Текст книги "Горстка людей
(Роман об утраченной России)"

Автор книги: Анна Вяземски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Екатерина говорила с таким напором, что Наталия не могла даже вставить слово, попросить ее замолчать. Она злилась, была голодна, ей надоело ссориться. Пусть Екатерина кричит, сколько душе угодно, но в одиночестве. Наталия хотела было уйти, но невестка загородила дверь, не выпуская ее из комнаты. Прекрасные зеленые глаза по-кошачьи прищурились, взгляд застыл. Красные пятна на шее и плечах исчезли. Внезапно она совершенно успокоилась.

– Вот как, ты мне расхваливаешь семью? Говоришь, что ребенок Игоря – это свято. А сама чего ждешь, у тебя-то почему нет ребенка? Ты уже год замужем – и ничего! Ни разу не забеременела! Как тебе удается? Как ты избавляешься от этого? Или скажешь, что ты еще девственница?

Рука Наталии взлетела сама собой, и затрещина пришлась Екатерине по виску. Наталия замахнулась снова, но тут из парка донесся детский визг, и она метнулась к окну. Ее сестра и Дафна бежали к дому, а пустые качели еще тихонько покачивались.

Еще много лет спустя Татьяна не могла удержаться от смеха, вспоминая эту сцену.

«Взрослые были сами не свои из-за всех этих угроз в связи с похоронами дяди Игоря, и на нас никто не обращал внимания. После обеда мы пошли играть в сад. У ворот в траве громко квакала большая жаба. Дафнушка тут же поймала жабу и вздумала покачать ее на качелях. Сказано – сделано. И вот мы качаемся втроем: я, Дафнушка и жаба. Раскачиваемся, вверх-вниз, все выше и выше, а жабу придерживаем с двух сторон коленками. И вдруг на нас как брызнет что-то зеленоватое, с таким неприятным запахом! Это жабу вырвало. Представляете, ее укачало на качелях! Увидев нас, Наталия расплакалась. Мы не понимали почему, и нас это сильно испугало. До того, что мы даже отправились спать без разговоров. А когда поднимались по лестнице, услышали, как она расхохоталась. Теперь-то я понимаю, что нервы у сестры были на пределе».

За столом Наталия рассказала историю про жабу на качелях и несколько развеселила всех. Стали вспоминать забавные случаи из детских игр с животными. Даже старый дворецкий Костя позволил себе вставить слово, подавая ей тарелку раков:

– Вот ваш муж в детстве – он бы никогда такого не сделал. Он природу очень любил и всякую живую тварь понимал. Бывало, целыми днями пропадал с биноклем и тетрадкой, все наблюдения свои записывал.

– Мы смеялись над ним и звали великим натуралистом, – подхватила Ольга.

– Но все восхищались его умом и широтой познаний. Он знал названия всех деревьев, всех насекомых и всех птиц, – добавила Мария.

Она с любовью смотрела на старшего сына, который по-прежнему был для нее средоточием всех на свете достоинств. Адичка застенчиво улыбался, как будто смущенный тем, что говорят о нем. На самом же деле он вовсе не слушал разговора. Мысли его то и дело возвращались к похоронам Игоря. Хоронить или не хоронить брата в усыпальнице? Несколько часов назад Адичка вместе с Ольгой принял решение, но теперь снова сомневался. В открытое окно он видел людей, столпившихся на краю большого луга. Лиц на таком расстоянии различить он не мог.

– Когда мама ляжет, приходи ко мне в кабинет, – шепнул он на ухо Ольге.

Та незаметно опустила веки в знак согласия и поднялась, давая понять, что обед окончен и можно встать из-за стола.

– Костя, – распорядилась она, – подай нам кофе в серо-желтую гостиную, там будет лучше, чем в малиновой. Ты затопил камин, как я тебе приказывала? – Взгляд ее встретился с внезапно потемневшими глазами Наталии. – Прости, дорогая, опять я забыла, что хозяйка дома – ты.

Ольга толкнула дверь кабинета и удивилась, застав у брата целое общество: священника, который служил панихиду, управляющего и Козетту и Николая Ловских – они только что приехали, и дворецкий провел их без доклада прямо сюда. Наталия стояла за креслом мужа. Окна были закрыты, гардины задернуты. Кабинет освещали несколько ламп.

– Здесь нечем дышать, – сказала Ольга, направляясь к окну. – Надо проветрить!

– Не надо, – остановил ее Адичка, и рука Ольги застыла на полпути.

Она вопросительно подняла брови, но возражать не стала и села в кресло, на которое он ей указал.

– Вокруг дома так и рыщут, я не хочу, чтобы нас увидели. Во дворе у коровника толпятся вооруженные люди.

Рука его машинально поглаживала бородку, а губы силились улыбнуться. В скудном освещении ламп стали заметнее круги под его глазами и бледность.

– Дело обстоит хуже, чем мы думали, и я не сразу сказал вам об этом только потому, что не хотел понапрасну тревожить маму, Катю и Ксению.

Лица, обращенные к нему, были серьезны и внимательны. Одна Козетта заметно нервничала. Несмотря на закрытые окна и задернутые гардины, можно было расслышать хор жаб, и от этих звуков на усталом лице Адички вновь появилась улыбка, на сей раз невольная. Затем своим ровным, мягким голосом он рассказал, что случилось сегодня под вечер.

После окончания бдения в церкви Адичка еще раз зашел туда. Ему не понравились сваленные в беспорядке у гроба букеты, да и зеленых веток было маловато. И вот, когда он распекал садовников, к нему обратился незнакомый человек, видно пришлый, с вопросом: «И где же вы думаете похоронить вашего брата?» Человек был молодой, высокого роста, в бескозырке. Дерзость его рассердила Адичку, и он сухо бросил в ответ: «В нашей церкви, в усыпальнице». Тут незнакомец сделал знак садовникам и крестьянам подойти поближе, чтобы все слышали его. И начал, повысив голос: «Вашего здесь больше ничего нет. И дом не ваш, и земля, и церковь. Попробуйте только похоронить вашего брата в усыпальнице, и мы выкинем его тело вон и всю вашу родню заодно!»

Адичка и матрос стояли лицом к лицу в окружении толпы крестьян – большинство из них родились в Байгоре. Никто не возмутился, никто не возразил. Адичка обвел взглядом жителей деревни, всмотрелся в каждого, словно призывая сказать хоть что-нибудь. Но ответа он не дождался. Все молчали, словно в оцепенении. Тогда он тоже повысил голос: «Я поступлю так, как считаю нужным! – И продолжил спокойно: – А теперь дайте мне пройти». Люди послушно расступились. Уходя, Адичка слышал, как незнакомец подстрекает крестьян: «Ничего его здесь больше нет!»

– Раньше я никогда этого матроса не видел, – закончил свой рассказ Адичка. И под бурное возмущение слушателей заключил: – Лично я думаю, что уступать нельзя. Крестьяне хотят получить нашу землю – ладно, но осквернять наши могилы – этому не бывать! Пусть даже придется пойти с ними на конфликт, чего мне до сего времени удавалось избежать.

– Лучше отправь гроб назад в Александро-Невскую лавру!

Николай Ловский был давним другом Белгородских. Тесно сошлись они еще в детстве. Он учился вместе с Мишей, затем, после смерти отца, оставил армию, чтобы заняться своим огромным поместьем. Он слыл человеком ровного нрава, спокойным и сдержанным. Поэтому сейчас, заговорив с несвойственной ему горячностью, Николай сразу завладел вниманием собеседников.

– Боюсь, что с них станется перейти от слов к делу. Мои крестьяне так же, как и твои, помнят восстание пятого года… Расправу… Казни… Никто не забыл об участии во всем этом Игоря.

– Вздор! Ему было восемнадцать лет! Он подчинялся приказу! Он всего лишь исполнял свой долг!

Это Ольга с неожиданной яростью ринулась на защиту брата. Не за одного Игоря заступалась она, а за них всех. Наконец-то прорвалась ее ненависть к большевикам. Будь ее воля, их истребили бы всех до единого, повесили бы немедленно агитаторов и их подпевал из крестьян и батраков. «Или они или мы! Нельзя уступать! Ни за что!» – твердила она.

Олег, управляющий, все время порывался что-то сказать. Когда Адичка обратился к нему, Олег, вслед за Ловским, принялся заклинать «его сиятельство» не хоронить Игоря в усыпальнице. Он тоже считал, что крестьяне могут привести свои угрозы в исполнение и выкинуть тело из церкви. К нему присоединился священник: лучше подождать, пусть страсти улягутся, а пока надо отправить гроб в Петроград. Но все эти речи только укрепили решимость Ольги. Она немного успокоилась, но продолжала отвергать все доводы друга детства, управляющего и священника.

Адичка обернулся к Наталии, отметив про себя, что она не сказала ни слова. Ее молчание не удивило его: Наталия часто думала о чем-то своем. Но сегодня ему было особенно важно услышать ее мнение. «А ты что скажешь?» – шепнул он. «Как ты решишь, так и будет правильно». – «Что бы я ни решил?» – «Что бы ни решил». И как бы в подкрепление своих слов она положила руку на затылок мужа. Но от ее доверия Адичке стало еще тяжелей. «Только бы не ошибиться, – подумал он. – Ради нее».

– Довольно спорить. Мой сын будет похоронен завтра в семейной усыпальнице. Я вообще не понимаю, как вам могло прийти в голову отложить похороны.

Мария закрыла за собой дверь и прислонилась к притолоке. Она была в гневе и настроена весьма решительно. Ольга так кричала, что, услышав ее, она встала с постели. Голоса и полоска света привели ее к кабинету. Минут десять Мария слушала, стоя в темноте за дверью.

Наталия потрясенно смотрела на нее. Это была не та ласковая и уравновешенная женщина, которую она знала уже год, – генерал, главнокомандующий, да и только. Ольге было далеко до ее властности, Адичке – до ее уверенности в своей правоте. Она не предлагала и не спрашивала совета. Она приказывала:

– Похороны пройдут так, как мы решили. Я буду стоять у гроба с Наталией, Ксенией, Катей и детьми. Вы, Адичка и Ольга, станете позади, ближе к дверям. Никто не посмеет нам помешать. Никто!

Глаза ее встретились с глазами сына и дочери; она прочла в них ту же решимость, и былое спокойствие отчасти вернулось на ее прекрасное измученное лицо.

– Не следует показывать этим большевистским агитаторам, что мы их боимся, уж лучше дать им привести их угрозы в исполнение… как бы это ни было ужасно для нас…

«С самого начала войны князь Игорь Белгородский командовал санитарной частью, которую сам организовал. Будучи слабого здоровья, он мог занять высокую должность в тылу. Но он, как всякий русский патриот, почитал своим долгом воевать за родину и был со своей частью в самом пекле боев, рисковал жизнью на передовой, зачастую под градом артиллерийских снарядов. Тысячи русских матерей, чьи сыновья остались в живых, обязаны этим князю Белгородскому, десятки тысяч детей благодаря ему не стали сиротами. В Двенадцатой армии, и в частности в рядах Одиннадцатого сибирского армейского корпуса, в Отдельной бригаде и в Семнадцатой кавалерийской дивизии, вряд ли найдется хоть один офицер, хоть один солдат, которому князь Белгородский ни оказал бы помощь. Пусть убитые горем потери родные найдут утешение в том, что имя князя Белгородского всегда будут произносить с благодарностью. Пусть его осиротевший сын, когда станет взрослым, с гордостью хранит память о мужестве и самоотверженности своего доблестного отца».

Обращаясь к толпе, теснившейся в церкви и за ее дверьми, священник зачитывал послание генерала Домитриева, легендарного героя японской войны. Гомон и сутолока первых минут сменились внимательным и почтительным молчанием. Вчерашний матрос опять надсаживал глотку неподалеку от церкви, но никто больше его не слушал. Двух других большевистских эмиссаров, присланных сеять смуту в губернии, попросту не пустили в церковь те самые люди, которых они агитировали за час до службы на общей сходке.

То здесь, то там слышались рыдания. О кровавой расправе 1905 года забыли. Зато все вспомнили о мужестве Игоря, о спасенных им раненых, многие из которых были здесь, в церкви. Послание генерала Домитриева произвело на этих людей и на их родных колоссальное впечатление. Придя сюда, чтобы помешать похоронам, теперь они стояли на страже, готовые костьми лечь, если потребуется. И против ожиданий религиозный и патриотический порыв мало-помалу передался всем собравшимся крестьянам.

Тем не менее Ольга и Адичка по-прежнему были начеку.

Стоя по обе стороны гроба, вполоборота к дверям, они сторожко следили за всеми, кто входил в церковь. Их напряженные, напоминавшие боевую стойку позы и решимость на лицах многих заставили присмиреть. Бдительность их не ослабевала ни на миг. Бывшие здесь соседи, давние друзья семьи – человек десять, тоже готовы были кинуться в драку, если кто-нибудь посмеет тронуть прах Игоря.

Отпевание закончилось; все как будто обошлось. Многие крестьянки плакали, да и мужчины сморкались. Когда настало время опускать гроб в усыпальницу, кое-кто из крестьян предложил свою помощь, и Адичка не отказался. Однако чувствовалось, что он все еще настороже. Наталия, не сводившая с него глаз, увидела в муже такой несгибаемый боевой дух, что навсегда уверовала в его неуязвимость. Этого она потом не могла себе простить всю жизнь. И Мария с Ольгой тоже корили себя за это. «Адичка имел на крестьян больше влияния, чем все большевики, вместе взятые», – говорила одна. А другая добавляла: «Как же мы ошибались, полагая, что если на сей раз он одержал верх, то всегда так будет».

Наверно, и Адичка думал то же самое.

Несмотря на свое горе, искреннее, глубокое и, надо полагать, безутешное, вечером того же дня Адичка был почти весел. В нем, обычно таком сдержанном и скромном, вдруг проявилось что-то вроде гордости.

– Я говорил и буду повторять всем дворянам, всем помещикам, что это безумие – поддаваться на угрозы и тем самым показывать, что мы боимся. Если большевики поймут, что нас не так-то просто запугать, – вот тогда ничего с нами не случится. Ускорить реформы и передел земли – да. Но уступать их непомерным требованиям – нет!

Они с Ольгой сидели на верхней ступеньке крыльца, как сиживали когда-то детьми. Напряжение последних дней сменилось расслабленно-блаженной усталостью. Адичка позевывал с довольным видом. Теперь, когда страх отступил, он, как и прежде, находил отраду в самых простых вещах: вечерней свежести, тенях больших деревьев на траве, прикорнувшей у его ног лохматой Натси. Присутствие Наталии, которая сидела двумя ступеньками ниже и спрашивала вслух, ни к кому не обращаясь, можно ли будет завтра покататься на лодке, усиливало это мимолетное ощущение вновь обретенного покоя.

Похороны Игоря прошли спокойно, никаких беспорядков не случилось. Весь день чередой шли в усыпальницу крестьяне и батраки. Многие женщины приходили в господский дом, чтобы выразить свои соболезнования семье Белгородских, особенно Марии, которую любили в округе. Она всех привечала, благодарила, приглашала поесть и выпить за помин души. Наталия, Ольга, Ксения и Екатерина не отходили от нее. Екатерина со всей серьезностью играла роль вдовы. Про себя она решила, что завтра же уедет в Петроград – с родными мужа или без них, все равно. После этого Екатерина успокоилась, только взгляд ее то и дело устремлялся на часы, которых в доме было много. Она машинально повторяла дежурные слова благодарности, про себя тем временем отмечая все, что было ей ненавистно в Байгоре, и, по мере того как день шел на убыль, список этот становился все длиннее. На этот счет у нее тоже все было решено: теперь, когда Игоря больше нет, ничто не заставит ее проводить лето в постылой усадьбе. Ее сынишка? Пусть им занимаются дядюшки и тетушки. Ребенок, который вскоре родится? Где один, там и двое. Екатерина не держала зла на Наталию за вчерашнюю затрещину, но хорошо запомнила ее слова: «Ребенок Игоря – это свято. Мы все о нем позаботимся».

Сидя рядом с братом на крыльце, как в былые времена, Ольга задумалась. На нее нахлынуло множество воспоминаний, одни счастливые, другие забавные. Она рассказывала случай за случаем, а брат согласно кивал головой или поправлял ее. Ему тоже взгрустнулось в этот вечер оттого, что сегодня с ними не было Миши, а Игорь ушел навсегда. Отрадно было вспоминать их общее детство, когда они подрастали вместе, неразлучные, как четыре щенка в одной корзине; те годы, похожие поначалу один на другой и все более разные, по мере того как они взрослели. Это было отрадно и так необходимо им сейчас.

– А помнишь, как бывало в пост? Вместо коровьего молока нам давали миндальное… Помнишь, как мы его любили? – говорил он.

– А карантины, как мама строго их соблюдала? – откликалась она. – Игорь у нас побил все рекорды, полгода просидел взаперти, когда болел подряд скарлатиной, корью, ветряной оспой и коклюшем.

– А ухаживал за ним Ваня. Мама заходила к Игорю только по утрам, вместе с доктором.

– Чтобы не заразить нас.

Для Наталии, слушавшей брата и сестру, им снова было восемь, десять, пятнадцать лет, и на время она даже забыла о войне и о смерти Игоря. Все отступило перед недолгой красой уходящего лета, неповторимо ослепительным восходом солнца, псовыми охотами в тумане ранней осени. Адичка первым вернулся из зачарованного мира детства.

– Теперь всему этому конец, – сказал он. – Вот увидишь, тебе придется растить своих детей на чужбине.

– Вздор! Эта революция – всего лишь случайность, каких было множество в истории нашей страны! Это так по-русски! Скоро все уляжется и жизнь пойдет как прежде!

– Как прежде уже не будет никогда. Даже в лучшем случае смута продлится не один год.

– Эта революция – змея! Она отпадет, как змеиная кожа!

«Ну вот, опять они за свое», – подумала Наталия. Слушать спор брата и сестры было скучно. И она стала глядеть на звезды и почти полную луну, на луг, тихонько шелестевший никем нынче не кошенной травой, на три их тени, которые отчетливо вырисовывались на песчаной дорожке перед крыльцом. Ей показалось, что повеяло запахом сирени, впервые, и этот аромат наполнил ее таким счастьем, что захотелось вскочить, убежать одной в парк и обнимать одно за другим любимые Адичкины деревья. Начиная с самого дорогого его сердцу большого старого дуба с неохватным стволом, который стоял темной громадой на краю луга, словно нес охрану.

Из дневника Адички

17 мая 1917

Погода стоит солнечная и теплая. Миша все еще на фронте. Четыре дня от него нет вестей. Мама вернулась в Петроград с Ксенией, Екатериной и девочками. Ольга осталась ненадолго помочь мне разобраться со счетами. Скоро нам понадобятся деньги, и я хочу вместе с ней посмотреть, что мы можем продать. Они с Натали в первый раз купались в речке. Цветут ландыши. Повсюду благоухает сирень. Распускаются ирисы. Поляны в лесу голубые от незабудок. Кончаются облачные дни.

20 мая 1917

Ходили гулять к излучине реки, где пасутся мои табуны. Меня ждал неприятный сюрприз: потрава; крестьяне, оказывается, теперь выгоняют туда же своих лошадей, которые пасутся где попало. Когда я попросил крестьян покинуть мои владения, они в ответ пригрозили отравить мои луга.

21 мая 1917

Жена не на шутку поссорилась с моей сестрой. Ольга целые дни проводит в больнице. По вечерам она вместе со мной проверяет отчетность по имению. Натали же только и делает, что играет на фортепьяно, и это несказанно раздражает Ольгу. «У тебя есть множество куда более важных дел», – не раз упрекала она ее. Натали даже не удостаивала ее ответом, и Ольга вышла из себя: «Тысячи русских гибнут каждый день! Чего ты ждешь, почему не беременеешь? Долго еще будет продолжаться это затянувшееся детство?» Натали обиделась. «Я у себя дома и делаю что хочу!» Россия катится в пропасть, а невестки затевают бабьи свары!

25 мая 1917

Повсюду собрания и сходки. Вечерами я читаю «Историю французской революции» Мишле, а Натали – «Люсьена Левена» Стендаля. Ольга уехала раньше, чем собиралась. С Натали они помирились, но Ольга по-прежнему настроена к моей жене весьма критически.

27 мая 1917

Прислуга требует прибавки жалованья и грозит забастовкой. Имел долгие споры с ними, затем с садовниками. Поскольку они отказываются работать, сам выкосил большой луг перед домом. Натали хотела помочь мне, но сразу же порезала ногу. Теперь она хромает, но не унывает, возится в розарии, читает и играет на фортепьяно. Купаться в речке одной я ей запретил.

28 мая 1917

Николай Ловский приехал мне помочь, и мы с ним весь день косили в парке. Натали с Козеттой купались в речке.

29 мая 1917

Сорокинск, комитет по мобилизации. Тех, кто пытается комиссоваться, заставляют проходить медицинское освидетельствование. Они отказываются идти на фронт, кричат и скандалят. Это какой-то неописуемый хаос. Я уже не говорю о тех, что скрываются от мобилизации. В большинстве случаев их семьи им пособничают.

31 мая 1917

Во всех окрестных городах – скандал за скандалом. Крестьянки требуют утроить им поденную плату, а крестьяне – увеличить впятеро. По моей просьбе собрался комитет прислуги: они тоже требуют удвоить жалованье.

3 июня 1917

Долгие переговоры с комитетом прислуги. К согласию так и не пришли. Угрожают забастовкой. Я предложил, чтобы нас рассудил согласительный комитет. Потрава лугов в поместье продолжается. Пропали четыре моих лошади. Я заявил о краже.

4 июня 1917

Комитет прислуги готовится к забастовке, но я через Олега, управляющего, предложил компромисс. Ждем их ответа. Тревожные новости: многие солдаты дезертируют, а те, кто остался, братаются с немцами. Временное правительство совещается, советы прибирают власть к рукам, а больше никто ничего не делает. При виде моих крестьян, погрязших в безделье, я выхожу из себя.

6 июня 1917

Под вечер в Байгоре огромная толпа крестьян, вооруженных кольями и дубинами, ворвалась в имение. На дворе у коровников они устроили митинг. Олег, наш управляющий, перепугался, явился к нам с Натали и стал уговаривать нас бежать. Но я сам вышел к толпе узнать, чего они хотят. Зачинщики требуют, чтобы я выгнал Олега, и грозят расправиться с ним, если я не сделаю этого в двадцать четыре часа. Еще они велели нашим слугам, которые прекратили забастовку, после того как я повысил им жалованье, потребовать много больше. Паша отважно попыталась дать отпор одному из революционеров, но потерпела неудачу. Она вернулась на кухню вся в слезах под улюлюканье бунтовщиков. Сейчас одиннадцать часов, и толпа наконец согласилась покинуть имение.

7 июня 1917

Как и вчера, сотни крестьян весь день толпились вокруг дома. Они по-прежнему требуют выгнать управляющего. Я долго размышлял, наконец велел позвать зачинщиков и сообщил им, что Олег уволен. После этого толпа разошлась с песнями. Коротко переговорил по телефону с Мишей. Он смеется: «Я отражаю натиск со всех сторон. Вот это дело, я в восторге!» Сказал, что скоро приедет в отпуск.

11 июня 1917

Жара как в Сахаре. Мы провели день у Козетты и Николая. Сегодня ночью у них подожгли два овина. Козетта хочет уехать в Петроград, здесь ей страшно. Я настойчиво советовал Натали ехать вместе с ней. Натали отказалась наотрез. «Я не боюсь», – заявила она. Тогда Козетта решила отложить отъезд. На обратном пути – остановка в Воринке и долгая дискуссия с большевиками по поводу реформ, обещанных Временным правительством.

14 июня 1917

Ищу нового управляющего, но безуспешно. Вчера вечером, обходя парк, я застал крестьянок за кражей хвороста. Сегодня утром ко мне пришли крестьяне, человек десять, и потребовали шестьдесят десятин земли вместо сорока семи, о которых мы договорились. Нескончаемые споры. Я пытаюсь убедить их, что так нельзя. Затем напоминаю им, что земли под паром еще не удобрены, сев конопли и гречихи не закончен, заливные луга надо срочно выкосить. Под конец один из них мне заявляет: «Ты как хочешь, ваше сиятельство, но мы за Ленина и потому ни пяди не уступим». Миши все еще нет, поезда ходят все хуже и хуже. Если общая ситуация не изменится, через полгода движение замрет окончательно. Не сегодня-завтра все железные дороги России выйдут из строя. Мои садовники ленятся поливать огород; я не перестаю им повторять, что в такую погоду они не должны выпускать лейки из рук.

15 июня 1917

Вместе с Натали мы два часа напрасно прождали Мишу на вокзале в Волосове. Во что превратился красивый вокзал, гордость нашей губернии: крестьяне, солдаты, больные вповалку, горожане часами ждут поездов. Надо видеть, как они дерутся, штурмуя даже вагоны для скота!

16 июня 1917

Весь вчерашний день провел в Галиче с Николаем Ловским. Заседание комиссариата, совета солдатских депутатов, аграрного и продовольственного комитетов. Везде хаос и неразбериха. На перекладных, проделав часть пути на возах, часть автомобилем и часть по железной дороге, днем приехал Миша. Сейчас он отсыпается. Натали второй раз читает «Принцессу Клевскую» по-французски. По вечерам она переводит мне прочитанное на русский. Мы давно не музицировали вместе, но она упражняется на фортепьяно каждый день.

Наведавшись в винный погреб, Адичка заметно приободрился. Сотни бутылок, по большей части коллекционных, – целое богатство. Были там, разумеется, крымские вина, венгерские, но главное – лучшие марки бургундского и бордоского, которые три поколения Белгородских любовно и со знанием дела отбирали и хранили в погребах Байгоры. Продав все это, можно было выручить хорошие деньги даже в военное время, о чем он терпеливо толковал младшему брату.

Сначала Миша соглашался с ним, но по мере осмотра погреба им овладевала сентиментальность, вытесняя здравый смысл. Видя воочию все эти драгоценные бутылки, он вспоминал, сколько затрачено трудов, чтобы собрать такую коллекцию, и представлял, как счастливы будут их дети и внуки – да и они сами, – отведав этих вин. Он, собственно, уже взял на пробу коллекционную бутылочку красного бордоского шато-лафита, которую сразу откупорил. Так, со стаканом в руке, он и расхаживал по погребу, переходя от одной полки с бутылками к другой и громогласно выражая свои восторги. Две борзые, не сводя с него влажных влюбленных глаз, следовали по пятам.

– Шато-марго, тоже бордоское коллекционное! А вот еще леовиль, розан, монту! И красное бургундское – кот-де-нюи, кло-де-вужо, шамбертен, мюзиньи! А вот и кот-де-бон – кортон, вольнэ, савиньи, сантенэ, меркюрэ!

Казалось, будто он приветствовал живых и дорогих ему людей. Адичка при виде столь бурного проявления чувств не смог удержаться от улыбки. Как он мог наивно полагать, что братишка согласится пожертвовать тем, что составляло две его страсти: рысаками и винами? Надо было решить этот вопрос с Ольгой две недели назад.

Погреб хорошо проветривался, в помещении было прохладно и сухо. Под ногами поскрипывал речной песок. На столике стоял поднос с хрустальными бокалами для желающих отведать вина.

– Для вина самое главное – год, – разглагольствовал Миша. – Любая коллекционная марка бордоского гроша ломаного не стоит, если год неудачный. Но наш шато-лафит… король!

Он налил себе еще бокал, другой протянул Адичке.

– Неужели у тебя сердце не дрогнет, когда ты будешь продавать наше фамильное сокровище?

Миша нагнулся, разглядывая последние ряды бутылок. Электрический свет в погребе был слабоват, и он зажег свечу.

– Монтраше! Мерсо! Шабли! Пуйи! Я и не знал, что у нас есть белые бургундские!

Он поднес свечу к следующей полке.

– И красные божоле! Я, по-моему, никогда их не пил!

Он достал несколько бутылок и поставил их в ряд на песке. Лицо его озарилось алчной радостью. Таким оно бывало, когда он скакал верхом на своем любимом рыжем жеребце.

– Мулен-а-вен, флери, моргон, бруйи… Ни одного не пробовал. Давай их выпьем сегодня.

– Мы их не пить собираемся, а продавать, – мягко напомнил Адичка. – Урожай никакой прибыли не принесет, жалованье надо повышать всем, кого ни возьми, да еще и землю отдадим – скоро мы останемся совсем без гроша.

Но Миша его не слушал. Он приметил запертый шкафчик и направился к нему. Опустившись на колени прямо на песок, он со смехом стал пробовать один за другим все ключи из взятой у Паши связки. Наконец замок поддался.

– Заветные бутылочки, как говорят французы…

По наступившему затем почтительному молчанию Адичка догадался, что брат отыскал именно то, что составляло самую большую ценность винного погреба. И, давая понять, что содержимое шкафчика для него не тайна, он сказал просто:

– Шато-икем.

Дворецкий Костя и несколько горничных по-прежнему служили в господском доме. Глядя, как они спокойно и ловко управляются по дому, можно было подумать, будто воцарившийся повсюду хаос не коснулся Байгоры. Миша видел то, что хотел видеть, и радовался, что поместье осталось таким же, как во времена его детства. У Адички не хватило духу сказать ему все как есть. Он многое смягчил в своих рассказах, кое о чем и вовсе умолчал. Завтра брату снова на фронт, к чему тревожить его понапрасну?

За обедом Миша заразил своим весельем Наталию. Они наперебой рассказывали забавные случаи, состязаясь, чей рассказ смешнее, выдумывали истории из светской жизни – одна нелепее другой. Наталия впервые в жизни попробовала шато-икем и пришла в восторг. Адичка смотрел на них снисходительно, как на расшалившихся детей. Он еще успеет, попозже, вечером, поговорить о продаже – неизбежной, он это знал, – коллекционных вин и рысаков. Между взрывами смеха Наталия поглядела на мужа. По особому прищуру ее глаз он прочел, как дорог ей. Эти милые знаки любви ненадолго успокаивали тревогу, вот уже несколько месяцев не покидавшую его.

Но после обеда, в маленькой малиновой гостиной, настроение разом переменилось.

Миша откупорил третью бутылку шато-икема и ждал, чтобы драгоценное вино проветрилось. Он неотрывно смотрел в одну точку над камином из розового мрамора и молчал, словно в каком-то столбняке, а на вопросы Адички и Наталии отвечал односложно и невпопад. Тогда Наталия привычно взялась за «Принцессу Клевскую», а Адичка погрузился в какой-то труд по ботанике. И тут Миша заговорил.

Лишенным всякого выражения голосом он рассказывал об ужасах войны, в которой он не понимал больше, за что воюет; о мятежах, все чаще вспыхивающих в гарнизонах и почти неизбежно заканчивающихся убийствами офицеров. Затем он рассказал о том, что ему пришлось пережить на Западном фронте в те самые дни, когда хоронили Игоря:

– Шестнадцать дней Вторая стрелковая дивизия сражалась не на жизнь, а на смерть… Шестнадцать дней под адский грохот немецких пушек… Их огонь стирал с лица земли целые траншеи… Почти все мои солдаты погибли на моих глазах. Мы не отстреливались, потому что отстреливаться было нечем… Наши войска, выбившиеся из сил, голодные, атаку за атакой отражали штыками… Два полка были уничтожены одним только артиллерийским огнем… Шестнадцать дней продолжался этот ад.

Мишин голос слабел и под конец стал почти неслышным. Но Наталия и Адичка не решались перебить его просьбой говорить погромче. С болью в сердце они читали на измученном лице Миши рассказ об ужасах, которые даже в Байгоре, в счастливой обители детства, он не мог забыть.

Впервые в жизни увидев в отчаянии того, кто до сих пор в его глазах был ребенком, братишкой, Адичка был потрясен. Он вскочил с кресла и обнял Мишу. Стиснул пылко, по-мужски, почти грубо. И тогда Миша разрыдался. Бурные, судорожные рыдания душили его, перемежаясь торопливыми, бессвязными словами. Что-то об Игоре, нелепо погибшем от шальной пули; о сельской церкви, которую осквернила озверевшая солдатня, и никому не было до этого дела, а он даже не сумел их остановить; о стайках голодных и босых сирот, бродивших по окраинам города, – никогда ему не забыть их молящих глаз; о друзьях и боевых товарищах, погибших, раненых, лишившихся рук или ног; он перечислял имена и фамилии, будто хотел, чтобы Адичка и Наталия навсегда запечатлели их в своей памяти.