Текст книги "Наложницы. Гарем Каддафи"

Автор книги: Анник Кожан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Анник Кожан
Наложницы: Гарем Каддафи

Моей маме, как и всегда.

Мари-Габриэль, Анне, Пиполь – моим самым важным.

С.

Мы, лидеры Джамахирии[1]1
  Великая Социалистическая Народная Ливийская Арабская Джамахирия – государство, а также политический режим, образованный 2 марта 1977 года, отличный и от монархии, и от республики, теоретически обоснованный Муаммаром Каддафи. В результате гражданской войны в Ливии в 2011 году Каддафи был свергнут и позднее убит, а Джамахирия – упразднена. (Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное.)


[Закрыть] и великой революции, заверяем женщин в своем уважении и поднимаем флаг борьбы за их права. Мы решили полностью освободить ливийских женщин, вырвать их из мира притеснения и подчинения, для того чтобы они стали хозяйками своих судеб в демократическом обществе, где они будут иметь такие же шансы, как другие члены этого общества…

Мы призываем к революции ради освобождения женщин арабской нации; революции, которая станет бомбой, встряхнет весь арабский регион и подтолкнет пленниц дворцов и рынков восстать против своих тюремщиков, эксплуататоров и угнетателей. Этот призыв, без сомнения, отзовется гулким эхом и получит резонанс у всей арабской нации и во всем мире. Сегодня не обычный день, а начало конца эры гаремов и рабов…

Муаммар Каддафи 1 сентября 1981 года, в годовщину революции, представляет миру первых выпускниц Женской военной академии

Пролог

В самом начале была Сорая.

Сорая – с черными как ночь глазами, пухлыми губами и пронзительным смехом. Сорая, которая резко переходит от смеха к слезам, от возбуждения к меланхолии, от ласковой нежности к вызывающей грубости. Сорая и ее секрет, ее боль, ее протест. Сорая и ее невероятная история веселой девочки, оказавшейся в когтях людоеда.

Именно с нее я начинаю книгу.

Я встретила ее в один из тех дней всеобщего веселья и хаоса, которые последовали после поимки и смерти диктатора Муаммара Каддафи в октябре 2011 года. Меня командировал в Триполи журнал «Монд». Я занималась исследованием роли женщин в революции. Время было горячим, и меня очень интересовала эта тема.

Меня нельзя назвать специалистом по Ливии. Тогда я отправилась туда впервые, восхищенная неслыханной отвагой, которую проявили повстанцы, свергая тирана, правившего сорок два года, но в то же время я была заинтригована полным отсутствием женщин на фотографиях, в фильмах и репортажах, появившихся за последние месяцы. Другие весенние восстания и ветер надежды, повеявший на этот клочок Земли, открыли миру силу жительниц Туниса, которые присутствовали на всех публичных дебатах, а также удаль египтянок, которые, подвергаясь всяческим рискам, участвовали в демонстрации на площади Тахрир в Каире. Но где же были ливийки? Что делали они во время революции? Ждали ли они ее, начинали ли они ее, поддерживали ли? Почему они прятались? Или, точнее, почему их заставили прятаться, их, жительниц малоизвестной страны, образами которых завладел шутовской вождь, сделав из своих телохранительниц – знаменитых амазонок – знамя собственной революции?

Мои коллеги-мужчины, которые следили за восстанием от Бенгази до Сирта, признались мне, что лишь изредка встречали их – тени, закутанные в черные платки, – и что ливийские повстанцы упорно запрещали им общаться со своими матерями, женами или сестрами. «Может быть, тебе больше повезет!» – говорили они мне с усмешкой, убежденные в том, что в этой стране история не может быть написана женщиной. В первом они не ошиблись. Будучи женщиной и журналисткой, даже в самых консервативных странах я пользовалась большим преимуществом, имея доступ ко всему обществу, а не только к его мужской половине. Мне хватило всего нескольких дней со множеством встреч, чтобы понять: роль женщины в ливийской революции была не просто важной – она была решающей. «Женщины, – сказал мне один из руководителей мятежников, – организовали секретную повстанческую армию». Они поддерживали, кормили, скрывали, перевозили, лечили, снабжали, информировали повстанцев. Они обратили в наличные средства недвижимость, чтобы купить оружие, шпионили за силами Каддафи в пользу НАТО, похитили тонны медикаментов, в том числе и из госпиталя, которым управляла приемная дочь Муаммара Каддафи (да, та самая, которую ложно объявили мертвой после бомбардировки американцами его резиденции в 1986 г.). Они подвергались безумным рискам: быть арестованными, подвергнуться пыткам, быть изнасилованными. Ведь изнасилование – рассматриваемое в Ливии как тягчайшее из преступлений – стало повсеместной практикой и было объявлено оружием войны. Они душой и телом отдались этой революции. Взбешенные, ошеломленные, героические. «Это правда, что женщины имели личные счеты с Полковником», – призналась мне одна из них.

Личные счеты… Я не сразу поняла значение этих слов. Разве не весь ливийский народ, который терпел его четыре десятка лет, в конце концов предъявил личный счет деспоту? Лишение прав и свобод, кровавые репрессии оппозиционеров, ухудшение систем здравоохранения и образования, бедственное состояние отраслей инфраструктуры, обнищание народа, падение культуры, расхищение доходов от нефти, изоляция на мировой арене… Почему эти «личные счеты» касаются женщин? Разве автор «Зеленой книги»[2]2
  «Зеленая книга» – программный теоретический труд Муаммара Каддафи, отрицающий традиционные формы демократии, такие как парламент, партии, референдумы, и излагающий основные принципы прямой народной демократии, основанной на народных конгрессах и народных комитетах.


[Закрыть] не кричал без умолку о равенстве мужчин и женщин? Разве он не выставлял себя ярым защитником женщин, подняв брачный возраст до двадцати лет, отвергнув полигамию и другие злоупотребления патриархального общества, даровав больше прав разведенным женщинам, чем в большинстве мусульманских стран, и открыв для слушательниц всего мира Женскую военную академию? «Вздор, лицемерие, маскарад! – скажет мне позже одна знаменитая женщина-юрист. – Мы все были его потенциальными жертвами».

Именно тогда я и встретила Сораю. Наши дороги пересеклись утром 29 октября. Я завершила свое расследование и на следующий день должна была покинуть Триполи, чтобы отправиться в Париж через Тунис. Я возвращалась с огорчением. Конечно, я получила ответ на свой первый вопрос об участии женщин в революции, собрала множество историй и подробных рассказов, прославляющих их борьбу. Но как много оставалось тайн, подвешенных в воздухе! На тему массовых изнасилований, совершенных наемниками и солдатами Каддафи, было наложено непреодолимое табу, погружавшее представителей власти, семьи и женские организации во враждебное молчание. Международный уголовный суд, который начал свое расследование, сам столкнулся с большими трудностями в поисках жертв. Что касается страданий, которые испытывали женщины до начала революции, о них упоминали лишь вскользь, с бегающим взглядом и глубокими вздохами. «Зачем снова мусолить столь унизительные и непростительные дела и преступления?» – часто доводилось мне слышать. И ни одного признания от первого лица. Ни единого рассказа жертвы, обвиняющей Вождя.

А потом появилась Сорая. Она носила черный платок, покрывавший пышную массу волос, затянутых в узел, на ней были большие солнечные очки и брюки из струящейся ткани. Полные губы делали ее похожей на Анджелину Джоли, а когда она улыбалась, искорки детского веселья вдруг освещали ее красивое, но уже изможденное лицо.

– Сколько лет вы мне дадите? – спросила она меня, снимая очки. Она подождала и затем нетерпеливо опередила мой ответ: – Мне кажется, что мне лет сорок!

Ей казалось, что это много. А было ей двадцать два.

Солнце заливало улицы взбудораженного Триполи. Прошло уже больше семи дней с тех пор, как умер Муаммар Каддафи. Национальный переходный совет официально провозгласил освобождение страны. Зеленая площадь снова получила свое старое название – площадь Мучеников, и накануне вечером на ней вновь собрались толпы жителей Триполи, выкрикивавших в эйфории: «Аллах!» и «Ливия!», после чего состоялся концерт революционных песен под грохот очередей из автоматов Калашникова. Жители каждого квартала купили и зарезали перед мечетью одногорбого верблюда, чтобы разделить его с беженцами из разоренных войной городов. Все повторяли друг другу такие слова, как «единство», «солидарность», «счастливые, как никогда в человеческой истории». А также оглушенные, опьяневшие. Неспособные снова приступить к работе и вернуться к нормальному течению жизни. Ливия без Каддафи… Это было невероятно.

Разукрашенные автомобили продолжали ездить по городу, набитые повстанцами, которые сидели на капоте, на крыше, на дверцах, размахивая флагами. Они сигналили, каждый из них держал свое оружие как близкого друга, заслуживающего уважения, которого ведут на праздник. Они кричали «Аллах акбар!», обнимались, показывали пальцами «V» – знак победы; на головах у них, как у пиратов, были повязаны красно-черно-зеленые платки, или же те виднелись на рукавах, и было совсем не важно, что не все сражались с первого дня с такой же отвагой. Как бы то ни было, после падения Сирта, последнего бастиона Вождя, и его молниеносной смертной казни все называли себя повстанцами.

Сорая с тоской наблюдала за ними со стороны.

Была ли ее тоска вызвана атмосферой шумного веселья, удручающую тяжесть которой она ощущала с момента смерти Вождя? Или восхвалениями «мучеников» и «героев» революции, которые снова вернули ее в положение тайной жертвы – нежеланной, пристыженной? Может быть, она вдруг осознала крах своей жизни? У нее не было слов, она не могла объяснить. Она только чувствовала, как ее снедает чувство абсолютной несправедливости. Печаль оттого, что она не могла выразить свое огорчение и кричать о своем возмущении. Страх того, что о ее несчастье не желают слышать в Ливии, а значит, ей нельзя о нем рассказать и на нем поставят крест. Это казалось невозможным. Аморальным.

Она покусывала шаль, нервно закрывая нижнюю часть лица. Быстро вытерла появившиеся слезы.

– Муаммар Каддафи разрушил мою жизнь.

Ей нужно было выговориться. Слишком тяжелые воспоминания переполняли ее.

– Позор! – говорила она о том, из-за чего ей снились кошмары. – Я могла бы многое рассказать, но никто никогда не узнает, где я была и что пережила. Никто не сможет себе даже представить. Никто. – Она в отчаянии качала головой. – Когда я увидела труп Каддафи, выставленный напоказ толпе, на мгновение я почувствовала удовлетворение. Но потом у меня во рту появился неприятный привкус. Я хотела, чтобы он был жив. Чтобы он был арестован и осужден Международным трибуналом. Я хотела привлечь его к ответственности.

Потому что она была жертвой. Одной из тех, о которых ливийское общество не хочет даже слышать. Из тех жертв, чьи позор и унижения осквернили всю семью и всю нацию. Из тех жертв, которые настолько мешают и стесняют, что проще их сделать виновными. Виновными в том, что они стали жертвами… С высоты своих двадцати двух лет Сорая отвергала это изо всех сил. Она мечтала о справедливости. Хотела признаться. То, что с ней сделали, с ней и с другими, не казалось ей ни безобидным, ни простительным. Свою историю? Она ее расскажет: историю пятнадцатилетней девочки, которую Муаммар Каддафи заметил во время визита в ее школу и на следующий день похитил, чтобы сделать одной из своих сексуальных рабынь. Несколько лет она провела в заточении в укрепленной резиденции Баб-аль-Азизия[3]3
  Баб-аль-Азизия – правительственный квартал в Триполи, военные казармы и огороженная вокруг них территория общей площадью около 6 км2, главная база полковника Муаммара Каддафи. (Примеч. пер.)


[Закрыть], где ее избивали, насиловали, вовлекали во все извращенные утехи одержимого сексом тирана. Он украл у нее девственность и молодость, разрушив все надежды на достойное будущее в ливийском обществе. Она с горечью это осознавала. Поплакав и пожалев ее, семья все же считала ее потаскухой. Полностью пропащей. Она курила. Больше не входила ни в одну социальную группу. Не знала, куда идти. Я была ошеломлена.

Я вернулась во Францию, потрясенная встречей с Сораей. И на страницах газеты «Монд» описала ее историю, не скрыв ни ее имени, ни лица. Да, это опасно. Но она и не такое пережила. История сразу была подхвачена во всем мире и переведена на многие языки. Впервые появилось признание девушки из Баб-аль-Азизии, из этого полного тайн места. Сайты каддафистов неистово все опровергали, возмущенные тем, что могло разрушить образ их героя, который, по всеобщему мнению, столько сделал для «освобождения» женщин. Другие, хоть и не питали иллюзий относительно Вождя, однако все равно сочли это заявление столь ужасным, что оно, по их мнению, едва заслуживало доверия. Международные масс-медиа попытались разыскать Сораю. Но тщетно.

Я ни на секунду не сомневалась в том, что она мне рассказала. Поскольку я не раз сталкивалась с очень похожими историями, которые являлись доказательством существования таких девушек, как Сорая. Я узнала, что сотни молодых женщин были похищены на час, ночь, неделю или год; их силой или шантажом принуждали подчиняться сексуальным фантазиям Каддафи. Что в его распоряжении была целая сеть, в которой были замешаны дипломаты, военнослужащие, телохранители, работники администрации и службы протокола; ее основной миссией было обеспечение Вождя молодыми женщинами – или юношами – для его ежедневных нужд. Что отцы и мужья заключали в монастыри своих дочерей и жен, чтобы скрыть их от взгляда и похоти Вождя. Я обнаружила, что тиран, рожденный в очень бедной семье бедуинов, был одержим идеей обладать женами и дочерьми богатых и могущественных людей, министров и генералов, глав государств и суверенов. Он готов был за это заплатить. И неважно, какую цену. У него не было никаких ограничений.

Но об этом новая Ливия не была готова говорить. Табу! Конечно, она не отказывается обвинять Каддафи и требует пролить свет на сорок два года мерзости и абсолютной власти. Люди ведут перепись жестокого обращения с политзаключенными, репрессий против оппозиционеров, пыток и убийств повстанцев. Не устают изобличать тиранию и коррупцию, двуличие и сумасшествие Вождя, его манипуляции и извращения. И требуют репараций для всех жертв. Но о сотнях молодых девушек, которых он обратил в рабство и изнасиловал, не хотят даже слышать. Пусть они не появляются на людях или покинут страну, скроются под вуалью, зажав свою боль в кулачок. Было бы проще, если бы они умерли. Впрочем, некоторые мужчины из их семей готовы об этом позаботиться.

Я вернулась в Ливию, чтобы снова встретиться с Сораей. По крупицам я собирала другие истории и пыталась изучить сеть соучастников преступлений тирана. Расследование проходило под сильным давлением. Жертвы и свидетели до сих пор боятся поднимать эту тему. Некоторые являются объектом угроз и запугиваний. «В ваших интересах и интересах Ливии – оставьте свое расследование!» – советовали мне многие люди перед тем, как быстро отключить свой телефон. А один бородатый молодой человек в бешенстве бросил мне из застенка мисуратской[4]4
  Мисурата – город в Ливии, столица одноименного муниципалитета.


[Закрыть] тюрьмы, где он отныне проводил свои дни, читая Коран: «Каддафи мертв! Мертв! Зачем вам нужно вытаскивать из-под земли его скандальные секреты?» Министр обороны Уссама Хоуили придерживается похожего мнения: «Это тема позора и национального унижения. Когда я думаю об оскорблениях, нанесенных стольким молодым людям, а также солдатам, я чувствую такое отвращение! Я вас уверяю, лучше промолчать. Все ливийцы ощущают на себе грязь и хотят перевернуть страницу».

Неужели? А бывают ли такие преступления, которые можно выдать за мелкие грязные секреты? Бывают ли красивые и благородные жертвы и бывают ли опозоренные? Те, которых следовало бы почитать, вознаграждать, компенсировать их потери, и те, из-за которых нужно срочно «переворачивать страницу»? Нет. Последнее недопустимо. История Сораи – отнюдь не анекдот. Преступления против женщин – по отношению к таким преступлениями во всем мире допускается столько небрежности, если не попустительства! – не являются смехотворной темой для обсуждения.

Признание Сораи – смелое, оно должно быть прочитано как документ. Я написала его под ее диктовку. Она хорошая рассказчица, и у нее безупречная память. И ей невыносима мысль об обете молчания. Вероятно, не состоится уголовный суд, на котором восторжествует справедливость. Может быть, Ливия никогда не признает страдания жертв Муаммара Каддафи и созданной по его образу и подобию системы. Но, как бы то ни было, ее признание необходимо как доказательство того, что, в то время как он важно расхаживал в ООН с видом хозяина мира, в то время как лидеры других наций расстилали перед ним красную ковровую дорожку и принимали с фанфарами, в то время как его «амазонки» служили объектом любопытства, восхищения или насмешки, у него дома, в его огромной резиденции Баб-аль-Азизия или, точнее, в сырых подвалах Муаммар Каддафи держал в заточении девушек, которые там появились, еще будучи детьми.

Часть 1
Рассказ Сораи

1 Детство

Я родилась в Мараге, небольшом местечке района Джебель Ахдар – Зеленая Гора, недалеко от египетской границы. Это было 17 февраля 1989 года. Да, 17 февраля! Отныне ливийцы не смогут забыть эту дату: в этот день зародилась революция, которая в 2011 году свергла Каддафи с престола. Другими словами, это день, достойный стать национальным праздником, и мне приятна эта мысль.

Сначала в нашем доме появились три сына, а после меня родились еще двое мальчиков и моя младшая сестра. Но я была первой дочерью, и отец был без ума от счастья. Он хотел иметь дочь. Он хотел Сораю. Он придумал это имя еще задолго до женитьбы. Отец часто рассказывал мне о том, что чувствовал, когда впервые меня увидел. «Ты была хорошенькая! Такая хорошенькая!» – повторял он мне часто. Он был настолько счастлив, что на седьмой день после моего рождения привычное празднование приобрело масштабы настоящей свадьбы. Дом был полон гостей, музыка, шикарный стол… Он желал всего для своей дочери, тех же шансов, таких же прав, как и у ее братьев. Отец даже сегодня говорит о том, как мечтал, что я стану врачом. И это правда, именно он подтолкнул меня записаться в лицее на курс естественных наук. И если бы моя жизнь текла по обычному руслу, может быть, я действительно выучилась бы на медика. Кто знает? Но пусть мне не говорят о равенстве прав с моими братьями. Этого нет! Ни одна ливийская женщина не может поверить в эту басню. Достаточно посмотреть на то, как моей матери, женщине очень современной, пришлось отказаться от большинства своих идей.

А у нее их было много. И все они оказались разбиты. Она родилась в Марокко, в доме своей любимой бабушки. Ее родители были тунисцами. Она пользовалась многими свободами, потому что, будучи еще совсем юной, прошла в Париже стажировку на парикмахера. Мечта, не правда ли? Именно там она встретила папу, во время званого ужина в один из вечеров Рамадана. Он тогда работал в посольстве Ливии и тоже обожал Париж. Там царила очень легкая, радостная атмосфера – по сравнению с угнетающим ливийским климатом. Он мог бы окончить языковые курсы во Французском Альянсе, как ему предлагали, но был слишком беззаботен и в свободное время предпочитал прогуливаться, наслаждаясь видами города. Сегодня он сожалеет, что не говорит по-французски. Это наверняка изменило бы нашу жизнь. В любом случае, как только он встретил маму, он быстро решился. Он попросил ее руки, свадьба состоялась в Фесе, где еще жила его бабушка, и – оп! – он с гордостью увозит ее в Ливию.

Каким же это стало шоком для матери! Она никогда не думала, что ей придется жить в Средневековье. Такая кокетливая, такая модница, с шикарной прической и красивым макияжем, она была вынуждена задрапироваться в традиционное белое покрывало, почти не выходя из дома. Она была словно лев в клетке. Чувствовала себя обманутой, затянутой в ловушку. Не о такой жизни она мечтала. Отец говорил о путешествиях между Францией и Ливией, о ее работе, которую она быстро организует в двух странах… Вместо этого она очутилась в стране бедуинов. Она впала в депрессию. Тогда папа подсуетился, чтобы переехать в Бенгази, второй по величине город Ливии на востоке страны. Провинциальный городок по-прежнему оставался немного недовольным властью, установившейся в Триполи. Он не мог ее взять с собой в Париж, куда продолжал часто ездить, но по крайней мере она будет жить в большом городе, ей не придется носить покрывало, и она даже сможет начать собственное дело в семейной парикмахерской. Как будто это могло ее утешить!

Она продолжала хандрить и мечтать о Париже. Когда мы были маленькими, она рассказывала о своих прогулках по Елисейским Полям, как она пила чай со своими подружками на террасах кафе, о свободе, которой обладают француженки, а потом – о социальной защите, о правах профсоюзов, о дерзости прессы. Париж, Париж, Париж… Это стало нам надоедать. Но отец чувствовал вину. Он задумал открыть свое маленькое дело в Париже – ресторан в XV округе, который мама могла бы содержать. К сожалению, он вскоре поссорился со своим компаньоном, и проект канул в воду. Он также чуть не купил квартиру в Ла Дефанс. В то время она стоила 25 000 долларов. Но он не решился и до сих пор об этом жалеет.

Мои первые воспоминания о школе связаны с городом Бенгази. Они, конечно, уже расплывчатые, но я помню, что там было очень весело. Школа называлась «Львята революции», и там я обзавелась четырьмя близкими подругами. В группе я была комиком, и моим коньком было подражание учителям, стоило им выйти из класса, и копирование директора школы. Похоже, у меня есть талант изображать походку и выражение лиц других людей. Все хохотали до слез. Я получала одни нули по математике, но была лучшей по арабскому языку.

Папа зарабатывал немного. И мамина работа стала просто необходимой. Вскоре именно на ее плечи легли все финансовые расходы семьи. Целыми днями она вкалывала, продолжая надеяться, что случится чудо и мы уедем далеко из Ливии. Я знала, что она отличалась от других матерей, и случилось так, что в школе меня стали с презрением называть «дочь туниски». Меня это ранило. Туниски были современными, эмансипированными, а в Бенгази, поверьте мне, это отнюдь не считалось достоинством. Глупо, но меня это расстраивало. Я даже чуть ли не обижалась на отца за то, что он не выбрал себе в жены местную девушку. Зачем ему понадобилось жениться на иностранке? Он подумал хотя бы о своих детях?.. Боже мой, какая же я была глупая!

***

Когда мне было одиннадцать лет, папа сообщил нам о переезде в Сирт – город, также расположенный на средиземноморском берегу, между Бенгази и Триполи. Он хотел быть ближе к семейному клану, к отцу – очень традиционному человеку, имеющему четырех жен, – к своим братьям, кузенам. Это весьма типично для Ливии. Все семьи стараются группироваться вокруг одного бастиона, который, как они надеются, даст им силы и безусловную поддержку. В Бенгази, без корней и связей, мы были словно сироты. Во всяком случае, так нам объяснял папа. Но я восприняла эту новость как настоящую катастрофу. Бросить школу? Своих подруг? Какая трагедия! Из-за этого я даже заболела. По-настоящему заболела. Я две недели пролежала в постели, будучи не в состоянии пойти в новую школу.

Но в конце концов я туда пошла. Со свинцовыми ногами. И быстро осознала, что не буду там счастлива. Для начала нужно сказать, что мы приехали в родной город Каддафи. Я еще ни разу не упоминала об этом персонаже, потому что он не был ни заботой, ни темой для разговоров в нашем доме. Мама весьма открыто его ненавидела. Она переключала канал, как только он появлялся на экране телевизора. Называла его «непричесанный» и повторяла, встряхивая волосами: «В самом деле, разве у этого типа голова президента?» Папа, я так думаю, боялся его и вел себя сдержанно. Интуитивно мы все чувствовали: чем меньше о нем говорить, тем лучше, и малейшее недовольство, высказанное вне семьи, могло доставить нам огромные неприятности. В доме не было его фотографий, никто не говорил о его активной деятельности. Словом, все мы инстинктивно вели себя осторожно.

В школе, наоборот, ему поклонялись. Повсюду висели его изображения; каждое утро мы пели национальный гимн перед его огромным портретом на фоне зеленого флага; мы кричали: «Ты – наш Вождь, мы следуем за тобой, бла-бла-бла»; и на уроках или переменках ученицы гортанно произносили слова «мой кузен Муаммар», «мой дядюшка Муаммар», в то время как учителя говорили о нем как о полубоге. Нет, как о Боге. Он был добрым, заботился о своих детях, он был всемогущ. Все мы должны были называть его «папа Муаммар». Его значимость казалась нам колоссальной.

Мы зря постарались переехать в Сирт, чтобы сблизиться с семьей и почувствовать себя составной частью общества: «прививка» не принялась. Люди Сирта, окруженные ореолом своего родства или близости к Каддафи, считали себя хозяевами вселенной. Словом, аристократы, приближенные двора против деревенщины и мужланов. Вы приехали из Злитена? Смехотворно! Из Бенгази? Смешно! Из Туниса? Позор! Несомненно, что бы мама ни делала, она становилась источником позора. А когда она открыла в центре города, недалеко от нашего дома на улице Дубаи, уютную парикмахерскую, куда поспешили все элегантные дамы Сирта, презрение только увеличилось. Однако она была талантлива. Все признавали ее умение делать самые красивые прически в городе и фантастический макияж. Я даже уверена, что ей завидовали. Но вы даже не представляете, насколько Сирт задавлен традициями и целомудрием! Женщина с открытым лицом может подвергнуться оскорблениям на улице. И даже под покрывалом она может вызвать подозрения. Какого дьявола она делает на улице? Не ищет ли она приключений? Не завела ли она с кем-нибудь связь? Люди шпионят друг за другом, соседи следят за приходами и уходами соседей, семьи завидуют друг другу, защищают своих дочерей и сплетничают о чужих. Постоянно работает машина сплетен.

В школе было вдвойне тяжелее. Я была не просто «дочь туниски», а более того – «дочь салона». Я всегда сидела одна на лавке, в стороне. И я так и не смогла завести подругу-ливийку. Позже я, к счастью, сошлась с дочерью ливийца и палестинки. Потом с одной марокканкой. Затем с дочерью ливийца и египтянки. Но с местными девочками – никогда. Даже когда я солгала, что моя мать – марокканка. Мне казалось, что это не так страшно, как туниска. Но это оказалось даже хуже. Итак, моя жизнь главным образом крутилась вокруг салона. Он стал моим царством.

Я бежала туда после занятий. И там я оживала. Какое наслаждение! Во-первых, потому что я помогала маме, и это было восхитительное ощущение. Во-вторых, мне нравилась эта работа. Мать не останавливалась ни на минуту, бегала от одной клиентки к другой, даже имея четырех подчиненных. Здесь выполняли парикмахерские и косметические услуги, делали макияж. И я вас уверяю, что в Сирте женщины, вынужденные прятаться под вуалью, были весьма требовательными и невероятно изысканными. Моей специализацией стала эпиляция лица и бровей с помощью шелковой нити, а также простой нити, которую я с большой скоростью прокручивала пальцами, удаляя волосинки. Это намного эффективнее, чем пинцет или воск. Я также готовила лицо для макияжа, накладывала основу под макияж; мама принимала эстафету и работала над глазами, а затем кричала: «Сорая! Финальный штрих!» – и тогда я прибегала, чтобы нанести на губы помаду, проверить весь образ и добавить каплю духов.

Салон быстро стал местом встреч самых шикарных женщин города. А значит, и из клана Каддафи. Когда в Сирте проходили большие международные саммиты, к нам являлись, чтобы навести красоту, женщины из разных делегаций, жены африканских президентов, глав европейских и американских государств. Смешно, но я особенно запомнила жену главы Никарагуа, которая хотела, чтобы ей нарисовали огромные глаза под громоздким шиньоном… Однажды Джудия, руководительница протокола жен Вождя, приехала на машине за моей матерью, чтобы она сделала прическу и макияж ее хозяйке. Это было доказательством того, что мама обладала незапятнанной репутацией! В общем, она поехала туда, провела там несколько часов, обслуживая Сафию Фаркаш, и ей заплатили смешную сумму, намного меньше обычного тарифа. Она рассердилась и почувствовала себя униженной. И когда позже Джудия снова за ней приехала, она просто-напросто отказалась, сославшись на большую занятость. В другой раз она даже спряталась, оставив меня объяснять, почему ее нет. Мама была с характером. Она никогда не пресмыкалась.

Почти все женщины из племени Каддафи были мерзкими. Когда я подходила к ним, чтобы спросить, желают ли они постричься или покрасить волосы, они с презрением бросали мне: «Кто ты такая, чтобы со мной говорить?» Однажды утром в салон пришла одна из них – элегантная, роскошная. Я была восхищена ее лицом. «Какая вы красивая!» – невольно вырвалось у меня. Она дала мне пощечину. Ошеломленная, я сначала подбежала к матери, которая сквозь зубы процедила: «Закрой рот. Клиентка всегда права». Три месяца спустя я с тревогой увидела, как в дверь салона входит та самая дама. Она подошла ко мне, сказала, что ее дочь, которая была моего возраста, недавно умерла от рака, и попросила у меня прощения. Это было еще оскорбительней, чем ее пощечина.

В другой раз одна будущая невеста зарезервировала весь салон в день своей свадьбы. Она внесла небольшой задаток, а потом аннулировала заказ. А поскольку мама отказалась вернуть ей сумму, она превратилась в дьяволицу. Она завопила, начала ломать все, что ей попадалось под руку, пожаловалась клану Каддафи, который неожиданно нагрянул в салон и разгромил его. Один из моих братьев прибежал на помощь, и его избили. Когда вмешалась полиция, моего брата арестовали и бросили в тюрьму. Каддафи сделали все, чтобы он как можно дольше там оставался, и пришлось вести долгие переговоры между кланами, чтобы прийти к перемирию, после которого могло бы последовать прощение. Он вышел через полгода, с бритой головой и телом, покрытым синяками. Над ним издевались. И, несмотря на договоренность племен, клан Каддафи, который управлял всеми институтами Сирта, включая мэрию, объединился, чтобы обязать салон не открываться еще один месяц. Я была возмущена.

Мой старший брат Нассер внушал мне страх, он вел себя авторитарно по отношению ко мне. Но Азиз, родившийся на год раньше меня, был словно мой брат-близнец, настоящий сообщник. Поскольку мы ходили в одну и ту же школу, он был моим защитником, ревностно оберегавшим меня. А я служила посланницей в некоторых его интрижках. У меня тогда даже мысли не было о любви. Вообще. Сама невинность. Чистый лист. Может быть, я сама себе запрещала, зная о строгости и суровости своей матери. Но я ничего об этом не знала. Ни малейшей влюбленности. Ни малейшего трепета. Ни какой-либо мечты. Я думаю, что всю жизнь буду сожалеть о том, что не пережила подростковую влюбленность. Я знала, что однажды выйду замуж – такова судьба всех женщин – и что мне придется делать макияж и прихорашиваться для своего мужа. Но больше я ничего не знала. Ни о своем теле, ни о половой жизни. А какая у меня была паника, когда началась менструация! Я побежала к матери, но она ничего мне не объяснила. И как мне было стыдно, когда по телевизору показывали рекламу гигиенических прокладок! Меня вдруг охватывало сильное смущение, когда приходилось смотреть на эти картинки в присутствии братьев… Я помню как мама и тетки говорили мне: «Когда тебе исполнится восемнадцать лет, мы расскажем тебе об этом». – «О чем?» – «О жизни». Но они не успели. Муаммар Каддафи их опередил. Сломив меня.