Текст книги "Про Бабаку Косточкину"

Автор книги: Анна Никольская-Эксели

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 4
Имя существенное

Папа говорит:

– Надо нашей Бабаке придумать имя, такое… существенное. Всё-таки она в узких кругах персона широко известная. Паблисити – то, сё. Без имени ей несолидно. Всё равно что матросу без тельняшки или коту без усов.

А мама в переднике ему:

– Нормальное среднерусское имя – Бабака. Броское, звучное, три слога. Ты вслушайся только: Ба-ба-ка! Это же мелодия, это же поэзия! Нет, я решительно против.

Папа откладывает в сторону долото:

– Ты, Катя, не горячись. Я ведь дело предлагаю. Бабака вырастет – нам ещё за это спасибо скажет. Ты как считаешь, сын?

Мой папа – либерал до мозга костей. Уж если затеял что, непременно устроит на кухне референдум. Присосётся, как клещ, и всё выведывает, выведывает, что о нём думает электорат. То есть мы с мамой.

– Можно я воздержусь? – на всякий случай говорю я.

Человек я решительный, но осторожный. Всякие конфликты, включая семейные, – не мой конёк.

Папа берёт в руки стамеску:

– Подытожим: один – за, один – против, один – воздержался. Нам нужен кворум. Бабака?

– Я за любой кипиш, кроме голодовки, – говорит Бабака и вгрызается в миниатюрную баранью кость на полтора килограмма.

– Вам одной моей искалеченной судьбы мало? – уперев руки в боки, говорит мама. – Была в девушках Екатериной Алексеевной Великой, подавала надежды! Меня, можно сказать, из-за одного только имени взяли в артистки! Я ж могла б на больших и малых сценах блистать! Меня ж сам Табаков в МХТ имени Чехова звал!

– Это когда это? – настораживается папа, бросая стамеску в распахнутое окно.

– Это тогда это! А сейчас я кто? Катька Косточкина – Дездемона барнаульская!

– Уж получше, чем твоя подружка, – обижается папа, – Сюртукова-Балалайкина. Дворянский род Косточкиных, чтобы ты знала, уходит корнями в седую древность.

Мама снимает передник:

– С меня хватит – ухожу я от вас!

– КУДА?! – в три голоса кричим мы.

– В бар! В кино! К Сюртуковой-Балалайкиной! В магазин! Куда угодно!

– Купи хлеба по дороге. – Папа берёт в руки рубанок. – И парочку килограммов гвоздей. – Руки у него мужественные, как у потомственного хлебороба.

– Екатерина Алексеевна, вы бы прилегли, отдохнули, – предлагает Бабака с коврика.

– Охолони[3]3
  Охолони – не нервничай. Или, как говорил Карлсон: «Спокойствие, только спокойствие!»


[Закрыть], мама! – Я бросаюсь матери наперерез.

Пока она отпирает дверь, я живо представляю себя в мышиной шапочке и синем драповом пальто с чужого плеча. Неприкаянный, я слоняюсь по пустынному двору детского дома-интерната. Надо мною в пасмурном небе кружатся вороны, а издалече несётся: «…когда ласкали вы детей свои-их, я есть проси-ил, я замерза-ал…»

– Наша, Степан, с тобою семейная лодка, – говорит мама, – разбилась о быт!

– Это журналистский штамп, – говорит папа.

– Это реальность! И вообще, не штамп, а Маяковский!

За мамой захлопывается дверь.

– Вот и славно, – безмятежно улыбается папа с рубанком. Мне бы его стальные нервы! – Погуляет, развеется, как раз к обеду вернётся. А мы тем временем переименуем Бабаку в… в…

– Степан Валерьянович, – говорит Бабака, – позвольте мне на правах новой хозяйки дома к приходу Екатерины Алексеевны приготовить обед из четырёх блюд.

– Что-нибудь из кухни народов мира, – заказываю я. – Или наоборот – вегетарианское.

Но папа нас уже не слышит. Папа ушёл в себя:

– …Бабака, Вавака, Гагака, Дадака…

Бабака закалывает уши прищепками и надевает мамин передник:

– На закуску я подам питательное фрикасе из моркови. А на второе – котлеты де-воляй. – Бабака по-хозяйски суёт морду в холодильник. – Мне нужен кориандр, а также щепотка английского перца.

– Эврика! – вопит папа и пуляет рубанок куда подальше. «Куда подальше» приходится мне по темени. – Мы будем звать тебя Котлетой! Ведь ты же любишь котлеты?

– Сосиски, – говорит Бабака, – я люблю гораздо больше. С зелёным горошком. А где у вас тут дуршлаг?

– Сосиска-с-горошком, гм-гм… Нет, это некрасиво. А может, мы наречём тебя романтическим именем Хризантема? Что ты думаешь, сын?

Я лежу навзничь на холодном кухонном полу. Мне не до глупостей. Из меня уже набежало немало крови, и я говорю:

– Дуршлаг в левом верхнем шкафчике. Мы назовём её Неотложкой.

– Твой цинизм, сын, в предлагаемых обстоятельствах неуместен. Вот тебе ватный тампон – он остановит кровотечение. Вставай, сын, не будь тряпкой! Йод найдётся на полочке в ванной. Жажака, Зазака, Какака, Лалака… гм-гм…

Мой отец – пример для подражания. Его героическая жизнь заведующего психоневрологическим диспансером полна бед и невзгод. Когда я вырасту, я напишу мемуары от имени своего отца.

Преодолевая нечеловеческую боль, я переворачиваюсь на живот и по-пластунски ползу в ванную. Сейчас я не Костя Косточкин, а герой войны Алексей Маресьев в кожаной тужурке пилота. Путь мой тернист и долог, а парашют висит на сосне.

– Суп из черемши полезен для головного мозга, а также для пищеварения, – говорит Бабака, помешивая хвостом бульон. – Вы не волнуйтесь – хвост у меня стерильный, я его каждый день стираю.

– Давай ты будешь Моникой Ивановной, – предлагает папа. – В честь соседки из сороковой квартиры – женщины без вредных привычек.

– От неё, Степан Валерьянович, пахнет кошками. И валерьянкой. У вас марципан, простите, где? В ящичке стола?

– В спальне под матрасом.

Бабака проходит мимо меня в спальню. Лёжа я пробую дотянуться до полочки с йодом.

– Сестра! – беззвучно зову я запёкшимися губами. – Перебинтуй мне голову, сестра милосердия!

Папа немилосердно кричит из кухни:

– Тебя должны звать непременно на «М»! На «М» зовут мою мать Матрёну, на «М» начинается город-герой Москва, и наш президент, то есть премьер-министр, решительно начинается тоже на «М». В этом мне видится потусторонняя взаимосвязь. Был ещё в отечественной истории героический человек Маресьев, честь ему и хвала!

– А на десерт, – говорит Бабака, шинкуя капусту, – моё коронное блюдо «гоголь-моголь»! Возьмём четыре яйца и венчик…

– Макака, Магараджа, Магнезия, Магнитола, Максиюбка, Малявка, Мамалыга… Нет! Не то, не то, всё не то! – Папа вздымает над головой натруженные руки.

Сестра обрабатывает мою зияющую рану пятипроцентным раствором йода, бинтует голову и со словами: «Береги себя, касатик» выпускает меня на волю.

Моё возвращение на кухню триумфально! Грудь в медалях, голова в бинтах, сапоги новенькие – со скрипом, а на поясе кортик с дарственной надписью: «Дорогому боевому товарищу Якову Петровичу Таненбауму – от командира полка».

– …Мамзель, Махатма, Мерзлота, Метаплазия, Метатония, Метафлоэма… О горе мне! О горе! – На папу жалко смотреть. Без мамы он осунулся, раскис, потерял левый носок и отпустил бороду. – Катя! Где же ты, моя Катеринка – маков цвет!

– Я, конечно, дико извиняюсь, – говорит Бабака, – но у меня сгорели котлеты. Где у вас огнетушитель?

– Горе – не беда! – бодро говорю я и достаю из кармана огнетушитель. – Прорвёмся! – и щедро поливаю пеной котлеты. – Где наша не пропадала! Ведь главное что? Фрикасе в ажуре! – Аппетит у меня после ранения зверский.

– Прокисло фрикасе, – удручённо вздыхает Бабака. – А суп сбежал…

– Куда? – в один голос кричим я и папа.

– Он не доложил. Могу лишь догадываться…

– Это ты в него, наверное, лаврового листа не доложила – вот и сбежал, пострелёнок!

На этой грустной ноте мы садимся кружком у фотографии мамы и скорбим. По уюту домашнего очага, по запаху свежесваренных мамой сосисок, по звуку её шагов, по длинным белым волосам на дне умывальника, по разбросанным вещам, по клочкам газет на полу, которые мама рвёт долгими зимними вечерами, по маминому нежному голосу, по чашкам с остатками кофе на подоконниках, по яблочным огрызкам за диванами, по разрисованным помадой зеркалам… Всего этого, увы, не вернёшь. Всё это, увы, утрачено безвозвратно. Трое в трико: школьник, мужчина средних лет с пассатижами и собака – мы сидим, обнявшись, и горько плачем, и не стыдимся наших слёз.

– А я смотрю на карманный гигрометр и думаю: с чего это у нас в квартире относительная влажность так повысилась?

На пороге кухни стоит мама. На маме новое зелёное платье и стрижка «каре на ножке». Она такая красивая, что глаз мы отвести не можем. Особенно не может папа.

– Мы резали репчатый лук, – говорит наша невозмутимая Бабака. – Прошу к столу. Сейчас мы будем есть гоголь-моголь.

– Я зверски голодна, – урчит мама, и мы все вместе, как встарь, садимся за круглый стол под оранжевым абажуром.

– Возьмёмся за руки, друзья! – улыбается папа и поднимает бокал с гоголь-моголем. – Я пью до дна за нашу маму Косточкину! Ура!

– А я – за тебя, папа Косточкин! – улыбается мама.

– А я – за сына Косточкина, – улыбается Бабака.

– А я, – улыбаюсь я, – за тебя, Бабака-ты-наша-любимая-Косточкина!

Глава 5
Незваный гость хуже татарина

В четверг 25 сентября мы вышли, как обычно, из дому. Я в школу, папа в диспансер, мама на репетицию. Ничто не предвещало беды – никаких тебе кошек на душе, никаких знамений судьбы и роковых предчувствий. О том, что произошло в покинутом нами доме, мы узнали из пятничных передовиц и сводок криминальных новостей. Бабака же созналась в содеянном лишь задним числом – под давлением оперативника.

Вот её нехитрый рассказ:

– В четверг 25 сентября вы вышли, как обычно, из дому. Костя в школу, папа в диспансер, мама на репетицию. А я осталась хлопотать по хозяйству. Пропылесосила дорожки, полила фикус, полущила горох, заштопала Костины ботинки, начистила гуталином папины носки, испекла шарлотку, засушила гербарий из осенней листвы, потравила мышей, отремонтировала сливной бачок – он по ночам шумит, как Ниагара…

– Подожди, каких ещё мышей? – это мама спрашивает у Бабаки. – В нашем доме по улице Ленина, в нашем доме высокой санитарной культуры, в нашем доме мышей отродясь не бывало!

– В нашем доме, Екатерина Алексеевна, чтобы вы знали, не только мыши – даже блохи водятся. В таких обстоятельствах я вынуждена ежедневно принимать душ с дёгтем.

Мама краснеет.

– Только я отремонтировала бачок, – продолжает Бабака, – слышу – в прихожей хлопнула дверь. Костя, думаю, сегодня рано вернулся из школы. Наверное, думаю, Цецилия Артуровна опять его выгнала с пятого урока. За поведение. Надо бы парня развеселить, думаю, а сама достаю из стиральной машинки его прошлогодний комбинезон. Костя-то из него вырос, а мне в самую пору. А на голову натягиваю папин противогаз, времён Первой мировой войны.

– Противогаз? – удивляется оперативник.

– У Степана Валерьяновича хобби: он коллекционирует противогазы, – поясняет Бабака. – Он вообще у нас увлекающаяся натура.

– Всю прикроватную тумбочку забил старой резиной, – жалуется мама. – Все шкафчики!

– Выхожу я, значит, на задних лапах в противогазе в прихожую. Грудь спёрло, стёкла запотели – перед глазами стелется туман. Противогаз недавно надевал дядя Сева – надышал парами пустырника. «Здравствуйте, – говорю, – я ваша тётя». А Костя мне вдруг басом: «Мальчик, ты в доме один? Из взрослых есть кто?» Пригляделась я в потёмках (у нас в прихожей лампочка перегорела) вижу: не Костя это вовсе, а мужчина средних лет в полупальто и калошах. В левой руке у него кожаный чемоданчик, в правой – фомка[4]4
  Фомка – маленький ломик, любимое орудие взломщика.


[Закрыть]. «Вы дядя Азамат? Из ЖЭКа?» – спрашиваю, а сама прячу украдкой между лапами хвост. А он мне:

«Я, мальчик, трудовой человек. Мне с тобой разговоры, мальчик, разговаривать некогда. Где у вас тут, мальчик, лежат ценности и деньги?» – «Уборная, – говорю, – по коридору направо. Но бачок у нас работает исправно. Не жалуемся». – «В бачке, – говорит мужчина, – уж со времён НЭПа никто валюту не держит. Сейчас граждане живут с выдумкой. В кадки с фикусом закапывают золотишко, в ортопедические матрасы зашивают фунты-стерлинги. А один мой клиент стодолларовыми купюрами всю детскую обклеил, я полдня угробил – каждую вручную отслюнявливал». – «У нас в детской английская полоска, а в спальне на обоях пятно под Эрнестом Хемингуэем». – «Пятно – это интересно, – говорит мужчина и проходит в спальню прямо в калошах. – Под всяческого рода портретами и пейзажами интеллигенция обычно прячет сейфы». Хвать своими натруженными руками – и тащит писателя со стенки.

«Непосредственный народ эти сантехники, – думаю. – Орудуют как у себя дома».

«Ну вот, я как в воду глядел! – радуется мужчина. – Ты, мальчик, вечером папе скажи, чтобы он сейф маскировал в следующий раз получше. Ну или хотя бы ключ не оставлял рядом на гвоздике. А то мне как профессионалу в таких условиях работается без огонька. В любой профессии должен присутствовать творческий момент. Вызов, поиск, полёт мысли, ты меня понимаешь?» – «А вы точно из ЖЭКа?» – спрашиваю. А сама любуюсь сквозь стёкла противогаза, с каким огоньком он укладывает в чемодан наш золотой портсигар. Потом папину заначку на чёрный день и мамины фальшивые бриллианты – подарок театрала из Ачинска. «Конечно, из ЖЭКа! Откуда же ещё?» – удивляется мужчина, по ходу сворачивая в детскую.

«На дядю Азамата из солнечного Татарстана он несильно похож, – думаю. – У того глаза узкие, а скулы – наоборот. А у этого – кудрявый чуб, как у Есенина. И зачем он роется в Костиных вещах?»

«В детские носки обычно кладут самое ценное, – говорит мужчина со знанием дела и шурует по верхним полкам шифоньера. – Одна женщина из сороковой квартиры прятала в носках золотые коронки. А один мужчина – платиновые слитки». – «А мы в них ничего не прячем, мы их штопаем, – говорю я, и мне несладко: спина ноет, комбинезон жмёт, а противогаз на нос давит. – Вы – не дядя Азамат, – говорю». – «А кто же?» – в усы ухмыляется мужчина. У него под носом торчали лохматые усы – как у персидской кошки. «Вы хуже. Вы – незваный гость!» – «А ты смекалистый пострелёнок, – мужчина оглядывает меня с головы до пят, но хвоста всё равно не замечает. Он кладёт в чемодан Костину бобриковую шапку. – Я тебя за это небольно убью. Чикну ножичком – и готово». «Зачем, – спрашиваю, – ножичком?» – и опускаюсь на все четыре лапы от удивления. А шерсть, наоборот, от изумления дыбом под комбинезоном становится. «У меня заведено железное правило – свидетелей убирать подчистую».

Мужчина перемещается в гостиную.

Я – за ним.

Его цепкий взгляд падает на трюмо, а потом на сервант. «В сервантах жильцы дома обыкновенно хранят облигации или чеки на предъявителя. А у вас тут одна пыль, вы какие-то недомовитые», – расстраивается мужчина, а сам исподтишка вынимает перочинный ножичек из кармана. И бочком на меня, бочком.

«А вы загляните под палас, – я ему подсказываю. – Наш папа недавно выиграл „Жигули“ десятой модели в телевикторине. Он туда спрятал выигрышный купон». – «Правильно, мальчик, – радуется мужчина. – Зачем твоему папе „Жигули“? Мне они гораздо нужнее. Я на них, может, займусь частным извозом. Они мне, может, счастливый шанс в жизни», – и на радостях лезет под палас.

«Счастливый, счастливый», – говорю, а сама ловко так сворачиваю палас в ролл унаги-маки. Я когда в японской контрразведке работала, научилась. У мужчины из паласа торчат только ноги и голова – вылитый копчёный угорь. Он шевелится и кричит: «Не балуйся, мальчик! Отпусти меня!» – «Не мальчик я тебе, дядя, – говорю и стягиваю противогаз с морды. – Косточкина я Бабака. Ну да это ничего, ты ведь тоже не дядя Азамат».

Вздохнула я полной грудью, сняла комбинезон, гляжу – а мужчина мой в обмороке. Нервы не выдержали у трудового человека.

– Ну, а потом что? – нетерпеливо спрашивает оперативник. Глаза у него сверкают – юный, оперативный такой.

– А потом, когда он в себя пришёл, я с ним провела разъяснительную работу. «Воровать, – говорю, – Иван Иванович, плохо. В королевстве Саудовская Аравия ворам и тунеядцам головы рубят мечом».

– Стоп, стоп, стоп! – горячится оперативник. – Почему Иван Иванович? Вы видели его паспорт?

– Зачем паспорт? – пожимает плечами Бабака. – Он сам мне представился на кухне за чаем: Иван Иванович Иванов, 1980 года рождения.

– Вы ещё и чай вместе пили? – ужасается мама.

Бабака снисходительно улыбается:

– Екатерина Алексеевна, вы меня как женщина женщину поймёте. Я же когда у него награбленное конфисковывала, он мне лапы целовал, венцом творения называл и двигателем прогресса! Положительный оказался человек. Во всех отношениях. Гербарии собирает, как мы с Костиком…

– Всё ясно, – говорит оперативник. – Вы, Бабака, простите, хоть и говорящая собака, но далеко не дальновидная. Вас этот грабитель и вор вокруг пальца обвёл, а вы и уши развесили. Иван Иванович он, как же! Чёрта с два! Будем составлять фоторобот.

Мама и я – мы грустно глядим на Бабаку. Она, конечно, на общем фоне собака умная, но факт остаётся фактом: грабителя Бабака профукала. Хорошо хоть догадалась изъять ценности. Простодушный всё-таки народ эти собаки.

В прихожей раздаётся звонок, и мама идёт открывать.

– Здравствуйте, а Бабака дома? – слышу я незнакомый мужской голос.

– Она сейчас занята, – строго отвечает мама. – А вы кто? Родственник?

– Знакомый. Да вы не волнуйтесь – вот мой паспорт…

На некоторое время в прихожей воцаряется гробовое молчание. Рука оперативника тянется к кобуре.

– Передайте ей вот это, – снова слышится мужской голос. – Всего хорошего.

Мне не терпится, и я кричу из кухни:

– Кто там приходил?

На пороге появляется мама с охапкой красных, жёлтых, оранжевых и бордовых листьев:

– Это тебе, Бабака… От Ивана Ивановича…

– Стой, стрелять буду! – оперативник срывается со стула.

– А я вам что говорила? – вспыхивает Бабака и идёт за вазой в гостиную.

Глава 6
Первый снег

Гульсаре Сейдахметовне, нашей учительнице по русскому и литературе, дай только карты в руки – сразу заставит писать сочинение.

И хорошо ещё, если на свободную тему, – так нет! Выдумка у неё что надо! Недаром она родом из Выдумляндии. У неё про это даже в паспорте, в графе «Место рождения», было записано. Пока она его не потеряла на первомайском субботнике.

Рассеянный народ эти женщины средних лет. Мы всей школой искали тогда паспорт, даже дворник дядя Сёма подключился и капитан милиции с ищейкой. Дядя Сёма, помнится, сказал в тот день:

– Канул паспортишко в Лету.

А ищейка понюхала асфальт и добавила:

– Ищи его теперь, свищи!

Теперь Гульсаре Сейдахметовне грозят экстрадицией[5]5
  Экстрадиция – отправка иностранного преступника на его родину.


[Закрыть] обратно в Выдумляндию. Но она железная женщина – крепится, и школа её всецело поддерживает. Директор – рисковый, благородный человек – ради Гульсары Сейдахметовны пошёл на должностное преступление: прописал её в каморке за актовым залом. Какая-никакая, а жилплощадь – шесть квадратных метров.

– Сочинение – это вам не какое-нибудь изложение или диктант. Диктант – не вертись, Колготкова, – любой стоеросовый телепень[6]6
  Стоеросовый телепень – болван, тупица (выдумляндский сленг).


[Закрыть] напишет, у которого ручка в руке держится. А для сочинения – Христаради, вон из класса – мозг нужен, как у Ломоносова.

– Или как у Фонвизина, – добавляю я.

– Не паясничай, Косточкин, а то в лоб получишь.

«Не в лоб, а по лбу!» – храбро кричу я мысленно.

– Записываем тему, – говорит Гульсара Сейдахметовна. – Амфитеатров, кончай в окно пялиться. Тему, говорю, записывай.

– Я записываю.

– Записывай, записывай.

– Я и записываю.

– Будешь умничать, Амфитеатров, коленями на горох поставлю. Гадов, чего тебе?

– А тема какая, Гульсарахметовна?

– Тема, Гадов, «Первый снег». Так, сейчас все дружно смотрим в окно, ты тоже, Амфитеатров, подключайся. Смотрим в окно, любуемся на первый, чистый, свежий снег. Косточкин, синоним к слову «снег» – живо! На счёт три! Раз… два… два с четвертью… два с кисточкой…

Я начинаю усиленно думать, но на ум лезут сплошные антонимы и всякая ерунда: град, дождь, слякоть, ночь, улица, фонарь, аптека…

– …Два на верёвочке… два на ниточке… два на волосочке…

Меня бросает в пот. Я паникую и смотрю на товарищей. Но товарищи не спешат мне на выручку, товарищи хихикают, а отдельные товарищи, вроде Гадова, корчат мерзкую рожу.

– …Два с хвостиком, два с копчиком, тр-р-р-р… – не успевает договорить Гульсара Сейдахметовна, и я ору во всё горло:

– Осадок!!!

– Молодец, Косточкин. Сильное у тебя горло. С таким горлом в оперном театре хорошо работать или гудком на паровозе. Осадок, Косточкин, это у тебя на дне унитаза. А с неба – осадки.

– Я в разведчики пойду.

– Ты, Косточкин, для разведчиков рожей не вышел. Ты сначала волевой подбородок отрасти и надбровные дуги, как у Вячеслава Тихонова. Всё, кончаем базар, пишем сочинение. – Гульсара Сейдахметовна садится за стол и раскрывает потрёпанный томик.

«Омолаживание лица самомассажем ложками», – читаю я на обложке и вывожу в тетради:

«Первый снег».

Я тугодум, и ничего тут не попишешь. Живу по принципу: сто раз отмерь, один раз отрежь.

Первый снег.

Колготкова скукожилась вся, высунула наружу язык, строчит как из пулемёта. Наверное, про то, как они с братом лепили снежную бабу прошлой зимой. У неё старший брат – скульптор-монументалист. Он сказал тогда: «Без каркаса тут не обойтись – снег рыхлый», – и приспособил Колготкову вместо каркаса. Всю снегом облепил и припечатал совковой лопатой сверху. Не баба, а загляденье с морковкой! Сфотографировал он бабу для портфолио и пошёл домой. А вечером, когда хватились, Нинель уже впала в анабиоз[7]7
  Анабиоз – отсутствие признаков жизни; при анабиозе не ясно, жив ты или мёртв.


[Закрыть] – на улице было холодно, минус двадцать восемь. Хорошо ещё отец у них – практикующий гомеопат[8]8
  Гомеопат – врач, который подобное лечит подобным (маленькими дозами).


[Закрыть]. Полночи её отмачивал в экстракте черемши и отпаивал фиточаем на чабреце. Народная медицина дорогого стоит, ребята! Ожила Нинель, но с тех пор разговаривает басом.

Первый снег.

Дима Христаради с папой летит на каникулах в долину Куршевель. Первый снег туда завозят военными транспортными самолётами типа CASA-295М с ледников Непала. Для таких, как Дима, специально. В прошлом году Дима там у них, во Франции, вывихнул лодыжку. Так президент Саркози лично приезжал к нему в госпиталь на бронированном лимузине с дружественным визитом. Дима ему говорит, прикованный к кровати:

«Вы, Николя, почему без галстука? Стыдно должно быть, мусье! Шерше ля фам!» – а взгляд у самого пламенеет.

Саркози весь смутился, растерялся. Расшаркивается перед Димой, расшаркивается и бочком, бочком из палаты. Потом, правда, прислал Диме алмазные подвески королевы с оказией.

Не ударил в грязь лицом человек.

Первый снег.

Папа и я – мы зиму любим. Летом ведь как бывает – жара, мошкара, прополка в Рассказихе… Молоко в холодильник забудешь убрать – наутро прокисло. На речку с утра пойдёшь искупнуться, а там коровы в воде по колено. Клубнику на грядках вороны поели, морковку точит крот, огурцы в парнике взрываются. Как-то вечером пошёл в туалет – он у нас за смородиновым кустом по тропинке сразу направо. Дверь открываю, а там медведь – «Алтайскую правду» вслух читает вверх ногами по слогам. Посмотрел на меня и говорит:

«Ты, Константин, взрослый человек – одиннадцать лет уже стукнуло, а стучаться так и не научился, ай-ай», – и качает укоризненно головой.

А я ему: «Простите, Михал Потапыч, в потёмках-то не разберёшь так сразу, что к чему».

А медведь: «Какой я тебе Пихал, дери берёзу, Мотапыч? Георгий Филимонович я! Иди, – говорит, – отсюда, пока я тебя не съел И папе с мамой накажи, чтобы по ночам в саду не шатались. А то задеру ненароком, сослепу-то. А теперь ступай», – и отпустил меня с Богом.

Оводы ещё летом, и тополиный пух, и майские жуки окукливаются под землёй. Мама говорит: «Рванём летом в Анталию всей семьёй! Будем лежать в широкополых соломенных шляпах в шезлонгах, пить пинаколаду через трубочки, безрассудно отдаваться пучине волн, а вокруг – турецкие аниматоры, аниматоры!»

Весной тоже не сахарно. Межсезонье.

А осенью – вообще кранты: грязь, слякоть, осадки в виде дождя и мокрого снега.

То ли дело зима! Тут и коньки тебе, и лыжи, и горки, и снег, как из рога изобилия, и городская ёлка на площади Сахарова. Эту ёлку на Новый год всем городом у нас наряжают.

Если завелось барахло какое в хозяйстве, а выбросить жалко, всё тащат на ёлку – с миру по нитке, как водится. Она у нас красавица – самая высокая в Западной Сибири, триста восемнадцать метров, если с макушкой. Её селекционеры вывели в экспериментальном совхозе, который возле завода разделения изотопов. И чего на этой ёлке только нет!

Мягкие игрушки, гирлянды разнокалиберные, целлулоидные пупсы, китайские шары, эмалированные вёдра, скворечники, картонные звёзды, шапки-ушанки, банные шайки, партия импортных клюшек для гольфа (подарок из города-побратима Сарагосы), телевизоры «Горизонт», валенки, дыроколы, раритетные утюги, лампы дневного освещения, детские колготки, набитые для формы ватой, бюстики вождей, подушки-думочки, парики, дуршлаги… А один мужчина собачью шубу на ёлку приволок прямо на плечиках. Прямо с женой внутри. «Повесьте, – говорит, – её на самую маковку до февраля. А я потом заберу».

Сибиряки – народ с выдумкой!

Бабака говорит: «Я, когда работала в японской контрразведке, многое повидала на своём веку. Но вот чтобы на ёлку вешали бывшие в употреблении слюнявчики и гамаши[9]9
  Гамаши – это никакие не рейтузы и не кальсоны, а вязаные чулки без ступнёй.


[Закрыть], такого не помню».

Бабака любит первый снег даже больше, чем я. Бывало, выбежит с утра из подъезда, пальто нараспашку, ушанка набекрень, и ну давай валяться в снегу! Вся угваздается, егоза.

С мороза придёт – щёки раскраснеются, и стремглав к самовару. Сидим под абажуром – мама, папа, Бабака и я. Чай с баранками пьём из блюдечек, пыхтим. А за околицей снег падает еле слышно. Хлопья большие, как кукурузные, только белые. А под валенками так же вкусно хрустят. Укутывают Барнаул одеялом, как дитя, укачивают, убаюкивают… Ой, мороз-моро-оз! Не морозь меня-я! Не морозь меня-я, моего коня-я-я!

– Косточкин, ты очумел? Я тебе не для того про оперный театр рассказывала, чтоб ты на уроках орал, как мартовский кот! Покажи, чего намарал там? – Гульсара Сейдахметовна вырывает у меня тетрадь. – Олух ты царя небесного! – восклицает она. – Как снег по-русски пишется?!

– Как слышится, так и пишется, – говорю.

– А ты как написал? Снег! Снег!! Снег!!!

– Сейчас, Гульсарахметовна, я исправлю, – говорю и подрисовываю к букве «г» спереди чёрточку. Получается довольно убедительная «к». С Гульсарой Сейдахметовной же лучше не спорить. У них там, в Выдумляндии, все такие непоколебимые.

– Исправил уже?!

– Исправил, Гульсарахметовна.

– То-то же! Тетради на стол мне! Записываем домашнее задание…