Текст книги "Горстка людей
(Роман об утраченной России)"

Автор книги: Анна Вяземски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Сражение было недолгим, но обе стороны понесли потери. А затем последовала расправа. Крестьян расстреливали и вешали без всякого суда. Мария знала, что эти кровавые воспоминания до сих пор не дают покоя ее сыну Игорю.

Игорь не мог забыть тот страшный августовский вечер 1905 года, когда на его глазах повесили больше десятка человек, среди них были его друзья детства; он помнил мольбу на их лицах, помнил скорбь и ненависть их родных. Он тогда поклялся себе избрать какое угодно поприще, только не военное, и пошел служить по гражданскому ведомству. Впрочем, у него и выбора не было. После тяжелого ранения в легкое его признали непригодным к военной службе. Но в 1914 году, когда началась война с Германией, Игорь организовал и сам возглавил передвижную санитарную часть, выезжавшую на самые опасные участки фронта. Как и миллионами молодых русских, им руководил высокий патриотизм. Защищать родину – это был тогда единственный выбор, объединивший всех. Какое-то время даже казалось, будто революционный пыл угас, иссяк сам собой.

Но поражения на фронтах, разгром русских войск, тысячи убитых и пленных очень скоро разрушили это единение. Приходилось мобилизовывать все новые и новые части, и конца этому не было видно. К осени 1915 года немецкие войска заняли Польшу, Галицию и прибалтийские губернии.

Игорь, во главе своей санитарной части, участвовал в сражениях на разных фронтах в России и за ее пределами. Так он мог служить своей стране, не проливая при этом ни капли крови. Спасая человеческие жизни, вместо того чтобы подавлять стачки и восстания, он надеялся забыть ту августовскую бойню в 1905 году. Но об этом Игорь никогда не говорил.

Мария тревожилась, видя, как он замкнут в себе, как одинок. Игорь и ребенком все больше молчал. Почему он так не похож на Ольгу, Адичку и Мишу? Мария уповала на любовь женщины, которая заставит его выйти из своей раковины. А Игорь женился на Екатерине, против которой Мария ничего не имела, кроме одного – эта женщина была ему не пара.

Екатерина была еще в Петрограде и каждую неделю измышляла новый предлог, чтобы отложить приезд в Байгору. Игорь со своей частью находился близ польской границы. Мария уже несколько дней не получала писем, но не слишком тревожилась: Игорь вообще писал редко. Не в пример ему, Адичка, когда они разлучались, присылал матери каждый день по длинному письму, такому подробному, что ей потом еще долго казалось, будто сын рядом с ней.

Оттого что Мария, задумавшись, умолкла, общий разговор распался. Все постепенно погружались в дремоту, радуясь малейшему дуновению ветерка. Две пожилые соседки уже спали в креслах, широко раскрыв рты. Малышей, возившихся на одеяле, в этот предвечерний час, верно, тоже сморило: их больше не было слышно. Запах свежескошенной травы говорил о том, что крестьяне начали косьбу на лугах, примыкавших к усадьбе.

Наталия, в светлом платье, с садовыми ножницами и корзиной в руках, срезала розы для гостей. Волосы ее успели отрасти на несколько сантиметров и красиво обрамляли овал лица. Хотя она постоянно носила соломенную шляпу, кожа ее утратила городскую бледность. Посмуглевшая от солнца, похудевшая, Наталия выглядела совсем подростком.

Одни восхищались ею, других она раздражала. Но она была – княгиня Белгородская, хозяйка Байгоры, и с этим приходилось считаться всем. Ее молодость сбивала с толку. «Адичка женился на ребенке», – говорили за ее спиной. И в самом деле, Наталия не спешила присоединиться к компании замужних матрон.

Она играла в теннис как мальчишка, ездила вместе с мужем верхом, читала, музицировала, вводила кое-какие новшества.

Розарий, в котором она сейчас возилась, был ее детищем. Наталия затеяла его втайне от Адички, желая сделать ему сюрприз. Розарий был разбит рядом с большим огородом и перекрыл проселок, по которому крестьяне ходили в соседнюю деревню. Лишившись кратчайшего пути, они приняли в штыки и розарий, и хозяйку. Нашлись такие, что вытоптали ночью первые саженцы. Какой-то мальчишка запустил в Наталию камнем, поранив ей руку. При виде собственной крови молодая женщина едва не отказалась от своего замысла – по крайней мере, подумала, не перенести ли розарий в другое место. Но поддаваться угрозам – это было не в ее характере. Крестьяне или кто другой – не все ли равно: она беспечно махнула рукой на их враждебность, уверенная в своем праве. Адичка, узнав о распре задним числом, не стал осуждать жену. Однако взял с нее обещание впредь ничего не предпринимать, не посоветовавшись с ним.

Наталия сделала крюк, чтобы не показываться на глаза женщинам с детишками. Весь день ее не было дома, она каталась на лодке по пруду с сестрами, наведывалась к лошадям и коровам, садовничала. Она была перепачкана, все руки в царапинах от колючек. С платья свисала наполовину оторванная оборка, шнурки от ботинок потерялись. Вдобавок она сильно вспотела.

Обходя дом сзади, Наталия услышала жалобное пение скрипки. Это музицировал Адичка, закончив дневные труды. Ему было необходимо хоть ненадолго отвлечься от забот, почувствовать себя свободным. Только после этого он мог выйти к домашним.

Наталия бесшумно подкралась к кабинету мужа, расположенному на первом этаже, рядом с кухней. Окно было распахнуто настежь.

Адичка стоял к ней спиной и, прижав скрипку подбородком к плечу, играл. Он водил смычком по струнам то страстно, то нежно. Сердце Наталии сжалось от внезапного волнения.

Подчеркнуто строгий кабинет, стены которого закрывали шкафы с книгами и папками, вдруг стал праздничным и приветливым. Какая-то благодать, неизъяснимая и в то же время земная, исходила от Адички, когда он играл. «Как я люблю его!» – подумала Наталия. И ей захотелось крикнуть ему это.

Словно почувствовав ее присутствие, Адичка обернулся. Он увидел стоявшую против света Наталию и ощутил прилив счастья. В соломенной шляпе, с корзиной роз она показалась ему такой красивой – и такой трогательной в измятом платье. Ее руки с черными ногтями заставили его улыбнуться, а пятнышки малинового сока подле губ ему захотелось поцеловать. Он опустил смычок.

– Чайковский, Концерт для скрипки, – сказал он. – Чересчур русский на твой вкус.

Она уловила нежность, скрывавшуюся за этой нарочитой иронией, и ответила в том же тоне:

– Концерт для скрипки, понятно, но без оркестра.

И не удержалась от искушения продемонстрировать ему свои новые познания, полученные от него и для него:

– Ре мажор, опус тридцать пять.

Для этих двоих, кажется, весь остальной мир перестал существовать. Мужчина стоит в проеме окна со скрипкой в одной руке и смычком в другой. Он среднего роста, в потертом френче, какие много носили в десятые годы. Коротко подстриженная темная бородка узкой линией очерчивает щеки и подбородок. Она почти не скрывает их форму, округлую, немного детскую, которая – если всмотреться внимательнее – не вяжется с невольной суровостью верхней части лица и пронзительным взглядом.

По другую сторону окна, в саду, стоит в профиль молодая женщина в белом платье, у ее ног корзина, полная роз. Сдвинутая на затылок соломенная шляпа позволяет разглядеть высокий лоб, четкий рисунок носа и подбородка.

Золотые лучи летнего солнца освещают две фигуры по разные стороны окна и все остальное, что уместилось на фотографии: комнату за спиной мужчины, кусок дома и сада.

Эта фотография в коричневых тонах больше предыдущих, она занимает целую страницу в альбоме. Чья-то рука старательно подписала внизу: «Дядя Адичка и тетя Наталия, Байгора, июль 1916». Соседние фотографии усиливают ощущение безмятежного счастья на лоне природы.

На них – женщины и детишки в тени больших деревьев на лужайке. Огромный дуб, под ним спят три борзые собаки. Можно узнать Адичку: он стоит подбоченясь и разговаривает с крестьянином, одетым в русскую рубаху, рядом стадо коров. Двое молодых мужчин позируют верхом на лошадях. Один в штатском, другой в военной форме. Позади них – крыльцо с лавровыми кустами по бокам, терраса, кусок кирпичного дома.

Сценки обыденной жизни оживают на каждой странице, на каждой старой коричневой фотографии. Та же старательная рука прилежно уточняет всякий раз, кто на них запечатлен.

А вот опять большая фотография на всю страницу. Это традиционный семейный портрет: все стоят в ряд, глядя в объектив, кажется, в гостиной. Внизу можно прочесть: «Тетя Наталия, папа, тетя Ольга, мама, дядя Игорь, бабушка, дядя Леонид, тетя Екатерина, дядя Адичка», – и все тот же год: «Байгора, август 1916».

На правой странице – еще один портрет, сделанный в парке, у решетчатой ограды. По другую сторону изящные лани, они смотрят томными глазами на детишек, которые, спиной к ним, кто надувшись, кто набычившись, а кто и в слезах, уставились на фотографа. Всего их семеро; рядком сидят в траве три девочки, два мальчика, еще девочка, а чуть поодаль – улыбающаяся молодая нянька с новорожденным на руках. Имена внизу страницы: «Дафна, я, Соня, Марина, Дмитрий, Сережа, мисс Люси с Петей».

Этот младенец, личико которого утопает в кружевах, – мой отец. Вторая девочка слева – его сестра, моя тетя Елена.

Я переворачиваю страницу, и вот она опять: маленькая коренастая фигурка на берегу пруда, окруженного плакучими ивами. Взгляд исподлобья красноречив: эта кроха – не кокетка, она вовсе не хочет нравиться.

На другой фотографии она держит на руках своего братишку нескольких недель от роду. И здесь тоже не улыбается. Прижимает к себе младенца, будто свою собственность. Глядит серьезно, словно призывая весь мир в свидетели: это мой братик, и только я смогу его защитить.

Они занимают первый план фотографии. Позади них – фигурки детей и молодых женщин, направляющиеся к пруду. Какой-то крестьянин толкает лодку, спуская ее к воде.

Крестьянин, спускавший лодку в пруд, остановился, чтобы перевести дыхание. Острая боль где-то на уровне сердца мешала ему глубоко вздохнуть. Ему не хватало воздуха, казалось, будто он вязнет в топкой, размытой дождями земле. Трава, однако, была сухая, местами даже выгоревшая. Лодка почему-то стала непомерно тяжелой. Он даже не заметил, что одно весло отскочило, зацепившись за корни плакучей ивы. Боль в груди ширилась и отдавала теперь в левое плечо и в руку.

Дети вокруг него галдели, приплясывая от нетерпения. Им была обещана прогулка на лодке, и они не желали ждать. Их голоса сливались в неясный гул, то нараставший, то словно удалявшийся. Человек чувствовал, что силы покидают его. Угасающим сознанием он вдруг отчетливо понял, что умирает. Его губы успели прошептать первые слова молитвы. Потом руки выпустили лодку, и, чуть-чуть постояв, словно в нерешительности, он тяжело рухнул в траву. Серебристые листья тополей трепетали над ним – он видел их в последний раз.

Этого человека звали Ваней. Он родился в Байгоре, как и его отец и дед. Его тяжело ранило на войне с Японией, где он сражался в полку Адичкиного отца.

В одном из боев Ваня бросился ему на помощь, и именно тогда был ранен саблей в грудь. А потом князь на его глазах погиб от пули, попавшей прямо в сердце. Среди трупов и раненых, умирающих солдат и развороченных снарядами лошадей Ваня ухитрился доползти до него и закрыть ему глаза. Он же сопровождал тело на поезде в Москву, а потом в Волосово, чтобы князя похоронили в Байгоре, в усыпальнице здешней церкви.

Дети, решив, что это игра, стали общими усилиями поднимать Ваню. Они тормошили его, тянули за одежду, пытаясь перевернуть на бок, наконец все повалились в кучу-малу, визжа от смеха. Один из мальчиков схватил Ванин картуз и сделал вид, будто швыряет его в воду.

– Ваня! – не на шутку рассердилась Дафна. – Не смей притворяться, что спишь! Тебе сказали покатать нас на лодке!

В сердцах она пнула его ногой в плечо. Голова, до сих пор скрытая в высокой траве, перекатилась в одну сторону, потом в другую, медленно, как будто нарочно для того, чтобы дети ее получше рассмотрели.

Они увидели широко открытые, неподвижные глаза, перекошенный рот. Им стало не до смеха: игра принимала странный оборот, было немножко страшно и непонятно.

Татьяна и Александра, сестры Наталии, самые старшие в компании, начали о чем-то догадываться.

– Он умер, – решилась сказать одна.

– Надо снять шапки, – отозвалась другая, повторяя слова, услышанные от взрослых на похоронах кого-то из родственников.

Дети сняли соломенные шляпы и расступились. Они стояли полукругом и, сгорая от любопытства, во все глаза смотрели на человека, с которым так здорово было играть, который их охранял и терпел от них любые выходки. Они наконец увидели – взаправду, не понарошке – то, о чем постоянно слышали в разговорах взрослых: смерть.

Пройдут годы, и выросшая Татьяна будет вспоминать: «Мы совсем не испугались тогда, на берегу. Нам только было грустно, что нет больше Вани, которого мы все любили. Многое связывало Ваню и его семью с Белгородскими. Его похоронили достойно… Да, страшно нам стало потом… когда мы увидели куда больше смертей…»

Когда все собрались в гостиной, Наталия и Адичка к большому удовольствию гостей исполнили пятую «Весеннюю» сонату Бетховена.

Она села за рояль, он взял скрипку. Неделя за неделей они учились слушать друг друга, играть в лад. Сегодня был их первый концерт на публике, и они сыграли с такой естественностью и простотой, что у слушателей порой возникало впечатление импровизации. Был ли в их дуэте кто-то ведущий? Трудно сказать. Им долго аплодировали, затем настал черед романсов и песен.

У Ксении был очень красивый голос. Она с большим чувством спела несколько русских романсов. Потом, дуэтом с Козеттой Ловской, начало мелодии Россини. Козетта была хозяйкой большого поместья, граничившего с Бай-горой; ласковое французское прозвище так и осталось у нее с детства. Не так давно она вышла замуж за Николая, родственника Белгородских, учившегося вместе с Мишей. Когда молодые женщины исполнили «Дуэт кошек», это был настоящий триумф. Все, от дворецкого до горничных, сбежались послушать их. Смех и аплодисменты долго не смолкали. После этого подали чаю, наливки и сладости; наконец все гости разъехались восвояси.

Час был поздний, и Ольга отослала прислугу. Она сама вытряхнула пепельницы, убрала графинчики с водкой и наливками – красной, настоенной на рябине, зеленой на смородиновых почках, желтой на травках. Мимоходом она ставила на место сдвинутые кресла, поправляла складки гардин. Уверенные, привычные движения говорили о том, что она не чувствует себя в доме гостьей. Это было сильнее ее. Поначалу она остерегалась покушаться на права хозяйки, перешедшие к Наталии. Но не прошло и недели, как привычка взяла свое и Ольга снова стала распоряжаться в доме.

Домашняя прислуга ее слушалась. Приказаниям Наталии, не всегда понятным и зачастую противоречивым, люди предпочитали Ольгины, ясные и уверенные. В общем, приезжавшие к ним гости могли заметить, что этим летом хозяек в Байгоре было две. У одних это вызывало улыбку, других шокировало.

Что до Наталии, то она сама не знала, нравится ей поведение золовки или нет. С одной стороны, ей льстила роль хозяйки Байгоры, с другой – ежедневные хлопоты она находила весьма обременительными. Ей нужно было время, чтобы читать, упражняться в игре на фортепьяно, гулять, да и просто бездельничать. Так что хозяйственные заботы она не без удовольствия переложила на Ольгу. Зато для нее было крайне важно первой входить в столовую, первой садиться за стол, первой вставать по окончании трапезы. Ольга, Екатерина и Ксения – все старше ее годами – частенько забывали об этом правиле. Особенно Ольга. Наталия, от души забавляясь ситуацией, не упускала случая напомнить о своих прерогативах хозяйки дома. Ей случалось даже пускаться бегом, так хотелось, чтобы родные мужа вошли в столовую после нее. «Это совершенно ни к чему, – шепотом поучал ее Адичка. – Они должны пропустить тебя вперед, этого требуют приличия». – «Даже Ольга?» – «Даже Ольга».

Наталия только что начала читать «Пармскую обитель». Специально для нее книгу переплели в кожу, на которой были вытиснены ее инициалы и герб Белгородских. Адичка втайне от нее заказал этот экземпляр из Парижа ей в подарок. «Просто так, в честь первых летних дней с тобой», – сказал он в ответ на ее восторги.

Ее то и дело отрывали от книги спаниели Ксении: псы, хоть и сонные, время от времени норовили улечься ей на ноги. Она отпихивала их, не обращая внимания на жалобное поскуливание. «Не обижай их, – просила Ксения. – Будь с ними поласковей. Это ведь тоже мои детки». Наталия в ответ лишь пожимала плечами.

Игорь сидел на террасе в плетеном кресле, закинув ноги на перила, и курил сигару. Во время обеда он изо всех сил старался выглядеть счастливым и беззаботным. Но что-то, казалось, не отпускало его, мешая с легким сердцем принять участие в семейном празднике. Адичка заметил это и решил, что непременно поговорит с братом по душам. Увольнение Игоря заканчивалось через двадцать четыре часа.

У Адички с Мишей шел долгий спор о рысаках – только на этой почве у них случались нелады. Адичка как хозяин Байгоры принимал все решения. Разумеется, он всегда советовался с братьями и сестрой, но в случае разногласий оставлял последнее слово за собой. Сейчас Миша требовал выставить на сентябрьские бега трех чемпионов. «В этом году от наших конюшен выступит только один, – отрезал Адичка. И добавил, увидев, как помрачнел младший брат: – Можешь выбрать сам какого хочешь. И тренировка на твое усмотрение, приступай. Я поручаю тебе нашего будущего чемпиона, и ты уж постарайся, чтобы он победил. Я тебе полностью доверяю». – «А Игорь в курсе?» – «Пойдем, скажем ему».

Братья продолжали говорить о бегах и рысаках, когда к ним на террасу вышла Наталия. Сначала она сделала вид, что ей интересна их беседа, потом отвернулась.

Луна стояла уже высоко, освещая уснувшее поместье, просторные луга, деревья; были отчетливо видны ближайшие, под самой террасой, клумбы с розами и первыми летними георгинами, лавровые кусты; ежик тихонько подкрался к нижней ступеньке, ощетинившись иголками, принюхиваясь подвижным носиком и навострив ушки. Это был Ким, питомец Ксении, которого она приручила, ставя каждый день блюдце с молоком в одно и то же место, у заднего крыльца. Наталия слышала за спиной оживленные голоса братьев, а издали доносилось пение жаб, квакш и лягушек-древесниц. Она вспомнила, как изумилась в первый вечер, услышав этот оглушительный концерт. Теперь он ей даже нравился, особенно голос жабы, всю ночь напролет взмывавший на одной и той же ноте, которую подхватывали сотни других. Так звучно это было и так радостно, что Наталии захотелось присоединить свой голос к их хору. Она набрала в грудь побольше воздуха и пропела великолепную руладу в унисон с жабами.

Братья тотчас прервали беседу и потрясенно уставились на молодую женщину. Первым зааплодировал Миша:

– Браво! Какое чувство ритма! – Он фамильярно обнял ее за талию: – А знает ли моя невестушка, что эти жабы – гордость Байгоры?

– Жаб в этой местности было мало, – пояснил Игорь. – И нашему отцу пришло в голову выписать их из-за границы, ящиками… Они прекрасно прижились здесь. Это превосходные садовники.

Адичка, стоя чуть поодаль, улыбался, то ли жене, то ли своим мыслям. Он придавал большое значение бегам и готов был не менее серьезно отнестись к жабам, если бы спросили его мнение. Но на душе у него было тревожно.

Новости в Байгору приходили скверные. Немецкие и австрийские войска одерживали победу за победой; едва назначенные министры лишались портфелей непонятно почему. Разброд, царивший в больших городах, давал себя знать уже в самых отдаленных губерниях, день за днем Адичка убеждался в этом. Как же далеко зайдет хаос? У Адички было тягостное чувство, что страна его рушится под ударами как извне, так и изнутри и что это на руку большевикам. Когда все покатится в тартарары, возможно, именно они окажутся на коне. Их идеи уже распространялись, заражая умы, во всех слоях общества. Взбунтовались испокон веку мирные деревни совсем недалеко от Байгоры, рукой подать… Адичке и другим помещикам предстояло в самое ближайшее время ехать туда для переговоров с их уполномоченными. Другого выхода не было, Адичка знал это и готовился.

Наталия старалась в точности воспроизвести песню жабы, и, чтобы сделать ей приятное, Миша и Игорь стали вторить. Их басовитое кваканье прозвучало в ночи до того забавно, что Адичка не удержался от смеха. Просто чудо, что Наталии удалось вовлечь его брата Игоря в такую пустую, такую ребяческую забаву. Игорь, всегда угрюмый, всегда молчаливый, теперь заливисто хохотал. Поначалу он робел с Наталией; сегодня, однако, лед был растоплен, она почти покорила его. Адичка прикрыл глаза; всецело отдавшись своему счастью, он слушал, как три столь любимых им человека веселятся под луной. И на несколько мгновений Россия вновь стала прежней.

Наталия притихла, провожая глазами Игоря, скрывшегося в доме.

Достаточно было со звоном захлопнуться окну на втором этаже, чтобы смех его смолк и лицо снова помрачнело. «Катя, должно быть, меня уже хватилась», – извинился он, вставая. А Мише, пытавшемуся его удержать, сказал: «Я и так слишком замешкался. Надо еще проверить счета по имению». – «Счета, в такой час?» В голосе Миши прорвалось раздражение. Адичка поспешил вмешаться:

– Это я его попросил. И тебе бы не помешало сделать то же самое, а то ты интересуешься только лошадьми.

– К чему? Я тебе во всем доверяю.

– Он тоже.

– Разумеется. Но подневольный и напрасный труд – его конек. Вот, к примеру, Катя. Ты бы женился на ней, скажи? Спору нет, она очень мила, но все же…

Наталии не хотелось слушать дальше. Внезапный уход Игоря огорчил ее. Чутье подсказывало ей, что еще немного – и он открыл бы душу близким. Она чувствовала, что могла бы его приручить, вдохнуть в него немного присущего Белгородским жизнелюбия. Но Игорь уезжает послезавтра на рассвете… Наталия проклинала войну.

Она уже шла по дорожке, ведущей к пруду. Длинные тени от деревьев лежали на траве. По небу неслись облака. Легкий ветерок гнал их куда-то.

Братья последовали за ней. Миша, все еще сердитый на Игоря, спросил:

– А тебе рассказывали, как вышло, что Игорь женился на Кате?

Адичка хотел было перебить его:

– Забудь ты эту нелепую историю. Мы даже не знаем, есть ли в ней хоть слово правды.

Но Миша будто не слышал его.

– Игорь и твой муж, в холостую пору, считались очень завидными женихами. Однажды на балу Игорь познакомился с Катей… Они танцевали вместе… о чем-то серьезно беседовали у всех на глазах… В общем, весьма банальная история. Когда настало время разъезжаться по домам, Игорь вызвался проводить девушку. И вот!

– Что – вот?

Наталии захотелось узнать продолжение. Миша, как заправский рассказчик, выдерживал паузу для пущего эффекта.

Адичка задумчиво глядел на уснувшее поместье. Этот безмятежный уголок земли – как вообразить себе его иным? «Все надо менять, – подумал он. – Начиная с нас самих». Ему, как это часто бывало, вспомнился Столыпин, у которого он служил и которым так восхищался. Когда его застрелили в киевской опере, Адичка был рядом. Премьер умер на его глазах, и он плакал, точно потерял близкого родственника. Тогда же, с того самого дня, он перестал верить в либеральную Россию. Нынче вечером Адичка позавидовал легкомыслию младшего брата, его дару видеть во всем только хорошую сторону. Как оживлена с ним Наталия! Как смеется каждой его шутке! Эта приязнь между ними вдруг испугала его. Что, если он, Адичка, слишком стар для нее, слишком серьезен? От этой мысли у него сжалось сердце.

Миша наконец продолжил свой рассказ.

– Так вот, Катя возвращается домой, где ее поджидает мать, сразу признавшая экипаж Белгородских. Она требует подробнейшего отчета: вальсы, самые что ни на есть невинные разговоры и прочее. Под конец она спрашивает дочь: «Так что же, объяснился он или нет?» Катя, подумав, отвечает: «По пути домой, в коляске, он украдкой пожал мне руку и сказал: «Мы с вами как петроградские мосты. Расходимся, чтобы сойтись вновь, и сходимся, чтобы снова разойтись». Для матери этого было достаточно. На следующее утро она примчалась к нашим родителям и сообщила им, что Игорь и Катя помолвлены. Мама как могла пыталась помешать этому нелепому браку. Но Катина мать сумела выставить Игоря виноватым – а он и без того сам вечно винит себя во всем – и убедила его, что он форменным образом скомпрометировал девушку.

– «Мы с вами как петроградские мосты. Расходимся, чтобы сойтись вновь, и сходимся, чтобы снова разойтись», – повторила Наталия. – Что он хотел этим сказать?

– Да ничего, в том-то и дело, что ровным счетом ничего!

Пруд серебристо блестел под луной. Плакучие ивы отражались в нем, как в зеркале. Концерт жаб и лягушек стал просто оглушительным. Слышно было, как они шуршат в камышах, в высокой траве. Порой раздавался плеск, и зеркальная гладь воды мутилась.

– Скажи мне, Натали… – Покончив с женитьбой брата, Миша заговорил необычайно серьезно. – Вы женаты уже три месяца, а ты все еще не беременна…

Но Наталия как раз заметила у самой дорожки большую жабу-певунью. Затаив дыхание, чтобы не спугнуть, она присела в траву в полушаге от нее. Ей были хорошо видны широкая, плоская голова, большущий, до ушей рот и туловище, такое грузное, что брюшко волочилось по земле. Наталия не испытывала к ней отвращения, скорее наоборот; осторожно, кончиком пальца, она потрогала жабу. Прикосновение ее бородавчатой кожи было до странного непривычным, но понравилось ей.

– Вот Ксения сразу же забеременела. Ты, надеюсь, любишь детишек?

Видя, что она его не слушает, Миша повысил голос. Потревоженная жаба прыгнула и скрылась под низкими ветвями ивы. Оттуда донеслась ее рулада, которую подхватили десятки других жаб у пруда.

– Не докучай Натали нескромными вопросами, – мягко попросил Адичка.

Внезапно посвежело. Какой-то печалью повеяло от пруда и его берегов. Пурпурное облако наползло и скрыло луну. Наталии подумалось, что в этой августовской ночи уже ощущается дыхание осени, и ей стало немного грустно. Она поежилась, и Адичка поспешно набросил ей на плечи свою куртку.

Наталия обвила руками его шею. «Отнеси меня в дом, – попросила она, ласкаясь. – Я так устала сегодня». Мишу поразило просиявшее нежностью лицо брата. «Какие же вы дети!» – буркнул он недовольно. И запустил в воду один за другим три камешка, распугав лягушек.

– Клубничное варенье, вишневое варенье с косточками и без. Яблочное варенье с ананасами и без. Варенье из рябины с лимоном…

Наталия громко и монотонно зачитывала список припасов, который составляли по приказу Ольги на протяжении всего августа. Все было скрупулезно занесено в толстую тетрадь в коленкоровой обложке, которая лежала всегда на одном и том же месте, на полке в буфетной. Наталию все это интересовало так мало, что она и вовсе забыла бы о существовании этого списка, если бы Адичка вчера не удивился, что пришлось есть дичь без маринованных вишен и без брусничного варенья.

Из кухни Наталия перешла в кладовую, битком набитую всевозможными домашними соленьями и вареньями. Ей, однако, показалось, что многого не хватает. Она не преминула сделать замечание экономке Паше. Это была женщина лет пятидесяти, высокая, худая и несколько мужеподобная; Адичка благоволил к ней, потому что знал ее с малых лет. На ее строгом лице красовались очки в металлической оправе. Говорила она мало, улыбалась редко. На сумбурные расспросы Наталии отвечала одно:

– Если запасы не пополнять, то и в самом богатом доме есть станет нечего.

– Ты лучше меня знаешь, что нужно делать. Не жди моих приказаний, действуй…

– Но княжна Ольга…

– Княжна Ольга выросла в этом доме. А я здесь всего полгода. Откуда же мне, по-твоему, все это знать?

Наталия едва не добавила: «Да я и не хочу проводить дни за подсчетом провизии», – но сдержалась, понимая, что подобная откровенность может обидеть Пашу.

На одной из полок выстроились в ряд банки с крупным черносливом и сушеными абрикосами. Несколько килограммов орехов, собранных две недели назад, ждали в корзинах невесть какой обработки.

Паша приоткрыла дверь в ледник. Там хранилось много бутылок и бутылочек. На вопрос Наталии Паша ответила, что это все настойки и наливки, а делаются они на ягодах или на листьях черной смородины, брусники и клюквы. Она также показала соленые и маринованные грибы всех видов, по-разному приготовленные, с учетом вкусов всех домочадцев Белгородских. Глаза Паши за стеклами очков вдруг заблестели, а голос, обычно тихий и без выражения, словно окреп.

– Это все ты приготовила? – спросила Наталия.

Она едва расслышала «да», произнесенное почти шепотом. Паша зарделась как девушка. Наталия обняла ее и звонко расцеловала в обе щеки.

– Впредь заготовкой провизии будешь заниматься ты.

Паша хотела было возразить. Но Наталия жестом остановила ее и заговорила властно, что водилось за нею редко и потому обезоруживало собеседников.

– Я так хочу. Сегодня же я соберу прислугу и скажу всем, что отныне они должны слушаться только тебя.

Она протянула Паше тетрадь в коленкоровой обложке, набила карманы орехами и, напевая, покинула кладовую. Паша шла следом. «Я велю заквасить капусту, чтобы всем хватило на весь год», – сказала она в спину Наталии. Та не отвечала, и Паша добавила: «Это всегда делают по осени».

В последние несколько дней дожди и холода совершенно преобразили парк за окнами. Дважды налетавшая буря сорвала с деревьев последние листья, и теперь они прели на земле. По аллеям, раскисшим, кое-где заваленным обломанными ветками, ходить становилось все труднее, несмотря на усердие садовников, которым было приказано их расчищать. Наталия, собиравшаяся наведаться в коровник, отказалась от этой мысли.

Наморщив от досады нос, она смотрела на дождь, который лил не переставая, заволакивая пеленой все вокруг. Зарядило, видно, надолго, и она начинала жалеть, что осталась в деревне. Адичка, боясь, что жена заскучает, не раз предлагал ей провести часть осени и зимы в Петрограде. Но Наталия отказывалась, она и помыслить не могла о разлуке с ним. Больше всего ей хотелось, чтобы они уехали вместе, и она терпеливо, насколько могла, ждала, когда он сможет вырваться. Отъезд уже несколько раз откладывался и по сей день оставался под вопросом. Многочисленные заседания в уезде и волости отнимали у Адички время, которого и без того было в обрез.

Из-за непогоды Наталия перестала ездить с мужем верхом, когда он объезжал поместье. Она теперь не гуляла, не играла в теннис. Больницей тоже больше не занималась. Оставалась школа, где она время от времени бывала, когда ее вдруг одолевало желание хоть чем-то заняться. Ей нравилось общество учителя, молодого человека, беззаветно преданного своему делу и детям. Его терпение и вера восхищали Наталию. Ничто не могло заставить его опустить руки – ни лень учеников, ни равнодушие их родителей. Его уроки были для Наталии наукой и развлечением одновременно. На ее глазах маленькие упрямцы и невежды вдруг словно выходили из спячки, пробуждаясь к новой жизни. «Возьми на себя хоть один класс, – советовала ей Ольга. – Мы все учили детей». Наталия не отказывалась прямо, но медлила. «Ладно, потом», – неопределенно отвечала она.