Текст книги "Белое чудо"

Автор книги: Анна Масс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

А вот в Юркину маму, Людмилу Михайловну, я откровенно влюбилась.

Какая мама! Глядя на нее, прямо не верилось, что у нее такой взрослый сын. У Людмилы Михайловны была стройная, спортивная фигура, да она и занималась спортом – Юрка сказал, что она была когда-то чемпионкой институтской сборной по лыжам, что она до сих пор увлекается лыжами и в плавательный бассейн ходит.

– Сколько ей лет? – спросила я.

– Тридцать шесть.

Тридцать шесть лет! Ни за что не скажешь. Моя мама всего на два года старше, но разве сравнишь! Мама, конечно, тоже еще не старая, но Людмила Михайловна – это же просто чудо какое-то! Совершенно молодое лицо, всегда оживленное, заинтересованное.

У моей мамы, даже когда она улыбается, выражение озабоченности не до конца исчезает. Даже когда она приляжет на тахту с книжкой – кажется, что она и в эти минуты думает о невымытой посуде.

А Людмилу Михайловну скучные житейские мелочи, казалось, вовсе не занимали. У них в квартире частенько был беспорядок. Ну и что? Зато сама Людмила Михайловна очень следила за собой и даже подчеркивала это.

– Не хочу становиться бабой! – говорила она, раскладывая на маленьком бюро пилочки, щеточки, флакончики, еще какие-то штучки, о которых я даже не знала, для чего они.

Она обычно носила дома джинсы и свитер. Вообще, все, что бы она ни надела, ей необыкновенно шло. Мне все в ней нравилось, даже то, что она курила. У нее и это получалось красиво. А беспорядок в квартире – высохшие цветы в вазочках, пыль на буфете, клочки бумаги на ковре – мне, например, ничуть не мешал, наоборот, я в такой обстановке чувствовала себя гораздо свободнее.

Каждый предмет в квартире служил как бы фоном для удивительной хозяйки. И веселый шестимесячный спаниель по кличке Бим, который кидался ко мне, размахивая длинными мохнатыми ушами, был еще милее оттого, что принадлежал Людмиле Михайловне. Во дворе, у подъезда, стояла бордовая машина «Жигули», и хотя я к машинам отношусь равнодушно, к этой у меня было совсем особое чувство, потому что на ней ездит Людмила Михайловна. Она сама водит!

Но главное, главное – это то, что я нравилась Людмиле Михайловне. Не знаю чем, но нравилась. Я чувствовала.

Наверное, это неправильно – любить людей только за то, что они к тебе относятся с симпатией. Нина сказала бы, что это беспринципно. Она бы спросила: «А если к тебе хорошо относится негодяй?»

Не знаю. Возможно, мне еще не попадались негодяи.

Что касается Людмилы Михайловны, то даже если бы она ко мне плохо относилась, я бы все равно ею восхищалась.

Мне казалось, что от нее пахнет лесом, хвоей, мандаринами, морозом – всем тем, что вызывает у меня ощущение праздника и радости.

Мне трудно было представить себе ее за чисткой картошки, мытьем полов, стиркой – за всеми этими делами, которые делают жизнь семейной женщины такой прозаической.

Но у нее, казалось, не было будней.

Однажды я видела, как она проворачивала мясо через мясорубку. Увидела ее пальцы, испачканные фаршем, ее глаза с повисшими на ресницах слезинками, покрасневший нос – потому что вместе с мясом она проворачивала лук, – да, она вполне земная, но все равно не будничная. Как это у нее получалось – не знаю, только знаю, что даже и в этот момент мне хотелось стать похожей на нее.

Она называла меня Аленкой.

– Аленка, привет! – говорила она, открывая мне дверь. – Заваливайся. Юрка на английский ушел, скоро придет. Чаю хочешь? Возьми сама на кухне, я работаю.

Она писала статьи для журналов.

– Ты читала повесть Быкова в «Новом мире»? – спрашивала она. – Ты смотрела по телевизору выступление Евтушенко?

И то, что она говорила со мной, как с равной, поднимало меня в собственных глазах.

Юркиного отца я видела редко. Он был ученый, математик. Может, поэтому я в его присутствии ужасно робела. Еще совсем не старый, высокий, чуть грузноватый, он почему-то всегда поглядывал на меня с иронической улыбкой. Эта улыбка делала его похожим на Юрку.

Ложась спать, я мечтала, что завтра опять пойду к Жарковским, мне откроет дверь Людмила Михайловна и скажет:

– Привет, Аленка!

Первую четверть я закончила с тремя тройками: по алгебре, геометрии и истории. Отомстил все-таки Хан Мамай! Я, правда, историю не учила, но все равно: если он думает, что его тройка на меня подействует, то он глубоко ошибается. Тайная война между мною и историком продолжалась. Он по-прежнему делал вид, что не обращает на меня внимания, но иногда я ловила на себе его растерянный взгляд и принималась еще пуще скалить зубы. Мне, признаться, надоела эта бессловесная вражда, но отступать я не собиралась.

В декабре установилась настоящая зима. До этого снег выпадал несколько раз, но таял, а теперь ударили морозы, да такие, что окна по утрам покрывались узорами. В скверике, мимо которого я проходила в школу и из школы, снегу навалило по самую ограду.

Однажды я возвращалась домой с Таней Белоусовой.

– Давай посидим, – сказала она. – Мне надо с тобой посоветоваться.

Мы дошли до заснеженного скверика и сели на скамейку, подложив под себя портфели.

Малыши катались с ледяной горки с серьезными, сосредоточенными лицами, съезжали, откатывались в сторону, и снова взбегали, и снова скатывались, словно совершая важную работу. Они не смеялись и не переговаривались, как бы соревнуясь в чем-то.

Те, что постарше, пытались съезжать на ногах, иногда это у них получалось, и тогда на их лицах возникало выражение скромного торжества, но они не ликовали громко, а так же сосредоточенно продолжали свою работу.

Я поймала себя на том, что мысленно повторяю за ними весь этот процесс скатывания и взбирания. Мне легко было все это себе представить, потому что еще сравнительно недавно я вот так же каталась и горка была та же самая – деревянная, сверху покрытая пленкой льда. Ее ставили в этот скверик каждую зиму, а весной убирали, потому что она была очень старая, еще со времен моего детства, и доски шероховатые, а на самой середине – это я тоже помнила очень хорошо – между двумя досками была продолговатая щель с выщербленными краями, о которые можно было разорвать штаны. Но когда горка обмерзала, то щель становилась гладкой и почти не чувствовалась.

Я каталась с стой горки с незапамятных времен, еще когда носила белую цигейковую шубку, которая сначала была мне длинна, потом стала коротка, а потом к ней подшили подол и манжеты из коричневого меха – и она снова стала мне длинна.

Потом, уже по дороге из школы, продолжала кататься с стой горки. Иногда на портфеле, а чаще – просто так. И с каждой зимой эта горка становилась как бы все больше моей. Только, помнится, в то время она была повыше и покруче.

А на скамейках сидели мамы и бабушки. От скамеек мы держались подальше. Бабушки сюда чуть ли не силком затаскивали заигравшихся детей: «Посиди, отдышись!»

Скамеечный мир был миром маленьких житейских забот, здесь велись разговоры о нас, вернее, о самом неинтересном в нашей жизни – о наших гландах и аденоидах, о наших пальтишках и валенках, о том, как нас надо воспитывать, чтобы мы были послушными и небалованными, и хорошо кушали, и хорошо учились – проблемы, которые и нас в какой-то степени интересовали, но только с другой, противоположной точки зрения.

И вот наступило время, когда я сижу на скамейке и должна решать взрослые вопросы, хотя, конечно, гораздо более важные, чем те, что решают бабушки и мамы. А с горки, с моей горки, катается другие дети и не знают, что она – моя. Теперь это их горка.

Это была не грусть, скорее, наоборот – приятное чувство гордости. Вот и я вступаю в новый, «скамеечный», этап своей жизни.

– Что у тебя случилось? – спросила я.

– Ленка! Он, кажется, догадывается! – произнесла трагическим голосом Таня.

– О чем?

– О том, что я не в восьмом.

– Ну и что? Какое это имеет значение?

– Огромное. Ты не поймешь... – она испытующе взглянула на меня, словно решая, говорить или нет. Наконец, решившись, она сказала: – Только это такая тайна, что если об этом кто-нибудь узнает – то все. Поклянись, что никому не скажешь!

– Клянусь!

– Мы с ним целовались, – прошептала Таня.

Я невольно посмотрела на ее губы. Она стыдливо отвернулась.

– Теперь ты понимаешь, какой это будет ужас, если он узнает правду?

Я пожала плечами:

– Не понимаю.

– Да-а, знаешь, какой он принципиальный! Просто ужас! Слушай, ты должна мне помочь.

– А как?

– Я уже все обдумала. Приходи в воскресенье на каток. И мы туда придем и встретимся как бы случайно. Я вас познакомлю, и ты ему как-нибудь так, в разговоре, дашь понять, что я в восьмом, а не в седьмом.

– Да у меня и коньков-то нет!

– Напрокат возьмешь!

– Я не умею кататься!

– Ленка, если ты этого не сделаешь – я повешусь!

– Ну ладно, приду, – согласилась я.

Не то чтобы я испугалась, что Таня повесится. Просто мне давно уже хотелось посмотреть на легендарного Шурика.

– Ура! – обрадовалась Таня. – Я знала, что ты настоящий друг!

Она облегченно вздохнула, засмеялась и вдруг превратилась в прежнюю Таньку тех не очень далеких времен, когда ее еще не мучили любовные проблемы.

– Давай покатаемся? – предложила она. – А то у меня уже нос замерз.

И мы врезались в кучку малышей, которые сразу перестали кататься и уважительно уступили нам горку. Мы съехали сначала на портфелях, а потом, отбросив портфели, – на животе и на спине, головой вверх и головой вниз, сидя на корточках и прямо на рейтузах. Мы наезжали друг на друга, хватали друг друга за ноги, нам стало жарко. Таня визжала, и я, кажется, тоже, а малыши, в своих перепоясанных шубках, в валенках с галошами и меховых шапках, из-под которых виднелись повязанные платки, серьезно наблюдали, как мы, со всеми своими сложными душевными переживаниями, катаемся с горки. Они понимали, что нам нельзя мешать, что у нас таких вот минут счастливого одурения гораздо меньше, чем у них. И терпеливо, без всякой обиды ждали, пока мы накатаемся.

Но вот их бабки этого не понимали.

– Ишь, бесстыдницы, дылды! – проскрипела одна. – Вы зачем маленьких прогнали?

– А ну, уходите с горки! – крикнула другая. – Мало вам места!

Мы подобрали портфели, отряхнулись и ушли из скверика. Не хотелось ругаться с бабками. Разве они поймут?

Из невидимых репродукторов лилась бодрая музыка. По ледяным дорожкам проносились мальчишки на «норвегах» и, красиво покачиваясь, проплывали парочки.

Я поднялась по обледенелому помосту и вошла в гардероб. Тут было тепло, пахло буфетом, кожей и еще чем-то свежим и приятным – может быть, тающим снегом?

Румяный старик с красной повязкой на рукаве длинного тулупа надорвал мой билет и кивком указал на окошко, где выдавали напрокат коньки.

Сидя на длинной скамейке, я шнуровала ботинки. Рядом со мной и напротив на таких же скамейках сидели, переговариваясь, девчонки и парни в нарядных свитерах.

Кто просто отдыхал, положив ноги в сапожках с припаянными к ним фигурными коньками на деревянные стояки, кто закусывал. Здесь была особая, спортивная атмосфера, дух доброжелательности, и я пожалела, что до сих пор не научилась кататься. Здесь я не чувствовала себя своей, растерянно озиралась и заранее огорчалась тому, что эти симпатичные парни увидят мою неуклюжесть.

Правда, я пришла сюда не ради спорта, а с тайным заданием. Это меня утешало и даже приятно волновало.

Наконец я зашнуровала ботинки и встала. Щиколотки тут же подогнулись, ноги стали такими тяжелыми, словно я напялила на них чугунные утюги. Придерживаясь за спинки скамеек, я кое-как побрела к двери, ведущей на каток. Меня легко обходили девушки, мальчишки и даже старики. Они шли на коньках уверенно, словно в обычной обуви. Распахнув дверь, в которую, клубясь, врывался морозный пар, они сходили по обледеневшим мосткам на лед и тут же включались в ритм всеобщего плавного движения и музыки.

А я вцепилась в перила, не решаясь спуститься, потому что там, внизу, не было никакой опоры.

Потом все-таки спустилась и оттолкнулась от поручней. Коньки чуть-чуть проехали по негладкому, выщербленному льду. Я зашаталась, теряя равновесие и чувствуя себя так, словно коньки – отдельно, а я – отдельно. Вытянув вперед руки, я заковыляла на подкашивающихся ногах, стараясь держаться поближе к снежной обочине, чтобы стремительные бегуны не налетели на меня с разбегу.

Время от времени я выходила на снежную обочину и отдыхала. Коньки утопали в снегу, и я испытывала привычное ощущение почвы, которая не уходит из-под ног. Но долго так не простоишь, начинал пробирать холод, и, тяжело вздохнув, я снова делала шаг на ледяную гладь и снова, балансируя руками и всем телом, пыталась установить контакт с собственными ногами. Если меня что и согревало в эти минуты, то это злость на Таньку, которая обрекла меня на такие мучения да еще опаздывает.

– Какая встреча! Ленка! Вот неожиданность!

Явилась наконец. Но как натурально врет, просто Софи Лорен.

– Шурик, это моя лучшая подруга Лена Александрова, я тебе о ней рассказывала. А это – Шурик. Познакомьтесь, пожалуйста!

Шурик был такой длинный, что казалось, голова его уходит в перспективу. Вязаная шапочка, стоящая на его голове торчком, еще более увеличивала сходство с башней, увенчанной шпилем.

– Шура, – представился он баском и снял перчатку.

Я попыталась снять варежку с замерзшей руки. Это было не так-то просто, потому что в варежке находился целый склад: входной билет, номерок от гардероба и пятьдесят копеек мелочью. Шурик держал свою руку на весу, и это меня нервировало. Я рванула варежку, и все содержимое со звоном посыпалось на лед.

Шурик и Таня все подобрали и всыпали обратно в варежку, но теперь уж пожимать друг другу руки было вроде поздно.

– Ты здесь давно? – спросила Таня.

– Вторые сутки! – сердито ответила я, еле шевеля онемевшими от холода губами.

– Мы бы давно пришли, но у Шурика с утра была тренировка по баскету, – виновато сказала Таня.

Мы замолчали, не зная, как приступить к главному. Танька сделала мне знак: «Давай начинай!» Я пожала плечами.

Таня умоляюще прижала к груди руки. Но мне ничего в голову не приходило. Может, если бы я не так окоченела, я бы что-нибудь придумала. У меня, кажется, даже мозги замерзли. Я взглянула на Таню и отрицательно покачала головой. Она покрутила пальцем около лба, как бы говоря: «Думай скорее!»

Шурик, не подозревая о нашем безмолвном диалоге, кружил возле нас, отрабатывая какое-то фигурное движение.

– Хочешь, Шурик поучит тебя кататься? – с надеждой в голосе произнесла Таня.

– Нет уж, не надо, – пробормотала я.

– Что ты! Знаешь, как он здорово катается! Он тебя научит. Шурик, потренируй ее!

– Не хочу! – сопротивлялась я. – Я же и так еле стою!..

– Вот он тебя и научит! – упорствовала Таня.

Ей, наверно, казалось, что она здорово придумала: наедине с Шуриком я скажу все, что нужно.

Шурик послушно взял меня за руки, крест-накрест.

– Корпус наклони вперед, – сказал он. – А коленки согни. – У него было симпатичное лицо с доброй, даже какой-то виноватой улыбкой, словно ему самому было неловко, что он такой длинный.

Он повел, и я поехала, спотыкаясь, сбиваясь с ритма, изнемогая от собственной неуклюжести, телом ощущая, как не интересна и не нужна ему, как хочет он поскорее закончить этот круг и вернуться к Тане. И хотя он был вежлив, честно учил меня, даже один раз остановился и показал, какие надо делать движения при повороте, все равно я с облегчением вздохнула, когда мы вернулись к Тане.

– Ну как? – спросила она, имея, конечно, в виду наш разговор.

– Ничего не вышло, – вздохнула я.

– Почему? – вмешался простодушный Шурик. – Для первого раза не так уж плохо. Ты что, действительно никогда раньше на коньки не становилась?

– Очень давно, в детстве, – ответила я. – Недалеко от нашего дома, во дворе, маленький каточек был. Помнишь Танька?

– Смутно припоминаю, – ответила она.

– А я помню. Меня мама туда на санках возила. – И вдруг неожиданно для себя брякнула: – Я тогда еще только в седьмом классе училась.

Таня ахнула и захохотала.

– В каком, в каком? – переспросил Шурик.

– В седьмом!

– А что же ты говоришь – давно? Год назад всего!

– Год! Конечно, давно. Целый год!

– Пойдем, Шурик, покатаемся? – радостно предложила Таня. – Или давайте знаете как? Втроем! Мы по бокам, а Лена – посередке.

– Да ну, – отказалась я. – Домой лучше пойду.

– Ну иди, – легко согласилась она. – А то ты правда замерзла. Вон даже нос посинел.

И оттого что она так легко согласилась, мне стало обидно: значит, дело сделано и я ей больше не нужна.

Взявшись за руки, они умчались от меня, а я стояла на разъезжающихся коньках и смотрела им вслед. Потом доползла до гардероба, плюхнулась на скамью, расшнуровала и сняла ботинки. Освобожденные ноги блаженно заныли.

А настроение испортилось.

Может, я завидовала Тане?

На моей парте лежала записка. Я развернула ее и прочла: «Когда будет перемена, выйди на лестничную площадку. Надо поговорить. Не думай, что я иду на попятный, просто у меня прошла вся злость на тебя. Н».

Почерк Рудковской. Я обрадовалась. По правде говоря, я жалела о нашей ссоре. С Ниной было хоть и трудно, но интересно. Она не давала мне спокойно жить, ее деятельная натура и меня вызывала на ответную деятельность. А с тех пор как мы с ней поссорились, я плыла по воле волн. Исчезло давление, но чего-то словно не хватало.

Когда прозвенел звонок, я пошла на лестничную площадку. Почти вслед за мной явилась Нина. У нее было строгое выражение лица, без слов говорившее, что пришла она сюда не ради примирения, а по делу.

– Я долго думала и решила, – сказала Нина, – что раз мы с тобой находимся в одном коллективе, то мы не имеем права совсем не общаться. О возврате наших прежних отношений не может быть и речи. Ты оказалась не тем человеком, который... с которым... которому...

Она запуталась в придаточных предложениях и сделала паузу. Смысл фразы и без того был ясен. Я кивнула, молча соглашаясь, что я не тот человек, с которым... Но Рудковская, верная себе во всем, не могла не довести мысль до конца.

– ...которому я могла бы доверить все свои заветные мысли и чувства. Но общественная работа не должна страдать от того, что наши личные взаимоотношения не сложились. Ты с этим согласна?

– Согласна.

Нина помолчала немного.

– Хочу начать в газете борьбу за моральный облик некоторых наших девочек, – сказала она, глядя на меня из-под очков своими строгими глазами. – Не знаю, удастся ли. Очень трудно, но нужно, потому что больше терпеть нельзя. Ты должна мне помочь. Если ты не совсем антиобщественная личность.

Я немножко даже обиделась. Конечно, мне было далеко до Нининой принципиальности, но и антиобщественной личностью я себя не считала.

– В чем помогать-то? – спросила я.

– Значит, ты в принципе не отказываешься? Очень хорошо. Я задумала серию статей под общей рубрикой: «Куда вас несет?» Или, может быть, так: «Опомнитесь!» Или даже просто: «Их нравы». Я еще не продумала как следует название, но это неважно. Главное, чтобы статьи были написаны живо, чтобы чувствовалась сатира. У тебя, мне кажется, это должно получиться. А я буду писать выводы и комментарии. Я уже кое-что наметила.

– Можно про Смирнову написать, что она ногти маникюрит, – предложила я.

– Да! Про это обязательно! – поддержала Рудковская. – Показать через ногти ее моральную неполноценность. Мне кажется, ты это сможешь. Что касается Белоусовой, то тут одной статьи мало. Статья должна послужить началом дискуссии...

– Про Белоусову я писать не стану!

Нина нахмурилась:

– Я знала, что ты это скажешь. И этим ты подтвердила мое худшее мнение о тебе. Да как ты не понимаешь! – она даже поперхнулась и закашлялась от чувства справедливого возмущения. – Тут не место для личных отношений! Белоусова катится по наклонной плоскости, и все на это закрывают глаза. У нее одни двойки, а она думает не о том, чтобы их исправить, а о своем Шурике!

– Откуда ты знаешь, что его зовут Шурик?

– Да весь класс знает! У нее все промокашки исписаны!

Это было правдой. Таня писала на промокашках «Шурик» и обводила это имя орнаментом. Иногда она писала рядом с его именем свое, но свое она тут же стыдливо замазывала.

– Как ты можешь считаться ее подругой, – продолжала Рудковская, – если ты молча наблюдаешь, как ее засасывает, и ничего не делаешь для того, чтобы вытащить ее из трясины?

А ведь Нина отчасти права. Если честно разобраться, то Белоусову действительно «засасывает». Она совсем запустила учебу и чуть не каждый день напоминает мне, что если позвонит ее мама – говорить, что мы вместе готовим уроки. А я не только соглашаюсь врать, я даже в глубине души завидую ее безоглядному увлечению. Хотя лично я, пожалуй, не смогла бы так втрескаться в Шурика, в эту Останкинскую башню.

– Если в тебе осталась хоть крупица принципиальности, – настаивала Нина, – то ты напишешь. Именно ты, как ее подруга. Тогда это, может быть, на нее подействует.

– Ладно, подумаю, – пообещала я, почти убежденная ее словами. – Только я с ней поговорю сначала.

– Поговори, – разрешила Нина. – Это даже хорошо. Скажи, что если она не возьмет себя в руки, то мы вынесем ее на общественное обсуждение.

– Да уж найду, что сказать.

Прозвенел звонок, и мы пошли в класс.

– О чем это вы с Рудковской трепались? – спросила Таня.

– О разном. В частности, о тебе, – ответила я, ловя себя на том, что подражаю строгой Нинкиной интонации.

– Да? – без особого любопытства сказала Таня. – Ой, я тебе такое потом скажу – ты обалдеешь!

Вошла англичанка, и начался урок. Но я слушала невнимательно. Обдумывала, что же мне сказать Тане. Не гуляй с Шуриком? Да она меня на смех поднимет.

– Белоусова, какие ты знаешь модальные глаголы? – спросила Нина Александровна.

Таня медленно поднялась из-за парты. Она переминалась с ноги на ногу, теребя фартук.

– Must, – подсказала я, обернувшись.

– Must, – послушно повторила она.

– Не знаю, что мне с тобой делать! – рассердилась учительница. – Ты совершенно не хочешь учиться! Садись, два! А тебе, Александрова, я тоже ставлю двойку, за подсказку! Вместо того чтобы помочь подруге подтянуться, ты оказываешь ей медвежью услугу!

Я огорчилась. Еще не хватало – двойка по английскому! Нет, права Нина, права, – Таньку засасывает, и в этом я только что окончательно убедилась.

А Белоусова, казалось, уже забыла о своей двойке. Она ерзала, даже толкнула меня сзади ногой, вызывая на разговор. Я дернула плечом и с подчеркнутым вниманием уставилась на доску. Но Белоусова не успокоилась. Новость явно жгла ее, ей не терпелось со мной поделиться. Наконец она подсунула мне записку. Принципиальности ради мне следовало бы отпихнуть ее, не читая, но это было выше моих сил.

На обрывке черновика поверх карандашных записей, цифр и формул шла ликующая строка, написанная красной шариковой ручкой:

«А Шурик-то учится в восьмом!!!»

Я обернулась к Тане. Она радостно закивала в знак подтверждения.

«Как ты узнала?» – написала я и передала ей записку.

«Он сам мне признался! Тогда и я призналась, что я в седьмом. Ой, мы так хохотали!»

Конечно. Они хохотали. Значит, я напрасно полдня мучилась на коньках да еще врала. Теперь я навсегда останусь вруньей в глазах Шурика, но Таньке это безразлично! Нет, права, права Рудковская.

К концу урока я дозрела окончательно. Как только прозвенел звонок и Нина Александровна вышла из класса, я решительно обернулась к Тане:

– Знаешь что?! Ни к чему хорошему твой роман не приведет. Учеба – это тебе не каток. У тебя сплошные двойки, ты сама катишься и меня тянешь.

Таня смотрела на меня, вытаращив глаза. Рудковская подошла поближе и слушала меня, одобрительно кивая. Другие тоже подошли.

– Тебя засасывает, это же ясно! – я снова поймала себя на Нинкиных интонациях, но уже не могла остановиться. И оттого что меня с любопытством слушает весь класс, я испытывала сладостное чувство полета. – Куда он тебя тянет, этот твой Шурик? Я еще понимаю, если бы он тянул тебя вперед. Но он тянет тебя назад! Ты скатываешься по наклонной плоскости! Врешь на каждом шагу.

Лицо Рудковской выражало такое наслаждение, словно она слушала песню «Арлекин» в исполнении Аллы Пугачевой. Она даже, кажется, отбивала ногой такт.

– И меня заставляешь врать! Говоришь своей маме, что идешь ко мне заниматься, а сама?..

«Замолчи!» – сказал мне внутренний голос.

Я сбилась и снова взглянула на Рудковскую, ища поддержки. Ее глаза сияли, нос блестел, губы шевелились, как бы повторяя за мной обличительные фразы. Вся ее устремленная ко мне фигура выражала торжество победы. Да, она победила.

– И вообще... – закончила я упавшим голосом. – Если ты сама не возьмешь себя в руки, то мы вынесем тебя на общественное обсуждение...

– Выноси! – ответила Таня. – Подумаешь, испугала! Все равно я с Шуриком встречаться буду! Буду! Никто мне не может запретить! А ты!.. Ты – тряпка безвольная.

– Дура! Я для твоей же пользы!

– Ну и пусть я дура! Пусть! А ты – как коллоидный раствор, принимаешь форму тех, с кем в данный момент общаешься.

Я мельком удивилась, откуда у Белоусовой такие познания. Не иначе, как от обиды поумнела.

– У тебя друзья – на все случаи жизни! Рудковская – для идейного руководства, Юрка – чтобы сдувать контрольные, а я – чтобы...

– Замолчи!

– Не замолчу! Со мной ты обсуждаешь всякие такие вопросы, а потом меня же за это осуждаешь! Ханжа, вот ты кто!

Я бросилась на Таню. Она была выше меня и сильнее, но уж очень я рассвирепела. Я расцарапала ей подбородок и лягнула в коленку. Она оторвала мне лямку от фартука.

Нас еле растащили. В классе стоял ужасный гам – все обсуждали мой поступок. Большинство меня осуждало, но Рудковская кричала, что я поступила правильно, принципиально, и кое-кто с ней соглашался.

Историк давно уже похлопывал по столу указкой – никто не заметил, что начался урок.

Все наконец расселись по своим местам. Я сегодня не улыбалась – не то настроение. Сидела, охватив голову руками. Я ненавидела себя.

Таня права: у меня нет своего мнения, своей воли. И ничуть меня не успокаивало Нинино одобрение. Я – это все-таки я, а не она! И я докажу Тане, что я не тряпка! Хочу жить своими убеждениями, а не ее!

...А они у меня есть?

На литературе Юрка подвинул ко мне записку:

«Поехали в воскресенье с нами за город на лыжах?»

Ирина Васильевна постучала карандашом по столу:

– Жарковский и Александрова! Прекратить переписку!

Я спрятала листок бумаги в парту и почувствовала, что краснею, краснею от счастья. Ссора с Таней, чувство вины перед ней, стремление немедленно доказать силу характера – все отступило перед этим приглашением. Ведь меня пригласил! Не кого-нибудь, а меня!

Силу характера я начну доказывать с понедельника – успею. Времени впереди много.

Воскресенье выдалось как по заказу – солнечное и морозное. Я надела новые эластичные брюки и желтый свитер с коричневым узором. Мама дала мне сверток с бутербродами.

В десять часов, как условились, я сошла вниз, во двор, где Игорь Алексеевич, Юркин папа, уже разогревал мотор, а Юрка укладывал и укреплял сверху, на багажнике, лыжи.

Людмилы Михайловны еще не было, но вот и она вышла из подъезда, в расстегнутой, отороченной белым мехом дубленке, под которой виднелся белый свитер с высоким горлом.

Мохнатый Бим носился по двору и нюхал снег.

Людмила Михайловна окинула меня по-женски внимательным взглядом.

– Ого! Какая ты сегодня! – сказала она одобрительно. – Игорь, смотри, какая прелестная фигурка у Аленки. Что значит к лицу одеться.

Я не знала, куда деваться от смущения. Впрочем, ведь ничего обидного она мне не сказала, наоборот!

Людмила Михайловна села за руль, Игорь Алексеевич – рядом, с Бимом на коленях. Мы с Юркой просторно расположились на заднем сиденье. Я тотчас приникла к правому окошку, он – к левому. Путешествие началось.

Людмила Михайловна вела машину уверенно, даже лихо. Глядя на нее, я размечталась, что когда-нибудь и у меня будет машина и я буду вот так же небрежно переключать скорости и обгонять попутные машины.

Мы выехали из города. Снег по обочинам дороги лежал чистыми белыми холмами, на которых тени от елок и берез казались синими. По этим почти нетронутым снежным перинам уже скользили лыжники, некоторые с рюкзаком за плечами, некоторые просто так, налегке.

На двадцать третьем километре мы свернули в узкий проселок и еще минут пятнадцать с трудом ползли по плохо расчищенному снегу, а потом въехали в деревню и остановились у какой-то избы.

Оказалось, что в этой избе друзья Жарковских летом снимали дачу. Людмила Михайловна так и объяснила встретившей нас хозяйке:

– Мы друзья Юрия. Вы нам разрешите поставить у вас машину, погреться, переодеться? Мы вам заплатим.

– Грейтесь на здоровье, я печку истопила. Самовар поставлю. А сами-то что ж не приехали? Юрий-то Евгеньевич?

– Он в командировке.

Мы оставили в доме верхнюю одежду и вышли на улицу. Людмила Михайловна, в темных очках-консервах, в вязаной белой шапочке с козырьком, которая еще больше молодила ее, натирала лыжи. Она передала тюбик Юрке, а сама пристегнула крепления, несколько раз легко подпрыгнула, разминаясь, и пошла по нетронутому снегу. Пройдя немного, она одним махом развернулась и снова приблизилась к нам, уже разрумянившаяся, оживленная.

– Снег – чудо! – сказала она. – Мы как, вместе пойдем или кто куда?

– Я за вами не угонюсь, – призналась я. – Лучше я отдельно.

– Тогда так: мы с Игорем, а вы – с Юркой. В три часа собираемся здесь. Договорились?

– Ладно, – сказал Юрка.

– Только не опаздывайте. Мы сегодня с папой в театр идем. Игорь, дай ему свои часы.

Она кликнула Бима и быстро заскользила вперед, за ней – Игорь Алексеевич в синем шерстяном костюме с белыми лампасами.

– Пошли? – сказал Юрка.

Мы отправились через поле к виднеющемуся вдалеке лесу. Снег слепил глаза и тихонько шуршал под лыжами. Я словно опьянела от этого блеска, от свежего, морозного воздуха. До сих пор мои лыжные прогулки ограничивались городским парком, но разве сравнишь городской парк с его серым, утоптанным снегом, шумом городского транспорта – с этой чистотой, с этим простором?

Мы шли рядом, и Юрка рассказывал мне об одном изобретении – шагающей шестиногой машине.

– Представляешь – робот-паук! На каждой ноге установлены датчики, а на корпусе – прибор типа лазера: лазерный глаз!

– Сила! – отвечала я.

– Она может свободно ползти по отвесному лунному кратеру!

Меня не волновала эта машина. Может, потому, что я жила в другом, девчоночьем мире. Но я испытывала благодарность к Юрке за то, что он вводит меня в свой мальчишеский мир машин, космических полетов, стыковок, лазерных лучей.

– Знаешь, какое сейчас удаление от Земли в апогее? – азартно спрашивал он. – Триста сорок пять километров!

– Ух ты! – отвечала я, стараясь придать голосу побольше восхищения.

Но ведь когда человек нравится, – неважно, о чем он тебе рассказывает. Важно просто вникать – не в смысл его слов, а в звук его голоса, в выражение его лица, глаз.