Текст книги "Танцовщица (СИ)"
Автор книги: Аноним Katsurini
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Annotation
Продолжение мира Лиры. Место действия – Москва. Герои – иные, но империя – та же, вернее, то, во что она превратилась после проигранной Первой Отечественной войны. Теперешнее название страны после захвата иноземцами – Российская империя.
Жизнь юной танцовщицы резко меняется, когда её ставят на главную роль балета «Лебединое озеро». Во время репетиции на неё обращает внимание какой-то старик, явно имеющий своё влияние в Большом театре. Что он задумал и чем это для Варвары обернётся, пока сложно сказать.
Начато 11.08.2017. Продка от 26.08.2017. Не забывайте оставлять комментарии и отзывы.
Katsurini
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Katsurini
Танцовщица
Глава 1
– Раз-два-три! Раз-два-три! Поворот! Не так ногу ставишь! Давай сначала! – приказывал учитель танцев Этьен. Мы для него всего лишь товар! И не важно, что всю ночь пробыли на ногах, что поспать удалось от силы пару часов, а после уже четыре часа тренировка. Не мешает хотя бы позавтракать. Про отдых заикаться не стоит.
Но не возразишь ведь. Альтернатива имеется – бордель или улица. Что практически одно и то же.
Я вновь споткнулась и больно ударилась, закусив губу, чтобы не дать слезам воли.
– Тупая, что ли! А если ногу повредишь? Кому ты тогда нужна будешь? – порою кажется, что обзывать нас – любимое его занятие. Сильнее он любит лишь учить, как он говаривает, и мёртвого научить танцевать можно.
А ведь я любила танцевать. Когда-то. Именно поэтому меня и заметили тогда, на улице, пять лет назад. Теперь же я ненавидела танцы. Ненавидела свою рабскую жизнь.
Вот только, стремление жить всё же преобладало над желанием умереть. Сколько раз я пыталась уйти восвояси! Правда, без гроша в кармане. Ведь жалование нам давали лишь раз в год. На Великий День. Да и то, лишь те крохи, которые оставались после всех штрафов за любые нарушения. А тех, у кого долг превышал доход, тех выгоняли. Прямо на улицу, лишив даже одежды, выдав лишь старый грубый мешок, в который можно было завернуться.
– Ладно, бездарь никчёмная, перерыв на обед! – объявил хозяин труппы. А это значит, что обеда уже не будет.
Но народ вздохнул облегчённо, потому как сил танцевать уже не имелось.
Я вытянула ноги из пуантов, разбинтовала их, ведь приходилось скрывать мозоли и раны. И зажмурилась, почти от удовольствия.
Ели мы всегда долго. Стараясь растянуть и насладиться вкусом, хотя похлёбка да каша были почти безвкусными. Но я вспоминала тогда стряпню матушки, запах, витающий по дому. Нет, о потерянной жизни я не жалела. Толку-то! Её уже не вернуть. Но эти воспоминания – всё, что у меня осталось. Я никогда не говорила все эти пять лет. Болтуны долго не жили. Урок этот я усвоила. Особенно те, кто не хотел смириться, покориться, встать на колени перед захватчиками. Но нам надо выжить. Продлить свой род. Сохранить то, что возможно.
Выживших стариков уничтожали сразу, как и непокорных взрослых. Люди старались помалкивать. Надо было выжить во что бы ни стало!
Ели, сидя на полу, как собаки. Так ломали гордость, показывая наше место. Всё это видеть было невмоготу. Но погибло очень много народу. И, по сравнению с тем, что происходило на улице или на фабриках, у нас были райские условия. Во всяком случае, так говорил наш руководитель. Причин верить ему не было. Мы все с улицы. Поэтому знали, каково это жить впроголодь. У захватчиков была еда, оружие, воины. И заработать хлеб можно было лишь став рабом. А для женщины – либо личной рабыней – постельной утехой, либо на фабрику, например, бумагопрядильную, где сдохнешь раньше, чем доживёшь до двадцати лет, при этом плодиться поощрялось, причём твоего мнения никто не спрашивал. Смирись! Покрасивше девок хозяин брал себе, остальных – на фабрику.
Мне повезло! Наш хозяин был мужелюбом. И труппа друг о друге заботилась, особенно о слабых, среди которых считалась и я. Мужчины, правда, походили больше на женщин. А те, что слишком возмужали и не нравились больше учителю, становились его и нашими охранниками. Вот им дозволялось жениться на девочках труппы. Правда, детей хозяин не любил – слишком расточительно. И как только малыш начинал полноценно есть пищу с общего стола, избавлялся от детей. Мальчишек отдавал служителям церкви, а девочек – в бордель.
Я с ужасом представляла, что могу кому-то приглянуться. Поэтому грудь бинтовала, стараясь больше походить на мальчика, да и старалась в гриме увеличить свои недостатки и спрятать достоинства.
– Пятнашка, сегодня ты будешь исполнять роль Одетты! – огласил приговор учитель.
Я внутренне сжалась. Раньше на главные роли меня не ставили. Я старалась не выделяться из толпы. Нарочно ошибалась. И вот теперь что-то в лесу сдохло! Хотя... Чему там дохнуть. Да и лесов-то нет! Больше нет.
Имён у нас тоже не было. Всем давали прозвища. А если человек выгонялся, то новенький занимал его порядковый номер-имя.
Это была весьма сложная роль.
"Лебединое озеро" ставилось у нас впервые. В своё время нашумевшее разочарованием публики. Смысл во всём этом? Вряд ли народ явится поглядеть на нашу неизвестную труппу. Да и балетом мы как таковым не занимались. Как же мне не выделяться с главной ролью?
Как и ожидалось, учитель требовать стал гораздо больше. Ноги просто кровили и болели невыносимо. Как при этом можно порхать, точно бабочка?
– Пятнашка, улыбку натяни!
Но я не могла. Слёзы застилали глаза. Улыбка походила на оскал.
– Тридцатый, сделай что-нибудь! Нарисуй ей улыбку!
Гримёр сделал всё возможное и даже больше. Это была не я. И с опущенными веками на меня глядел незнакомый человек со счастливой улыбкой. Жутко! В таком гриме мне не полагалось открывать на сцене рот.
Я ловила на себе сочувствующие взгляды девушек, которые поначалу даже казались завистливыми.
Тренировки сменялись бесконечными тренировками. И вот, настало время показа. Волнение с головой накрыло меня, стоило увидеть большое здание, на вывеске которого значилось: "Императорскiй Большой Театръ".
Красив, величествен.
Неужто я буду выступать на его сцене? Правда, верх был вовсе несуразный, выбивающийся из стиля фасада здания. К тому же повсюду погребальная символика – окна-арки, образующие переходы, полусбитые урны с прахом – напоминающие о недавней катастрофе.
Сглотнула, вспомнив родителей. Вся труппа тоже замерла. И у всех глаза на мокром месте.
– Чего замерли! Время не ждёт! А, восторгаетесь большой сценой! – понял по-своему учитель.
Он был похож на нас – рабов. И даже речь ничем не отличалась, кроме грубости, от нашей. Но он был чужим. Как так? Неужто враг научился принимать наш облик? Неужто нас предали изнутри? Нет, не мы, кто-то чужой, я не хотела верить в то, что и среди нас есть враги.
Оказалось, что декорации и костюмы уже имеются. И нас почти сразу вывели на сцену. Огромный зал, погружённый во тьму, лес и озеро. И настолько всё правдоподобно, что я невольно представила, что нахожусь на природе. Шумит листва от дуновения ветерка, доносящего мне запах ночных фиалок. Где-то неподалёку стрекочут кузнечики. И я – лебедь.
Заиграла тихая музыка, которой я отдалась.
Говорят, лебеди любят лишь раз и навсегда. Вот только, я не всегда являюсь лебедем, а мой возлюбленный Зигфрид – полностью человек. Моё сердце разрывают сомнения, можно ли довериться этому человеку, можно ли открыть ему сердце, позволить самой полюбить?
Я кружилась по сцене, так, как себе это представляла. Меня иногда подхватывал Третий, исполняющий роль Зигфрида.
И вот, музыка стихла, но не моё сердце, всё ещё гулко стучащее в груди и, казалось, озвучивающее погрузившуюся в тишину сцену.
Раздались рукоплескания. И из тьмы вышел старик. Высокий, широкоплечий, одетый, точно франт.
– Браво! А она – талант! – сказал он хриплым голосом. Он шёл уверенно, но в то же время мягко, будто хищник на свою жертву. И глядел лишь на меня.
Я опустила очи долу да постаралась покинуть освещённое место, спрятаться, забиться в тени, но упёрлась в грудь учителя.
– Останься, – сказал он вдруг мягко. Да так, что волосы на затылке зашевелились.
Они что – издеваются?
Стало страшно. Что им от меня нужно? Перед глазами всё поплыло, будто бельмо появилось. Что-то по краю вижу, а прямо перед собой – нет. Как не вовремя!
Мне незнакомец подал руку, за которую я ухватилась будто за спасательную соломинку.
– Позвольте проводить вас, – сказал он весьма учтиво.
Кивнула в ответ.
– Она немая. Хотя слышит, – встрял учитель.
– Я разберусь. Как её зовут? Сколько ей лет?
– Не знаю. Я зову её Пятнашкой. Сколько лет – тоже не знаю. Приблизительно семнадцать.
Я сглотнула. Угадал. Хотя, возраст явно завысил, я выглядела на три лета младше.
– Точно? – усомнился старик.
– Точно-точно! У меня уже десять лет.
Врёт. Всего лишь пять! Но я ничего не сказала.
– Оставьте нас. Я разберусь.
– Хорошо, мой господин, – отвесил поклон учитель.
Куда меня ведут?
Нужно медленно и глубоко дышать, чтобы успокоиться. Вдох, задерживаю дыхание, выдох, задерживаю. Нельзя показывать свой страх!
На ступеньках чуть не упала. Старик ловко меня подхватил.
– Вы всегда такая...
Неуклюжая?
–... уставшая? – выкрутился он. – А эта улыбка? Пожалуй, её надо смыть.
Боюсь, ему придётся говорить за нас двоих.
Я вздохнула, не желая отвечать на поставленный вопрос.
– Сегодня проведите этот день со мною. Отдых вам не помешает. И ещё... Пожалуй, надо, чтобы вас осмотрел лекарь.
По дороге он подозвал какую-то женщину, шепнул ей что-то и та вскоре встретила нас у выхода из Большого театра. Мне на плечи легла тёплая шаль, а ещё женщина протянула влажный кусок ткани. Потом жестом пригласила пройти за ней. Мы оказались у зеркала.
– Сами сможете смыть грим? – спросила она.
Я кивнула в знак благодарности девушке и повернулась к старику. Он не глядел в мою сторону. Решив не пороть горячку, хотя хотелось удрать, я стала смывать с лица краску.
Окинув не очень довольным взглядом результат своего труда, я подошла к старику, ожидающему на красивой лавочке с золочёными подлокотниками. Ловко встал, вновь подал руку, устроил её на своём локте и, под равнодушный взгляд слуги, раскрывшего нам дверь, вывел из здания Большого театра.
Заржали лошади.
Нас встретил порыв холодного осеннего ветра, кинув листья прямо мне в лицо.
"Осуждаешь?"
Мой кавалер подал руку, заметил, что я до сих пор в пуантах. Обернулся в ещё не успевшую закрыться за нами дверь.
– Сапоги найдутся? – спросил он всю ту же девушку.
– Да. Подождёте?
Старик кивнул. А у меня наконец-то прояснилось зрение, и я смогла его рассмотреть.
Аккуратно подстриженная седая борода и волосы, карие глаза, нос картошкой, морщинки на лице.
Руки же не походили на дряхлого старика, как и шея. А ведь эти места лучше других показывают возраст. Ногти аккуратно подстрижены.
Я бы ему дала все шестьдесят. Неужто решил приударить за молоденькой танцовщицей?
А старик тем временем усадил меня в карету, наклонился к моим ногам и стал развязывать завязки пуантов. Как неловко! И ведь не возразишь, если немая.
Разбинтовывать ноги он не стал. Просто сапоги на босу ногу не носят, как он выразился. Обувь я уже надевала сама.
Кивнула ему в знак благодарности.
Карета тронулась.
Пока ехали, старик болтал неумолкая, рассказывая о новостях столицы, политических интригах, моде и многом другом. Мне же это было скучно. Поэтому, увидев, что он вновь открыл рот, чтобы что-то сказать, я нарушила тишину:
– Что вам от меня нужно?
Его лицо вытянулось – явно не ожидал, что я могу заговорить. Но довольно быстро справился с волнением. Может, не стоило шокировать старика?
– Значит, всё, что сказал этот Кузнечик, враки, – сделал он вывод.
Я подумала и согласилась с утверждением.
– Кто бы сомневался!
– Вы не ответили на мой вопрос, – напомнила я.
– Может быть, сперва познакомимся?
Его возражение я оценила. Действительно, тяжко общаться, если не знаешь, как к человеку обращаться.
– Вам ведь уже сказали, что меня зовут Пятнашкой.
– Так мы ведь уже решили, что всё, что мне говорили до этого – ложь. Давайте начну с себя. Евгений Евгеньевич Арманд.
– Алёна, – коротко представилась я. Спохватилась, но уже поздно было. Не стоило называть то имя, которое мне дали родители. Достаточно того, что при крещении. – Варвара, – исправилась я.
Мы встретились взглядами.
– Хорошо, Варенька, – выбрал он имя, – давайте перейдём к вашему вопросу.
Странная у него фамилия. Явно не нашенская. Правда, очень много иностранцев понаехало в последние годы. В основном, разворовывают то, что осталось от нашей страны. Я задышала глубже, стараясь не показать своих чувств.
– Так что вам от меня нужно? – решила отвлечься, напомнив о сути вопроса.
– Вы красивы. Очаровательны. И явно обладаете талантом.
– На что вы намекаете?
Я нервно теребила край шали.
– Вы – голодранка. Думается мне, на правах рабыни у этого прыгуна. Негоже талант зарывать в землю!
"Держись, Алёна. Не стоит портить отношения в самом их начале, – сказал внутренний голос. – Это твой шанс выбраться из нищеты".
"А оно мне нужно? Что этим иноземцам от нас надо? Богатства. А если их нет – женщины".
"А прозябать в этой труппе – лучше?"
"Он – старик!"
"И что? Но его внешность не отталкивает".
– Ближе к делу! – вымолвила несколько раздражённо. Правда, злилась больше на себя и свой внутренний голос.
– Предлагаю вам заключить договор. Вы – красивая женщина.
– И что вы хотите от меня?
– Роль моей спутницы. Уверяю вас, вы ни в чём не будете нуждаться!
– И что входит в обязанности вашей спутницы?
– Всё, что мне захочется.
– А что получу я? – спокойствие, Алёна, только спокойствие!
– Всё, что вам захочется, в разумных пределах, что не будет идти вразрез с моими желаниями.
– У меня есть время подумать? – не стала сразу его разочаровывать.
– Я дам не только время подумать, но и время узнать меня получше.
Карета остановилась.
– Пойдёмте, моя дорогая Варвара, пообедаем! – он предложил мне руку.
Мы оказались перед ресторацией "Яръ".
Уверена, там ничего солнечного нет. С чего тогда такое название? Неужто от прошлого что-то могло остаться?
И лишь очутившись внутри, ощутила себя в западне, поняв, что задумал этот француз! Чтобы я почувствовала себя человеком! Как, я, привыкнув к этой роскоши смогу обратно вернуться в рабство?
Хитёр! Но... Я бросила взгляд на старика. Как можно продавать себя? Да, некоторые девушки из труппы строили глазки другим мужчинам. Но... вот так... просто продать себя?
"Времена сейчас не те, чтобы выбирать!" – напомнил внутренний голос.
"И чем я тогда лучше тех, что на улице? Правда, они просто хотят выжить, а я – чтобы заработать блага?"
"Но ты человек, а не собака!"
"Да, человек! И я не могу отдаться вот так! Продаться!"
Я видела, что происходит с теми девушками труппы, которых выбрали себе бывшие любовники нашего учителя. Мнение самих девиц никого не волновало. Если девица отвечала отказом, её будущий супруг просто насиловал, а потом являлся в церковь да просил обвенчать. И рано или поздно это коснётся меня. Только тогда меня точно не спросят.
– То есть, вы хотите сделать меня своей любовницей, – решила всё же убедиться в своих догадках.
– Пока – да.
– А что потом, если я вам надоем?
– Я куплю вам дом здесь, в Москве. И как отступные – дам вам возможность выступать в Большом театре в течение года. А дальше – вы уж сами. Подарки все остаются у вас, как и драгоценности.
– У меня нет документов.
– Я всё сделаю.
Заманчиво! Но как же мерко! Ещё и треклятый француз!
К нам подошёл мужчина, одетый в форму слуги. Услужливо склонился, проводил к одному из столиков, разложил книжечки с загадочной надписью "меню", после чего ушёл. А старик галантно отодвинул мне стул.
– Как мне вас называть? – уточнила я. – Эжен подойдёт?
– Вполне.
Я открыла книжечку, привлекшую моё внимание. Треклятый французский! Кто бы сомневался!
– Вы знаете французский? – удивлённо спросил он.
– Несколько слов. Разговаривать на нём не умею. Но... – хотела сказать, что понимаю его на звук. Сама же не могу все эти картавые звуки произносить.
– Но?..
– Различаю его написание.
– Вы разговариваете прямо как дворянка, – восхищённо молвил он, хватая мою руку. – Кто вы? И это имя Альона...
– Я не помню ничего из того, что было, пока меня не взял господин Этьен. Алёной хотела просто представиться. Нравится имя. Меня всегда господин Этьен звал Пятнашкой. Просто потом вспомнила, что кто-то называл меня Варварой. Наверное, так меня звали.
Я лгала, хотя ложь – это плохо. Но враг прямо передо мною. Они разрушили наши дома, уничтожили страну, грабят всё до сих пор, я уж не говорю о насилии над женщинами, детьми, убийствах стариков, детей. Не только французы. Все немцы*! А ведь некогда мы были единым народом, входящим в единую нашу империю. Тартарию. Пока они не отделились. И не напали на оставшиеся куски.
Слёзы навернулись на глаза. Ненависть затуманивала разум. Но моя задача выжить! Все родные погибли. Я не могу допустить своей смерти, не продлив род!
"Но один лучше, чем много! Да и не похож он на насильника..."
Хочешь моей невинности треклятый француз?!
– Вы плачете? – мне протянули тонкий батистовый платок.
– Вспомнила, как ела с пола, а вы... Вы... – всхлипнула ещё больше. Зря я ему доверилась!
– Альона! – его рука вдруг заскользила по моей, он оторвал её от лица, и притянул меня к себе. От него разило дорогим одеколоном.
Что же мне делать? Как поступить?
"Он проявляет сочувствие. Не такой, как Этьен".
"Нет, он просто хорошо умеет уговаривать".
Я всей душой ненавидела тех, кто уничтожил былую страну. И хоть тогда была ещё дитятком, когда происходили зачистки и мало что понимала, но эта ненависть всё это время жила внутри меня. Возможно конкретно этот француз не имеет отношения ни к войне, ни к вырезанию стариков, среди которых был мой дед, а отец погиб на фронте, сражаясь за Родину в рядах ополченцев, но как же мне простить тех, кто убил мою матушку только за то, что она не отдала тем мерзавцам последний хлеб, который припасла для меня. А я сидела в подполе и глотала бесшумно слёзы, пообещав, что два дня буду сидеть тихо и не выйду.
Потом нашла её распростёртое изуродованное полуголое тело. Я пообещала, что не буду плакать на её похоронах. Что буду радоваться тому, как её душа уходит в Правь для последующего перерождения. Что буду исполнять танец огня, сама стану этим огнём на кроде*.
И я верила в то, что делала. Видно, этот танец и видел Этьен. И подобрал меня. Уж не знаю, что было дальше. Помню лишь хер*, отделяющий мою прошлую жизнь от нынешней. А потом я танцевала. Не знаю, как смогла. Но в танце я была собою. Могла больше не притворяться.
К Этьену я не ощущала ненависти. Хотя и презирала. Да, он изнурял своими тренировками, давал подачки с барского стола. Сейчас же я могу иметь всё, но от чего ощущаю себя предательницей? Отчего сейчас так больно? И поняла. Насилие – это не ты выбор совершаешь, хотя и ощущаешь себя после этого грязной. А сейчас меня просят предать всё то, что у меня осталось. Добровольно отдаться врагу.
– Успокоилась? – он отстранился от меня. – Сделаем заказ?
О чём он говорит?
Я отстранилась. Подняла ноги на стул, укуталась в шаль. Я чуть-чуть посижу, только согреюсь маленько, и верну шаль этому французу.
– Принесите бульон даме моего сердца, – сказал старик. – Жаркое и горячий шоколад.
– Будет исполнено.
Я ведь ему во внучки гожусь, а то и в правнучки.
– Я тебе противен, – сделал вывод старик.
Мазнула по его лицу равнодушным взглядом.
– У вас есть жена?
– Нет.
– Дети?
– Был. Погиб. Сейчас был бы твоего возраста.
– Но вы всё равно готовы спать со мною, – равнодушно подытожила я.
– Ты зацепила меня. Когда Этьен сказал, что у него есть самородок, я не поверил. А когда он согласился поставить провалившийся балет, подумал, что умом тронулся. Но теперь вижу, что он был прав. Я не видел до сих пор подобного танца. Такой талант нельзя губить.
– Поэтому вы готовы сделать меня содержанкой, любовницей? – я заперла внутри все чувства и сейчас полностью успокоилась.
– Тебе понравится.
"Спокойно, Алёна, спокойно! У тебя есть ещё время подумать!"
Пришёл слуга и принёс горшочек, из которого поднимался пар. Поставил передо мною, как и чашу с сухариками.
– Я думал, вы обрадуетесь, дорогая, – нарочито вежливо говорил француз при посторонних.
Пришлось дождаться, пока молодой мужчина-слуга уйдёт.
– Я должна радоваться, что собираюсь продавать своё тело?
Окинула любопытным взглядом почти полный зал посетителей, освещённый множеством канделябров со свечами. Скользнула по дорогим светильникам, теперь непригодным, ведь электричество после войны так и не восстановили. Не посчитали нужным в оккупированной стране? Или просто не знают, как?
– Надо в жизни искать позитив, а не негатив.
– Вы фотограф? – зацепилась я за слова.
– Было дело. Увлекался по молодости. До войны. Сейчас не достать допотопные технологии.
Я опустила ноги, придвинула стул. Глянула на свои грязные руки. Почему-то сейчас ощущала брезгливость есть такими. Человеческое достоинство против своего тела.
– Вы участвовали в войне?
– Нет. Отец до войны ещё перебрался. Но нам повезло, наше дело катастрофа почти не тронула.
– И чем вы занимаетесь?
– Прядильным* производством.
– Я слышала, там жуткие условия.
– Да, стали после потопа. Помещения теперь под землёй, но люди нуждаются в работе, даже такой.
– Женщины и дети... – хмыкнула я, открывая суп.
– Да. Но и мужья тоже работают.
– И какая у них жизнь?
– Не жалуются. Родственников к нам пристраивают. Ну, или говорят, что родственники...
Я глядела на варёное яйцо, плавающее в бульоне несколько ошарашенно. Неужели всё враки? И жить на улице всё же возможно.
– Вы покажете? – вдруг спросила я и взглянула на собеседника.
– Прямо сейчас?
Его глаза с лукавством глядели на меня. Я смутилась.
– Придётся ехать долго. А значит, вам надо будет заночевать у меня, – снизошёл до пояснения он.
– Но вы ведь обещали мне дать возможность присмотреться.
– Обещал. А своё слово держу. Но знакомство с семьёй всё меняет. Мне надо вас как-то представить будет.
– С семьёй? – растерялась я.
– Шерстоткацкие фабрики, красильни – семейное дело. К тому же сейчас строится больница и школа на наши средства в селе. И хоть какие-то манеры у вас есть, я должен иметь гарантии, вы же понимаете...
– Значит, вы отказываетесь...
К еде я так и не притронулась.
Он положил шершавую ладонь на мою руку.
– Если вы согласны, то...
– Как скоро вы будете настаивать на близости, если я соглашусь? – спросила холодно, просто из любопытства. Внутри всё клокотало.
– Вас страшит она? Хотите сказать, что...
Я покраснела до кончиков пальцев, как мне показалось.
Его рука очутилась на моей щеке, потом скользнула к подбородку. И он приподнял его, заглядывая в глаза.
Слишком личный жест. Что вы хотите там увидеть? Страх? Хорошо. И я открылась ему, выплеснув всё то, что чувствую.
– Я передумал.
Я напряглась.
– Вы больше не вернётесь к Этьену жить.
– Но он – мой владелец.
– Я решу этот вопрос без вас, дорогая Варвара.
Странно, но я почему-то обрадовалась этой вести. Неужели я уже всё решила? Продаюсь этому старику?
– А как я получу гарантии? – мой голос был будто не мой. Неужели во мне живёт кто-то другой? Расчётливый и продажный?
"Молчи, глупая. Такая возможность вырваться из этого ада!"
"Кто ты?"
"Я – это ты. А ты – это я".
Ничего не понимаю, а от этого ещё страшнее.
– Говорите так, словно у вас прекрасная жизнь, и вы боитесь её потерять, – перебил вторую меня старый ловелас.
Я опустила очи долу.
– На улицу попасть я не хочу.
– Да не волнуйтесь! Вы получите их очень скоро, – и он лукаво улыбнулся. – А теперь – довольно болтовни. Отведайте бульон, пока он не остыл.
– А танцы...
– Вас большой театр удовлетворит?
Я кивнула. Не нужен мне этот театр. Но танцевать я люблю.
– Хорошо, я всё устрою. А теперь ешьте. Сегодня у вас длинный день.
Я прислушалась к совету, не понимая, что Эжен задумал. Но решила, что всё равно скоро узнаю.
Примечания по главе:
крода* – погребальный костёр славян.
Хер* – косой крест, напоминающий букву Х. Так раньше и называлась эта буква – хер. От этого слова пошло другое – похерить, например, что означает, перечеркнуть.
Бумагопрядильня* – ткацкая фабрика по производству хлопчатобумажных фабрик.
немцы* – все, кто говорит на иностранном языке, кого не понимают обычные люди.
Речь идёт о Первой Отечественной войне. Исторически считается, что она была в 1812 году. На самом деле дата сдвинута лет на 20-40. Она произошла 1838-48.
Наша страна раньше называлась Тартария, это была огромная империя, на всех континентах. Потом откусывали по куску от неё, пока не добили окончательно. Тому есть множество доказательств, в основном в иностранной литературе, картах. У нас же напрочь всё переписали, но и у нас тоже что-то осталось.
http://gallica.bnf.fr/ark:/12148/btv1b53029234q/f1.item.r=guerre%201812.zoom
http://www.prlib.ru/item/357502
К слову, Наполеон воевал вместе с Александром Романовым против Москвы, а не Петербурга, считавшейся на тот момент столицей РИ.
Глава 2
Ели мы в молчании. Но я наслаждалась едой: запахом, обволакивающим тёплым паром, ласкающим кожу лица, вкусом и почти обжигающей пищей. Просто кормили нас у Этьена по-собачьи, холодными почти помоями, из миски на полу.
И получала удовольствие от стула, стола, света, почти до боли режущего глаза сейчас, которого всегда у нас имелось мало, а дневного мы почти не видели. И всё больше понимала, что просто не могу вернуться к прежней жизни.
Отношения меня пугали до дрожи в коленях. Эжен перекупит меня? Вряд ли ему это обойдётся дёшево, ведь, как я поняла, у него имелись на меня планы. Просто так меня не отпустят. И то, что Эжен пообещал забрать, не значит, что ему позволят. Цена может быть слишком высокой. Согласится ли Этьен – тот ещё вопрос. Поэтому сейчас я наслаждалась тем, что имею, даже прикосновением к горячему горшочку, из которого ела.
Когда мы наконец покинули ресторацию, я решилась задать мучающий меня вопрос.
– Эжен, меня Этьен ведь не отпустит.
– Нет.
– Тогда что вы задумали?
– Сперва осмотр у лекаря.
Мне оставалось лишь согласиться. Незнакомка внутри меня молчала, а я больше почему-то не мучилась угрызениями совести, приняв её выбор.
Приехали мы в одну из больниц. Стало страшно. Вдруг обнаружится что-то, что не позволит меня забрать.
"Как я могу так думать? Совсем сбрендила? Или это не я?"
– Успокойтесь, милая, всё хорошо.
Может, зря я всё это затеяла? Что, если ничего не получится?
Меня провели в одну из палат. Здесь всё было по-прежнему – мама трудилась лекарем, и я здесь частенько бывала. Разве что канделябров со свечами наставили да обветшало всё. Хотя снаружи следов пожара видно не было, следы потопа имелись – окна утопали в земле.
Милый старик радушно встретил нас, обнялся с Эженом.
– Карл Демонси, – представил лекаря мой почти что любовник.
– Варвара, – слегка поклонилась я.
Старик покачал головой.
– Карл, не обращай внимания на её манеры.
– Это что, внучка твоя? – спросил Карл.
– Ты же знаешь, у меня даже детей нет!
Взглянула на своего ухажёра. Точно, внучка! Даже не дочка! Неужели у него вовсе совести нет?
– Да, манер у неё нет! – согласился лекарь. – Неужто, невеста?
А я разозлилась. Именно потому, что невестой назвали. Будто опустили прилюдно. Сделали больно, не дав никогда стать невестой, выйти замуж, родить детей.
– Ты полный осмотр просто сделай! – ушёл от щекотливой темы старик.
– Насколько полный?
– Саамый полный!
Их разговор заставлял отчаянно краснеть, испытывая стыд. Хотелось плюнуть на всё и бежать сломя голову. Но... куда мне бежать? Порядочные девушки без сопровождения не ходят, как говорил Этьен. Когда видела одиноких женщин, так учитель называл их "ночными бабочками", и взгляды, которые бросали на них мужчины труппы, говорили сами за себя. Тогда каждый раз Этьен напоминал, что ждёт нас – невинных девиц. Правда, таких с каждым разом становилось всё меньше. А потом и вовсе я одна осталась, шарахалась от остальных, меня и не трогали. Но нынешний любовник Этьена бросал на меня сальные взгляды. А значит, выбора у меня нет.
Любовница Эжена или жена того мужелюба, что сейчас в любовниках учителя ходит, который имеет имя Седьмой. Пожалуй, тогда лучше старик – один старик. Только один. Ведь женщина создана лишь для одного мужчины. Ему она отдаёт свою непорочность, свою девственность, становится взрослой, женой, матерью.
"Если отдаваться, то хорошему человеку".
"Старик всяко лучше любого из твоей труппы".
Возможный любовник вышел, а вот лекарь попросил раздеться.
Внутри всё клокотало от возмущения, стыда. Оголяться при постороннем, да ещё и это не тот старик, который меня покупает...
"Это всего лишь осмотр. Представь, что это не мужчина, а лекарь – женщина. Вас же иногда осматривает помощница лекаря".
Пришлось раздеваться, отчаянно смущаясь, наплевать на гордость. Уверила, что мнение лекаря не помешает. Этьен не считал нужным нас лечить. Проще выгнать. А та женщина, что осматривала, была лишь его помощницей. Такие убеждения помогли собраться с духом и снять пачку. По телу прокатилась дрожь.
"Тихо, тихо, – уговаривала я себя. – Рано паниковать!"
Разбинтовала ноги и села на подстеленную белоснежную простынь. Холодно!
Лекарь осматривал меня везде. От головы под волосами, за ушами, во рту, носу, подмышками и... везде.
Уложил на кушетку. Стоило ему начать раздвигать мне ноги, как их начало трясти.
– Успокойтесь, это всего лишь осмотр, – сказал лекарь, удерживая обе ноги.
Но его слова не помогли успокоиться.
Долез до самых тех мест, куда, кроме как мужу, лезть вообще не положено. Меня трясло от этих прикосновений.
– Успокойтесь, а то позову Евгения Евгеньевича. Будет вас держать, чтобы я осмотрел.
Мне только этого и не хватает!
"Вспомни маму!"
"Она тоже вот так осматривала?"
И поняла, что да. Только тогда не было груди, не должно было быть. Да и между ног не залезала. Но это не картинка-воспоминание, скорее ощущение, что так было.
Не помню. Почему?
"Вспомнишь".
"Кто ты?"
"Я тебе уже ответила – часть тебя. Более сильная часть".
– Жалобы на что-то есть? – спросил Карл.
– Я, я могу встать? – дрожащим голосом спросила его, глядя в другую от лекаря сторону.
– Если жалоб нет.
Я уже встала, но вдруг вспомнила, что всё чаще глаза подводят.
– Зрение иногда подводит.
– Как это проявляется?
Я описала.
– Вы одевайтесь, – разрешил лекарь, видя, что я продолжаю сидеть на простыне и дрожать.
Надела своё сценическое платье да в шаль закуталась.
После чего мне закапали в глаза белладонну и потом долго рассматривали светящейся штучкой. Видно, допотопная вещичка. У мамы такая тоже была.
Лекарь попросил войти Эжена.
