Текст книги "Горстка людей
(Роман об утраченной России)"

Автор книги: Анна Вяземски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Анна Вяземски
ГОРСТКА ЛЮДЕЙ
Роман об утраченной России

Моему брату Пьеру

От Василия Васильева (Москва)

Мари Белгородски (Париж)

10 февраля 1994

Мадам,

Простите великодушно, что пишу Вам, хотя мы с Вами никогда не были представлены друг другу и незнакомы.

Я являюсь дальним родственником и другом Вашей двоюродной бабушки Наталии Белгородской, скончавшейся в Америке восемь лет назад. Вы о ней наверняка слышали. Она была женой князя Владимира Белгородского, зверски убитого в своем поместье Байгора 15 августа 1917 года. Этот замечательный во всех отношениях человек приходился, как Вам известно, старшим братом Вашему деду Мише.

Еще в самом начале своей болезни Ваша двоюродная бабушка Наталия отдала мне на хранение дневник (мы в России называем такого рода записки «Книга судеб»), который вел ее муж в 1916-м и 1917 году. Из него можно многое узнать о быте русского поместья и о приходе большевизма. Он представляет большую ценность как человеческий и исторический документ, и мне бы хотелось, чтобы Вы его прочли. То, что он уцелел, само по себе чудо! Женщина по имени Паша, служившая в Вашей семье, сберегла его и затем отдала Вашей двоюродной бабушке Наталии перед тем, как она покинула страну вместе с Вашим дедом и его семьей. Пересечь всю Россию, охваченную Гражданской войной, и добраться до Крыма – это же настоящий подвиг!

Наталия Белгородская была очень привязана к Вашим деду и бабке, которые много ей помогали после гибели мужа. Она также была крестной матерью Пети, Вашего отца. С его женой, француженкой, и с Вами ей так и не довелось встретиться. Думаю, она жалела об этом. Но, не правда ли, такова общая участь многих эмигрантских семей, рассеянных по всему свету?

Я буду проездом в Париже 11–12 марта и был бы счастлив встретиться с Вами и рассказать подробнее о «Книге судеб». Если на то будет Ваше желание, Вы сможете позвонить мне в гостиницу «Пантеон», где я собираюсь остановиться.

С искренним уважением,

Василий Васильев

Вот такое письмо я получила неделю назад, и, хоть убейте, все эти родственные дела для меня полная абракадабра. Мне ничего не говорят имена отправителя Василия Васильева, моей якобы двоюродной бабушки Наталии и ее мужа Владимира. Только название Байгора я, кажется, смутно помню.

Тем не менее это письмо адресовано мне и никому другому.

Меня зовут Мари Белгородски, мне сорок лет, я француженка. Русская фамилия досталась мне от отца, он родился в Петербурге в июне 1916 года. О нем и его семье я почти ничего не знаю. Они эмигрировали из России в 1919-м, полагая, подобно многим, что коммунистический режим долго не продержится, что красных прогонят и они вернутся домой. «Кто бы мог подумать, что мы покидаем родину навсегда» – от скольких эмигрантов можно было услышать эти слова!

Мои дед и бабка, мой отец Петя и его сестра Елена получили французское гражданство незадолго до Второй мировой войны. Означает ли это, что они потеряли надежду когда-нибудь возвратиться на родную землю? Наверно. Мне жаль, что они не дожили до падения Берлинской стены и не увидели того, что за ним последовало, – конца коммунистического режима. Еще мне жаль, что я так мало знала их. Дед и бабушка умерли, когда мне не было и десяти лет, а отец – когда мне исполнилось пятнадцать. Боль этой утраты была так велика, что я постаралась забыть его, иначе я не смогла бы жить дальше.

Сегодня я понимаю, что точно так же поступил в свое время он сам, чтобы выжить. Решив стать гражданином Франции, он поставил крест не только на стране, где родился, но и на ее традициях, и на памяти о ней, строго-настрого запретив себе всякую ностальгию. Взрослая жизнь, которую предстояло строить, была для него важнее пусть богатого, пусть романтичного, но прошлого. Он смотрел вперед, а не назад. И умер слишком рано, не дожив до того возраста, когда человек неизбежно ощущает потребность оглянуться на свое прошлое и, если возможно, кому-то передать то, что от него уцелело.

Его сестра, его двоюродные братья и сестры могли бы тогда принять эту, так сказать, эстафету. Но не получилось. Они жили кто в Испании, кто в Америке, кто в Англии, тоже получив иностранное гражданство.

Когда я была маленькой, родные иногда собирались все вместе. Мне они казались очень веселыми и полными сил. Разговаривали на нескольких языках сразу. В те редкие вечера в их обществе отец как-то вдруг преображался и с удовольствием говорил о летних днях в Байгоре, замерзших каналах Петрограда, морских купаниях в Ялте. Имена и названия будоражили мою фантазию. Не так, правда, как рассказы тети Елены. Больше всего я любила слушать про льва.

Если верить тете, моя бабушка Ксения бежала из России с двумя детьми и со своим любимцем – львом. Она захватила с собой немного драгоценностей и совсем мало вещей, потому что времени на сборы не было. Зато взяла льва. Лев был, конечно, ручной, однако имел привычку бросаться на кого вздумается, и его за это не наказывали. Увы, того, что сходило с рук в царской России, не потерпели в парижском предместье, где нашла приют моя бабушка. Мэру поступила жалоба от соседей, и он пожаловал лично, чтобы разобраться. Лев прыгнул на него – и тем решил свою участь. Невзирая на слезы и мольбы изгнанников, его расстреляли из карабина. Печальный конец русского льва.

Сознательное молчание отца, с одной стороны, байки тети Елены, с другой – откуда мне было взять хоть крупицу правды? Отец считал, что воспитывать детей должны женщины. Обещал подключиться, когда я повзрослею. К сожалению, его не стало раньше. Чему бы он научил меня? Думаю, открыл бы передо мной горизонт и сказал: смелее, вперед.

Так я и поступила. Моя собственная жизнь занимала меня куда больше, чем прошлое двух ветвей моей семьи – французской и уцелевшей русской. Я спешила взрослеть и с облегчением рассталась с детством, мне не терпелось узнать новых людей, увидеть новые края. Реализовать себя в своей работе – только это казалось мне по-настоящему важным.

Потом прошли годы. Время от времени кто-то, случалось, удивлялся моему равнодушию. Как я могу не интересоваться своим славным родом? Забыть, что мой отец был князем? Неужели мне не хочется узнать Россию, священную землю моих предков? Отсутствие ностальгии воспринималось в лучшем случае как поза, в худшем – как недалекость и невежество. Действительно, я никогда не склонна была умиляться, листая семейные альбомы, как и вспоминать о болезни отца и его смерти в сорок шесть лет. Выражение «искать свои корни» меня безумно раздражало. Нет, создать их самой, на своей почве – вот чего я хотела. Пусть моими корнями станет моя работа.

Иногда, редко-редко, мне все же случалось оглядываться на то, что было далеко, очень далеко позади.

Однажды кто-то из друзей принес мне книгу Арагона под названием «Ура Урал!». В одном стихотворении автор проклинал «лютого поручика Белгородского» и призывал на его голову и на всех его потомков кару небесную. Тетя Елена рассказывала мне, как дед, отправив семью за границу, ушел в Белую армию, как он «до последнего солдата, до последнего вздоха» бился с красными. Стало быть, мой дед и его потомки прокляты Арагоном – это мне ужасно понравилось!

В другой раз я надела свой девичий перстенек; он и сейчас у меня на руке, и я люблю на него смотреть, но не потому что это мое русское наследство – просто он красивый.

Потом умерла тетя Елена; мы с ней так и не успели восстановить родственные отношения.

Когда мне было двадцать лет, она не одобрила мою самостоятельность и нежелание признавать эти самые корни. Я отдалилась от нее без сожаления, она ответила тем же. Но у нее не было детей, и поэтому два альбома с фотографиями она оставила мне. Странно, но я не сразу их открыла. Боялась напоминания о том забытом мире и запоздалого прилива сентиментальности, которая была мне ни к чему. Со временем я все же решилась.

Я перелистывала страницу за страницей, и передо мной возникали люди, дома, сады, рассказывая историю, о которой я не знала ничего, не знала даже действующих лиц. Разумеется, там были отец и его сестра в детстве, их родители – мне странно было видеть их такими молодыми и красивыми. Но люди вокруг них были мне по большей части совершенно незнакомы. Их имена, старательно и с почтением выведенные рукой тети Елены, тоже ничего не говорили. Как и места, где они были сняты, – особняк в Петрограде, поместье под названием Байгора, усадьба в Ялте, в Крыму.

Но меня ожидал сюрприз, да еще какой.

На ялтинских фотографиях, как и на тех, что были сделаны уже на борту английского корабля, на котором отплыли мои родственники, а затем на Мальте, в Лондоне и, наконец, в Париже, дед занимал свое законное место в кругу семьи. А как же его героические подвиги в Белой армии? Я ведь помнила рассказы тети Елены. Но никаких сомнений быть не могло: он эмигрировал тогда же, когда и его семья, – в апреле 1919 года. Значит, «лютый поручик Белгородский», проклятый Арагоном, – вовсе не он!

И я убрала альбомы. Эта канувшая, мельком увиденная жизнь слишком походила на роман, и мне она была ни к чему. Может быть, покажи мне тетя Елена альбомы при жизни, я расспросила бы ее. Может быть? Да наверняка. Но она умерла, и не стало последнего очевидца.

И вот сегодня, в 1994 году, в моей жизни откуда ни возьмись появляется человек, представляющийся другом и родственником какой-то двоюродной бабки, о которой я ничего не знаю! Он упоминает убийство, о котором никто никогда мне не рассказывал. Он, похоже, много знает о моей родне. Но кто поручится, что убиенный двоюродный дед – не такой же плод фантазии, как и несчастный лев тети Елены? Судя по письму, этот человек в Париже и завтра уезжает. Он ждет моего звонка. А я не знаю, стоит ли звонить.

Мужчина, который встает, когда я вхожу в холл скромной гостиницы возле Пантеона, высок ростом и грузен. Тяжелое драповое пальто делает его еще массивнее, в руке он комкает меховую шапку. Идет ко мне, опираясь на палку, потертый кожаный портфельчик зажат под мышкой. На вид ему лет семьдесят – семьдесят пять, и он так отвечает нашему представлению о русских, что узнать его не составляет труда. Он протягивает мне руку:

– Мари Белгородски, я угадал? Я Василий Васильев. Спасибо, что согласились прийти к незнакомому старику, почти калеке! – Он показывает на свою левую ногу. – Я каждый день радуюсь концу коммунистического режима! Но всякие перемены неизбежно влекут за собой беспорядки. Мои соотечественники дорвались – покупают машины, а водят абы как! Вот один такой меня и сшиб. Вы не представляете, до чего опасно стало переходить улицы в Москве! Слава Богу, у нас много подземных переходов… Как-нибудь продержимся, пока это быдло научится водить!

Его французский безупречен, он даже не раскатывает «р». Как старую знакомую, он берет меня под руку, и вот мы поспешаем на рысях к маленькому бару. Заметил ли он, как я напряглась от его фамильярности? Я уже спрашиваю себя, с какой стати я мартовским вечером 1994 года оказалась здесь с этим незнакомым человеком. Хорошо еще, что сообразила предупредить его по телефону: я могу уделить ему только полчаса. Он это помнит.

– Жаль, что у вас деловой обед, мне было бы очень приятно пригласить вас куда-нибудь. Не будем же терять драгоценного времени. Шампанского?

Не дожидаясь ответа, он заказывает сонному и чем-то недовольному официанту два бокала. Кроме нас троих, в мрачноватом гостиничном баре никого нет. На часах девятнадцать тридцать. Ровно в восемь я откланяюсь.

Нам приносят бокалы.

– И оливки, чипсы, соленые крекеры! – требует мой гостеприимный русский. – О, французское шампанское! Выпьем за нашу встречу, Мари! А теперь скажите мне, что вы хотите узнать, чего от меня ждете?

От изумления я чуть не выронила бокал. Единственный ответ, который просится на язык, – «ничего». Но мне удается промычать что-то вроде «не знаю» и более внятно: «Это ведь вы мне написали».

– Ну конечно. Если я хоть что-то знал о вашем существовании от вашей двоюродной бабушки Наталии Белгородской, то вы обо мне ничего знать не могли. Мне следовало первым делом представиться.

И он начинает важно и официально – только глаза лукаво поблескивают:

– Я историк и до недавнего времени – еще два года назад – преподавал историю в Московском университете. Ныне, будучи на пенсии, я могу всецело посвятить себя тому, что интересует меня более всего, моему хобби, как говорят англичане: это самое начало Гражданской войны в России, в частности 1916-й и 1917 годы. Как я вам писал, я был очень дружен с княгиней Наталией Белгородской, которая дала мне прочесть дневник вашего двоюродного деда. Его зверское убийство было первым в длинной череде и потому вошло в историю. Что было дальше, вы знаете. Ленин возвращается в октябре, чтобы поднять вооруженное восстание. В ночь на двадцать пятое крейсер «Аврора» направляет свои орудия на Зимний дворец, резиденцию Временного правительства во главе с Керенским, и дает залп, послуживший сигналом к штурму дворца…

О нет, этот человек, сидящий напротив меня, конечно, очень любезен, но неужели он собирается читать мне лекцию о русской революции? Испуг, верно, написан у меня на лице: голос его смягчается. Он смотрит на меня добрыми глазами.

– Извините меня, – говорит он. – Я увлекся, это ведь моя страсть. Вам вряд ли все это интересно.

– Я, как и все, знаю о русской революции в общих чертах, – сухо отвечаю я. И добавляю не намного любезнее: – А вот людей, о которых вы мне рассказываете, я не знаю.

Он ошеломлен. Повисает молчание. Парочка американских туристов усаживается за соседний столик и заказывает пиво. На часах девятнадцать сорок.

– Неужели ни отец, ни дед с бабушкой не рассказывали вам об Адичке и Наталии Белгородских? О Байгоре? Об убийстве, совершенном там пятнадцатого августа тысяча девятьсот семнадцатого года?

– Нет.

Я чувствую, что ему трудно мне поверить. У меня нет ни малейшего желания распространяться о себе, оправдывать или объяснять свою неосведомленность в этой области. Чем делился или не делился со мной отец – его не касается.

– Почему вы написали мне?

– Вот-вот, почему? Ваша двоюродная бабушка Наталия Белгородская одобряла мои изыскания, касающиеся начала Гражданской войны. Узнав, что болезнь ее неизлечима, она отдала мне дневник своего мужа Владимира, которого все называли детским именем: Адичка. Она больше не выходила замуж, так что детей у нее не было. Поэтому она завещала все, что имела, детям и внукам своих сестер. За исключением «Книги судеб» – ее она оставила мне. Более того, из дружеского расположения ко мне она позволила опубликовать ее, включив в мой труд. Что я и сделаю, как только закончу собирать необходимые сведения. А я сказал вам, что в августе надеюсь съездить в Байгору? Возможно, что-то уцелело от этого поместья, великолепного образца всего самого современного, самого передового, чем могла похвастать в те годы Россия… Мы знаем, что поместье было разграблено и разрушено. Но до какой степени? Байгора находится в средней полосе России, часах в восьми – десяти езды от Москвы…

С видом заговорщика он наклоняется ко мне.

– Там пятнадцатого августа тысяча девятьсот семнадцатого года был убит ваш двоюродный дед. Кем – точно неизвестно. Мятежными солдатами? Взбунтовавшимися крестьянами? Желая прояснить эту историю, я написал заведующим архивами окрестных городов Воринки, Волосова и Сорокинска, запросил вырезки из газет того времени, полицейские протоколы. Мне только что прислали копию одного из них. Это чудовищно! Его просто растерзали! Хотите, я вам переведу? Но нет, сначала вам лучше прочесть «Книгу судеб».

– Я сорок лет прожила, не зная о существовании этих людей, они ничего для меня не значат.

– И очень жаль за вас, право, жаль. Дорогая Наталия была замечательной женщиной. Она прекрасно знала ваших деда и бабушку, Мишу и Ксению, вашего отца и его сестру Елену. Они вместе покинули Россию, но потом расстались. Она уехала в Америку, ваши – во Францию, другие родственники – в Германию и Швейцарию. Но Наталия до самого конца поддерживала связь с вашим дедом и его семьей. Я видел их фотографии у нее, фотографии той счастливой поры в Байгоре… А знаете, что Наталия была великой пианисткой? Сонаты Бетховена в ее исполнении – это потрясающе! В Америке их сейчас снова начинают выпускать на дисках. Также и Второй концерт Рахманинова и пятый «Египетский» концерт Сен-Санса в ее исполнении! Вот это сила, скажу я вам! Возможно, скоро выйдет полное собрание ее творчества.

Тараторя без умолку и не давая мне вставить ни единого слова, он достал из своего старенького кожаного портфеля тонкую бумажную папку, на которой крупными буквами написано: «Книга судеб». Вот он кладет ее на стол, между крошками от чипсов и косточками от оливок.

– Это вам. Перевод мой. Я собираюсь вставить «Книгу судеб» в мой труд. Мне показалось правильным, чтобы у вас был оригинальный текст. Такую же копию я послал вашим американским кузенам. И потом, Наталия очень любила своего деверя Мишу, вашего деда. Она была бы довольна, что я отдал копию дневника его французской внучке.

С непонятным мне волнением я беру в руки бумажную папку.

– Я отменю свой обед. Расскажите мне о них еще.

От церкви остались только стены да купол. Она в одночасье выгорела дотла, но тот пожар уже стал далеким воспоминанием. Грабежи вместе с затяжными дождями и паводками довершили разорение. В усыпальнице, где поднялась вода, плавали два гроба. А вокруг церкви, насколько хватал глаз, оледеневшая равнина простиралась пустынным лунным пейзажем. Стаи больших, тощих, оголодавших ворон кружили в небе с громким карканьем. Если и жили здесь когда-то люди, то теперь и следа их пребывания не осталось на земле. Как будто вовсе никогда не было России на карте мира.

Наталии показалось, что она кричала во сне – от этого и проснулась. Она досадливо поморщилась. Вот еще, подумаешь, дурной сон!

Луна смотрела прямо в распахнутые окна, освещая комнату, в которой Наталия спала сегодня впервые. Она различала очертания мебели, картин, зеркал; статуэтку – бюст девушки из севрского фарфора, – которую Адичка, а если точнее, князь Владимир Белгородский, подарил ей, «потому что она на нее похожа». Послезавтра он женится на ней. Ему пошел тридцать второй год, ей едва исполнилось восемнадцать. Многие сочли бы, что это брак по расчету, – отнюдь; то был брак по любви. Иначе почему она так легко согласилась покинуть столицу, уехать так далеко от родных, от друзей и поселиться в этих местах, казавшихся ей краем света?

Наталия встала. Она еще привыкнет к этому огромному поместью. Еще почувствует вкус к разведению рысаков, к швейцарским коровам – «лучшим во всей России». Будет заниматься школой, больницей, которую построил на своих землях Адичкин дед и которая своим оснащением не уступала лучшим московским.

Теплый, напоенный ароматами глициний и жимолости воздух поманил ее к окну. Перед нею простирались к западу лужайки и огороды с теплицами; парк и заливные луга; нивы, засеянные пшеницей и овсом, и, наконец, вдали, на горизонте, – полоска леса. Одна ли она бодрствует нынче ночью? Одна ли наслаждается этим покоем? Она подумала о сотнях крестьян в огромном имении Белгородских; о своей будущей родне, занимавшей почти все спальни в усадьбе; о матери и четырех братцах и сестрицах, которых поместили в соседней комнате. Все спали.

Однако ночь жила своей жизнью, и Наталия слышала ее. Сотни жаб и лягушек с упоением пробовали голоса и распевали так весело, так забавно, что она рассмеялась, стоя у окна. Порой к их пению присоединялась одинокая мелодичная трель, умилявшая ее до слез: это соловей, свивший гнездо на ближайшей липе, пел для нее. В такие минуты Наталии казалось, будто она чувствует неуловимое днем дыхание поместья. И она знала, что никогда не забудет эту теплую майскую ночь 1916 года в Байгоре.

На ночном столике с фотографии в рамке чеканного серебра доверчиво и серьезно смотрел на нее Адичка Белгородский. Без улыбки застыл он перед объективом, отведя назад плечи, самую малость чопорный. Больше всего пленяли Наталию его глаза, живые и проницательные на диво. Эти глаза в свое время сразу покорили ее. Достойна ли она Адички Белгородского? Достаточно ли хороша, умна для него? Ее собственное лицо в зеркале лишь усилило ее тревогу. Странный контраст четкого рисунка носа, скул и подбородка с томной мягкостью глаз и рта не нравился Наталии. «С характером лицо», – отзывались о нем родные. И тут же принимались расхваливать ее каштановые волосы, необычайно густые и длинные, о которых всегда говорили так: «Это лучшее, что у нее есть».

– Велосипеды? В самом деле?

Наталия настаивала. Разъезжать по аллеям парка на велосипедах – на ее взгляд, это было забавно, современно и по-французски. Адичка внимательно слушал ее.

– Французские, – уточнила Наталия. – «Пежо».

– Я понял.

Он знал, какое большое значение имеет для нее все, что исходит из Франции. Даже свое имя она офранцузила. Адичка не сразу к этому привык. Но со временем для него стало совершенно естественным называть ее Натали, а не Наташей – раз ей так хочется. Теперь он и это находил очаровательным, а вовсе не манерным, как считала его сестра Ольга. Он показал Наталии лошадей, которых тренировали на лужайке. Назвал породу каждой, сказал, к каким состязаниям их готовят. Скромность не позволяла ему распространяться об их исключительных достоинствах, но Наталия и так поняла: лошади Байгоры – одни из лучших в мире. Он обратил ее внимание на одну, стоявшую чуть в стороне от всех.

– Это Ока, чистокровный орловский рысак… Он выиграл русское дерби два года назад. А теперь отдыхает.

Они стояли рядышком, облокотясь на ограду. Адичка говорил с расстановкой, он старался все объяснить понятно, не прибегая к профессиональному жаргону коневодов. Наталия молча слушала. Ей нравился его голос, ласковый и степенный. Нравилось, что он столько всего знает и охотно ей обо всем рассказывает. Подле него она станет лучше, умнее. Адичка к тридцати одному году, казалось, прожил уже не одну жизнь.

Блестяще закончив юридический факультет Петербургского университета, он быстро пошел в гору и стал личным секретарем самого Петра Столыпина. Убийство премьер-министра глубоко потрясло его. Вскоре после этого не стало отца Адички, и ему пришлось взять бразды правления поместьем в свои руки. Его избрали председателем земского собрания. С начала войны с Германией он возглавлял также комитет по мобилизации – должность нелегкая, непопулярная и опасная в эти смутные времена.

Боясь наскучить Наталии разговором о лошадях, Адичка увел ее в сторону церкви, где назавтра им предстояло обвенчаться. Он шел рядом с ней, подлаживаясь под ее шаг и останавливаясь, когда она задерживалась перед очередным деревом, желая узнать, как оно называется.

– А это? Тоже тополь?

– Это же дуб! На краю луга, ближе к дому, вы увидите еще один, огромный, очень старый, всеми здесь почитаемый. Его ствол даже двоим не обхватить!

Адичка увидел, что она улыбается уголками губ.

– Вы смеетесь надо мной? – догадался он.

Улыбка Наталии стала шире.

– Да, а вы как думали? Уж дуб от тополя я отличить могу! Однако же у вас слишком много разных деревьев. Я и не знала, что их столько на свете. Мне никогда все не запомнить.

Адичка готов был благодарить ее за это. Среди обычных здешних лип, вязов, буков, тополей, каштанов, берез, сосен и елей он посадил кипарисы, ливанские кедры, лиственницы, даже пальмы и эвкалипты. Не говоря уже о всевозможных африканских деревцах и кустарниках, росших в тепле оранжерей, за которыми он сам ухаживал едва ли не так же ревностно, как и старший садовник. Так что, посетовав на чрезмерное разнообразие деревьев, Наталия сделала ему самый лучший комплимент.

– Фруктовые деревья понравятся вам больше, они сейчас цветут.

– Вся степь в цвету! Мы видели из окна поезда! Вся земля, куда ни глянь, в розовом и белом!

Наталия вспомнила о своей поездке по железной дороге из Петрограда в Волосово. Два дня пути в роскошном личном вагоне Белгородских вместе с матерью, четырьмя младшими братьями и сестрами, гувернантками и горничными. Ее отца, остальных родственников и друзей ждали сегодня к вечеру. Их разместят во флигелях и у соседей.

Адичке и Наталии то и дело встречались на пути крестьяне, всю жизнь работавшие в Байгоре. Адичка считал своим долгом представлять их будущей супруге. Он знал о каждом все: имя, чем занимается, семейное положение. А иногда пояснял вполголоса: «Никудышный работник. Идеальная добыча для большевиков»; «Ее муж и два сына пропали без вести в конце лета тысяча девятьсот пятнадцатого года. Может быть, они попали в немецкий плен, как миллион наших… А скорее всего, погибли. Бедная женщина!»; «Вернейший из верных. Если бы не его мужество и присутствие духа, не знаю, как бы удалось подавить волнения в пятом году».

– Сестренки сказали мне, что у вас есть лани. Где же они? – перебила его Наталия.

Адичка решил, что упоминания о войне и всяких смутах ей неприятны. И поклялся себе как можно реже заговаривать о тяжелом положении России, о тысячах убитых, пленных, раненых. Почти все мужчины были мобилизованы и сражались на разных фронтах. Только благодаря своей свадьбе Адичка смог увидеться с братьями Игорем и Мишей, с друзьями, университетскими товарищами, кузенами. Молодые люди, от восемнадцати до тридцати лет, – всех их скосит война… Молодые люди, готовые умереть за родину, но видевшие по ночам во сне мирную Россию. Порой в их письмах прорывалось отчаяние.

Ладонь Наталии на короткий миг легла на руку Адички.

– У вас такое печальное лицо… Вам скучно со мной? Да, наверно, вам скучно!

Вид у нее вдруг стал встревоженный. До того, что Адичке показалось, будто она снова дразнит его. Но он ошибся: Наталия была искренна.

– Это я боюсь наскучить вам, дорогая Наташа…

– Натали.

– …дорогая Натали… боюсь оказаться слишком старым мужем для вас. Вам следовало бы выбрать моего младшего брата.

Тревога была забыта. Наталия рассмеялась весело и звонко.

– Мишу? Но ведь Миша женат на Ксении! Как странно! Вы – старший, а женитесь последним! Вы сейчас скажете, что ждали меня… Нет, не надо, не говорите, я, кажется, догадываюсь… Пример окружающих заставляет вас опасаться брачных уз!

Она понизила голос; Адичка, несколько сбитый с толку, ждал, что она скажет дальше. Наталия продолжала с видом заговорщицы:

– Я слышала, что Миша изменяет Ксении, а у вашего второго брата Игоря с Екатериной дело всерьез идет к разрыву. Зато хоть бы одна сплетня о вашей сестре Ольге! Она счастлива со своим Леонидом? У них четверо детей, почти погодки… Но это ведь ничего не значит, правда?

Она говорила быстро, запальчиво, и он не пытался прервать ее. Как, однако, запросто прошлась она по личной жизни его братьев и сестры – его это шокировало. У Белгородских, как и во многих семьях, о некоторых вещах было не принято говорить вслух. Похождения младшего брата – да, он был наслышан о них. Но Миша просто еще не перебесился, это молодость в нем бурлила. Вообще-то он очень привязан к своей жене Ксении. Вот брак Игоря с Екатериной внушал больше беспокойства. Его, можно сказать, женили насильно. Адичка как старший чувствовал себя ответственным за всё и за всех, и порой это тяготило его.

Но теперь с ним была Наталия, и он даже не особенно вслушивался в слова, так приятен ему был сам звук ее голоса и сладкий, фруктовый запах, исходивший от ее густых каштановых, почти рыжих на солнце волос. Она пробудила в нем любовь, и это чувство окрылило его. Ему хотелось благодарить ее, целовать ей руки снова и снова. «Ты – самое дорогое, что у меня есть на свете», – подумал он, твердо зная, что посвятит ей отныне всю свою жизнь.

Наталия, должно быть, почувствовала силу его любви, и тон ее изменился. Голос стал почти умоляющим; это был голос маленькой девочки, которую Адичка еще помнил: давно ли он впервые увидел ее на детском празднике!

– Мы не будем сразу заводить детей, правда? Я нянчила четырех братьев и сестер. Теперь мне хочется долгих-долгих каникул.

– Все будет, как вы пожелаете.

В окружении елей, на зеленой лужайке, расцвеченной ландышами и незабудками, был построен загон. Хрупкие, грациозные лани одна за другой выходили из тени. Некоторые были совсем ручные, они узнавали Адичку и тыкались влажными мордочками в его протянутую ладонь. Другие держались поодаль, косясь на молодую пару задумчивыми глазами.

Тяжелые пряди волос сыпались на паркет, на стоявшие поблизости кресла. Одна завершила свой полет в камине, еще одна – на пороге. Наталия, трепещущая и напряженная, как струна, застыла посреди гостиной с портновскими ножницами в руке. Причитания Ксении и Екатерины, ее будущих невесток, позабавили ее ненадолго, но скоро надоели.

– Да замолчите же! – прикрикнула она на них. – Точно стая диких гусей!

Кроткая Ксения послушалась ее сразу. Она пыталась собрать рассыпанные пряди, не зная, куда их девать. Ксения была беременна на восьмом месяце, она с трудом нагибалась и быстро выбилась из сил. Смелость Наталии ошеломила ее. Эта нелепая выходка была выше ее понимания. Она даже не смогла бы сказать, была ли Наталия сердита, и если да, то почему; было ли ее решение остричь волосы заранее обдуманным или пришло внезапно.

Иное дело Екатерина. Она находила, что эта сцена театральна, устроена напоказ и отдает дурным вкусом. Наталия своим поступком нарушила приличия, отринула правила хорошего тона, с которыми обязаны считаться молодые девушки. Слыханное ли дело – взять и остричься! Как это грубо, как вызывающе! Наталия словно бы нанесла оскорбление лично ей, Екатерине, и через нее – вообще всему женскому полу. Ее негодование выдавало множество красных пятен, рдевших уже не только на лице, но и на шее и плечах. Это было ее кошмаром: чуть что – красные пятна. Она была уверена, что все смеются за ее спиной. А Ольга – та однажды заявила ей прямо в глаза: «Дорогая, ты, конечно, можешь похвастать самой тонкой талией и самыми красивыми зелеными глазами во всем Петрограде, но и по части нервов тебе равных нет. Попудрись и не заставляй нас лицезреть твои растрепанные чувства». Тогда не прошло и месяца с ее свадьбы с Игорем Белгородским. Два года минуло с тех пор, но Екатерина по-прежнему чувствовала себя чужой в семье мужа.

– Зачем ты это сделала, Наташа? – вопрошала Ксения тонким, жалобным голоском: это была ее обычная манера разговаривать.

– Натали.

– Натали! Наташа! Ты ведешь себя глупо, дорогая! – горячилась Екатерина.

Две молодые женщины стояли возле Наталии, которая подошла к камину и, глядя в венецианское зеркало, пыталась причесать короткие пряди. Ее азарт прошел. Она с тревогой всматривалась в свое новое лицо, не узнавая его. Лицо стало шире и в то же время как-то тоньше и было ни на что и ни на кого не похоже. Разве что, пожалуй, на ее четырехлетнего братишку.