как иначе? – переспросил Гундяев, – А так: на исповеди об этом не говорить, но при этом всю жизнь слезно молить Господа Иисуса Христа и Его Пречистую Матерь наедине, чтобы этот грех простился. А потом, перед самой смертью, все-таки можно и покаяться... Если успеешь, конечно. А если не успеешь – что же, остается надеяться на милосердие Господа и на заступничество Пресвятой Богородицы...

– Что за чушь? – изумился Кураев, – Утаивать на исповеди рукоблудие, не очень крупный юношеский грех, утаивать человеку, давшему обет безбрачия... Да еще когда ты давно привык в нем исповедоваться... Зачем?

– Зачем? Вот, ответь мне на два вопроса, Кураев: во-первых, сколько раз ты после рукоположения в диаконы исповедовался в грехе рукоблудия?

– Ммм...

– Не помнишь? Ну скажи хоть так – больше десяти раз или меньше?

– Больше, Ваше Святейшество, больше...

– А ответь, мне, Кураев, профессорская твоя голова, – кто преподавал тебе каноническое право Православной Церкви и что ты в этом каноническом праве вычитал?

– К чему вы клоните, Ваше Святейшество?

– Я к тому клоню, что по каноническому праву, на первый раз рукоблудие рукоположенному в сан прощается – но только если тот не знал, что творит, – а на второй раз человек должен быть извергнут из сана. А ты, отец Андрей, только что мне, твоему правящему епископу, на исповеди, перед честным крестом и держа руку на евангелии, при незримом присутствии Самого Христа, признался, что не только дрочил больше десяти раз, но и что исповедовался в этом больше десяти раз! И спрашивается: что мне с тобою, Кураев, делать? Даже батюшка в глухой деревне, узнав, что ты исповедуешься в занятии онанизмом во второй раз после принятия сана, должен был бы тебе напомнить, что тебе необходимо снять с себя сан, дабы не носить себе его во осуждение! И что, спрашивается, мне с тобою, Кураев, делать, когда я не только должен напомнить тебе, что в соответствии с каноническим правом ты должен снять с себя сан, но, как твой правящий епископ, должен сам начать процедуру лишения тебя сана?

Наступила тишина. Кураев и Гундяев с широко раскрытыми глазами смотрели друг на друга. Наконец, Гундяев кашлянул пару раз и продолжил:

– Андрей Вячеславович! Вы поймите меня правильно – поскольку вы уже покаялись в рукоблудии прежде, я не собираюсь сейчас выпытывать у вас, как начинающий старец у советского пионера: по скольку раз в день вы дрочили, быстро ли или долго, что при этом воображали, дрочили ли вы по памяти или использовали порнографические картинки – не сомневаюсь, что вы исповедовались у опытных духовников и все это они тщательно исследовали и наложили на вас епитимию соответствующую вашей вине. Меня сейчас другое интересует, меня интересует то, что с вами нужно делать с точки зрения канонического права, а именно тех его мест, которые говорят о несомненном извержении из сана того, кто дрочил после рукоположения два раза и более. Что будем делать с вами, Андрей Вячеславович?

– Одна моя надежда – на церковную икономию... – кротко и уныло ответил Кураев и понурил голову.

– Хм... – улыбаясь, молвил Гундяев, – церковная икономия... Но, как известно, помимо церковной икономии существует и церковная акривия. То есть, преследуя интересы церковной пользы и спасения души грешника или грешников, правящий епископ может, по своему усмотрению, как облегчить, так и утяжелить епитимию либо способ присоединения к церкви. Позвольте вам подчеркнуть – правящий епископ – то есть, я, или собор епископов, но никак не подсудный диакон – то есть, ты, Андрей Вячеславович. К тому же, границы икономии давно очерчены церковными канонами. Икономия – это когда, например, солдат, сходивший к проститутке, начинает семилетнее покаяние в блуде и проводит его через чур усердно – например, когда в первые два года, в которые он должен стоять у входа в храм, не входя к верным, и слезно просить молитв о себе как о великом грешнике у проходящих мимо, вынося и дождь, и стужу, и град, и ветер, – когда в первые два года семилетнего покаяния этот солдат – искренне ли или, наоборот, лицемерно, – будет больше всех лить слезы, громче всех орать о своем недостоинстве и сильнее всех бить себя в грудь и рвать на себе волосы, усиленнее прочих кающихся грешников посыпать себя прахом земным и просить о себе молитв у проходящий – то правящий епископ, заметив его ревностное покаяние, может, по икономии, уменьшить срок этого покаяния с семи лет, скажем, до шести. Ну, до пяти. Но не менее. Вот это и есть икономия. В твоем же случае, Андрей Вячеславович, икономия вообще не применима. Тут только однозначное извержение. Понятно?

Снова наступила тишина. Кураев понурил голову. Тогда Гундяев продолжил, начав с той фразы, с какой он начал свой предшествующий кусок речи:

– Хм... церковная икономия... Держи шире, Андрей Вячеславович! Не вы ли сами говорили, что православной церкви давно пора пересмотреть свой свод канонического права? И оставить там только действительно действующие каноны. А, возможно, и добавить какие-то новые каноны, которые более соответствую настоящему времени. В католической церкви, например, так и сделали. Теперь гей – даже крещеный гей, который занимался мужеложеством после крещения, после нескольких лет, прошедших после оставления им греха, может стать священником. Чем не идея для реформы нашего канонического права – а, Андрей Вячеславович?

Кураев обратил лицо к лицу Гундяеву и увидел, что Его Святейшество лукаво посмеивается...

– Ваше Святейшество! Не думаю, что каноны, касающиеся гомосексуализма, не действуют... К тому же такие изменения не принял бы наш православный народ!

– Так каноны, касающиеся гомосексуализма, все еще действуют, по-вашему? – спросил Кураева Гундяев? А каноны, касающиеся онанизма, по-вашему, уже нет? Я так не думаю... – сказал Гундяев и добавил: – А ведь я – правящий епископ и Патриарх, а не какой-то заштатный дьякон – пусть, может быть, и очень известный...

– Постойте, Ваше Святейшество, – изумился Кураев, – но ведь если, по-вашему, каноны против онанизма по-прежнему действуют, то, если судить праведно, и каноны против гомосексуализма, тем более должны действовать как то, что касается большего и тягчайшего преступления!

– А кто вам, Андрей Вячеславович, сказал, что согласно моему мнению, каноны против гомосексуализма ныне не действуют? Да, я говорил, что в новых условиях некоторые каноны не действуют – канон о запрете парится в бане с иудеем, например. Но разве я говорил что-то подобное о канонах против гомосексуалистов?

– Но ведь вы же сами спросили моего мнения касательно изменений в нашем, православном, каноническом праве, которые позволили бы геям, практиковавшим мужеложество даже после своего крещения, становится священниками? Я так понял, вы за это правило. Поэтому я и подумал, что, по-вашему, каноны против гомосексуалистов более вы не считаете действующими...

– Вот именно! – ответил Гундяев, – я спросил вашего мнения, но не высказал свое. А что касается тех самых изменений – то своего мнения про них я также не говорил. Но скажу теперь: я – за, но при одном условии: если бы такие изменения были возможны согласно самому каноническому праву. А такое, как известно, невозможно, ибо, в отличие от католицизма, православное каноническое право – это нечто застывшее и раз и навсегда данное. У нас нет своего Папы-сверхгероя, который мог бы рушить старое и порождать новое каноническое право из своей головы хоть каждый год, хоть каждый день. Вот потому-то, Андрей Вячеславович, я-то и считаю, что действуют и правила о гомосексуалистах, и правила об онанистах и даже более того – действует и правило, запрещающее парится в бане вместе с иудеем! Действуют в строгом смысле этого слова. Поэтому, строго говоря, когда я вел речь о том, что некоторые правила в современных условиях не действуют, я не совсем то имел в виду, что расслышали в моей речи многие. Правильнее бы было сказать так: "в строгом и прямом смысле действуют, но фактически не действуют в том смысле, что применение их тотально саботировано, и поэтому действие их фактически имеет чисто декларативный характер"!

– Тотально саботировано? Но они, все-таки, действуют декларативно? – изумился Кураев.

– Вот именно, – ответил Гундяев, – вот именно. Вам такая простая мысль о тотальном саботаже и чисто декларативном действии разве не приходила в голову? Ах да... вам же пришла в голову более сложная и мудреная мысль о том, как нам реформировать каноническое право... Согласно вам все епископы, все архимандриты и все благочинные должны заняться подвижничеством, стать святыми людьми и чуть ли не начать творить чудеса; и так, завоевав уважение и искреннее почтение народа, они как бы получат в глазах народа право или мандат на реформу в области канонического права, которая, по-вашему, из-за святости ее проводящих, не вызовет нестроений и раскола в народе... Кажется, ваша идея, Кураев, была такова?

– Да, – ответил Кураев и добавил: – и я честно об этом написал.

– Знаю, знаю, – продолжил Гундяев, – но сам подумай: не наивно ли так мыслить? Во-первых, не могу поверить, что вы, Андрей Вячеславович, серьезно верили в то, что когда-нибудь – пусть даже в весьма отдаленном будущем, – такие потребные для вашей реформы епископы, архимандриты и благочинные могут появиться в природе! Ведь вы же не ребенок – честное слово... Во-вторых – даже если бы они и появились! – то скажите: с чего бы это подобным праведникам и святым, почитающим наследие церковное за драгоценное сокровище, которое следует хранить как зеницу ока, вдруг вздумалось проводить реформу этого сокровища? С какой стати? Таковые стали бы, скорее, не революционерами-преобразователями, а хранителями-консерваторами. И это еще одна ваша нелепость. Вам, скорее, следовало бы признать, что для вашей реформы нужны не святые революционеры, каким-то непонятным образом все-таки покоряющиеся церкви, а дерзкие революционеры-грешники, действующие по праву сильного, действующие различными манипуляциями сознания, а также ошарашивающей дерзостью и внезапностью! Вот это бы я еще понял и посмотрел бы на вас как на реалиста. Как на одного из тех реалистов, с которыми я не раз встречался на экуменистических встречах и богослужениях. Но, к сожалению, следует признать, что у нас такая революция дерзких грешников вызвала бы раскол; и за ними пошло бы меньшинство. Так что подобная революционная реформа – не для нас, Андрей Вячеславович.

– Так что – мы – в тупике? И нет выхода? – изумился Кураев.

– В тупике... Нет выхода... – пробурчал Гундяев, и продолжил: – Отставить панику! Выход, между прочим, Андрей Вячеславович, уже давно найден и никакого тупика нет. И реформа фактически уже проведена. Проведена давно. Только вы этого не замечаете. И многие другие тоже не замечают.

– Проведена? Давно?

– Давно. Все те каноны, которые нам не нравились, давным-давно тотально саботируются всеми, кому надо. И церковным судом в том числе. Все нововведения, которые нам были нужны, также были введены – только те, кому не надо, об этом не в курсе. Нам, конечно, не удалось изменить все так, как этого нам хотелось в идеале. Но в рамках возможного сделано немало. Теперь женщина, например, изменив пол, вполне может стать священником и даже епископом. В принципе, даже мужиковатая от природы женщина может проделать то же самое хоть сейчас на свой страх и риск. Главное тут – это чтобы про это не узнали те, кому не надо – тот же так называемый "народ божий". Два гомосексуалиста могут спокойно жить вместе и быть священниками. Оба. Только опять же, так, что те, кому не надо, про это не прознали. Теперь, правда, даже если те, кому не надо, об этом прознают, то, как правило, ничего сделать толком не смогут. Священник может вступить хоть в десятый брак. Но по-тихому. Вы, Андрей Вячеславович, можете спокойно дрочить, сколько хотите – и никто вас не тронет – разве только что вы не будете делать это на амвоне при прихожанах. Разумеется, для всех подобных случаев предусмотрено соответствующее покаяние. Например, ваш онанизм врачуется обычным покаянием. И на вас даже не накладывается никакая подобающая греху эпитимия – например, в виде сухоядения в течение 40 дней со всякими молитвами и поклонами. И никто из сана вас извергать не собирается. Успокойтесь. Гомосексуальную связь теперь тоже принято врачевать простым покаянием безо всяких эпитимий – это теперь что-то вроде онанизма. Считайте, что фактически прежние границы икономии расширены, а строгости, налагаемые прежними границами икономии, тотально саботируются; и поэтому фактически мы идем гораздо дальше этих границ в сторону снисходительности к грешнику. Что же касается прежних канонов и правил – то они, повторю, продолжают действовать. Но чисто декларативно. И на словах мы сейчас – за строгое соблюдение этих правил и за их незыблемость. Пока что принято решения не расшатывать церковный корабль.

Вновь наступила тишина. Наконец, Гундяев прервал ее:

– Андрей Вячеславович! Мы ценим ваш вклад в дело реформы православия. И ваша идея о "святых революционерах" может также оказаться кстати. В будущем. Ведь, строго говоря, я должен покаяться в том, что назвал вашу идею и концепцию реформ совсем нелепой и нереализуемой. В действительности, что касается этих ваших "святых революционеров", все обстоит несколько иначе: ведь для задействования авторитета "святых революционеров" достаточно того лишь того, чтобы народ верил в святость этих революционеров; в действительности же они могут и не быть святыми, и быть совсем даже наоборот – людьми вообще неверующими, но хорошими актерами. А убедить народ в их святости поможет хорошо поставленная пропаганда. И тут люди из ГБ и наши связи с ГБ могут очень помочь. Но прошу, Андрей Вячеславович, помнить одно: церковь – это наш единый дом. И пока принято решение церковный корабль не раскачивать. Поэтому прошу вас – утихомирьтесь с вашей жаждой реформ. Мой вам совет: подождите. Возможно, уже через считанные годы вы с вашими идеями реформ понадобитесь церкви вновь – если будет решение о кардинальном преобразовании нашей церкви... А о том, востребованы ли в текущий момент реформы и реформаторы вы сможете узнать из достаточно авторитетной церковной прессы – из того же "Журнала Московской Патриархии", например. Когда вы увидите там рассуждения о необходимости реформ, о том, что нашей христианской церкви нужно больше христианства, а нашим христианам – больше Христа, рассуждения о возвращении к идеалам и к истокам – например, о возвращении к идеалам христианских общин времен апостолов или времен доконстантиновой эпохи – можете начинать играться со своими идеями реформ. Ваши идеи будут весьма кстати и они будут востребованы временем. А также неплохо оплачиваться из централизованной церковной кассы. А до этих времен не советую вам будоражить умы нашей паствы всякими реформами. Все, что надо, как надо реформировано уже до вас и без вас.

Снова наступило молчание. Кураев изумлялся по поводу того, что его аудиенция-исповедь у Патриарха Кирилла затягивается. "Будет ли ей конец?" – думал Кураев. Но конца не предвиделось. Гундяев вытащил откуда-то из-за пазухи бумажку, развернул ее и, сказав Кураеву "Вот что о вас, отче диаконе, в интернетах пишут", начал зачитывать: "Когда подошло время потчевать большого гостя, на вопрос о том, что ему приготовить, дьякон заказал... пельмени, хотя это было время Великого поста! После того, как его на всякий переспросили, Кураев как отрезал: "Пельмени! Напридумывали себе всяких постов...".". Кирилл закончил цитирование и спросил: