Текст книги "Отверженная невеста"

Автор книги: Анна Малышева

Соавторы: Анатолий Ковалев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Мы вернем ее позже, – сказал он итальянцу.

Хозяин магазина окончательно пал духом, сообразив, что каким-то образом оказался впутанным в дурную историю.

Усевшись в карете напротив начальника и пристроив книгу на коленях, Андрей Иванович спросил:

– Что же мне делать с этой реликвией?

– Выберите из нее всех графов и князей, только и всего, – усмехнулся Савельев. – Отделите зерна от плевел, так сказать. А теперь едем в гостиницу.

– В которую из двух?

– Трактир «Ундина и рыболов», судя по адресу, расположен прямо на набережной, недалеко от пристани, – размышлял вслух Дмитрий Антонович. – А из записок нашего дорогого Лжегольца явствует, что напротив гостиницы, в которой он проживал, была тесная застройка, а вовсе не река. Поэтому поедем в «Умбракул». Он мне нравится почему-то! – подмигнул он помощнику, несколько приунывшему вследствие перспективы развлекаться чтением книги заказов.

Гостиница располагалась совсем близко, на той же улице, что и магазин. Однако «Умбракул» канул в Лету. «Приятный отдых» – значилось на вывеске, изображавшей очень маленького человечка в халате с очень большим чубуком в руке. Кольца дыма, на которые живописец не поскупился, красивыми вензелями обрамляли название.

– М-да, – выйдя из кареты, разочарованно произнес Савельев. – Сменилась вывеска, значит, скорее всего, сменился и хозяин. Я бы предпочел застать владельца старого «Умбракула» хотя бы за тем, чтобы спросить его, что это, черт побери, означает?!

Из дверей выглянул сонный швейцар в длинной, до пят ливрее. Его сонное лицо вмиг оживилось, стоило ему услышать требование важных гостей позвать «самого хозяина».

Нынешним владельцем гостиницы оказался плотный мужчина средних лет, в модном, но плохо сидящем на его широких плечах сюртуке и в полосатом шелковом галстуке, того сорта, что продается под видом парижских новинок по пяти штук за рубль. Каменноостровского франта величали Буренковым Аркадием Савичем.

– Пожалуйте-с, господа, удостойте посещением. – Уяснив себе чины гостей, он приветствовал их целой серией поклонов, которые становились тем ниже, чем больший восторг он испытывал. – Позволите самоварчик поставить? У нас это вмиг, и самая лучшая закуска, а что касаемо вин, то шампанское имеем настоящее-с, Клико… Прикажете подать-с?

– Мы при исполнении, любезный, – строго напомнил ему статский советник, но, увидев разочарованный взгляд хозяина, смягчил тон: – Хотя чаю можно и выпить, попозже. Но прежде чаю подайте-ка нам книгу, где записывались постояльцы за тысяча восемьсот тринадцатый год, если таковая у вас хранится.

– Непременно-с хранится! – уверил его Аркадий Савич и с неожиданной для его фигуры легкостью выпорхнул в какую-то дверь, откуда почти тотчас вернулся, неся на вытянутых руках, как поднос с хлебом-солью, большую книгу в черном переплете. За ним следовал почтительно оскалившийся в улыбке половой, нагруженный подносом, на котором стоял серебряный чайный набор, красиво окруженный розетками с вареньями и вазочками с печеньями.

– А вот и реестрик-с, господа. – Буренков взгромоздил книгу посреди стола. По его знаку половой пристроил возле нее поднос и мгновенно исчез. Нахрапцев тут же принялся изучать записи, а Савельев, взяв чашку, разговорился с хозяином, который ни за что не соглашался сесть к столу наравне с гостями.

– А у вас, любезный, я смотрю, отличное заведение! И прислуга вышколенная, и чай замечательный! Тот, что в гостиницах и трактирах обычно подают, какими-то жжеными тряпками воняет!

– Помилуйте-с, – расплылся в улыбке польщенный Буренков, – себе в убыток стараемся, чтобы гостям угодить!

– А в тринадцатом году эта гостиница называлась, помнится, иначе? – продолжал Савельев. – И владели ею, надо полагать, не вы?

– Точно так-с, – стыдливо потупился Буренков. – Владел ею мой покойный батюшка и имел он такую прихоть – назвать ее «Умбракулом». Хотя говорят, родителей грех осуждать, за это Богом взыскивается, а не могу не возроптать! Сколько бед мы из-за этого «умбракула» проклятого перенесли на себе, это даже невообразимо!

– Что же это за зверь такой, «умбракул»? – полюбопытствовал уже всерьез заинтригованный Савельев.

Аркадий Савич тяжело вздохнул и, перекрестившись на икону в углу, нехотя заговорил:

– Покойный родитель мой, изволите видеть-с, был мещанин из города Клина, имел там трактир и жил, как все люди его звания, тихо-смирно, никем не осуждаемо… Да-с. Но получил он вдруг наследство, откуда не ждал, и возымел вследствие того фантазии… Известно, как денег нет, так нет и фантазий никаких, потому что бедному человеку они и в голову не взбредут! Решил мой родитель переехать в Петербург, открыть гостиницу с рестораном, и детей, меня то есть и братьев моих, в люди вывести. Так и сделал, да только счастья нам это не принесло. От денег ли, или от воздухов столичных начал он задумываться и запивать, чаще обычного. И тут, как на грех, оставил какой-то черт в номере некую книгу, всю мышами изглоданную, названием «Умбракул»! Батюшка мой чтение очень любил и читал, надо вам сказать, сударь, все подряд, чего ни подай. Дай «Жития» или «Четьи-Минеи» – прочтет «Жития» и «Четьи-Минеи» от доски до доски, дай, не рядом будь помянута, газету – и газету освоит. И вот этот «Умбракул»… Читал его батюшка, читал, читал день и ночь целую неделю, даже опух и заговариваться начал. Водки, конечно, немыслимо выпил в это время. Наконец позвал он меня маленького и братьев моих к себе в спальню и говорит: «В первый раз я такую книгу читаю, в которой ничего понять нельзя! Это какой-то великий мудрец сочинил, если не более того!» Видите, сударь, до чего дошло? Мысли самые вольнодумственные… И пожелал родитель переименовать наш «Приятный отдых», как он с самого начала назывался, в этот самый «Умбракул». Слава о нас пошла такая, что не приведи Господи! Посетители почище и посолиднее начали избегать, потому как название такое, что в приличном обществе и не выговоришь, за это можно и по шее получить… Начала к нам всякая шваль съезжаться, пьянь безденежная, которым уж все равно, как ни назовись… Насмешки начались разные на наш счет… Еще лет десять назад на Каменном острове клопам и названия-то другого не было, как умбракулы, верите ли? Так и говорили: «Пора бы, мол, порошок от умбракулов купить, а то житья нет от окаянных!» Извозчики тоже ругались, если лошадь заупрямилась или седок с деньгами обманул: «Вот, мол, умбракул какой, нет на тебя погибели!» Словом, срам, поношение невозможное! А родитель мой все пьет, на постели лежит да читает эту книжищу проклятую! Ни в церковь, ни, простите, в баню, ни в гости куда-нибудь благородным манером – один «Умбракул» у него на уме! Показывал он эту книгу одному диакону, такому же пропойце, так тот сказал, что сочинение писано масонами еще при матушке Екатерине и от него слабой голове большой вред может выйти. Вскорости от такой жизни родитель мой помер, а я, перекрестясь, дело в свои руки и взял. Конечно, книгу мы сразу сожгли, вывеску – долой, назвались по-прежнему, молебен отслужили… Я, сударь, по чести вам сказать, и слышать-то этого слова не могу, поперек души мне оно!

Еще во время рассказа коллежский секретарь подавал Савельеву знаки, свидетельствовавшие о том, что он нашел нечто важное в книге посещений, но тот желал дослушать повесть об «умбракуле» до конца. Стоило Аркадию Савичу замолчать, Нахрапцев воскликнул:

– Поглядите-ка, вот удача!

Савельев склонился над книгой и увидел четкую роспись Гольца. Тут же между страниц лежала пожелтевшая визитная карточка барона, с короной и напечатанным по-немецки девизом его рода.

– Сможешь перевести? – спросил он помощника.

– Разумеется, Дмитрий Антонович, – коллежский секретарь так и сиял. – «Отвага скачет быстро».

– Вы, господа, насчет рябого немца интересуетесь? – неожиданно вмешался в разговор хозяин гостиницы.

– Вы его знали? – удивился Савельев.

– Не знал, да видал! Я ведь мальчишкой помогал здесь батюшке, особливо когда у того запои случались. Рябого немца по сей день помню. Уехал, проходимец, не заплатив ни за номер, ни за стол, ни прачке. Визитную карточку забыл, мы ее и сохранили, на случай, если он объявится…

– Он не объявится, его убили, – коротко сообщил статский советник.

– Господи помилуй! – Буренков перекрестился на икону.

– Вещи какие-нибудь от него остались? – спросил Нахрапцев.

– Пустяки несто´ящие, – отмахнулся Аркадий Савич. – Несессер, немного белья, старый фрак. Мы с матушкой все в ломбард сдали, чтобы хоть часть убытков возместить. Оставили только колоду карт для гостей, желающих поиграть, но и с ними неприятность вышла. Карты-то были крапленые…

Несмотря на то что уже близилась ночь, статский советник с помощником направились в местную управу. Там они застали только двух частных приставов, тут же вытянувшихся во фрунт и окаменевших от почтения.

– Вольно! – скомандовал им Савельев. – Гостиницу «Приятный отдых» знаете?

– Как не знать, ваше высокородие, – отозвался пожилой пристав неприятным, скрипучим голосом. – Еще «Умбракулом» ее знали.

– Мне нужна подробная опись домов, которые ее окружают.

– Минутное дело! – заявил второй пристав, молодой, с унтер-офицерской выправкой, похожий на турка.

Частные приставы достали из шкафа огромную разбухшую амбарную книгу. Пожилой диктовал, а молодой записывал. Нахрапцев следил за ними, а Савельев расхаживал из угла в угол, вслушиваясь в незнакомые имена и фамилии владельцев домов.

– Дом нумер семь, – между тем диктовал частный пристав. – Владелец – граф Обольянинов Семен Андреевич. Постоянно проживает за границей. В настоящее время дом отдается внаем певице неаполитанской оперы, госпоже Сильване Казарини. Оная певица проживает в доме нумер семь со своей челядью…

– Говорят, она божественна в роли Ифигении, – мечтательно обратился к начальнику Нахрапцев. – Будет петь для императора и императрицы…

– Вот как? – вымолвил Савельев. – Сколько домов у вас еще осталось? – обратился он к приставам.

– Один, ваше высокородие…

– Заканчивайте живее!

Уже за полночь они вернулись в канцелярию.

– Вот что, Андрей Иванович, – обратился Савельев к своему помощнику. – Срочно ищите графа Обольянинова в списке заказчиков маскарадных костюмов.

– Почему именно его? – недоумевал Нахрапцев.

– После объясню, сейчас ни минуты нет. Попробую добиться аудиенции у шефа, если он еще на месте…

Он торопливо вышел из кабинета.

– В такой час просить аудиенции у Бенкендорфа? – изумленно протянул коллежский секретарь. – Если так пойдет и дальше, я рискую не получить никаких объяснений!

Глава седьмая

Пение и шпионаж. – Примадонна одерживает блестящую победу, а дворецкий Венсенн терпит крупное поражение. – Виконтесса де Гранси возвращается в Петербург и узнает невероятную новость

Причина беспокойства статского советника Савельева в самом деле была не из тех, о каких рассуждают с подчиненными.

Буквально неделю назад ему случилось быть на спектакле гастролирующей немецкой труппы, и в антракте Дмитрий Антонович зашел в ложу бенуара, чтобы поприветствовать шефа жандармов. Бенкендорф несколько удивился его появлению.

– Неужели вы тоже театрал? – поинтересовался он. – Кроме любителей, подобных мне, здесь бывают лишь скучающие или любопытные бездельники, а я вас ни к тем, ни к другим не отношу.

– И все же я здесь из чистого любопытства, ваше превосходительство, – не кривя душой ответил подчиненный. – Куда мне в любители, я и немецкий-то нетвердо знаю, понимаю пьесу только на треть. Однако сюжет затертый, предсказуемый. Дьявол заключает сделку со стариком, омолаживает его, и тот соблазняет юную, пышногрудую красотку. Скорее всего, история для девушки кончится прескверно, так как дьявол, уж разумеется, отнял у этого бодрого старика душу.

– Вы удивительно прозорливы, Дмитрий Антонович. Впрочем, такие истории сплошь да рядом обходятся без запаха серы и росписи кровью на договоре с дьяволом. Если бы не поэзия, сюжет и гроша не стоил бы…

Они вышли в фойе, и Александр Христофорович продолжил, понизив голос:

– Но меня занимает не столько поэзия, сколько актриса, исполняющая партию Маргариты. Прежнюю примадонну заменили перед самым выездом труппы из Гамбурга. Новенькая, бедняжка, едва успела выучить роль…

– Вы предполагаете, что эта замена сделана неспроста?..

– Я не предполагаю, – перебил шеф. – Я в этом уверен. Со времен моего страстного увлечения мадемуазель Жорж (вы наверняка слышали об этой скандальной истории), оказавшейся шпионкой Савари, мне то и дело пытаются подсунуть какую-нибудь пышногрудую молодую актриску. Я же из любезности делаю вид, что питаю к этой породе женщин необыкновенную слабость.

Бенкендорф улыбнулся уголками рта, Савельев ответил ему такой же формальной улыбкой. Он, конечно, был наслышан и о мадемуазель Жорж, и о других многочисленных театральных увлечениях Александра Христофоровича. По его мнению, далеко не все эти девушки являлись шпионками, как утверждал шеф. Среди них были и русские актрисы. Однако то обстоятельство, что примадонну заменили перед гастролями, вызывало подозрение.

Поэтому, когда Савельев узнал, что в доме напротив гостиницы «Приятный отдых», служившей некогда прибежищем мнимому барону Гольцу, проживает певица Неаполитанской оперы, которая на днях должна выступать перед императором, это совпадение показалось статскому советнику не случайным.

Несмотря на то что уже наступила ночь, Бенкендорф оказался в своем кабинете. Он тут же принял подчиненного, правда, с оговоркой.

– Обычно в это время я никого не принимаю. – Шеф жандармов посмотрел на Савельева исподлобья, оторвавшись от бумаг, которые изучал через лупу. – Но, по всей видимости, вы с важным известием? На вас, Дмитрий Антонович, лица нет. Неужели призрак барона Гольца мешает спать?

– Близко к этому, ваше превосходительство. Только спать мне мешают не призраки, а живые люди.

– Живые люди… Понятно… – рассеянно вымолвил Александр Христофорович, вновь склоняясь над бумагами. – Так что там у вас?

– Я нашел гостиницу, где в тринадцатом году останавливался барон Гольц, – начал Савельев без преамбул, – и в местной управе выяснил, кому принадлежат соседние дома и кто в них нынче проживает. – Он сделал паузу, желая раззадорить любопытство начальника.

– Ну и?.. – пробормотал тот, не отрываясь от бумаг.

– Оказалось, что один из домов, как раз напротив гостиницы, арендован певицей Неаполитанской оперы Сильваной Казарини.

Статский советник с удовлетворением наблюдал за эффектом, произведенным его последними словами. Шеф жандармов моментально закрыл папку с бумагами, спрятал ее в ящик стола и, нахмурившись, произнес:

– Так, так, отлично. Очень интересно. Об этой певичке мне уже все уши прожужжали. А кто владелец дома?

– Граф Обольянинов, – вкрадчиво сообщил Дмитрий Антонович.

Последовавшая реакция изумила его. Бенкендорф, как ужаленный, вскочил со стула и быстро зашагал по кабинету.

– Вот так новость! – восклицал он на ходу. – Вы молодчина, Савельев! У вас есть чутье, которое просто необходимо в нашей работе.

– Вам знакомо имя, которое я назвал? – осведомился статский советник.

– Разумеется. – Бенкендорф выдержал паузу, сверля пространство остановившимся взглядом. – Графа Обольянинова я частенько встречал в Париже во время своей дипломатической миссии. Он верой и правдой служил покойному императору. Вот только и в его вере, и в его правде уже тогда многие сомневались. Отправьте вашего помощника в архив. Пусть поднимет донесения Чернышева императору Александру с тысяча восемьсот восьмого по тысяча восемьсот двенадцатый год.

– Военного министра Чернышева? – уточнил Савельев.

– Это теперь он военный министр, а тогда был посланником государя, или, проще говоря, нашим шпионом в Париже. Чернышев первым заподозрил, что Обольянинов ведет двойную игру.

– Почему же его не разоблачили?

– Фактов было маловато. Одни только домыслы. – Бенкендорф вернулся за стол и жестом предложил подчиненному садиться. – Обольянинов, надо отдать ему должное, очень скользкий и изворотливый тип. Превосходно одарен для шпионажа. После тринадцатого года след его теряется. Граф не показывался больше ни в Петербурге, ни в Париже.

– Как раз в тринадцатом году и обрываются записки мнимого барона Гольца, который, по всей видимости, следил за Обольяниновым, – подсказал статский советник.

– Скорее всего, Гольц был шпионом Савари и следил за Обольяниновым, потому что французы тоже заподозрили его в двойной игре. И тогда граф, обнаруживший за собой слежку, убивает Гольца и исчезает на некоторое время. К тому же он прекрасно понимает, что дни Наполеона уже сочтены.

– Вы сказали «исчезает на некоторое время»? – переспросил Савельев. – Разве он объявлялся после тринадцатого года?

– До меня доходили слухи, что граф мелькал при дворе Людовика XVIII, – пояснил Бенкендорф. – Но, по всей видимости, им пренебрегли. А вот во время правления Карла Х он стал чаще наезжать в Париж и в конце концов там обосновался.

– У вас имеются сведения, что Обольянинов сейчас в Париже?

– Увы, кажется, ему снова оказали доверие. – Шеф жандармов посмотрел статскому советнику прямо в глаза, что он делал крайне редко. – Даю голову на отсечение, в скором времени этот господин появится в Петербурге.

– Но насколько я знаю, у нас сейчас вполне дружеские отношения с Францией. – Савельев не отвел взгляда, что граничило с дерзостью.

– Дни Карла Х сочтены, – констатировал Бенкендорф, опуская тяжелые, покрасневшие от бессонницы веки. – Судя по всему, Обольянинов представляет силы, которые вскоре придут во Франции к власти.

– В таком случае, ваше превосходительство, позволю себе вновь обратить ваше внимание на то, что дело приняло оборот, выводящий его за рамки моей компетенции, – осторожно произнес статский советник.

– Бросьте, Савельев! Я доволен тем, как вы ведете дело. Продолжайте, с Богом! А когда на сцену явится Обольянинов, я подключу более опытного человека. Главное, не давать опомниться этой шайке… Не медлите, нанесите визит певичке Казарини и подробно расспросите ее о графе, – предложил Александр Христофорович.

– Но мы его спугнем, – озадачился Дмитрий Антонович.

– Вот и хорошо, – кивнул шеф жандармов. – Пусть Обольянинов много раз подумает, прежде чем иметь дело со мной…

На лице Бенкендорфа застыла та самая безжалостная ухмылка, от которой многих чиновников канцелярии бросало в холодный пот.

Вернувшись в свой кабинет, Савельев обнаружил помощника спящим. Андрей Иванович уснул, сидя за столом, уткнувшись лицом в раскрытую книгу заказов. Дмитрий Антонович громко кашлянул, отчего молодой человек вскрикнул во сне и, тотчас очнувшись, вскочил из-за стола.

– Я, кажется, уснул? – сконфуженно воскликнул он. – Ради бога, извините, ваше высокородие!

– Ничего страшного. – Начальник взглянул на часы с грифонами, украшавшие его стол. – Уже два часа ночи. Пора и честь знать.

– Погодите, Дмитрий Антонович, я ведь откопал для вас еще кое-что! – Стряхнув с себя остатки сна, Нахрапцев ткнул пальцем в страницу книги заказов из магазина Тоньяцио.

– Нашли графа Обольянинова? – улыбнулся его рвению Савельев.

– А заодно и его загадочного приятеля! – радостно сообщил Андрей Иванович. – «Князь Зет» отныне также не представляет для нас тайны. Это некий князь Белозерский, Илья Романович.

Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в этот миг в памяти статского советника. Он уже слышал эту фамилию, но когда, где и в связи с чем? С кем?

– А также! – задорно продолжал коллежский советник. – Послушайте, что заказал князь Белозерский у Тоньяцио: маску Прозерпины с подвесками из зеленого ограненного стекла…

– Зеленая стеклянная подвеска была зажата в кулаке Гольца… – Савельев взял из рук подчиненного книгу, быстро нашел глазами нужные строчки и прочел их про себя, беззвучно шевеля губами. – Вот что, Андрей Иванович, – сказал он, резко захлопнув потрепанный том, – отныне все, что удастся раскопать насчет этих двух господ, немедленно несите ко мне на стол! А теперь – по домам и спать!

«Ифигению» решено было давать в Большом театре, несмотря на реставрационные работы, которые в это время там велись, потому что к Неаполитанской опере со стороны русского двора было особое отношение. Само открытие театра в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году, приуроченное к юбилею коронации императрицы Екатерины II, ознаменовалось постановкой оперы «На луне» композитора Джованни Паизиелло, по пьесе Гольдони, в исполнении неаполитанской труппы. Сам Паизиелло дирижировал оркестром. Он семь лет служил при русском дворе в качестве придворного капельмейстера. Другой неаполитанец Томазо Траэтта еще в царствование Елизаветы Петровны был придворным композитором и радовал петербуржцев своей музыкой. Поэтому интерес к Неаполитанской опере, а также к творениям Траэтты, Паизиелло и других представителей этого прекрасного города среди подлинных ценителей музыки был весьма велик.

Накануне выступления Каталина чувствовала себя разбитой и уставшей. Она еще ни разу не подошла к роялю, не взяла ни единой ноты. Девушка с утра лежала в постели с головной болью.

– Сомневаюсь, смогу ли я вечером поехать на генеральную репетицию, – призналась она Глебу.

– Это все нервы, сестрица, – с улыбкой ответил он. – Я сейчас приготовлю тебе такой эликсир, что ты стрелой полетишь в театр впереди кареты!

На ее бледном лице также появилась слабая тень улыбки.

– Меня мучает предчувствие, Глеб, что я завтра провалюсь, – прошептала она. – Мне всегда было плохо в этом городе. В детстве я постоянно болела, когда приезжала сюда.

– Не мудрено, – кивнул доктор. – Здешний сырой, холодный климат просто создан для того, чтобы плодить болезни. Однако твоему завтрашнему выступлению он не помешает. Ты совершенно здорова, и хандра твоя вскоре улетучится.

В это время где-то в глубине дома послышался шум, раздались громкие голоса.

– Что это? – удивилась Каталина. Она тщетно вслушивалась, из-за удаленности невозможно было хоть что-нибудь разобрать. – Кажется, это Венсенн. С кем он ругается? Не могу себе представить, чтобы кто-то из слуг отважился вступить с ним в перепалку.

– Значит, в доме кто-то посторонний, – заключил Глеб. – Я схожу посмотрю…

Доктор удалился, а Каталина, морщась от боли, терзающей ее виски, выбралась из постели и позвонила служанке, чтобы та помогла ей одеться.

Ссора, звуки которой донеслись до молодых людей, происходила в передней. Дворецкий Венсенн отказывался пускать в дом незнакомца, а тот упорно настаивал на встрече с Сильваной Казарини. Дворецкий, уяснив, что перед ним некий представитель власти, вовсю сыпал такими словами, как «произвол» и «тирания», а также грозил обратиться во французское консульство, твердя, что его госпожа французская подданная и лично знакома с консулом. Незнакомец пытался поначалу объяснить дворецкому, что у него к госпоже Казарини срочное дело, не терпящее отлагательств, но потом вышел из себя и, схватив Венсенна за грудки, проорал ему в лицо по-русски, растеряв от ярости весь запас французских слов: «Да ты знаешь ли, с кем говоришь, хамское отродье?! Да я тебя, как клопа вонючего, раздавлю! Ты у меня через двадцать четыре часа вылетишь вон из страны и больше никогда не ступишь на эту землю!»

Как раз к концу этой пламенной тирады и появился Глеб.

– С кем имею честь? – попытался он перекричать незваного гостя и, как ни странно, был услышан. Незнакомец с силой отпихнул от себя дворецкого так, что тот, поскользнувшись на паркете, влетел в открытую дверь гостиной и свалился к ногам слуг, сбежавшихся на крики.

– Статский советник Дмитрий Антонович Савельев, – слегка задыхаясь, представился незнакомец Глебу, – чиновник Третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии. Мне необходимо видеть госпожу Казарини, чтобы задать ей несколько важных вопросов.

– Прошу вас, пройдемте в гостиную, – пригласил его молодой человек, делая приветственный жест.

Слуги тем временем разбежались, опасаясь навлечь на себя гнев Венсенна. Дворецкий же, вскочив на ноги, ошеломленно поправлял взлохмаченную шевелюру, съехавший набок галстук и силился обрести прежний, высокомерный вид.

– Что за самоуправство, Венсенн? – произнес Глеб. – Вы обязаны были доложить мадемуазель о приходе визитера, а не отказывать ему в приеме по своему усмотрению.

– Но… – начал было дворецкий.

– Избавьте меня от ваших вечных «но»! – оборвал его доктор. – Ступайте вон и постарайтесь не показываться мне на глаза!

Венсенн, бросив на хозяина взгляд, полный змеиной ненависти и презрения, вынужденно поклонился и удалился своей скользящей походкой пресмыкающегося, плавной и бесшумной.

– Этот молодчик возмутительно дерзок для слуги, – высказался статский советник.

– Вы совершенно правы, – согласился Глеб, приглашая гостя присесть. – Наглый малый не только распоряжается всеми слугами, но и пытается управлять господами. Однако я забыл представиться. Филипп Роше, брат мадемуазель Казарини.

– О! Так значит, прима Неаполитанской оперы и в самом деле француженка? То-то ваш милый дворецкий меня консулом пугал!

– Сестра сегодня неважно чувствует себя, – сообщил молодой человек. – Знаете ли, нервы сдают перед спектаклем. Может быть, я смогу отчасти ее заменить, отвечая на ваши вопросы?

– У вас довольно странная манера говорить, признаюсь, – заметил Савельев. – Вы не смотрите в глаза собеседнику. Сейчас, например, у меня создается полное впечатление, что вы общаетесь вон с той прекрасной китайской вазой в углу!

– Дурная привычка с детства, – усмехнулся Глеб, посмотрев наконец в глаза гостю. Однако юноша не смог выдержать пристального взгляда Савельева и отвернулся.

– Еще мне показалось, – продолжал гость, – что вы отлично понимаете по-русски, хотя и предпочитаете в разговоре со мной пользоваться французским языком. Когда я выговаривал этому хаму, вашему дворецкому, вы, очевидно, все поняли.

– Разумеется, понял, – ответил молодой человек по-русски, – ведь мы с сестрой родились в Одессе. Позвольте вас чем-нибудь угостить! – Он позвонил в колокольчик. Тотчас явилась немолодая служанка-француженка с деревянным лицом ханжи-богомолки. – Здесь недурной погреб, насколько я успел заметить. Чего стоит одна коллекция старых коньяков…

– Вы распоряжаетесь коллекцией коньяков графа Обольянинова? – с тонкой улыбкой поинтересовался статский советник. – С его любезного дозволения, вероятно? Потому что в ином случае принять ваше угощение я не осмелюсь…

Эти ядовитые многозначительные вопросы привели доктора в замешательство. На миг ему показалось, что гостю известно абсолютно все и про него, и про Каталину, и про графа.

– О, не стоит беспокоиться! – выговорил он наконец нервно улыбаясь. – Граф очень щедрый человек, и просил нас с сестрой на правах хозяев пользоваться всем, что находится в доме.

– Невероятная щедрость! – прищурив один глаз, заметил статский советник.

– Вы, очевидно, упустили из виду, что моя сестра – известная певица и обладает волшебным голосом. Граф без ума от ее пения…

– Это все объясняет, разумеется, – ухмыльнулся Дмитрий Антонович, даже не собираясь изображать, что верит словам Филиппа Роше. – Однако, насколько мне известно, раньше граф не был ни заядлым театралом, ни ценителем волшебных голосов.

– Люди с годами меняются, – заметил молодой человек.

– Очень на это надеюсь, – двусмысленно произнес Савельев.

– И все-таки, чем я могу вас угостить?

– С удовольствием выпью чашку горячего шоколада.

– Марселина, – обратился Глеб к служанке, прислушивавшейся к их русской речи с видимым недовольством, – принесите горячий шоколад для гостя, а для меня – холодный чай с лимоном…

– А мне крепкий кофе без сливок, – вдруг послышался звучный женский голос, и в гостиную вошла улыбающаяся Каталина, одетая в домашнее платье из розовой индийской кисеи.

Мужчины тотчас поднялись ей навстречу.

– Знакомься, сестра, это господин Савельев, статский советник, чиновник Третьего отделения… – представил гостя Глеб.

– Ах, да! – припомнила она, протягивая Савельеву холеную округлую руку, обнаженную до локтя. – Я получала вашу записку и, помнится, просила отсрочить визит. Надеюсь, вы не обиделись, ведь я никого не принимаю перед спектаклем. Я отказала бы и папе римскому!

– Прошу покорнейше меня извинить, но причина моей настойчивости кроется отнюдь не в любви к театру. И мною, увы, двигало не восхищение вашим талантом, о котором столько говорят нынче в столице, – любезно ответил Савельев, целуя ей руку и выпрямляясь. – Нам с вами предстоит обсудить дело государственной важности.

– Дело государственной важности? Что вы имеете в виду? – Перестав улыбаться, Каталина уселась в кресло и жестом пригласила мужчин последовать ее примеру.

– Беда в том, мадемуазель, что хозяин этого дома, граф Обольянинов, оказался замешанным в одном весьма неприятном эпизоде многолетней давности. – Статский советник сделал паузу, чтобы посмотреть на реакцию молодых людей. Те сохраняли внешнее спокойствие, хотя декольтированная грудь госпожи Казарини начала вздыматься заметно чаще.

– Вы не могли бы рассказать подробнее об этом «эпизоде»? – нарушил тягостное молчание Глеб.

– Мне нет смысла от вас что-то скрывать, – вздохнул Савельев. – Два месяца назад в лесу, неподалеку от Павловска, примерно в двухстах саженях от столбовой дороги были найдены останки некоего барона Гольца. При нем были обнаружены важные государственные бумаги и дневник, который он вел на немецком языке. Из дневника нам удалось узнать, что этот самый барон в тринадцатом году жил в гостинице «Умбракул», которая находится как раз напротив вашего дома, – статский советник указал пальцем на окно. – Правда, нынче она носит другое название. Нам неизвестно, кем на самом деле являлся господин Гольц и по какой причине он следил за графом Обольяниновым, а также за его гостем князем Белозерским…

Глеб с Каталиной многозначительно переглянулись, что не укрылось от внимания опытного сыщика.

– Из последних дневниковых записей становится ясно, что граф с князем собирались на какой-то маскарад и заказали в магазине у Тоньяцио роскошные костюмы римских божеств. Обольянинов изображал Марса, а Белозерский Прозерпину. Запись обрывается фразой: «Еду за ними в маскарад…»

– И что же? – недоумевал Глеб.

– А то, сударь, что барон Гольц, последовавший за этими господами на маскарад, умер насильственной смертью. И убийца – кто-то из этих двоих. Я не исключаю возможности, что они оба.

– Зачем вы рассказали нам эту кошмарную историю? – поежилась Каталина. Ее огромные глаза сузились и превратились в две щели, сумрачно блиставшие черными колючими искрами.

Савельев испытующе взглянул на красавицу:

– Затем, сударыня, чтобы вы понимали, от какого опасного человека принимаете одолжения.