Текст книги "Про Бабаку Косточкину"

Автор книги: Анна Никольская-Эксели

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 7
Женские штучки

– Что-то мне, Бабака, не нравится ваш нос, – волнуется мама.

– А мне очень даже нравится, – вступаюсь я за Бабаку. – Ничего себе нос – подобающего размера, опять-таки вытянут в меру.

– Но он сухой! – горячится мама. – И в корочках, как пустыня Каракумы! У вас какая, Бабака, температура?

– Я животное теплокровное, – говорит Бабака. – У меня, – говорит, – температура комфорта – сто градусов по Фаренгейту. – А у самой взгляд скучный-прескучный. И хвост на полу, как оторванный.

– А вы не заболели ли? – спрашивает мама и делает фиолетовое лицо. Мама – холерик, у неё по лицу в ужасных ситуациях грозовые тучи туда-сюда шуруют. – Степан, она не заболела ли?

Папа откладывает в сторону паяльную лампу. Папа снимает брезентовые рукавицы и защитный шлем из эластичного трикотажа. Папа уродился левшой, и вот уже четвёртые сутки он подковывает блоху. Папа ощупывает Бабакин нос.

– Сухой! – спустя мгновение восклицает он. – И пульс не простукивается…

Меня прямо как молнией пронзает! Я подозрительно присматриваюсь к своему отцу. Дипломированный медик, клятву Гиппократа давал когда-то, а не знает, что пульс бывает только в запястьях или висках. В пятках, на худой конец, но это если ногу отсидишь.

– …дряблость щёк, вялость подбородка, пониженный тонус шерсти, ну-ка-с, ну-ка-с… А давление артериальное не пошаливает? За ушами не ломит? Лапы не познабливает?

– Не-е-ет! – пронзительно вскрикивает Бабака. – Вот только тут тошно, – и бьёт себя лапой в грудь. – С души воротит!

– А ну, покажите язык! – командует папа. Бабака высовывает наружу язык, и мы ужасаемся. Язык – чёрный, как тысяча чертей! В зелёную крапинку!

– Вы чего? – удивляется смертельно больная. – Ах, это! Это я нашла взрывающиеся карамельки у Костика в портфеле. Вкусные такие, ням-ням. Докажи же!

В подтверждение Бабакиных слов я с радостью показываю родителям свой цвета спелого кукурузного початка язык. После конфет он с трудом помещается во рту, но мне хоть бы хны.

– Безобразие, – говорит папа. – О чём они только думают на своих карамельных заводах? Вот мы с братишкой, помню, в детстве пойдём в сосняк, нацедим смолы с дубов, нажуем, в шарики скатаем и в «Дары природы» несём по пятаку за штуку. Натурпродукт! А ещё, бывало, под Новый год нажарит мама на маргарине сухариков, сверху сахарином фить-фить – сидишь на печке, грызёшь, пальцы об кошку вытираешь! И дёшево, и сердито.

А мама ему:

– То-то, я гляжу, лицо у тебя как у грызуна – мышиное какое-то, серенькое. Всё бы на родной кровиночке экономил!

Но папу не проймёшь иронией. Папа, когда с пациентом один на один, он просто зверь! Хищник в клетке! Хлебом его не корми – дай только поставить диагноз.

– На скарлатину вроде не похоже. Исключаем также дифтерию и псориаз.

Жалко на него смотреть! Весь взмок, руки трясутся. Ну как в таком состоянии человеку подковать блоху? Как, я вас спрашиваю?

– А может, у неё столбняк? – спешу я на выручку папе.

– Или болезнь Боткина? – ужасается мама.

– Не Боткина, а Альцгеймера!

– Не Альцгеймера, а Пржевальского!

– Не болезнь, а лошадь!

– Всё не то! – взмахивает папа своими большими неуклюжими руками. В эту решительную минуту он похож на павлина. То есть на павиана. – Всё гораздо хуже, – сипло говорит папа.

В прихожей воцаряется тишина. Такая бывает на дне Марианской впадины – лишь безмолвно клацают челюстями донные рыбы да на стене тикают ходики.

– Всё, хуже не бывает. – Отец тяжело опускается на табурет и закуривает «Беломор». Лицо его – не лицо, а глыба. Глыба, без страха и упрёка бороздящая просторы Вселенной. – У Бабаки депрессия.

– Депрессия? – снова ужасаемся мы.

– Вялотекущая, – кивает папа и жилистой загорелой рукой протягивает мне папироску. – Закуривай, брат.

– Вы исцелите меня, доктор Косточкин? – Бабака заглядывает с коврика папе в глаза. – На вас лишь уповаю!

– Ну-ну… – Отец снисходительно похлопывает её по плечу. – Всё обойдётся. Я и не таких вытаскивал с того света.

Мама глядит на него с обожанием:

– Эскулап![10]10
  Эскулап – так раньше называли врачей (по имени древнеримского бога).


[Закрыть] Провидец!

– Был у меня один интересный случай в практике, – отец щурится, как леопард, и пускает носом сизый дым. – Приводят однажды ко мне в отделение волосатого мальчика. Я спрашиваю: «На что жалуетесь? Тревожность? Нарушение сна? Координации? Непреодолимая боязнь георгинов и ксероксов?» – «Нет, – говорят. – Наш мальчик не разговаривает. Пять лет от роду, а кроме „агу“ и „э-ге-гей“ ничего более сказать не умеет».

Пригляделся я тогда внимательнее к мальчонке: лицо шерстяное – глаз не видно, только подбородок гладко выбрит, как у Ватсона, и чёлка на прямой пробор. Ладошки ему пощупал – тёплые, коричневые. Пальцы – длинные, музыкальные. Две октавы возьмёт, не почешется. Коленный рефлекс тоже в полном порядке. Вроде бы обычный мальчик-нелюдим. «Может, – спрашиваю, – соль в том, что вы общаетесь на разных языках? Может, налицо социальный конфликт отцов и детей? Как часто вы своего мальчика поколачиваете?»

«По вторникам, средам и пятницам, – отвечают, – и единственно для профилактики. Знаете, доктор, он ведь нам не родной, а приёмный. Мы ведь его из интерната взяли себе на беду. Может, доктор, у него ГЕНЫ? Если, доктор, у него ГЕНЫ, вы прямо скажите – мы его обратно отнесём. У нас контрактом обговорено». – «С генами, – говорю, – у вашего мальчика всё в порядке. Давайте амбулаторную карту, будем его оформлять в стационар». – «Ура, доктор, ура! – кричат. – Ну, мы пошли?» – «Идите. Но на ночь, – говорю, – регулярно принимайте настойку чертополоха, по тридцать семь капель до еды и после. И крапивой поутру растирайтесь. И упаси вас Бог сидеть на мягком!» – «А как же, доктор?» – «Решительно на гвоздях. Решительно! А в носки на ночь закладывайте сухой цемент – народное средство от потливости. Один раз вспотеете, в другой не захочется», – и отправил их восвояси.

– А что же мальчик? – спрашивает мама.

– Какой мальчик?

– Волосатенький…

– Ах, мальчик! Это не мальчик был.

– А КТО? – в три голоса кричим мы.

– Девочка. – Папа сурово бычкует «Беломор» об ладошку. – Шимпанзе. Её Гадовым в интернате выдали вместо ребёнка. Это ведь известные изуверы Гадовы ко мне приходили, я их сразу узнал. Про них писали в «Вечернем Барнауле», как они ребятёнков третируют. Шимпанзе – звери-стоики, но Гадовы и ту ухайдакали, я её полгода лечил капельницами.

– У меня в классе тоже есть Гадов, – говорю. – Неприятный мальчик, хомячками попахивает.

– Это их троюродный племянник, наверное, – говорит папа. – Обходи его стороной.

– Ох, – вздыхает вдруг Бабака, – судьба ты моя, судьбинушка! – и заламывает передние лапы. – Горемычная я баба, малохольная да невзрачная! Да на что ж я такая на свет уродилася? Ни кожи, ни рожи, ни приличных сапогов!

От неожиданности мы замираем. Бабака – всегда такая уравновешенная, сдержанная, корнями из интеллигенции, а тут…

– Сарафан единственный, любимый, шифоновый – и тот с чужого плеча! Ни румян заморских, ни помад импортных отродясь не видала я! А у иных вона – косметичка вся шанелями забита! Шифоньеры шубами цигейковыми завешаны! Комоды ломятся, антресоли трещат в изобилии! Соболя да шелка, жемчуга да самоцветы – не про меня это всё, бабоньки! Ой, да не про мою честь!

– Не надо, Бабаконька! – истошно кричу я. Ком подкатывает к моему горлу, в глазах щиплет, в носу нарушается проходимость.

С душераздирающими рыданиями я бросаюсь Бабаке в мохнатую грудь лицом.

– Ох, пожалей ты меня, Костюшка, горемычную! Ох, сердобольный ты мальчик, ласковый! – подливает масла в огонь Бабака.

А мне, как говорится, только того и надо.

А я, как говорится, уже в раж вошёл. Рыдаю, захлёбываюсь слюной, руками сучу – и всё мне мало. И всё душа тоскует, требует чего-то!

И тут я принялся себя жалеть. Лежу на прохладном полу, ногами дрыгаю, а между тем вспоминаю, как в прошлом году на день рождения я просил у папы винтовку со снайперским прицелом. И он обещал. А потом при всём честном народе подарил мне плюшевую с напутственными словами: «На микки-маусов пока поохоться!» А гости вокруг стоят вежливые, ухмыляются потихоньку в воротники.

И горько так мне от этих воспоминаний, и сладко мне так от них!

Каламбур.

– Ну хватит! – говорит сердито папа. – Ипохондрикам[11]11
  Ипохондрик – беспокойный тип, вечно мнящий себя больным.


[Закрыть] в нашем доме не место!

– А вы меня черненькую любите, беленькой меня всяк полюбит! – орёт Бабака и ка-ак рванёт на груди фланелевую рубаху!

– Вставайте, Бабака, собирайтесь, поехали! – папа хладнокровненько-хладнокровненько ей говорит.

– Куда поехали? – прекращаю я истерику и выжидательно смотрю на папу.

Мама тоже смотрит, и Бабака тоже.

– Куда-куда? На шопинг! Женская хандра только им лечится.

– Ура, урашеньки! – ликует мама, а я быстро надеваю варежки, пока папа не передумал. Винтовка не идёт у меня из ума – надо бы заскочить в Детский мир.

– Я, Степан Валерьянович, всегда знала, что вы, Степан Валерьянович, проницательный человек и специалист высочайшего класса. – Бабакиной кручины и след простыл. – Помяните моё слово, премия по психиатрии у вас в кармане! – деловито говорит Бабака и ну давай собираться. – Мне бы в обувной, Степан Валерьянович, и в кожгалантерею на минуточку.

– А мне, а мне! – кричит мама, впрыгивая в сапожки и ныряя в пальто. – А мне, а мне! – вопит мама, обматываясь шарфом. – А мне, а мне! – улюлюкает мама, нахлобучивая берет. – А мне в парфюмерный, в шляпный, в носочно-чулочный и в отдел для будущих мам!

– Зачем для будущих? – меня как током ударяет. – Ты моя же мама, настоящая!

– Э-э-э, – кривовато выводит папа и расплывается в шальной улыбке.

– Что ж вы раньше-то молчали, Екатерина вы наша Алексеевна! – Бабака всплескивает лапами. – Надо же чепчики покупать и ползунки! Сапоги – к чёртовой матери!

– Да ну вас всех! – смеётся мама. – Дайте-ка мне лучше малосольного огурца!

Глава 8
У страха глаза велики

– Со страхами надо бороться! – сказала однажды Бабака. – Вот я в детстве знаешь как боялась стекловаты? Увижу на помойке кусок – обхожу стороной! Я думала, что скоро на помойку придёт спекулянт и уволочёт стекловату к себе домой. Там он разрежет её на кусочки, посыплет сахарной пудрой, намотает на палочки и пойдёт в городской парк продавать по пятнадцать рублей за штуку…

Я стоял посреди кухни на табурете, и мне было не до шуток. Вокруг моего драгоценного табурета кружила гигантская усатая рыжая акула.

Вернее, таракан.

Тараканище клацал челюстями, воинственно крутил хвостом и глядел на меня с угрозой. На его бицепсе было вытатуировано: «Я люблю дедушку», а лоб был как у маршала Жукова.

«…Он кричит, он рычит, он ушами шевелит…» – крутилось у меня в голове и хотелось на ручки к маме.

Но мама ушла в театр, а дома была только безразличная ко всему происходящему Бабака. Она не спешила мне на выручку.

А таракан не дремал. На скорую руку он сделал лассо и, словно техасский ковбой, заарканил мой табурет, как мустанга.

– Вот ты и попался, ничтожный человечишка! – страшным голосом закричал таракан и поволок меня седлом на табурете в своё осиное гнездо. Из гнёзда уже выглядывали его друзья с кривыми турецкими саблями.

– Что вам всем от меня надо?! – кричал я, глядя врагам прямо в глаза.

– А вот мы сейчас кого-то зажарим и посмотрим, как этот кто-то в другой раз будет тапками драться!

– Не держите меня! Пустите, я его буду есть! – Четверо огромных тараканов из последних сил сдерживали какого-то силача в спортивном костюме. – Позавчера он моего родного дядю убил газетой по голове!

– А чего он в пачку с печеньем полез? – спрашиваю. – С грязными ногами!

– Это у тебя грязные! – горячится силач и кидается прямо на меня. – Дядя, может, болел!

– Чего-чего?

– Он знаешь как микробов боялся? Лапы каждые три минуты мыл!

– А я тараканов боюсь! – признался я.

– И правильно делаешь.

– А ещё призраков, марсиан, смотреть вниз с балкона и темноты!

– Ну хватит, – говорит Бабака. – Надевай штаны!

– Зачем?

– А затем, что мы сейчас пойдём в подвал от твоих фобий избавляться.

– А?

– От навязчивых страхов. Возьми у папы фонарик.

Бабака надевает армейский берет и брезентовую сумку через плечо. Бабака укладывает в неё термос, пакет с бутербродами, плед, позавчерашнюю «Алтайскую правду», сапёрную лопатку и пистолет марки «парабеллум» с глушителем. Тараканы настороже. Замерев, они пристально наблюдают за Бабакиными сборами. Одно неверное движение – и они бросятся врассыпную. Бабака глядит на меня.

– Готов? – молча спрашивает она.

– Так точно, ваше преосвященство! – В этот момент я просто великолепен.

О, как я великолепен!

На мне защитный комбинезон цвета хаки и футбольные бутсы. В руке противогаз из папиной коллекции – редкий африканский экспонат.

Мы в полном молчании спускаемся вниз с пятого этажа. Сверху нас грустными взглядами провожают тараканы. А тараканихи с тараканятами на руках машут нам вслед платочками и забрасывают нас гвоздиками.

Наши шаги гулко отскакивают от ободранных стен, ударяются о каменный пол и эхом носятся по тёмному подъезду.

– Опять этот Пенопластов лампочки повыкручивал! – ворчит Бабака.

Мы выходим на улицу, северные ветры нам дуют в лицо. Мы дотрагиваемся до ручки подвальной двери, шмат спрессованной веками пыли отваливается к нашим ногам. Бабака отворяет дверь со словами:

– Сегодня впервые здесь ступит нога человека в бутсах! – и исчезает во мраке.

Воняет. Мы медленно движемся среди канализационных труб, как доисторические рыбины по ступеням эволюции. Слева и справа от нас высятся горы мусора. Столетиями жители нашего дома № 35 по улице Ленина сносили сюда вещи ненужные, вещи бесполезные и бестолковые. Пивные бочки, венские стулья, какие-то коробки и ящики, самовары, ржавые банные тазы, солдатские портупеи, остовы новогодних ёлок, растерзанные пружинные диваны, мешки с мукой, в которых завёлся жучок, шляпные болваны, садовый инвентарь, граммофоны, патефоны, радиолы, магнитолы, телевизионные приёмники и компьютеры… По залежам этого хлама прослеживается история дома от Екатерины Великой до наших дней!

– Что это, Бабаконька? – Я слышу какой-то шорох.

– Чу! Это серолапые предвестники смерти с хвостами-шпагами наголо бегут нам наперерез!

– Мышки?

– Не будь таким простодырым.

Идём дальше.

– Там кто-то есть! – ужасаюсь я и вцепляюсь в мохнатую Бабакину спину.

Из-за ящиков с вином «Кот-де-Прованс» на нас кто-то глядит глазами собако– и мальчико-ненавистника.

– Не бойся! – подбадривает меня Бабака, а сама прячется за старым комодом. – Я тебя тут подожду.

Моё сердце прыгает в горле, руки коченеют, и деревенеют ноги. Усилием воли я вышвыриваю себя вперёд и оказываюсь у ящиков. Мертвенно-бледное лицо, лысый череп, пустые глазницы, рот с застывшей улыбкой…

– Всё в порядке! – кричу я Бабаке. – Это портниха Шифоньерова из сорок пятой квартиры выбросила ненужного манекена.

Идём дальше.

Иногда натыкаемся на корабельные снасти, иногда просто на вкопанные кем-то столбики.

– До Парижа 5483 км, – читает Бабака на указателе, подсвечивая папиным фонариком. – До Рейкьявика и того больше!

– Споём? – предлагаю я. – Хорошая путевая песня в дальней дороге – подспорье!

– «Я вышла на Пикадилли, – начинает Бабка, – набросив на плечи ша-аль!»

– «Зачем вы меня любили, – подключаюсь я, – зачем вам меня не жа-аль!»

– «Вы гладили ворот шубы и, глядя в мои глаза…» Нельзя! Ни в коем случае дальше идти нельзя! – говорит Бабака и расстилает на заиндевелом земляном полу «Алтайскую правду». – Садись.

Я устраиваюсь рядом. Мы достаём бутерброды и термос, Бабака укутывает меня пледом, вынимает из рук противогаз и говорит:

– Рассказывай: как ты стал трусом?

– Это длинная история.

Бабака откусывает от бутерброда.

– В детстве, – вздыхаю я, – я был беспечным ребёнком. И всё бы ничего, но однажды случилось страшное.

Бабака наливает чай в крышечку от термоса.

– Я говорю: случилось страшное…

– Ты влюбился?

– Ещё чего! – Я краснею. – Страшнее. Однажды ночью, когда я спал, я увидел в окне силуэт. Гигантский силуэт с тремя руками и какими-то отростками на голове.

– Это был дядя Сёма с метлой и в ушанке?

– Нет. Это был призрак!

– Чего?

– Не чего, а кого! Марсианина!

– Это был призрак марсианина?!

– Это был призрак марсианина.

– Гм, гм, – шевелит губами Бабака. – Именно после этого ты стал бояться темноты?

– После этого.

– И сейчас боишься?

– И сейчас.

Бабака включает фонарик:

– А так?

– Всё равно боюсь, – говорю я и в подтверждение клацаю зубами.

– Тяжёлый случай, – вздыхает Бабака. – Тебе нужно лечиться. Желательно под надзором врачей.

– А если пустить всё на самотёк?

– Усугубится. Хотя… Есть один дедушкин метод.

– Натереться чесноком и в парную с вениками?

– Не поможет! Надо клин клином вышибать, то есть страх страхом. Вот тебе же сейчас страшно?

– Очень!

– Вот! А надо, чтоб стало ещё страшнее.

Мы помолчали.

– Ху! – заорёт вдруг Бабака. – Ху-ру-ху-ху!

Я аж подпрыгнул!

– Ну как? – спрашивает. – А, молчи! Сама вижу, что никак! Окоченелый ты какой-то, ничем тебя не проймёшь.

А я и вправду окоченел, вернее, остолбенел. Потому что издалека… Потому что издалека к нам приближался… Потому что издалека к нам приближался на трёх ногах… Потому что издалека к нам приближался на трёх ногах призрак марсианина!

И вот тут-то меня проняло окончательно.

Я просто-напросто взял и вырубился, как рубильник. Последнее, что я помню, – пистолет марки «парабеллум» с глушителем у моего лица.

– …бабая, медведя в тайге, двойку в дневнике, акулу, мохнатую лапу из-под кровати… Потом ещё пьяниц боялся какое-то время, человека-невидимку, чёрную старушку, Вия, клоунов, крокодила Гену, прыгать с гаражей и, с ветки на ветку. Боялся красной руки, собаки Баскервилей, скелета в сарае, умереть от удара молнии, актёра Джонни Деппа. Нервничал страшно, когда мультфильм заканчивался, когда на улице темно, а мамы нет, когда ногтем по доске или гвоздём по пенопласту… Да много чего боялся – всего не упомнишь!

Я открыл глаза и застонал.

– Очнулся? – спросил меня призрак марсианина и пошевелил отростками на голове.

– Угу, – кивнул я.

Вблизи он оказался совсем не страшным, а наоборот.

– А мы вот чай пьём, – широко улыбается Бабака и протягивает призраку марсианина бутерброд с икрой. – Попробуйте, это вкусно.

– О, рыбьи яйца! – радуется инопланетянин и кладёт бутерброд под попу или что там у этих марсиан…

– Что вы делаете? – Бабака и я – мы в изумлении.

– Яйца высиживаю. На нашей планете Марс все так делают. Вот сейчас посижу – из них вылупятся инопланетята, – а сам смеётся в кулачок.

Из меня сразу весь оставшийся страх выветрился. Наоборот, чувствую – смех разбирает. Но перед марсианином неудобно смеяться.

Я тоже кулак ко рту приставил и хихикаю. Наш гость мог подумать, что я дразнюсь, обидеться, но он ничего оказался – с пониманием.

– Вы, – говорит, – земляне, – удивительные существа. Бесстрашные! Сидите себе в подвале, чай пьёте, а между тем в озоновом слое дыра. Тропики превращаете в пустыни, реки вспять поворачиваете, нас, инопланетян, препарируете, по тарелкам палите ракетами! Да что по тарелкам – друг по дружке! Храбрые вы люди! Таких во Вселенной больше нет. Самоуничтожитесь – глазом не моргнёте! Я вами восхищён!

Мне так приятно стало от этих слов! Вот ведь марсианин какой симпатичный! А на Бабаку, наоборот, какая-то кислота нашла.

– Ладно, – говорит, – посидели и хватит, – и пошла на выход. С призраком марсианина даже не попрощалась.

Я ему подмигнул, мол, залетай ещё на огонёк, когда будет свободная минутка, в шахматы сыграем, то, сё – и за Бабакой. А то заблудится – ищи её потом в этих дебрях.

А призрак марсианина так и остался под землёй сидеть в подвале – высиживать цыплят из икры.

Это уж потом мне Бабака сказала, что не марсианин это никакой был. Дядя Сёма это был, школьный дворник, – я его не узнал в темноте. Тоже мне артист!

А от страха я в тот день вылечился. Ни призраков, ни тараканов больше не боюсь.

Глава 9
Письмо счастья

«С 1254 г. это письмо обошло вокруг света 445 раз и теперь попало к тебе. В начале XX века его получила крестьянка Цигунова. Через 4 дня она увидела Деви Марию Христос, откопала клад и вышла замуж за князя Голицына. Через 4 дня его не стало. В 1921 г. Конан Дойл получил письмо и не распечатал. Он попал в катастрофу. Летом 1956 г. Джон Кеннеди, проснувшись, обнаружил письмо у себя под подушкой. Он порвал его, подавился сливовой косточкой и умер. В 1980 г. Алла Пугачёва, получив это письмо, переписала его 100 раз, а через 4 месяца написала книгу и получила на лицевой счёт 480 тысяч евро. В 2013 г. один слепой мальчик сделал 100 рукописных копий письма. Спустя ровно 4 часа он изобрёл алфавит. Ни в коем случае не рви письмо. Отнесись к нему серьёзно – это путь между настоящим и будущим. Перепиши его 100 раз и пошли тем, кому желаешь счастья, даже если ты не веришь в параллельный мир».

Я держу в руках дрожащий листок в клеточку и живо представляю себя мёртвым и с косточкой в горле. От письма исходит и распространяется по комнате какая-то нечистая сила.

– Что же делать, Бабаконька? – спрашиваю я.

– Писать. Схожу в магазин за бумагой. – Бабака надевает намордник, застёгивает на животе комбинезон и уходит.

– Не слушай её, – говорит папа, надевает кроличью ушанку и тоже уходит.

– Слушай своё сердце. – Мама даёт мне стакан теплого молока и уходит сдавать анализы на сахар. Мама на четвёртом месяце беременности.

Я прислушиваюсь к себе. На стене тикают ходики, в кухне урчит холодильник, в квартире напротив сосед Котоусов бьёт ремнём сына-двоечника. Сердце молчит, как в аквариуме молчит рыба.

«Схожу в Интернет, – думаю я. – Одна голова хорошо, а миллиард лучше».

Я включаю компьютер. «Константин-Хитрый-Слоняра-Косточкин, у Вас 3 непрочитанных сообщения».

«Костян, ты решил математику? Меняю два упражнения по инглишу на задачку про геодезистов. Вечно твой друг, В. Амфитеатров».

«Нашёл дурака! – ухмыляюсь я в молочные усы. – Про геодезистов мы с папой вчера всю ночь решали до утра. Пришлось даже звонить дяде Мише на Кольский полуостров. Он там бурит нефтяную скважину в вечной мерзлоте – про геодезистов все-все знает».

Читаю дальше.

«Константин, я люблю тебя. Слышишь? Я люблю тебя с первого класса! Ты разбередил мне всю душу! Ты плюнул в неё, проводив домой эту белобрысую из четвёртого „А“! Я видела! Я жду тебя, мерзавец, у кинотеатра „Мир“ ровно в 20:00. Не придёшь – ищи меня в Оби. Твоя Н. К.».

– На реке ледостав, подо льдом шуга, – передают по радио.

У меня отлегает от сердца. Наташа Каланча хоть и отличница, а страсти в ней бушуют нешуточные. Наташу в детстве от папы с мамой увёл цыганский табор. С тех пор под формой она носит восемь шёлковых юбок, волосы красит басмой, а ест исключительно с пола. Не ровен час, и вправду бросится в омут с головой. Любовь зла – часто с людьми играет трагедии.

Я грущу. Грустя, я открываю последнее письмо.

«Y618 158 En xxZ YPx 804 – эти знаки принесут вам счастье на 9 лет. Сделайте 40 871 059 копий, отправьте проверенным друзьям, и будет счастье вам и почтальонам. Если у вас нет 40 871 059 друзей – счастья не будет. Эта цепочка создана миллионерами Венесуэлы. Данте получил письмо в 1929 г. и переписал его 40 871 059 раз, и было ему счастье. Через 20 дней у него умерла бабушка и оставила Данте всё своё состояние. Служащий авиакомпании Джон Оли в 1975 г. выбросил письмо, и той же ночью его искусали совы. Догни Фредхард из Колорадо сжёг письмо, и наутро его обнаружили без одной ноги – её откусил гигантский жук-плавунец. Не игнорируйте письмо, и скоро вы получите миллион».

Только я дочитал, на пороге появляется Бабака – вся такая свеженькая с мороза, розовощёкая.

– Гляди, чего принесла! – Бабака показывает мне набор китайских ручек и пачку бумаги «Снегурочка».

– Где ты взяла деньги?

Я удивлён.

– Откладывала на сапожки, но ради такого случая и потратиться не грех. Чичас быстренько перепишем, и будет нам счастье!

«Вот наивная, – думаю, – а ещё в контрразведке работала!»

– Тут не отделаешься одной «Снегурочкой», – говорю и показываю Бабаке электронное письмо счастья.

Она прочитала его и говорит:

– Таких совпадений, Константин, в жизни не бывает. Раз тебе в один день пришло целых два письма счастья, значит, это провидение.

– Не привидение это никакое, а обыкновенный спам. Дай я отправлю его в корзину.

– Не сметь! – Бабака вдруг как зарычит. – Ты что, хочешь, чтобы тебе, как несчастному Догни Фредхарду, откусили ногу?

– Нет, – говорю и на всякий случай забираюсь на диван прямо в тапочках.

Тут пиликает смской телефон. Я смотрю на экран.

Смотрю и не верю своим глазам:

«Здравствуйте. Я есть принц из Нигерия предложить вам выгода. Моя папа король умерла, дворец сгорела, документ сгорела. Вся многомногомиллиардная состояние досталась мне и боевому слону Татошке. Но с горя Татошка сбесилась и наложила арест на все наши счета. Мне нужна ваша счёт, пин-код, телефон и почтовый индекс, чтобы перевести все миллиарды на ваша счёт. Не забудьте, на счёту надо не меньше 100 долларов. Банки Нигерия отказывают перечислять миллиарды на счета, где нет 100 долларов. Вечно ваш принц Чарли».

– Точно провидение! – говорит Бабака каким-то странным голосом. Морда у неё при этом синеет. – У тебя есть счёт в банке?

– Ты с ума сошла!

– Откроем на предъявителя, – заявляет Бабака. – Помощь сирым и убогим – удел великих сердец. Наш удел.

– Но это же шарлатанство! – кричу я. – И потом где мы возьмём целых сто долларов? У меня только сорок рублей пятьдесят копеек!

– А в копилке?! – взвизгивает Бабака и добавляет: – Жадина.

Это удар ниже пояса.

– Прости, но это на сноуборд, – холодно говорю я. Я не жадный, я просто бережливый.

– Ты всё ещё не понимаешь, не так ли? Скоро у тебя будет сто сноубордов, тысяча велосипедов и миллион айфонов! Счастье само плывёт к тебе в руки!

Бабака не в себе. Или мне это кажется?

– Ты всё понял?

Я быстро киваю – того и гляди, ещё покусает.

– То-то же! Вот тебе ручка, пиши. Я буду диктовать.

И я писал. Писал как проклятый, восемнадцать часов подряд, без перерыва на сон и ужин. Писал как не господин, но раб. Писал неистово, горячо и шумно, как Геркулес и Геракл, вместе взятые. Писал титанически, денно и нощно[12]12
  Денно и нощно – весь день и всю ночь.


[Закрыть], не слыша и не видя ничего вокруг, не чуя под собою ног, не покладая рук, не зная устали.

Я позабыл о домашних обязанностях, о былых увлечениях и уже не помнил отца с мамой.

Да что там – я забыл собственное имя!

Я писал, как не писал «Войну и мир» Лев Толстой. Правая моя рука отказала, пришлось писать левой, пускай и с ошибками. Чуть позже я научился писать ногой. Исписав 38 пачек бумаги и 91 стержень, проделав в рабочем столе дыру, я отсидел себе попу и установил рекорд Гиннесса по скорописи среди четвероклассников. За это время у меня увеличились ступни и отрасли ногти на руках; перелётные птицы слетали на юг и обратно, а у родного папы прибавилось в бороде седины.

Дописав последнее, 40 871 059-е, письмо, я камнем рухнул под стол и проспал ровно сорок восемь часов.

Снился мне нигерийский принц Чарли в звериных мехах. Худенький и печальный, он сидел на пепелище сгоревшего дома и бивнем стучал в большой барабан из слоновой кожи: «Бом, бо-ом, бо-о-ом! Бом, бо-ом, бо-о-ом!»

– Не имей 40 871 059 друзей, а имей сто долларов, – грустно сказал мне Чарли и подарил алмазную корону.

Когда я проснулся, у моей кровати стоял сноуборд и сидел какой-то дяденька.

– Неужели сработало?! – закричал я. – Неужели всё-таки письмо счастья сработало?!

– Познакомься, – сказал папа. – Это начальник ЦРУ Джон Малкович. Вы с Бабакой обезвредили преступную нигерийскую группировку, которая шантажировала и похищала людей на протяжении вот уже двенадцати лет. Её главарь, известный гангстер по кличке Чарли, уже даёт чистосердечные показания. Бабака поймала его в одном из отделений Сберегательного банка, заманив Чарли в силки[13]13
  Силки – ловушка для птиц и мелкого зверья.


[Закрыть].

– Good dog! – широко улыбается Джон Малкович и похлопывает Бабаку по голове. – Карошая бабака!

Потом он вручает мне сноуборд, а Бабаке коробку собачьего печенья и уходит. Но мне становится грустно: выходит, что письма счастья я переписывал зря, а настоящих принцев в нашем безумном, безумном, безумном мире не существует?

Через четыре дня мне на сдачу дали лотерейный билет, и я выиграл «Ладу Калину».

И мы поехали с Нинель Колготковой в кино. Это она мне в тот раз писала, а совсем не Каланча.