Текст книги "Горстка людей
(Роман об утраченной России)"
Автор книги: Анна Вяземски
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Показания Никиты Лукича, представителя народа
До прошлого года я состоял на службе у князя и княгини Белгородских. Их обоих я весьма уважаю. По причине моих социалистических убеждений до революции я жил под полицейским надзором. Княгине я премного обязан тем, что она несколько раз улаживала мои неприятности с местными властями, которые только и ждали повода, чтобы засадить меня за решетку. Князь, хоть моих убеждений и не разделял, относился ко мне всегда с уважением. В июне он крестил моего внука.
В ночь на 14 августа все в округе были мертвецки пьяны. После судилища, позорного для дела, за которое мы боремся, князя и княгиню снова посадили под замок. Пьяная толпа принялась швырять в дверь учительского дома бутылки из разграбленного господского погреба. Когда же кто-то добрался до единственного окна и попытался его разбить, я собственноручно вызвался помочь поручику Жержеву и его солдатам. Товарищи меня корили и стыдили, мол, я предал революцию. «Неужто это и есть революция, о которой я так мечтал? – отвечал я им. – Да вы просто пьяные скоты!» Все же толпа прекратила бесчинства. Мне, однако, было ясно, что жизнь князя и княгини в опасности. Можете мне не поверить, учитывая то, что случилось потом, но я точно скажу: их любили и среди местных у них еще оставались защитники. Двоих крестьян могу назвать, одного конюха, одного садовника. Мы с ними и поручиком Жержевым решили так: пока все валяются пьяные, поможем князю и княгине бежать. А чтобы все устроить, попросим пособить графа Ловского. В четыре часа утра мы постучались в его дом…
Показания поручика патрульной роты Жержева
Когда мы явились, граф Ловский еще не ложился, так как слух об аресте князя и княгини уже распространился по округе. Он был очень встревожен. Мы обрисовали ему ситуацию в общих чертах, так как нельзя было терять времени. Я лично попросил у графа разрешения оседлать двух его лучших лошадей для побега князя и княгини. Я полагал, что всеобщее пьянство нам на руку и что лучше рискнуть, чем оставить князя и княгиню озверевшей толпе. Граф Ловский решительно отверг мой план: он был уверен, что нас всех поймают и убьют. Мы с товарищами вернулись в Байгору ни с чем. Я теперь все время думаю: должно быть, мы совершили непоправимую ошибку. Эта пьяная толпа была нам, по крайней мере, знакома и, наверно, не так опасна, как тот отряд ехавших с фронта вооруженных дезертиров, которые позже растерзали князя.
Бледный утренний свет проник в комнату, и Наталия внезапно проснулась. Было свежо, и она натянула на себя английский непромокаемый плащ. Вторым таким же плащом они занавесили окно, чтобы укрыться от глаз толпы. Это Костя, дворецкий, вчера вечером ухитрился передать им корзину фруктов, воду и два плаща.
Адичка спал на полу у кровати. Наталия не решалась шевельнуться, боясь разбудить его. Эта ночь была ужасна. Мучительное ожидание взаперти, бесновавшаяся вокруг домика толпа; потом – нелепая пародия на суд, на который их притащили силой; невозможность как-либо защититься. Сколько это продолжалось? Наталия не знала. Не могла она понять и смысла всего этого балагана. Крестьяне издевались над ними, потом, словно игра им вдруг прискучила, спровадили обратно в домик. Она с содроганием вспомнила те долгие минуты, когда швыряли бутылки в дверь: звон бьющегося стекла и радостный рев мертвецки пьяных крестьян. Кончилось это, правда, так же внезапно, как и началось. «Мир обезумел!» – воскликнул Адичка, после чего опустился на колени и стал молиться.
Утренний свет, хоть и приглушенный плащом, уже освещал комнату. Тишина после ночного шума казалась странной. Можно было подумать, что все в округе спят непробудным сном. Наталия не слышала петухов, да и ранние птицы почему-то не спешили петь свои песни. Улетели они все, что ли, из этих мест?
Адичка вдруг застонал во сне. Сдавленным рыданием словно прорвалось наружу безмерное и безутешное горе. Рука Наталии потянулась разбудить его нежной лаской. Но пальцы ее застыли в воздухе. Только теперь, при утреннем свете, она увидела нечто ошеломившее ее: короткая бородка мужа и его волосы стали совсем седыми. За одну ночь.
Выдержка из протокола Сорокинского волостного суда
Утром 15 августа ответственные лица, прибывшие из Галича, решили отправиться в поместье Байгора. Оставив взвод из тридцати трех солдат у церкви, подпоручик Воронов вместе с заместителем комиссара Зовским, представителями совета рабочих и солдатских депутатов и уездным уполномоченным по продовольствию отправились в школу, где содержались под арестом князь и княгиня Белгородские. По дороге они обнаружили, что винный погреб, в котором хранилось не меньше тысячи бутылок, был взломан и разграблен и что крестьянки занимаются мелкими покражами из господского дома. Толпа крестьян из соседних деревень собралась у школы. Когда они увидели взвод солдат, поднялся ропот, все спрашивали: «Зачем здесь солдаты?» На что заместитель комиссара ответил: «Солдаты здесь, чтобы доглядывать за вами, иначе вы друг другу кишки выпустите». Затем к толпе обратился уездный уполномоченный по продовольствию и потребовал освободить князя и княгиню. Тогда крестьяне накинулись на уполномоченного с криками: «Арестовать его тоже!» Тем временем, поднятые набатом, к школе стекались и жители более дальних деревень, вооруженные кольями и вилами. Когда к ним вышел заместитель комиссара Зовский, вокруг школы поднялся крик: «Арестовать его! Убить его!» Зовский велел подпоручику Воронову принять необходимые меры, но тот, подойдя к взводу, обнаружил, что большая его часть дезертировала и присоединилась к толпе. Оставшийся без солдат Воронов, встав на табурет, попытался договориться с толпой. Снова раздались крики: «Убить его вместе с князем!» Когда же Воронову удалось наконец докричаться до толпы, прозвучали обвинения в адрес князя, задумавшего снести мост, и в адрес поручика Жержева, стрелявшего в воздух. После чего подпоручик Воронов предложил отправить князя на фронт, думая этим спасти его от расправы, так как толпа в один голос кричала: «Убить его!» Предложение Воронова было поставлено на голосование и принято подавляющим большинством голосов, о чем составили протокол. Были избраны полномочные представители от окрестных деревень для препровождения князя под конвоем.
Показания подпоручика Воронова
Я думал, что спасу жизнь князю, заставив его отправиться на фронт. Возглавлял на протяжении долгого времени комитет по мобилизации, он нажил немало врагов. Многие семьи, потерявшие родных, почувствовали себя отмщенными, узнав, что князю придется воевать, как и всем мужчинам. Мой замысел состоял в том, чтобы отвезти его на Волосовский вокзал и запереть там до прибытия московского поезда. Я знал, что в Москве ему ничто не будет угрожать. Князю не в чем было себя упрекнуть, он лишь исполнял свой долг и неукоснительно следовал всевозможным предписаниям Временного правительства. Князь охотно согласился проследовать с нами под конвоем, однако не смог совладать со своим гневом, когда ему сказали, что жена его пока останется в усадьбе под арестом. Он сначала приказал нам, а потом стал умолять освободить ее. На моей памяти это был первый и единственный случай, когда его всем известное хладнокровие изменило ему. Нам пришлось силой выволочь его из учительского домика. По дороге на вокзал он выглядел совершенно убитым. Я сказал ему, что в Москве он будет в безопасности. Но его заботила только судьба жены, и он взял с меня обещание сделать все, что в моих силах, чтобы княгиня смогла как можно скорее приехать к нему в Москву. Он назвал мне имена верных крестьян и батраков, которые, если потребуется, помогли бы мне устроить ей побег. Назвал также своего друга, графа Николая Ловского, которому я должен был затем препоручить княгиню. Я обещал от чистого сердца. В Волосове я передал его с рук на руки начальнику вокзала, и тот запер его в своем кабинете на третьем этаже. «Не забудьте, вы обещали» – это были последние слова, которые он сказал мне. Вокзал охранялся солдатами, и я счел, что князю ничего не грозит.
У Наталии перед глазами стояло искаженное отчаянием лицо Адички, когда его силой тащили прочь от домика учителя. До последнего мгновения он шел, обернувшись к ней и не сводя с нее глаз. Она видела, как он спотыкался о битые бутылки, слышала гогот и насмешки толпы. Что станется с ней, больше ее не волновало. Запрут ее или отпустят – все равно. Она перешагнула грань страха и усталости. Позже Наталия так и не смогла толком рассказать, как все произошло после ухода мужа. Она лишь запомнила, что после полудня за ней пришли, вывели ее из учительского домика и под конвоем препроводили в господский дом. Кроме полудюжины солдат да нескольких крестьянок, молча глядевших, как ее ведут домой, никого больше в парке не было. В прихожую, где поджидала ее Паша, она вошла одна. Паша что-то говорила ей, но Наталия не слушала: урожай слив, запасы муки и сахара – все это были вещи, ничего не значащие.
В столовой для нее было накрыто на обычном месте, и Костя стоял за ее стулом, ожидая, когда барыня соблаговолит сесть. Наталия отказалась есть, сославшись на усталость, но он принялся уговаривать ее. К чему было перечить ему? К чему тратить остаток сил на пустые споры? Наталия подчинилась. Напротив, по другую сторону стола, все так же стоял стул Адички, нелепо пустой. Наталия глянула на картины на стенах: сцены охоты, буколические пейзажи. Все они были на своих местах, висели ровно. На сервировочном столике красовались в серебряной вазе фрукты – настоящие вперемешку с фарфоровыми, фаянсовыми, нефритовыми. Все было цело. Это казалось до того нереальным, что она забыла об обеде.
Костя во второй раз напомнил Наталии, что ей надо поесть. Он как мог старался ее приободрить. Утром он успел переговорить с подпоручиком Вороновым. Тот уже вернулся с Волосовского вокзала, где оставил князя под надежной охраной. Подпоручик был настроен оптимистично: в Москве князь будет в безопасности, а она, Наталия, скоро приедет к нему. Чтобы окончательно ее успокоить, Костя дал ей записку от Козетты Ловской – несколько строк, торопливо нацарапанных на обороте какого-то счета. «Ложись спать пораньше. Завтра мы придем за тобой чуть свет. Ты уедешь первым поездом в Москву, где тебя будет ждать твой муж».
Только после этого Наталия почувствовала, что медленно, постепенно возвращается в реальный мир. Все опять стало настоящим. Она ощутила вкус хлеба, речной рыбы, жареных грибов; увидела угасающий день за окном; услышала свист стрижей. Заметив, что в доме темно, она удивилась вслух. Костя зажег свечи в канделябре и объяснил, что вчерашней ночью толпа разнесла электрогенератор. Наталия ничего на это не сказала. В Байгоре не стало электричества – ну и что с того? Главное – завтра она увидится с Адичкой. И она поблагодарила Костю за его спокойствие и рассудительность. «Дом я оставляю на тебя, – сказала она, вставая. – Я уверена, что так сделал бы мой муж».
В спальне она опять удивилась, на сей раз тому, что постель расстелена, шторы задернуты, на ночном столике стоит графин со свежей водой, а пеньюар и домашние тапочки лежат на своем обычном месте, на пуфе перед туалетным столиком. Бурные события последних суток ничего здесь не коснулись. Наталия сняла туфли на веревочной подошве и легла одетая под одеяло. Теперь, когда она ждала встречи с Адичкой, на нее навалилась усталость. Раздеться, принять ванну или хотя бы умыться было выше ее сил. Она тотчас провалилась в глубокий сон.
Среди ночи Паша без всяких церемоний разбудила Наталию. Властным голосом, чуть запыхавшись, она просила ее поторопиться. Наталия вскочила с кровати. В доме царила непроглядная тьма; выйти из комнаты, миновать коридор и спуститься по главной лестнице оказалось непростым делом. Внизу их поджидал Костя с зажженной свечкой в руке. Рядом с ним стоял совсем молоденький солдат. Он объяснил: «Вам надо сейчас же бежать, сударыня. Переоденьтесь, а утренним поездом уедете в Москву. Вам лучше подождать у Ловских, там безопаснее». Наталия кивала, не задавая вопросов, пока Паша укутывала ее в накидку горничной. «Вас не должны узнать, когда мы выйдем, сударыня. Надвиньте капюшон так, чтобы лица не было видно. У заднего крыльца ждет двуколка. Ваш кучер запряг лошадей. Если бы не он, мы не смогли бы увезти вас. – Он обернулся к Паше: – Если нас остановят и спросят о чем-нибудь, отвечать будете вы». Его решительный и спокойный тон подействовал на Наталию. Она почувствовала в себе готовность следовать за этим солдатом, повиноваться ему, всецело положиться на него. Он был такой молоденький, такой трогательно юный. Сколько ему могло быть лет? Шестнадцать? Семнадцать? Голос у него был еще по-мальчишески ломким.
Следуя за огоньком свечи, они прошли через столовую в кухню. За окном Наталия увидела темные очертания двуколки и силуэт кучера на облучке – он уже держал в руках вожжи. Паша надела такую же накидку, как у нее. Обе женщины пониже надвинули капюшоны, и Костя наконец отворил дверь.
Снаружи все было спокойно. Только огни там и сям говорили о присутствии людей. Но то были костры, у которых грелись крестьяне, а не разрушительное пламя. Видно, заходить в усадьбу никому теперь не возбранялось. Жабы, как всегда в эту летнюю пору, распевали вовсю.
Солдат бесшумно взобрался к кучеру на облучок, Паша села сзади. «Спаси вас Бог», – шепнул Костя, помогая Наталии сесть. Свечу он оставил в кухне, чтобы не привлекать внимания. Однако Наталия отчетливо увидела, как по лицу дворецкого, изборожденному морщинами, текут слезы. «Не убивайся так, – ласково сказала она. – Я скоро вернусь. Вместе с Адичкой». Но ее слова только пуще расстроили старика, и он ушел в кухню, рыдая в голос.
Лошади тронулись, стоило лишь кучеру негромко щелкнуть языком. До большой дороги ехали шагом. Только там можно было перейти на рысь, а потом и на галоп.
Дважды их останавливали. Солдат предъявлял фальшивый пропуск, который нельзя было отличить от настоящего. Наталия, закутавшись в накидку и спрятав лицо под капюшоном, притворялась крепко спящей. «Счастливого пути, товарищи!» – крикнул им вслед один крестьянин. «Доброй вам ночи!» – отозвалась Паша.
Копыта лошадей весело цокали по дороге. Легкий ветерок разогнал редкие облака, и небо мерцало мириадами звезд. Наталия смотрела на них в каком-то счастливом изумлении. Казалось, будто звезды светят ей, чтобы указать путь, будто говорят, что жизнь продолжается, где-то там, вдали от людского безумия. Она думала о Ксении и ее детях, которые были в безопасности в Ялте, и те же самые звезды светили им. Она сумеет убедить Адичку, что им необходимо уехать в Крым, где родные приютят их до лучших времен. Адичка, конечно, будет отказываться, а она – настаивать. Но в конце концов поступит так, как захочет он. Волнения и страхи, пережитые за эти дни, острое ощущение близкой и реальной опасности, непрочности окружающего ее мира – все это словно пробудило ее от сна. И впервые за время супружеской жизни Наталия искренне, всерьез и с радостью подумала о материнстве. Произвести на свет ребенка Адички – это вдруг показалось ей единственно возможным ответом тому, что она не могла назвать иначе как «людским безумием». Беда отступила, сама мысль о ней растворилась в ночи. Эта летняя ночь, теплая, напоенная ароматами, о многом напоминала и многое обещала. Пальцы Наталии, лежавшие на коленях, играли начало пятой «Весенней» сонаты Бетховена, которую так любил Адичка и которую они исполняли вдвоем рождественским вечером на Фонтанке. Ей казалось, будто она слышит плач скрипки. Охваченная сладким блаженством, Наталия не замечала ни странного молчания, воцарившегося в двуколке, ни удрученного лица Паши. Ее спутники за всю дорогу не обменялись ни единым словом; когда же она решилась наконец поблагодарить их, то не поняла, почему они вдруг сконфузились и отвернули лица.
Но искаженное горем лицо Козетты Ловской, когда та открыла им дверь, подействовало на Наталию как удар электрического тока. Она не успела еще выкрикнуть имя мужа, как Козетта в слезах кинулась ей на шею. «Адичка умер», – проговорила она.
Выдержки из газет
«Вестник Воринки», 16 августа 1917
Волнения в поместье Байгора
Нам только что сообщили о серьезных волнениях в поместье князя Белгородского. Толпа из пяти тысяч крестьян разорила имение. Помещик и его жена были захвачены бунтовщиками. Крестьяне разграбили винный погреб и перепились. В Байгору был послан военный отряд. Поместье князя Белгородского считается одним из самых передовых в области разведения элитного рогатого скота и рысистых лошадей. По этой причине оно уже давно находится под охраной губернских властей.
«Вестник Воринки», 17 августа 1917
Сегодня утром мы получили телеграммы от уездного комиссара города Галича. Он сообщает, что толпа, взяв под арест Владимира Белгородского, поставила условием его освобождения немедленную отправку на фронт. Князь принял это условие и был препровожден на вокзал города Волосова, чтобы оттуда отбыть в действующую армию. В это время через город проезжал военный эшелон. Когда состав остановился в Волосове, солдатня, узнав об аресте князя, принялась избивать его, и князь, после жесточайших мучений, был убит разъяренной толпой.
Из полученных позже телеграмм нам стало известно, что Байгора, одно из крупнейших поместий России, принадлежащее князю Белгородскому, почти полностью разорена. Солдаты, которые по распоряжению губернских властей охраняли поместье князя Белгородского, играющее, как мы отмечали вчера, важную роль в развитии скотоводства, были избиты толпой и разбежались. Разорив поместье князя Белгородского, толпа, подстрекаемая солдатней и агитаторами, отправилась грабить соседние имения. В настоящее время толпа разоряет поместье графа Ловского.
Выдержка из протокола Сорокинского волостного суда, направленная генерал-прокурору в Москву
(датировано 17 августа 1917 года)
Вечером 15 августа на Волосовеком вокзале Юго-Восточной железной дороги помещик Галичского уезда (Воринская губерния) князь Владимир Белгородский был убит солдатами.
Как явствует из свидетельских показаний, собранных в ходе предварительного следствия, 14 августа в Байгоре, поместье вышеупомянутого Белгородского, имели место волнения, в результате которых крестьяне взяли Белгородского под арест, обвиняя его в уклонении от военной службы.
Чтобы пресечь волнения, из Галича был послан отряд во главе с подпоручиком Вороновым. Последний, с конвоем из троих солдат и троих крестьян, избранных их товарищами, не доверявшими конвоирам, препроводил Белгородского в Волосово. Там Воронов препоручил Белгородского ответственному за охрану вокзала поручику Витебскому, который запер его в здании вокзала и приставил часовых.
В это время на вокзале остановился следующий на фронт эшелон, состоящий из двух войсковых частей, в том числе 152-го резервного пехотного полка. Когда среди солдат распространился слух об отправке князя на фронт, поднялся ропот: «К чему нам брать с собой на фронт пленного, лучше убить его сразу!» Переговоры ни к чему не привели, и толпа солдат, сметя часовых, охранявших арестованного, ворвалась в кабинет, где находился Белгородский, выволокла его оттуда и принялась зверски избивать. Его стащили по лестнице с третьего этажа на второй, а затем выбросили из окна на перрон вокзала, где он и был найден мертвым.
Вскрытие показало три ранения в сердце. Кроме того, челюсть и нос были сломаны, а лицо разбито. На теле обнаружены многочисленные следы побоев и раны от холодного оружия. Ребра и кости таза раздроблены.
Первые лучи солнца внезапно осветили товарный вагон. Бледно-серый рассвет потеплел и окрасился розовым. Наталия приподнялась на локте и вгляделась в лицо мужа. Ей хотелось запомнить каждую его рану. Осмелиться посмотреть на него означало разделить его страдания, его смертные муки. Поэтому она и легла с ним рядом, поэтому приникла губами к его окровавленной руке, к раздробленному запястью. Если б можно было всей своей кожей, каждым сантиметром прильнуть к нему, она бы сделала это. Тело Адички, уже остывшее, не внушало ей страха. Ее тепла хватит, чтобы согреть их обоих.
Молоденький солдат – это он привел ее к вагону, куда второпях уложили тело Адички, – отвернулся: ему было неловко присутствовать при столь интимной сцене. Он видел то, чего, казалось, не видела молодая женщина: обезображенное лицо, чудовищно изувеченное тело. Солдат хотел было накрыть его своей шинелью. Но женщина не дала ему этого сделать. Он не понимал, как она может вот так лежать рядом с мужем, то и дело целуя его лицо, грудь, руки. Что-то животное было, на его взгляд, в таком поведении. Эта молодая женщина напомнила ему суку. Но она была так прекрасна и трогательна, что он тотчас устыдился своих мыслей.
Откуда ему было знать, что перед ее глазами стояло живое лицо любимого человека, заслоняя эту маску, неузнаваемую от побоев. Наталия смотрела на мертвое тело и видела Адичку в разные моменты их недолгой супружеской жизни: вот Адичка просит ее стать его женой в тот зимний день, когда они катались на коньках по льду Невы; вот Адичка в Байгоре, показывает ей поместье и удивляется, что она не может отличить тополь от дуба; вот Адичка со скрипкой, играет Чайковского, так проникновенно, что и она начинает любить эту музыку, которую раньше считала «чересчур русской».
Наталия не теряла головы, не плакала. Она как будто вообще забыла, что такое слезы. В ней не осталось ничего, кроме ее любви. Мертвое тело, к которому она прижималась, было Адичкой, она знала это, но Адичка по-прежнему жил в ее собственном теле. Глаза ему закрыли, но она все еще чувствовала на себе серьезный, чуть встревоженный и бесконечно любящий взгляд мужа. Убитые лани были куда реальнее.
Солдат мягко, осторожно напомнил ей, что уже рассвело и ей нельзя здесь оставаться, он должен отвести ее к Ловским, где она будет в безопасности, после чего он сделает все необходимое, чтобы перевезти тело ее мужа в Петроград. До конца своих дней Наталия не забыла человека, которого ласково называла «мой солдатик». Она всегда вспоминала его с нежностью и благодарностью. Это был юноша-социалист из Киева, проникшийся жалостью к несчастной женщине. Без его помощи она никогда не отыскала бы Адичку в лабиринте железнодорожных путей, на этом кладбище товарных вагонов.
Наталия в последний раз погладила лицо и шею Адички. Под коркой засохшей крови разглядела поседевшую бородку мужа, и сердце у нее сжалось. Потом она заметила, что на нем нет медальона с прядью ее волос. Ей вспомнилось, что она видела на нем этот медальон, когда его силой уводили от нее; и еще вспомнилось, что это был талисман, хранивший их – Мишу и Адичку. И тогда она почувствовала, как из самой глубины ее существа рвется вопль такой силы, что сейчас он разорвет ей грудь и она тоже умрет, прижавшись к телу мужа.
Детские голоса, тихие, шепчущие, остановили этот крик. Наталия обернулась и увидела у вагона стайку детей. Их было с десяток, мальчиков и девочек, с ними пришли несколько матерей. Они держали в руках букеты цветов. Цветы были полевые, только что сорванные, еще влажные от росы. На всех лицах, обращенных к ней, она читала скорбь и сострадание. Одна из женщин протянула ей зажженную свечу. Затем перекрестилась и преклонила колени. Остальные последовали ее примеру, Наталия и молоденький солдат в вагоне тоже стали на колени.
«Только благодаря им я не лишилась рассудка», – скажет потом Наталия.
С Волосовского вокзала донесся стук колес первого поезда.
Стало быть, вот здесь, в Волосове, 15 августа 1917 года погиб Адичка Белгородский. Ровно семьдесят семь лет назад. День в день. Вокзал, построенный в конце прошлого века, «гордость нашей губернии», как пишет он в своем дневнике, мало изменился. Единственное здание из красного кирпича хорошо сохранилось. За стеклянной дверью видна лестница, ведущая наверх. В окнах второго этажа пышно цветут герани.
В одно из этих окон выбросили изувеченное тело Адички, об этот вот перрон оно разбилось. Следствие так и не установило, умер он до или после падения.
Итак, мое знакомство с этим уголком России начинается на том самом перроне, где оборвалась его жизнь. Выходя из московского поезда, я не была готова к такому резкому столкновению с историей. Василий Васильев тоже. А ведь мы о многом успели поговорить за время пути!
– Прошу вас, Мари… Нас встречают с цветами… Они почитают за честь принять прямого потомка Белгородских.
Василий Васильев по-дружески берет меня под руку и ведет к выходу. Четыре месяца переписки и почти пятнадцать часов в поезде сблизили нас. Тот документ, который он дал мне мартовским вечером в Париже, сделал свое дело: послужил приманкой. Прочитав «Книгу судеб», я захотела узнать больше. И даже попросила у Васильева разрешения присоединиться к нему, в каком-то смысле принять участие в его работе.
Вчера в этот час я была в самолете. Васильев встретил меня в московском аэропорту. Мы вместе пообедали и поехали на вокзал. В Волосове мы должны были оказаться через шесть часов, но поезд шел вдвое дольше. Сегодня в полночь тем же поездом мы поедем обратно, а затем я вернусь во Францию. Что же мы увидим? Что осталось от Байгоры?
Встречают нас четверо. Трое мужчин и женщина, представители местных властей. Им лет по сорок, все занимают какие-то должности в административном аппарате, ведают культурой. Позже Василий Васильев поймет, что один из мужчин был сотрудником госбезопасности, которого приставили следить за нами.
Женщину зовут Варвара. Светловолосая, ярко накрашенная, она настолько же общительна и разговорчива, насколько ее спутники чопорны и скупы на слова.
Это благодаря ей, ее поискам в архивах 1917 года, Васильеву удалось восстановить обстоятельства гибели Адички. Она же приготовила для нас программу на сегодняшний день: посещение краеведческого музея, затем прогулка по местам, где находилось имение Бай-гора. Под конец она, сияя улыбкой, сообщает, что обедать мы все приглашены в больницу, где главный врач даст банкет в нашу честь. А знаю ли я, что больница, основанная моим прапрапрадедом, до сих пор работает? И что она одна из лучших в области? Васильев переводит и подмигивает мне: дает понять, что все складывается наилучшим образом. «О, Мари… Вы увидите, что такое русское хлебосольство! Нас ждет настоящий пир!» – добавляет он. День только начинается, и я не знаю, что найду и что вообще здесь ищу. Впрочем, не важно. Я послушно усаживаюсь на заднее сиденье старенького чешского микроавтобуса и – в путь!
Что за места мы проезжаем – я не понимаю. Где кончаются города, поселки? Где начинается сельская местность? Поля пшеницы и овса, фруктовые сады, редкие чахлые рощицы внезапно сменяются огромными, обшарпанными многоквартирными домами, построенными по одному образцу: квадрат с узким, как колодец, двором в середине. И снова пустоши, только кое-где виднеются заброшенные деревянные домишки. Василий Васильев рассказывает мне, как коммунистический режим принуждал крестьян выезжать из частных домов, чтобы тесниться сотнями в этих башнях. Но добавляет с оптимизмом: «Скоро все изменится. Уже начинают реставрировать церкви, отстраивать дома. Настанет день, когда эти концентрационные башни будут снесены».
Да, но где же леса?
Лес я видела на многих фотографиях. Вернее, его опушку. Темная стена елей, на фоне которой проходит стадо швейцарских красавиц коров. И большой луг, где тренируют рысаков, об исключительных статях которых, о выигранных забегах и состязаниях напоминают медали, вывешенные напоказ. Что общего между Байгорой, богатым, изобильным поместьем, и этими пейзажами за окном микроавтобуса?
Выпив чаю и подкрепившись печеньем и сливами у гостеприимной хранительницы музея, мы идем осматривать ее владения, состоящие из двух комнат, где посетителям предлагают ознакомиться с недавним прошлым области. «Наш музей выполняет педагогическую миссию», – серьезно поясняет Варвара. Русские говорят между собой, я не понимаю их языка и тем временем рассматриваю фотографии на стендах.
Некоторые из них я узнаю. Они, видимо, сделаны в то же время, что и мои, из альбомов тети Елены. Другие, незнакомые мне, сняты за три месяца до гибели Адички.
На одной толпа крестьян размахивает флагами. Среди них – Наталия и Адичка, у них непринужденный вид, похоже, им весело. Окружающие их люди выглядят добродушными и дружелюбными.
На другой фотографии те же крестьяне торжественно несут Адичку на руках. Опираясь на плечи здоровенного детины в русской рубахе, он улыбается, словно извиняясь за то, что его так чествуют. Но в глазах читается пристальное внимание ко всему, что происходит вокруг него.
Еще одна фотография: Наталия, окруженная детьми, принимает букеты цветов.
Васильев тоже смотрит на эти фотографии.
– Они были сняты первого мая семнадцатого года. Ничто еще не предвещало грозы. Но посмотрите – на тех, других, снимках совершенно иная атмосфера. Дело в том, что после революции началась другая жизнь, Мари!
Он показывает на второй стенд с фотографиями двадцатых, тридцатых, сороковых, пятидесятых и шестидесятых годов. Сплошные открытия памятников Ленину и Сталину, военные парады, спортивные соревнования, праздники урожая. Я не задерживаюсь у этого стенда, как, впрочем, и Васильев. Он снова смотрит на фотографию Наталии в окружении детей.
– Она до самого конца осталась очень похожей на ту молодую женщину, которой была когда-то… Я каждый день думаю о ней. Если б вы знали…
Он не договаривает и, видно смутившись, что позволил себе разоткровенничаться, покашливает и хмыкает. Музей, говорит он, не представляет особого интереса, но из вежливости придется осмотреть его до конца. Это ненадолго.
Во второй комнате – она еще меньше – выставлены вещи: серебряный самовар прошлого века, две иконы, фарфоровые статуэтки, вышитая шаль, еще статуэтка – бюст девушки, и скрипка.
– Можете потрогать, – говорит мне Васильев. – Эти вещи уцелели после грабежей семнадцатого года, и теперь по ним судят о дореволюционной жизни. Как вы думаете, это скрипка Адички Белгородского?
– Да.
Моя догадка ни на чем не основана, мне просто хочется так думать. Скрипка была лучшим другом Адички. Мне кажется, что какая-то частица его впиталась в ее дерево, в струны. Я хотела бы украсть эту скрипку, увезти ее с собой во Францию. Забрать ее из этого патетичного и пыльного российского музейчика.
Василий Васильев видит мою задержавшуюся на скрипке руку и угадывает мои мысли.
– Хотите подать запрос о реституции? Эта практика только начинается, но у нее большое будущее! – Он ласково похлопывает меня по плечу: – Нет никаких доказательств, что именно эта скрипка принадлежала вашим родным. Русские вообще очень музыкальны.