Текст книги "Я и Костя, мой старший брат"

Автор книги: Анна Масс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Вот прекрасный пример привела Викторова. Молодец!

Я очень боялась, что Костя не успеет уложиться в урок. А он словно и не думал об этом. В классе было довольно шумно, но это был не тот шум, когда каждый занимается своим делом, переговаривается и шарит в партах. Это был шум общей работы. И Костя не говорил: «Тише!», не постукивал ладонью по столу – наоборот, казалось, что он доволен этим шумом. И когда Мурка Викторова выкрикнула какой-то пример прямо с места, не вставая, Костя оживленно обернулся к ней и попросил встать и повторить погромче, чтобы все слышали. И Мурка повторила, почти не заикаясь.

– Очень хорошо! – сказал Костя. – Викторова у нас сегодня была одной из самых активных. Сейчас я задам ей один маленький вопрос из пройденного, и если она на него ответит, – поставлю ей отлично.

И тут все опять притихли, потому что испугались, как бы не вышла с Муркой прошлогодняя история. Мурка тоже испугалась, и лицо у нее пошло пятнами.

Костя спросил:

– Можешь ли ты назвать форму прошедшего времени от глагола «идти»?

– Шел, – с облегчением ответила Мурка.

Я поняла, что Костя нарочно задал такой вопрос, на который она могла ответить без заикания.

– Запишите домашнее задание, – сказал оп, после того как поставил сияющей от радости Мурке пятерку.

Он сам записал задание на доске. И как раз в тот момент, когда он поставил точку, раздался звонок.

Уложился! Минута в минуту! Какой же он молодец, мой брат!

Все сорвались со своих мест. Костю окружили.

– А вы у нас еще будете преподавать? – спрашивали у него.

– А правда, что вы брат Головиной? – задала вопрос Катя Голубовская.

Я с возмущением обернулась к Люсе:

– Ты зачем растрепала?

– Я только двоим! – виновато ответила Люся. – Они обещали, что никому… А сами – всему классу…

– Эх ты, трепло! Значит, все знали, что Костя – мой брат?

– Ну и что же? – сказала Люся. – Так ведь даже интереснее!

– Какой он у тебя у-у-умный! – протянула Вера. – Прямо ни за что не скажешь, что это твой брат.

Костя взял журнал и пошел к выходу. В коридоре его ждали другие студенты. Костя направился было к ним, но вдруг обернулся и поманил меня пальцем:

– Можно тебя на минуточку?

Я покраснела от гордости и подошла к нему. Он дружески положил мне руку на плечо и неторопливо повел по коридору. На лестничной площадке он остановился. Никого вокруг не было. Из коридора доносился шум перемены.

– Ты почему не выучила урок? – тихо, но с ненавистью сказал Костя.

– А откуда я знала, что ты меня спросишь?

– Да ведь я предупредил тебя!

– Как предупредил?!

– Я русским языком вчера тебе сказал: вызову! Неужели так трудно было выучить?

– Я думала, что ты шутишь!..

– Думала! Мыслитель! Спиноза!

– Сам Спиноза!

На площадку лестницы вышло трое семиклассников, среди них – Афанасьев.

– Привет! – сказал мне Афанасьев и помчался вниз по ступенькам.

Я подошла к перилам и стала смотреть ему вслед.

– Ты понимаешь, что я из-за тебя чуть не засыпался! – донесся до меня как бы издалека Костин голос.

Я обозлилась:

– Сам виноват! Откуда я знаю, когда ты шутишь, а когда не шутишь!

– А, что с тобой говорить! Тупица!

– А ты хам!

Прозвенел звонок. Костя погрозил мне кулаком и стал спускаться по лестнице. А я пошла в класс.

***

Нет, Костя не был хамом. Просто он не привык со мной церемониться. И я его отчасти понимала. Сколько я себя помню, во всех наших стычках родители всегда становились на мою сторону. «Уступи ей, она меньше тебя», или: «Ты старше, ты должен быть умнее», – то и дело говорили они ему. Но что еще больше портило наши отношения, это то, что родители часто ставили меня Косте в пример. Они, например, говорили ему: «Опять ты разбросал свои вещи! Ира меньше тебя, а посмотри, какая она аккуратная!»

Конечно, это у кого угодно вызовет раздражение. Терпеть не могу, когда мне ставят в пример кого-нибудь из моих подруг.

Одно время ко мне часто ходила Люся, и вот только и слышалось:

«Люся всегда так опрятно одета, а ты?»

«Люся учится на круглые пятерки, да еще у нее хватает времени на музыку. А ты?»

Кончилось это тем, что я охладела к Люсе – слишком уж бросалось в глаза ее превосходство, – и подружилась со Светкой, которая не занималась музыкой и училась примерно так же, как я. Но, разумеется, лучше.

Вот и с Костей, мне кажется, случилось то же самое. Может быть, когда-то, когда я была совсем маленькой, он меня любил. Трудно, конечно, в это поверить, но ведь предположить можно все, что угодно. А потом, под влиянием родителей, у него начался протест против меня. И чем больше защищали меня родители, тем яростнее Костя нападал на меня. Возможно, он просто ревновал, и эта ревность ушла у него в подсознание, и образовался комплекс.

Вообще-то он был отходчивый. Наорет на меня, а через минуту остынет. Но беда в том, что я раздражала его слишком часто. Не успеет он остыть, а уж надо снова орать. Получалась как бы непрерывная цепь раздражений.

Но иногда, очень редко, эта цепь прерывалась, и это были, пожалуй, самые счастливые минуты моей жизни. В эти минуты я понимала, как хорошо, когда есть старший брат, – ничего, что не баскетбольного роста, ничего, что у него часто болит горло и он совсем не занимается спортом. Мне он казался в эти минуты самым красивым и самым умным. И я прощала ему все обиды. Я готова была сделать для него все, что он попросит. Но если он просил, я, как правило, делала все не так, и он принимался орать на меня, и цепь снова замыкалась.

А во всем остальном, что не касалось меня, Костя был очень добрым. Ведь это именно он нашел на помойке и притащил домой замерзающего Му-му. Котенок был такой несчастный, что даже мама и папа, которые терпеть не могли кошек, пожалели его. Костя вымыл его в ванне шампунем, завернул в тряпки и накрыл сверху подушкой. Котенок так дрожал, что даже подушка тряслась. Потом он высох, распушился, но все равно чуть не умер, потому что сразу же объелся. А еще через несколько дней у него стала вылезать шерсть, и Костя носил его в ветеринарную больницу, а потом сам лечил – втирал какую-то мазь. Котенок поправился, стал толстый и веселый, но вот мяукать не мог. Он отморозил себе голосовые связки и стал немым. Он только беззвучно разевал рот. Поэтому мы и назвали его Му-му.

На день рождения мама с папой подарили Косте пятнадцать рублей и предложили самому купить то, что ему захочется. На эти деньги Костя купил в зоомагазине трех щеглов, принес их домой в бумажном пакете, вышел на балкон и отпустил на волю.

Мама рассердилась. Она сказала, что Костя в буквальном смысле пустил деньги на ветер. А Костя сказал, что никакой другой подарок не мог бы доставить ему большего удовольствия. Что в тот момент, когда он отпускал птиц, он чувствовал себя хорошим человеком, а ему очень редко приходится испытывать это чувство.

Мама сказала, что это глупо, что уж кто-кто, а Костя и так очень хороший, порядочный человек. Но Костя так не считал. Наоборот, он все время мучился, что вот ему уже двадцать один год, а он еще не принес никому никакой пользы. Он как-то сказал о себе, что он типичный небокоптитель. Я не поняла, что он имеет в виду, и сказала: «Ты ведь не куришь!»

Но Костя, у которого как раз в тот момент прервалась цепь раздражения, объяснил мне, что небокоптитель – это человек, который живет на иждивении у государства, пользуется его благами и ничего не дает взамен.

А хамом Костя не был. Но то, чем он занимался, когда я вернулась из школы, привело меня в ужасное негодование. Он приделывал крючок к двери моей бывшей комнаты.

– Не смей портить дверь! – заявила я.

– Оставь меня в покое! – ответил он и стал забивать гвоздь.

– Это глупо! – сказала я с маминой интонацией. – Мы никогда друг от друга не запираемся. А вдруг мне нужно будет зайти в комнату?

– Ничего, постучишь, – ответил Костя.

– Все равно, мама придет – велит снять крючок!

– Дайте мне наконец жить! – взорвался Костя. – Мне надоел этот постоянный контроль! Эти бестактные вхождения без стука! Я взрослый человек! У меня бывает потребность уединиться!

– Ясно, ясно, – сказала я, – чтобы целоваться со своей кикиморой!

– Не смей так говорить о Светлане! Много воли себе взяла!

– А ты отдай молоток!

– Мотай отсюда!

– Все маме скажу!

– Беги докладывай!

Мы так кричали, что едва не прослушали телефонный звонок. Телефон стоял на кухне, и мы одновременно бросились брать трубку. У телефона мы чуть не подрались.

– Я возьму! Это меня!

– Нет, это меня! Убери руки, акселератка!

Костя отпихнул меня и взял трубку.

– Я слушаю, – сказал он торопливо. – Да, это ее сын… Иди к черту! – Это относилось ко мне. – Что?..

И вдруг у Кости изменилось лицо. Молоток выпал из его руки.

– Когда это случилось? – спросил он помертвевшим голосом, – Нет, я не волнуюсь. Да, я сейчас же дам папе телеграмму. Что? Да, спасибо.

Он положил трубку. У него были совершенно белые губы.

Мне стало страшно.

– У мамы во время опыта взорвалась в руках колба с соляной кислотой, – сказал он и взял с подоконника пачку папиных сигарет.

У него вдруг задрожали руки, и сигареты рассыпались по полу.

– Звонила заведующая лабораторией. Маму отвезли в глазную больницу на «скорой помощи». Кислота попала в глаза.

Я почувствовала, что вся с ног до головы покрываюсь противными холодными мурашками. Слезы хлынули у меня из глаз. Потом мы, не сговариваясь, бросились к двери, сбежали вниз по лестнице и помчались. Наверное, быстрее было бы доехать на троллейбусе. Но мы не подумали об этом. У нас и мелочи не было на билет, потому что мы не надели пальто. Холодный ветер пронизывал насквозь. Мы бежали как сумасшедшие.

Прохожие останавливались и смотрели нам вслед. Я не переставая ревела.

Мы мчались какими-то переулками – Костя впереди, я за ним. Иногда Костя замедлял бег и останавливался, чтобы отдышаться. И когда я бросала взгляд на его сразу похудевшее, потрясенное лицо и видела струйки пота, которые тянулись ото лба по щекам, меня начинало подташнивать от страха, и я торопила брата:

– Отдохнул? Ну, бежим!

Потому что, когда бежишь, страх немножко отступает, и кажется, что если бежать быстрее, то можно удрать от этого ужаса, который гонится за тобой по пятам. А когда останавливаешься, он набрасывается, хватает за сердце и чувствуешь: все пропало! Все рухнуло!

Костя стоял несколько секунд, прислонившись к какому-нибудь киоску или водосточной трубе, а потом мы снова бежали. Мы знали, где находится глазная больница. Я совсем недавно была на этой улице, мы всем классом ходили в Театр юного зрителя, на спектакль «В стране вечных каникул». У меня было тогда хорошее настроение, и улица осталась в моей памяти веселой, оживленной и красивой. А сейчас я думала об одном: «Скорее! Скорее!»

И вот мы у зеленовато-серого здания больницы.

Костя открыл тяжелое парадное, и мы вбежали в широкий вестибюль. Какие-то люди в белых и серых халатах и в обычной одежде двигались вяло, как при замедленной съемке. Впрочем, возможно, что и они куда-то торопились, но мне казалось – они еле двигаются.

Мы остановились, задыхаясь и глядя по сторонам. Где мама? Наверно, и Косте тоже казалось, что как только мы добежим, мы увидим маму. Но мамы не было.

Мы подошли к окошку регистратуры.

– Головина Надежда Ивановна, – сказал Костя. – Ее сегодня к вам привезли.

– Ничего не знаю, – ответила регистраторша. – Спросите в справочной.

Оттого, что она ничего не знает, мне стало чуть-чуть полегче. Мне показалось, если бы с мамой было совсем плохо, все бы знали.

Мы подошли к другому окошку. Женщина подняла голову от списка, который лежал перед ней, и посмотрела на нас.

– А вы что, ее дети?

– Да, – сказали мы с Костей в один голос.

– Вы вот что, – сказала женщина сочувственно, – вы наденьте халаты и поднимитесь на второй этаж. Она в четвертой палате.

От ее сочувственного тона у меня опять потекли слезы.

Гардеробщица выдала нам белые халаты. Меня трясло, и я никак не могла попасть в рукава. Гардеробщица помогла мне. Она была толстая, с круглыми, жалостными глазами.

– Да что же вы раздетые прибежали? Нешто можно? Ветер такой на улице! – приговаривала она. – Да что с мамочкой-то вашей?

– Ей кислота попала в глаза, – сказал Костя.

– Господи! Чего только не случается! Да вы не переживайте, вылечат вашу мамочку, у нас врачи хорошие.

На второй этаж мы уже не бежали. Наоборот, мы медлили на каждой ступеньке. Вот сейчас мы увидим маму – не ту, к которой мы привыкли, а совсем другую, потому что с ней случилось очень страшное. Мне казалось, что ж Костя боится встречи с мамой. Хочет продлить неизвестность.

Но вот мы поднялись и пошли по широкому коридору. Тут гуляли люди в некрасивых серых халатах. Мамы среди них не было.

– Вы кого ищете, молодые люди?

Мы обернулись. К нам подходил невысокий плотный человек в белом халате и в белой крахмальной шапочке. У него были очки и бородка, и хотя он выглядел очень молодо, мне он напомнил доктора Айболита. Не очками и не бородкой, а добрым, даже веселым выражением лица.

– Мы ищем Головину Надежду Ивановну, – объяснил Костя. – Ее сегодня к вам привезли.

– Да, да, – сказал доктор Айболит, и выражение его лица стало только доброе, но уже не веселое. – К Головиной сейчас не надо.

– Почему? – спросил Костя шепотом.

– Она спит, голубчик, – объяснил доктор. Взял нас с Костей под руки и повел обратно к лестнице. – Мы ей впрыснули морфий, и она заснула.

– Зачем морфий?

– Чтобы приглушить боль от ожогов. Все в порядке! – воскликнул оп, потому что я заревела в голос. – Знаете, что самое удачное во всей этой истории? Сотрудники лаборатории – молодцы, оказали первую помощь: сильной струей воды смыли кислоту. Если бы они растерялись, было бы куда хуже.

– Она не ослепнет? – спросил Костя.

– Мы сделаем все возможное, – ответил доктор. – Вы сейчас идите домой и постарайтесь не волноваться. Завтра все будет ясно. А сейчас трудно сказать что-либо определенное. Во всяком случае, повторяю: будет сделано все возможное.

Он пожал нам руки и ушел в глубь коридора, а мы побрели вниз.

– Ну как, видели мамочку? – спросила гардеробщица, принимая халаты.

– Нас к ней не пустили, – ответил Костя. – Она спит.

– Вот и хорошо, что спит. Сном все пройдет. Вы не убивайтесь, все наладится.

Мы вышли из больницы. Только теперь я почувствовала, как холодно на улице. Солнце светило, но ничуть не грело. Прохожие шли в пальто, многие даже в шубах. На нас поглядывали с удивлением.

Мы прошли мимо Театра юного зрителя, и я испытала неприязненное чувство к этому зданию, украшенному афишами и фотографиями. Каждый вечер сюда приходит веселая, нарядная публика – и никто не думает, что рядом, стоит только перейти дорогу, в больничных палатах лежат люди, которым так больно, что им впрыскивают морфий. Как же это возможно – радоваться, когда рядом страдают? И эти люди, которые идут нам навстречу и обгоняют нас, – как они могут говорить о чем-то веселом, смеяться или просто оживленно переговариваться, когда тут рядом люди не знают, будут они видеть когда-нибудь или ослепнут навсегда.

Костя снял пиджак и накинул мне на плечи.

– Не надо, – сказала я. – У тебя горло плохое…

– Пошли скорее, – прервал Костя.

Обратный путь показался мне очень длинным. Понятно: туда-то мы бежали, а теперь шли хоть и быстро, но бежать уже сил не было. Да и незачем.

– …Папе надо дать телеграмму, – сказал Костя. – А куда? Он же адреса не оставил!

– А если на студию позвонить? – предложила я, – Там, наверно, знают.

– Да, пожалуй, – согласился Костя.

Когда мы дошли наконец до дому, вечерело. Квартира показалась нежилой. Мама часто задерживалась на работе и приходила поздно, но сегодня от мысли, что она не придет, было особенно одиноко. Даже несмотря на то, что часто звонил телефон – мамины сослуживцы справлялись о ней, спрашивали, не нужно ли нам чем-нибудь помочь, предлагали деньги. Но деньги у нас были.

Костя все время звонил на киностудию, но там было занято. Наконец он дозвонился, но и там точного папиного адреса не знали и только посоветовали дать телеграмму до востребования в поселок Никольское. Костя ушел на почту, а я стала бродить по квартире в поисках какого-нибудь занятия. Включила телевизор, но передавали цирк. Олег Попов жонглировал яблоком, кепкой и тросточкой. Я вспомнила, как мы с мамой и папой ходили в новый цирк, и у меня снова к глазам подступили слезы. Я выключила телевизор.

Налила молока котенку. Попробовала читать и тут же бросила: переживания Дориана Грея по поводу уходящей красоты показались мне глупыми. Только бы мама не ослепла! Пусть на лице останутся следы ожогов, это пустяки. Только бы она не ослепла!

Меня знобило. Я надела шерстяную кофту и сверху еще накинула мамин мохеровый платок. Опять зазвонил телефон. Светка приглашала меня пойти погулять. Я заплакала прямо в телефонную трубку.

– Ты что? – удивилась Светка, – Ты плачешь или смеешься?

Я рассказала ей про маму.

– Сейчас я к тебе приду! – сказала Светка, – Подожди, не реви – я через пять минут!

И правда, через пять минут она примчалась. Я открыла ей дверь, и она с плачем бросилась ко мне на шею.

– Не плачь! – успокаивала она меня сквозь слезы. – Вот честное слово, все будет хорошо. У меня дядя – глазной врач, правда, детский. Хочешь, я ему позвоню, и мы спросим?

Дяди не оказалось дома, но с приходом Светки мне стало легче. Она мне рассказывала всякие истории про глазные болезни, которые оканчивались благополучно. Скорее всего, она на ходу придумывала все эти истории, но мне хотелось ей верить, и я верила.

А Костя все не возвращался. Мы со Светкой постепенно перешли с глазных болезней на другие темы, а один раз она меня даже рассмешила: рассказала, как несла домой банку варенья и кокнула эту банку о ступеньку лестницы и что ей за это дома было.

– Ты не приходи завтра в школу, – сказала она. – Иди с утра в больницу. А я после уроков к тебе зайду – узнаю, как и что.

Светка сидела у меня больше часа, а Костя все не шел. Не мог он так долго отправлять телеграмму. Наверно, опять поехал в больницу. Светка ушла, так его и не дождавшись.

Я снова стала бродить по квартире, не находя себе места. В передней стояли мамины туфли. В ванне на пластмассовых проволочках сушилось белье, которое мама стирала накануне. В спальне на столике лежал корешком вверх раскрытый журнал «Иностранная литература» с романом «Аэропорт», который мама читала с большим увлечением.

Будет ли она когда-нибудь лежать в постели с книгой в руках, уютно устроившись на подушках, наклонив абажур настольной лампочки так, чтобы свет не резал ей глаза? Или ей уже никогда не придется читать самой, она будет просить нас, чтобы мы ей почитали, а она так стесняется просить о чем-нибудь для себя…

Повернулся ключ в замочной скважине. Костя пришел.

– Ну как ты тут? – спросил он.

– Ничего. А почему ты так долго? В больницу ездил?

– Ага!

– Ну как? – встрепенулась я.

– Все так же. Спит.

Я почувствовала, что он знает больше, чем говорит. И знает что-то недоброе, но не хочет меня еще больше расстраивать.

– Костя, ты ее видел?

– Нет… Завтра ее профессор будет смотреть. Я разговаривал опять с тем же врачом. Он говорит, что один глаз задет значительно слабее. По-моему, ему можно верить.

– И по-моему.

– Ложись спать! – сказал Костя.

– А ты?

– Як уроку буду готовиться. У меня завтра в полдевятого урок. А сразу после урока поеду.

– И я с тобой!

– Ты иди в школу.

– Как я могу учиться? Я не пойду завтра в школу. Я уже со Светкой договорилась, она объяснит.

– Можешь, конечно, не ходить, – сказал Костя, – Но мне кажется, лучше, если ты пойдешь. Ведь она волнуется, как мы тут. Если она узнает, что у нас все нормально, ей будет легче.

И я тут же решила, что пойду завтра в школу. И возьмусь за учебу как следует, исправлю отметки, чтобы хоть этим доставить маме радость.

Я разделась и легла. Обычно мама приходила ко мне перед сном, и мы с ней минут десять о чем-нибудь разговаривали. Это у нас так и называлось: «десять минут перед сном».

Костя, наверно, знал об этом, потому что пришел ко мне и сел на мою постель.

– Котенка накормила? – спросил он.

– Накормила.

– Люблю животных, – сказал он, – Я даже одно время хотел перейти на биофак. А потом раздумал.

– Почему?

– Там опыты ставят на кроликах, а я бы не смог. Вообще я рад, что учусь на филологическом. Лотом у нас будет фольклорная практика. Мы поедем в Архангельскую область.

– И Светлана поедет?

– Возможно. Должен тебе сказать, ты не права в отношении Светланы.

– А я ничего и не говорю.

– Нет, ты как-то враждебно к ней относишься. А она очень незаурядная, вот ты сама увидишь, когда узнаешь ее поближе.

– А зачем мне узнавать ее поближе? Ведь она твоя знакомая, а не моя.

– Ну ладно, спи! – сказал Костя. – Я пошел заниматься.

Он потушил свет и ушел в свою комнату, а я попыталась заснуть, но не могла. Болело горло. Я старалась убедить себя, что мне это только кажется, – не хватало мне еще только заболеть. Но горло болело, и когда я глотала, боль отдавала в ухо. Я никак не могла согреться под ватным одеялом, крутилась с боку на бок. Наконец укрылась с головой и свернулась калачиком. Хоть бы кто-нибудь из близких был сейчас с нами. Но у нас почти не было родственников – только папин брат, который жил в городе Махачкале. У мамы, правда, была закадычная подруга тетя Лена, но она недавно получила квартиру в Бескудникове, и у нее еще нет телефона. Что теперь делает папа? Получил ли он нашу телеграмму? Или, ни о чем не подозревая, снимает своих котиков и вовсе не думает о нас?

Кажется, я заснула, но проспала совсем недолго. Меня разбудила боль в ухе. Я зажимала его рукой, накрывала подушкой, но ничего не помогало. Как будто кто-то изнутри колол мне ухо тупой иголкой. Я корчилась от боли и наконец не выдержала. Позвала Костю. Он, как видно, еще не ложился – ведь у него завтра урок, а Костя не мог идти не подготовившись. Это я всегда надеялась на авось. У Кости был совсем другой характер.

– Ты что? – спросил он.

– Ухо болит, – еле смогла произнести я. Говорить и то было больно.

Костя обмотал мою голову мохеровым платком и смерил мне температуру.

– Тридцать девять и шесть, – сказал он озабоченно и добавил: – Ты только не психуй. Я сейчас посмотрю у мамы. Там, кажется, где-то лекарства.

Он долго шарил в маминой комнате и наконец вернулся с коробкой из-под печенья, в которой мама хранила лекарства.

– Только я ни черта в них не понимаю, – признался он. – Ты не помнишь, что дают при высокой температуре?

– Не помню, дай хоть какое-нибудь, может, как раз то.

– Какое-нибудь нельзя. – Он стал перебирать лекарства. – «Раунатин». Не то. «Папаверин». Тоже не то. Нужен аспирин, а его как раз нет. А! Вот! Анальгин. Это обязательно прими, ухо перестанет болеть. Что бы тебе такое дать, чтобы сбить температуру? Стой, я сейчас Женьке позвоню.

– А который час?

Костя взглянул на часы.

– Половина третьего. Да, дьявол!.. Неудобно. А впрочем, почему неудобно? Друг он мне или не друг?

Он положил коробку на стол и ушел на кухню, где телефон.

Наверно, долго никто не отвечал, да это и понятно. Но потом все-таки взяли трубку.

– Извините, пожалуйста, – услышала я Костин голос. – Можно Женю? Это Костя. Да, случилось. Ладно, я подожду… Женька, это я. Тут такое дело… Ирка заболела… Мама в больнице. Ты в лекарствах соображаешь что-нибудь? Надо температуру сбить. Тридцать девять и шесть. Да?.. Ладно, жду. Спасибо… Он сейчас приедет и сестру с собой захватит, – сообщил Костя, вернувшись ко мне. – Она же у него на медицинском, я и забыл.

– А ты ее знаешь?

– Конечно, знаю. Еще со школы.

– А она красивая?

– Так, ничего особенного. Ну как ухо?

– Меньше болит.

– А хочешь, я музыку заведу? Что-нибудь под настроение.

Он принес из своей комнаты проигрыватель и пластинку.

– Вот. «Грустный вальс» Сибелиуса. Слышала когда-нибудь?

– Не помню.

Он включил проигрыватель и положил пластинку на диск.

Полилась музыка, сначала безмятежная, потом все более и более тревожная. События сегодняшнего дня снова нахлынули на меня. Как будто это о нас высоко и горестно пели скрипки, о нашем несчастье, о том, как мы бежим по улицам, и беда наша бежит за нами, и сердце разрывается от ужасного предчувствия, от страха, от неизвестности.

Я почувствовала, что плачу – уж в который раз сегодня! – но эти слезы были, кажется, самыми мучительными, потому что скрипки плакали вместе со мной, переворачивали душу, кричали о нашем горе.

Я никогда не думала, что музыка может причинять такую боль. Я думала, музыка – это просто так, для развлечения. Мне нравились несложные мелодии, и было скучновато, когда Костя ставил Баха или Бетховена.

Только сейчас я поняла, что такое музыка. Ведь это то, что происходит в душе, то, чего не выразишь никакими словами.

Я взглянула на Костю. Он сидел в ногах моей постели, упершись руками в колени и спрятав лицо в ладонях. Мне показалось, что он тоже плачет, и я вдруг поняла, как я его люблю и как мне его жалко. Никогда он не был со мной ласков, и я ему всегда грубила и не верила, что у нас могут с ним быть другие отношения. А сейчас я откинула одеяло и крепко прижалась к брату. А он натянул мне на плечи одеяло и обнял одной рукой, а другой вытер слезы с моих щек и подбородка.

И скрипки, как добрые волшебники, зазвучали тише, высокая волна горя ударилась о берег – и схлынула, и ей на смену пришла добрая, баюкающая мелодия. «Все будет хорошо, – говорила музыка. – Не надо отчаиваться. Уйдет горе, и на смену ему придет радость. Все будет хорошо…»

И я поверила.

Музыка кончилась. Костя встал и выключил проигрыватель.

– Ты что раскрылась? – сказал он. – Ну-ка, ложись быстрее.

Он укрыл меня одеялом до самого подбородка. В дверь позвонили. Костя пошел открывать.

– Как вы быстро! – сказал он.

– Мы на такси, – услышала я голос Женьки. – Ну как она? Сейчас Наташка ее живо вылечит. Она у нас профессор. Куда идти, старик, сюда?

– Нет, – ответил Костя. – Она в кабинете. Мы с ней обменялись комнатами.

Женьку я едва узнала – за то время, что я его не видела, он успел отрастить густую черную бороду. А его сестра мне сразу понравилась. Она была невысокая, худенькая, в очках. Нельзя сказать, что красивая, но сразу видно, что очень добрая и простая.

– Ты зачем бороду отпустил? – спросила я Женьку. – Тебе не идет. Ты на Бармалея стал похож.

– Это что еще за критика снизу? – возмутился Женька. – Болеешь – и болей, а мою бороду не трогай. Много ты в ней понимаешь! Может, борода – это моя единственная гордость!

– Что у тебя болит, Иринка? – спросила Наташа.

– Ухо и горло. Но уже меньше.

– Я ей анальгину дал, – сообщил Костя.

– Вот я тут захватила все, что нужно: аспирин и тетрациклин, а вот таблетки для полоскания. У вас есть молоко? Согрей, Костя, пожалуйста. Ей сейчас нужно пить как можно больше горячего.

– Я ж говорю – профессор, – сказал Женька. – Ее хлебом не корми – дай кого-нибудь уморить.

– Заболей только, попробуй! – весело пригрозила Наташа.

– Да лучше сразу с девятого этажа – в Москву-реку! – воскликнул Женька. – Чтоб не мучиться.

– Костя, у вас есть вощеная бумага? – спросила Наташа, – Принеси, я сделаю компресс.

– Наконец-то у нее появилось поле деятельности! – прокомментировал Женька. – Берегись, Ирина! Впрочем, ты не умрешь. Мы с твоим братом организуем мощный фронт защиты детей от недоделанных профессоров. Хотя ты и так выживешь. Раз ты еще в состоянии замечать, что мне идет, а что не идет, – значит, есть надежда!

– Бармалей! Бармалей! – смеялась я.

– Молчи! – заявил Женька. – Ты оскорбляешь во мне самое святое!

Через короткое время, напичканная лекарствами, напоенная горячим молоком, я лежала на взбитых подушках, укрытая поверх одеяла еще двумя пледами. Компресс, положенный по всем правилам, согревал ухо, и оно болело гораздо меньше. Костя с Женькой и Наташей ушли на кухню и стали там пить чай. До меня доносились их негромкие голоса, позвякивание ложечек, мирные, домашние звуки. От всех этих звуков мне стало хорошо и спокойно. Глаза слипались. В эти минуты я была почти уверена в том, что с мамой тоже все обойдется, она вернется домой здоровая, и папа приедет, и мы заживем прежней счастливой жизнью.

***

Когда я проснулась, в квартире было тихо, и я испугалась, как бы Костя не проспал свой урок.

– Костя! – закричала я.

В передней послышались шаги, но вошел не Костя, а Наташа в маминых домашних туфлях и мамином фартуке поверх юбки и кофточки.

– Наконец-то проснулась! – сказала Наташа. – Знаешь, который час? Без десяти двенадцать! Кости нет давным-давно. Он уже звонил, спрашивал, как ты. Он в больницу поехал.

– А урок?

– Говорит, нормально. А ты как себя чувствуешь?

– По-моему, я уже выздоровела. Ничего не болит.

– А горло?

Я глотнула.

– Чуть-чуть. Почти незаметно.

– Ну-ка я посмотрю.

Наташа раздвинула шторы, велела мне повернуться к свету, открыть рот и сказать «а-а».

– Все-таки есть краснота, – сказала она. – Держи градусник. Врача я уже вызвала.

– Зачем? – огорчилась я. – Ведь вы меня лечите!

– Я ведь не врач, – улыбнулась Наташа. – Я всего-навсего студентка второго курса. Мне еще до врача знаешь сколько?

Пока я мерила температуру, Наташа успела приготовить мне завтрак – горячее молоко и два яйца всмятку.

– Давай градусник, – сказала она. – Тридцать шесть и шесть. Поздравляю. Но это еще не значит, что ты выздоровела. Мы только сбили тебе температуру. Сегодня целый день будешь лежать, принимать лекарства и полоскать горло.

– Да у меня же ничего не болит! Вот честное слово, я совершенно здорова! Мама будет волноваться, что я не пришла к ней в больницу.

– А ты думаешь, маме будет легче, если у тебя начнется осложнение? – строго сказала Наташа. – Лежи и не спорь, а то рассержусь.

– А вы не умеете сердиться, – сказала я. – Вы добрая.

– Еще как умею! Вообще можешь говорить мне «ты».

– Ладно. Я только не понимаю, ты что, пришла или еще не уходила?

– Еще не уходила, – засмеялась Наташа. – Я спала на Костиной постели, а Костя – у родителей. Впрочем, мы почти не спали – долго сидели, болтали, потом Женька ушел – ему рано на завод, а мы подремали часик. Так что лежи, я сейчас принесу тебе полоскание.

– А заниматься можно?

– Конечно.

Но я решила сначала дождаться Костю, а уж потом начать заниматься. Пока я не узнаю, как мама, мне все равно ничего не полезет в голову.

Я кончала завтрак, когда пришла наша врачиха из поликлиники. Она пробыла всего минуты две, велела принимать все те лекарства, которые я уже принимала, и ушла. Могла бы не приходить.

Потом вернулся Костя. Я услышала, как Наташа спросила его тревожным шепотом:

– Ну как?

– Все хорошо! – громко ответил Костя и вошел ко мне в комнату. – Ирка, танцуй. Я разговаривал с профессором. Слепота не грозит.

– Ура! – закричала я. – А еще что он сказал?