Текст книги "Самая шикарная свадьба"

Автор книги: Анна Богданова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Анна Богданова Самая шикарная свадьба

Автор спешит предупредить многоуважаемого читателя, что герои и события романа – вымышленные.

Искупавшись в волшебном океане славы и всеобщего почитания, я будто помешалась. А всему виной презентация моего романа «Убийство на рассвете» в одном из книжных магазинов Москвы.

Я заболела звездной болезнью и теперь часами сидела перед зеркалом и брала сама у себя интервью.

– Расскажите, пожалуйста, о себе, – басило из зеркала мое несколько измененное отражение с зажатой между носом и губами щеточкой от туши для ресниц (что символизировало усы представляемого корреспондента) и массажной расческой в руке, которая успешно выполняла функцию микрофона.

– Меня зовут Мария Алексеевна Корытникова. Мне почти тридцать два года, впрочем, это неважно. Я знаменитая писательница любовных романов, – напыщенно говорила я, отбросив щеточку от туши для ресниц и массажную расческу.

– Ну, это слишком скупо! Это все ваша скромность, о которой ходят легенды! Расскажите о своих родителях, друзьях… Замужем ли вы? – спросил мнимый журналист, у которого неожиданно упали «усы».

– Значит, так, – с наслаждением начинала я. – У меня есть мама. Ее зовут Полина Петровна. У мамы есть муж – Николай Иванович, мой отчим. Он старше нее на 13 лет. И у них есть двадцать кошек, с которыми они большую часть года проводят в деревне, в средней полосе России.

– У них что, нет московской прописки? – удивился репортер («усы» его снова сели на место).

– Ой! Ну вы прямо какие-то глупости говорите! – раздраженно воскликнула я. – У Николая Ивановича двухкомнатная квартира, мама прописана тут. Вот здесь, где вы сейчас задаете мне свои глупые вопросы! Деревенский дом тоже мамин. Она вообще весьма состоятельная женщина, – важно сообщила я.

– Двадцать кошек? Зачем так много? Она что, их разводит?

– Сами вы разводите! – огрызнулась я отражению. – Она их подбирает по доброте душевной, ну да ладно об этом. Еще у меня есть бабушка – Мисс Двойная Бесконечность…

– Почему это вы ее так называете? – удивленно спросил воображаемый интервьюер.

– Потому что ей восемьдесят восемь лет, а перевернутая горизонтально восьмерка обозначает бесконечность, – неохотно объяснила я, поражаясь тупости «журналиста», и продолжала: – У нее есть сын Жорик (старший брат мамы), у Жорика есть гражданская жена Зоя. Вообще-то мы с мамой между собой называем ее Гузкой из-за поразительного сходства с жирной рождественской… Ошибаетесь! – прикрикнула я на «корреспондента», который якобы хотел было что-то сказать, – не гусыней, а гузкой, с которой стекает жир. А вместе, как одно целое, эта пара называется Зожорами.

– Ха! Ха! Ха! Как оригинально! Это, наверное, вы придумали! Зоя плюс Жорик равняется Зожоры! Ха! Ха! Ха! – умилился «репортер», но я будто не заметила этого и продолжала:

– Конечно, у меня есть друзья – так называемое содружество, которое когда-то образовалось из четырех девчонок младшей группы детского сада (меня, Икки, Анжелы и Пульхерии).

– Ну-ка, ну-ка, это уже интересно!

– Не перебивайте меня, а то я вообще ничего говорить не буду! – рассердилась я, а у «корреспондента» снова упали «усы». – Лет девять назад к нам примкнул мой бывший сокурсник – переводчик с французского, испанского и английского языков Женька Овечкин.

– Можно поподробнее? – робко попросил «журналист», изо всех сил сжимая щеточку от туши между носом и губами.

– Зачем это вам? Впрочем, жалко, что ли? Икки – фармацевт, Анжелка Огурцова – бывшая балалаечница, но сейчас в декретном отпуске по случаю рождения второго ребенка, Пульхерия – гинеколог. А недавно Икки с Овечкиным решили сочетаться законным браком! – с восторгом заметила я, забыв на мгновение, что даю «интервью». – Наконец-то Женька выкинул из головы дурацкую идею, что его привлекают мужчины, и влюбился в нашу Икки! – Тут я, словно опомнившись, нетерпеливо потребовала: – Давайте, задавайте свои вопросы – вы у меня и так отняли массу времени!

– Расскажите о своей последней книге.

– Моя последняя книга – это что-то вроде личных записей. Я там написала все про всех своих знакомых. Чистую правду! И о маме, и о Николае Ивановиче, и о Мисс Бесконечности, и обо всех друзьях. И про своего любовника – сочинителя детективных романов Алексея Кронского, и о том, как он мне изменил прямо в лифте с отвратительной коровой! Никого не забыла! Даже о своем редакторе Любочке пару слов черкнула! – радостно затараторила я. – Прочитав эту книгу, вы узнаете, что скоро я выйду замуж за… Вы представить себе не можете за кого! За того самого Власа, внука хорошей бабушкиной знакомой Олимпиады Ефремовны, с которым мы отдыхали двадцать лет назад на море! Если б вы знали, каким он был противным в детстве и как я его ненавидела тогда!..

– А что побудило вас написать такую откровенную книгу?

– Вообще-то я не собиралась представлять ее широкому читателю, но Любочка требовала: «Давай новый роман! Давай новый роман!» А у меня нового романа тогда не было. Так вот, собственно, и получилось.

– Спасибо вам, Марья Лексевна, за столь захватывающую историю! Статья выйдет в ближайшем номере «Литобра»! Спасибо!

– Пожалуйста, пожалуйста, – ответила я, а затем невежливо добавила: – Ну, выметайтесь, выметайтесь поскорее, меня муза ждет, мне нужно писать очередной гениальный роман!

Однако звездную болезнь как рукой сняло, стоило только Любочке ознакомиться с моим творением. А уж когда книга появилась на полках книжных магазинов, я и вовсе почувствовала себя песчинкой, затерявшейся в необъятной Вселенной. Как сказал когда-то Паскаль, я ощутила себя «тростником, слабейшим из творений природы», для уничтожения которого «достаточно дуновения ветра, капли воды».

И тут началось такое! Такое! Но нет, нет, нет! Все по порядку.

Первой свое недовольство выразила Любочка – она прочла роман и тут же позвонила мне.

– Я ведь просила вырезать меня из текста! – набросилась редакторша, даже не поздоровавшись.

– Но это жестоко – резать тебя, – неудачно пошутила я.

– Так значит я – Люба «с дуба»?!

– Это не я о тебе так говорила. Это устами Кронского… – попыталась оправдаться я.

– Зато ты об этом написала! Этого вполне достаточно! Так, стало быть, я любопытная? – спросила она, но ответить не дала, продолжая возмущаться: – Была б моя воля, ни за что бы не пропустила этот роман, но главный редактор от него просто в восторге – говорит, настоящий бестселлер, так что можешь радоваться и писать продолжение! Кляузница несчастная! – Она замолкла на минуту – видно, думала, бросить трубку сейчас же или сказать самое главное, что, наверное, мучает ее больше всего.

– Какое продолжение? – растерялась я.

– Можешь писать второй том и обливать грязью всех окружающих! – Она снова замолкла на мгновенье, но все же не удержалась и выпалила: – Я-то думала, мы с тобой подруги, а ты даже не рассказала о том, что Кронский оказался таким… Таким… – Она от волнения никак не могла подобрать нужного слова, но все же нашлась и неожиданно взвизгнула: – Извращенцем!

– Любочка, Любочка… – пролепетала я, но она уже бросила трубку.

Теперь, в начале июля, когда книга поступила в продажу и ее неизбежно прочтут все действующие лица, мне остается только одно – скрыться на необитаемом острове и провести там остаток жизни, прикрывая от стыда перед крокодилами и макаками срамные места фиговыми листочками, питаясь червяками и запивая их мутным, безвкусным кокосовым молоком. Но не тут-то было! Я пишу второй том, продолжая, как выразилась Любочка, обливать грязью всех окружающих. И все-таки, наверное, правильно некоторые считают меня ненормальной!

Одиннадцать утра. В дверь кто-то нетерпеливо и нервозно звонит, я бы даже сказала, по-хамски. Меня охватывает тревожное чувство, мне почти страшно – колени почему-то дрожат, а в голову закрадывается мысль: «А что, если вообще никому не открывать? Мой дом – моя крепость!» Звонки теперь звучат – один короткий, один длинный – вроде азбуки Морзе: точка, тире, точка, тире. Потом этот кто-то нажал на кнопку, и в квартире раздался настойчивый, непрерывный, раздражающий звук, подобно сирене, предупреждающей о скорой бомбежке. «Ну, не убьют же меня, в конце концов», – думаю я, и, чувствуя себя партизаном, пробирающимся по лесу в непосредственной близости от врага, решаю себя обнаружить. Два поворота ключа – и передо мной… мама. Она стоит на пороге с растрепанными волосами, бледным, пожалуй, даже серым лицом, которое выражает злость, раздражение, нетерпение, отчаяние – все вместе.

– Привет… – растерялась я. – Ты почему не предупредила, что заедешь?

– А что, не вовремя? Может, у тебя любовник? Этот… Как его?.. Ну, извращенец-то твой… Кронский.

Тут мне стало все ясно – она уже успела ознакомиться с моим сочинением.

– Да! – торжествующе воскликнула мамаша. – Я не стала ждать, пока ты получишь авторские экземпляры. Вчера возвращалась из Фонда защиты животных и зашла в книжный магазин полюбоваться на романы родной дочери, увидела новинку и купила. Всю ночь читала и поняла, что обсуждать достоинства сего произведения по телефону просто непозволительно.

Мама изо всех сил старалась говорить сдержанно, но, казалось, она уже успела проглотить взрывоопасную гранату минувшей ночью, когда читала мое творение. Сегодня утром предохранительная чека была сорвана, и хватит одного моего неверного слова, как неминуемо произойдет взрыв.

Она кинулась на кухню, резко открыла холодильник и схватила первое, что попалось под руку, – это был стаканчик йогурта, потом отрезала горбушку белого хлеба и, намазав ее толстым слоем горчицы, механически принялась жевать – в этот момент ей было совершенно наплевать, что она ест. (Когда моя родительница сильно нервничает, она может переваривать даже гвозди.)

Затем мамаша достала из сумки книгу и, тыча ею мне прямо в нос, закричала:

– Что это?! Как ты могла так меня опозорить?! Ты из меня психопатку сделала – ненормальную, которая держит у себя дома двадцать кошек!

– Но это ведь правда, – промямлила я.

– Правда, что я психопатка? Спасибо за откровенность! Никого не забыла! Это ж надо! Эльвиру Ананьевну, эту добрейшую милую женщину, которая так хотела помочь тебе устроить личную жизнь, которая познакомила тебя со своим неиспорченным сыном, ты сравниваешь с железобетонной плитой и дорожным катком для уплотнения грунта, что-де она не считается ни с чьими интересами, кроме собственных, а собственные интересы у нее меркантильные и корыстные! Шурик, этот невинный мальчик, у тебя и вовсе полоумный!

«Эльвира Ананьевна из глухой, богом забытой деревеньки средней полосы России, с перебитым носом и хвостом, напоминающим помело, которая сжила со свету и отправила к праотцам четверых мужей! Шестидесятилетняя вдовица, которая мечтала женить на мне своего никчемного, инфантильного Шурика, а меня поставить за прилавок торговать тухлой рыбой! Которая движется к заветной цели, словно ракета в направлении, что сама себе задала, переступая мнения и желания окружающих – это она-то добрейшая, милая женщина?!» – возмущенно подумала я, как в этот момент мама набросилась на «ириски» в блестящих золотистых обертках, разбросанные на столе.

– Не… – Я попыталась остановить ее и сказать: «Не ешь эти ириски, козленочком станешь», но она уже проглотила три, отправила в рот четвертую и снова разразилась упреками, не дав мне вымолвить ни слова:

– А как ты, оказывается, была рада, что бабушка тогда в очередной раз сыграла на своей смерти и вызвала тебя из деревни в Москву! – В мамином возгласе слышалось злорадство и одновременно радость, что ей наконец удалось вывести меня на чистую воду. – Я-то, дура, подыскиваю ей достойных женихов, а она, видите ли, влюбилась в «Лучшего человека нашего времени» – великого писателя детективов! В извращенца! Как ты могла отдаваться ему в общественных местах?! О, как низко ты пала! – театрально воскликнула она, прижав руки к груди.

Мамаша замолчала, но, видимо, для того, чтобы снова залезть в холодильник. Я стояла перед ней, словно провинившаяся школьница, напрочь забыв, что мне уже тридцать один год и в мою личную жизнь никто не имеет права вмешиваться – даже мать родная. И тут мне в голову пришла мысль, которая до этой минуты никогда ее не посещала. Ведь больше всех из-за этого романа пострадала я сама! Я выставила себя полной дурой и к тому же откровенно, со всеми подробностями рассказала о постыдном, непостижимом, на взгляд обывателя, романе с Алексеем Кронским, о том, как мы с Икки наклюкались до поросячьего визга в кафе, в самом центре Москвы, как придумали игру «на самый длинный язык» и, сидя у окна, строили рожи прохожим, как танцевали на столе, а потом устроили дебош в аптеке, где Икки работала тогда. Боже мой! Вот стыд-то!

Мама, пережевывая огромный кусок сыра и наливая в кастрюлю воду для пельменей, вдруг спросила:

– А что если это сочинение прочитает твой ненаглядный отчим?

– Ой! Я как-то не подумала о Николае Ивановиче. Не очень-то хорошо я о нем там написала.

– Какая же ты бестолочь! Как раз о нем ты написала замечательно, можно сказать, раскрыла всю его поганую натуру! – сказала она, со злостью вытряхивая пельмени из упаковки. – Но как ты не понимаешь?! Ведь если Коля прочтет роман, он узнает, что я ему изменяла! И что Новый год справляла не с тобой, а с Веней!

– Но Николай Иванович отродясь книжек не читал! А мои любовные романы ему и подавно неинтересны!

– Зря ты так думаешь! – ядовито прошипела она, вываливая недоваренные пельмени в тарелку. – После презентации твоего «Убийства на рассвете» он всем теперь рассказывает, что у него дочь (даже дочерью тебя стал называть!) – знаменитая писательша; ходит по деревне – грудь колесом, ноздри от гордости так и раздуваются, а книжку твою под подушкой прячет. Так-то! Наверно, боится, что выкрадут.

– Но есть же такое понятие, как «художественный вымысел»?

– Но только не в твоем романе! Ты даже не потрудилась имена изменить! Балда! – Мамаша схватила с полки баллончик со взбитыми сливками и принялась густо приправлять ими пельмени.

– Да не станет он читать, успокойся! Сама говоришь, книжку под подушкой держит, но не читает ведь?..

– Ой, не знаю! Пожалуй, спрячу я этот твой последний роман.

– Куда?

– «Куда, куда!» – передразнила она меня. – Закопаю в огороде! А ты никому не дари свои авторские экземпляры!

– Да, конечно, – согласилась я и вдруг не своим голосом завопила: – Что будет, если она попадется Власу в руки?! Он узнает, что я, что Кронский, что… – и тут я потеряла дар речи.

– Дошло наконец-то!

– И никакой свадьбы?! А я настроилась, я уже распрощалась со своей свободой, я так привыкла к этому подарку… – И я указала на безымянный палец с золотым кольцом с большим овальным цейлонским сапфиром в середине. – Да и к Власу тоже привыкла… – добавила я. Говорить маме, что я его уже успела полюбить, означало бы признание того, что она была права с самого начала – когда еще в прошлом году настаивала обратить на него внимание как на достойного кандидата в женихи.

– Когда он из Германии-то приедет?

– Должен послезавтра, а там кто его знает…

– Это ж надо! Будущий муж – владелец крупного автосалона, а она: «кто его знает»! Поразительная безответственность! – возмутилась мама, но тут же утешила меня: – Твой Влас тоже не большой охотник до книг.

– Да, но его бабуся!.. Эта любительница любовных романов уж ни за что не пропустит новинку!

– С Олимпиадой Ефремовной, конечно, дело обстоит сложнее, но она такая скупердяйка, что никогда не купит на свои деньги твою книжку, будет у тебя просить.

– И что мне делать?

– А ты ее с любовных романов переключи на детективы. Завали ее книжками своего Кронского!

– Он не мой!

– Давно ли? – вызывающе произнесла она и тут же с неподдельным интересом спросила: – А вообще-то, как он? Ну… Как мужик-то хоть ничего?

– Ма-ам, – смущенно промычала я.

– Ладно, мне кажется, все обойдется, – сказала она, немного успокоившись, и вдруг воскликнула: – Слушай! Но как ты нашу бабуленцию обрисовала! Ха, ха, ха! – мама залилась смехом. – Мисс Двойная Бесконечность! Все эпопеи строчит! Ой, не могу! Нет, а как она над тобой в больнице издевалась, старая хулиганка! Хорошо хоть Власик был рядом. Ну, мне некогда, я побежала, – заключила она.

– Куда это?

– Я теперь внештатно работаю в Фонде защиты животных. Нужно обговорить вопрос насчет отправки кошек из деревни в Германию.

– Ты наконец-то решила избавиться от своих пушистиков?! – удивленно и одновременно обрадованно спросила я.

– Ты в своем уме?! – остолбенела мама. – Наоборот! Я подвизалась подбирать бездомных кошек, держать какое-то время у себя, а потом за ними из фонда раз в две недели в деревню будут присылать машину и отправлять в Германию. Ну, после соответствующей медицинской обработки в ветеринарной клинике. – Последнее предложение прозвучало как довесок.

– А где ты собираешься их держать эти две недели? У тебя у самой их двадцать! – поразилась я.

– Коленька уже начал строить для них домик, – счастливо сказала мама и тут же, спохватившись, воскликнула: – Впрочем, зачем я тебе все это рассказываю?! Вдруг ты решишь написать продолжение, и я там снова буду выглядеть полной идиоткой. Отныне я с тобой не разговариваю!

– У тебя опять кто-то появился! – воскликнула я, чувствуя, что близка к ее разоблачению. Мамаша схватила сумку и направилась в коридор. – И он из этого самого Фонда защиты! Да? – пытливо спросила, заметив, как у мамы забегали глазки; она и сама почувствовала это, отчего вдобавок залилась краской. – Если нет, чего покраснела? – не унималась я.

– Приливы! Вот доживешь до моего возраста, узнаешь! Все! Все! Все!

– Немедленно поезжай домой! – воскликнула я, но она надула щеки в знак того, что больше ни слова не проронит, что впредь будет молчать со мной как рыба, и, повернувшись на каблуках, гордо вышла из квартиры, оставив после себя пустой холодильник, гору грязной посуды и меня – терзаемую сомнениями и догадками: было ли кожное покраснение лица моей родительницы, а также смущенно бегающие глазки признаками климакса или это проявление того, о чем я думаю?

Мои размышления прервал звонок телефона.

– Корытникова, здравствуй, – официальным тоном проговорила Любочка – она все еще дулась на меня. – Перешли мне свою фотографию и придумай пару строк, почему ты пишешь свои романы. До свидания.

– Постой, постой, Любочка! – воскликнула я.

– Что еще? Возникли какие-то вопросы? – сквозь деловой тон проскользнула нотка желчности и язвительности.

– Как я фотографию-то пошлю?

– Корытникова! У тебя что, в компьютере нет ни одного своего снимка? Не морочь мне голову, перешли по электронной почте. Пока.

– Да нет у меня в компьютере никаких фотографий! – возмущенно воскликнула я.

– А-а… Ну тогда привези.

– Любочка, когда? Когда привезти? – радостно пролепетала я.

– Хочешь, сегодня. Хотя нет, давай завтра в двенадцать, и не опаздывай.

– До свидания, Любочка, – ангельским голосом попрощалась я.

«Все еще обижается! Ну что ж, пускай! Вообще, мне кажется, обижаться – это глупо. Так не приобретешь никакого жизненного опыта. Нужно просто делать выводы из складывающихся ситуаций и поступков окружающих. А может, Любочка и сделала для себя определенный вывод и решила не подпускать меня впредь так близко? Хотя нет. Если бы она соблюдала дистанцию, не называла бы меня «Корытникова». Это как-то фамильярно, высокомерно, унизительно даже – явный признак затаившейся обиды. Вот если б она сделала вывод, то называла бы меня Мария Алексеевна – тут и расстояние соблюдается, и все признаки приличия налицо. Ну да ладно, пусть обижается, если ей так нравится чувствовать себя жертвой», – подумала я и занялась поиском своей лучшей фотографии – ведь отныне она будет красоваться на обложках всех моих еще не написанных книг.

Я выгребла из комода альбомы – большие, бархатные, допотопные, напоминающие энциклопедии и словари; маленькие, толстые, глянцевые, словно поэтические сборники плодовитых поэтов; вместе с ними на пол полетели увесистые свертки – там были фотографии, которые не поместились в альбомы. Я уселась на пол среди вороха снимков, и вдруг мне показалось странным, отчего это Любочка сначала сказала приехать сегодня, но потом внезапно переменила свое решение и перенесла все на завтра, на двенадцать часов? Хотя мне же лучше – есть время найти самую хорошую фотографию. Сначала я принялась разглядывать альбомы. До меня еще было далеко – даже моей мамы не было в проекте, не говоря обо мне.

На самой первой странице – большая фотография, сделанная в начале прошлого века: на фоне Новодевичьего монастыря стоит настоящий паровоз с трубой; на паровозе кто где, сидя или стоя, расположились десятков шесть мужиков с бородами, усами и в фуражках, только один среди них без бороды и фуражки – мой прадед, отец Мисс Бесконечности – выделился для потомков. Сидят чинно, лица такие спокойные, будто бы только что в раю побывали и наперед знают, что снова туда попадут; глаза у них совсем другие – умиротворенные, не как сейчас у людей – беспокойные, тревожные, озабоченные чем-то…

Потом пошли бабушкины сестры, братья. Никого не знаю.

О! Мисс Бесконечность в молодости – ей тут всего шестнадцать. В круглой вязаной шапочке, с выбивающимся кудрявым чубом, в платье с заниженной талией и бусами под жемчуг до пупка. Это не ее бусы – она рассказывала, что стащила их у подруги, якобы на время, но я в это не верю.

А здесь бабушка ведет урок в интернате для умственно отсталых детей, где проработала сорок три года, – она склонилась над каким-то мальчиком и тычет ему в тетрадь пальцем; все остальные дети, словно по команде, бессознательно и отрешенно глядят в объектив.

Вот это зрелище! Мисс Бесконечность на море! Она лежит в белом хлопковом лифчике и черных трусах до талии, омываемая волнами – огромная, пышная, похожая на тюленя, которого только что выбросило на берег.

А тут она сидит на высокой бетонной стене в соломенной шляпе; удачно пойманное мгновение – дует сильный ветер, ситцевая юбка поднимается кверху, надувается парашютом, обнажив ее грандиозные, мощные, словно дорические колонны, ляжки.

Наконец-то я! Год и десять месяцев. В клетчатом шерстяном комбинезоне, с разбитым носом, ем картошку из пакетика. В то время у меня было явное ожирение. Покойная бабушка – мать отца (царствие ей небесное!) – была добрейшей женщиной – она сыпала в детскую бутылочку ровно половину сахарного песка, наливала столько же кефира и трясла до образования однородной массы.

– Ефросинья Андреевна, ну зачем вы столько сахара кладете?! – возмущалась мама.

– Ой! Жалко, что ли! Он ведь дешевый! – простодушно говаривала бабушка и продолжала склонять меня к ожирению.

А этот снимок Олимпиада Ефремовна (бабушка Власа и подруга Мисс Бесконечности) случайно заметила на стенде фотомастерской, в качестве рекламы, когда мы (я, моя мама, Власик и Олимпиада) отдыхали двадцать лет назад на море. Она потребовала снять ее и купила за рубль.

На переднем плане стоит какой-то незнакомый мальчишка в вишневых плавках, напоминающий скелет из школьного кабинета анатомии, – руки болтаются, как будто у него нет ни сухожилий, ни мышц – одни только кости, обтянутые кожей. Позади, метрах в десяти от кощея, стоим мы с Власом по колено в воде и, как всегда, ругаемся – на этот раз мы тянем друг у друга большой надувной мяч. На мне надет плавательный круг, но этого кажется мало – нужен еще и мяч. Влас, как обычно, канючит, но я нахожусь в более выгодном положении, потому что как раз с моей стороны пимпочка, через которую надувается мяч, и я тяну за нее. Влас же пытается обхватить предмет желания руками, но руки, впрочем, как и «предмет», мокрые, и ему никак не удается это сделать. В конце концов мяч лопнул, только фотограф не запечатлел такого знаменательного события. Потом мы, по обыкновению, подрались, с прерывистыми всхлипами и тяжело дыша.

Боже мой! Какой все-таки Влас был противный в детстве! У меня время от времени возникало желание придушить его, и если бы кто-то мне сказал тогда, что через двадцать лет я соберусь за него замуж, заодно придушила бы и этого кого-то.

И как раз в тот момент, когда я рассматривала фотографию с перетягиванием мяча, задребезжал телефон.

– Машка! Привет! Как же мне здесь надоело и как хочется быть сейчас рядом с тобой! Я так соскучился, ты не представляешь! – возбужденно кричал в трубку Влас.

– Я тоже соскучилась! Когда ты приедешь?

– Послезавтра. И как только приеду, ты немедленно переселяешься ко мне, мы подаем заявку в загс и отбываем на море. Как тебе мой план?

– Замечательный план! А куда на море-то? – поинтересовалась я.

– Туда, где мы с тобой познакомились двадцать лет назад. Именно туда! Это моя мечта! Мне все время снится это место, море, станция, наш домик на берегу.

Надо же, какая сентиментальность! Ну уж этого я никак не ожидала – думала отправиться в какую-нибудь экзотическую страну…

– Ты чего молчишь? Тебе не понравилась моя идея?

– Да нет, почему?

– Я по голосу чувствую, что она тебе не по душе. Обещаю, в свадебное путешествие мы отправимся в любую точку земного шара, куда только пожелаешь. Скажи, куда ты хочешь?

– В Венецию, – не задумываясь, брякнула я. Венеция – это моя мечта. Я больше никуда не хочу. Наверное, глупо быть такой ограниченной, но Венеция – самое загадочное, неповторимое место на свете. Мне кажется, что именно там сочетается несочетаемое, то, что всегда привлекало меня, – будь то снег летом или тонкий шелковый шарфик на шее в студеную зиму. Быть может, Венеция представляется мне вовсе не такой, какая есть на самом деле, но это моя мечта.

– Маш, там так воняет застойным…

– Чего-чего? – запротестовала я, не дав ему договорить. В Венеции не может «вонять» чем-то застойным! В моем воображении воздух Венеции сохранил тонкие ароматы духов, которыми пользовались средневековые куртизанки, соблазняя вояжеров.

– Туда лучше всего ехать в мае. Это единственный месяц в году, когда в воздухе не витают запахи разложения.

– Да ну тебя!

– Нет, если хочешь понюхать, можем отправиться на следующий день после свадьбы. Ради тебя я готов на любые жертвы! Ой, мне пора, я тебе еще позвоню. Люблю тебя очень! Пока.

– Пока, – несколько удивленно сказала я, но он этого уже не слышал.

Я снова вернулась к фотографиям: злилась, смеялась, улыбалась и, кажется, совсем забыла о том, зачем я сижу на полу среди кучи альбомов и снимков. За окном уже стемнело, а мне ведь надо выбрать самое лучшее фото для обложек будущих книг и придумать, почему я вообще пишу романы. Я судорожно принялась расшвыривать снимки: тут я уродина, тут вообще с закрытыми глазами, тут слишком толстая, тут меня вовсе нет, здесь – по-дурацки одета – нет, ну что это за позорная длинная юбка?! – да она еще, помню, из буклированного материала, поэтому и зад у меня на два размера больше, чем на самом деле. Вот хорошая фотография – я иду по дороге из леса, худенькая, в стильном платье с нежно-розовыми и голубыми цветами. Только жаль, лица совсем не видно. Помню, я тогда не хотела фотографироваться и накинула на голову кофту – как будто в парандже. Единственный нормальный снимок, но, как назло, не видно лица! Ну, куда это годится?!

Перебрав во второй раз ворох фотографий, я наконец выбрала две и села придумывать причину, по которой я пишу романы.

А действительно, почему я их пишу-то? Непонятно. Никогда не задумывалась над этим вопросом. Пишу себе и пишу. Нет, так дело не пойдет, надо придумать какую-то вескую причину или, как говорят сыщики, мотив.

«Я пишу романы в надежде на то, что мир, глядя на поступки моих героев, станет хоть немного лучше», – черкнула я и призадумалась. Нет – слишком самонадеянно и как-то сухо. Нежнее, Маня, нежнее.

«Я описываю жизнь своих героев и их поступки. Иногда эти самые поступки могут показаться читателю фантастическими, но в том-то и состоит задача литературы – отображать реальную жизнь людей, которая подчас бывает фантастичнее самой реальности, и заставить поверить в это читателя. Вот наипервейшая задача писателя. Поэтому я и пишу свои романы!» – написала я и перечитала. Надо же, вроде бы всю душу вложила в это объяснение, а бред-то какой получился! И потом, слишком длинно.

Д-ззззззз… Д-зззззз-з-з. Звонок телефона помешал мне сразу же перейти к третьему варианту.

– Машенька, деточка, ты еще не спишь? – бодро спросила бабушка.

– Нет. А ты почему в такое время еще не в кровати?

– Ой, Машенька, у меня сегодня столько событий произошло, столько событий!

– Каких событий?

– Утром меня навестил мой бывший ученик – Иннокентий Симаков, такой хороший мальчик, тихий.

– Какой еще ученик? Откуда он взялся?

– Как откуда? Учился в нашем интернате для умственно отсталых детей, в моем классе. Я уж сейчас точно не помню, какой у него диагноз был. Он еще дружил с Костей Ломакиным. Ты не помнишь Костю Ломакина? – Мисс Двойная Бесконечность в свои восемьдесят восемь лет помнила почти всех учеников поименно.

– Нет, не помню.

– Ну как же ты не помнишь! – возмутилась она. – Его еще Ломиком дразнили!

– Как я могу его помнить! Этот Ломик у тебя учился, наверное, когда меня еще на свете не было!

– Нет! Ты должна его помнить! – настаивала бабушка. – Он еще сидел за последней партой. Неужели не помнишь?

– Нет.

– Как же так! – растерялась она и снова взялась рассказывать мне о Ломике, для того чтобы я напрягла память и наконец вспомнила его. – Я все время с ним боролась. У Костика была одна ужасная привычка – стоило только раздать детям новые тетради, как он хватал их, комкал – знаешь, шары такие из них делал, под пиджак себе, бывало, запихнет, хохочет и орет на весь класс: «С грудями!», ну вроде того, что груди у него выросли, а я ругаю его и тоже хохочу. Так смешно у него получалось! Хорошие ребятки были! Так вот с ним и дружил Иннокентий.

– Ну и что? Не вижу связи! Как тебя этот самый Иннокентий-то нашел?

– Через Лиду Сопрыкину. Помнишь, девочка тоже тихая такая, хорошая? Она еще все в носу ковыряла. Так вот, оказалось, что Иннокентий живет тут недалеко, в соседнем доме.

Бабушку действительно в отсутствие Зожоров иногда навещали бывшие ученики, но об Иннокентии Симакове я никогда не слышала.

– Он, оказывается, поклонник твоего таланта, любит всякие женские романы читать. Мне сейчас даже кажется, что Лида рассказала ему: мол, Мария Корытникова – это внучка Веры Петровны, ну то есть моя внучка. Он поэтому и пришел. И знаешь, книжечку мне твою последнюю принес.

Тут меня будто обдали из шланга ледяной водой:

– Не смей читать! Немедленно пойди и выброси ее!

– Вот еще! Прямо сейчас и начну! – сказала она и бросила трубку.