Текст книги "Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ)"

Автор книги: Анна Моц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

3
Саффир и Джеки. Материнство под судом

«Я, Анна Моц, как составитель данного отчета, заявляю, что считаю его содержание достоверным, и понимаю, что он может быть представлен на рассмотрение суда».

В некотором смысле это самые непримечательные, наименее спорные слова в оценке психологического риска, которая может содержать шокирующие подробности жестокого обращения. И в то же время они могут казаться самыми важными. Для человека, который ставит свою подпись, они подчеркивают следующее: отчет – это нечто большее, чем бумага, которую нужно составить и отправить анонимно, проставив ряд галочек и выполнив свои обязательства. Это документ, который окажет существенное влияние на жизнь тех, кого в нем оценивают или описывают. Людей, перед которыми вам, как правило, придется предстать в суде, чтобы изложить свою точку зрения и обосновать свои выводы. Сделанные выводы, скорее всего, серьезно повлияют на жизнь детей, чьих родителей анализируют в этом отчете.

Входить в здание суда (будь то суд по семейным делам, Королевский суд Англии и Уэльса или мировой суд) всегда волнительно. Над входом в Королевский суд висит герб с девизом британской монархии Dieu et mon Droit. Проходя под ним, всегда остро чувствую восторг и ответственность. Каждый раз я испытываю благоговейный трепет перед мощью судов наряду с осознанием собственной роли в судебном процессе. Я понимаю пределы того, что я вправе обоснованно заявить и насколько суд может полагаться на мои показания. Я также понимаю, что рискую показаться более уверенной в своих доказательствах и ответах на вопросы, чем есть на самом деле, ведь любой психолог старается честно проанализировать сложную ситуацию, в которой остается множество неизвестных и непознаваемых факторов.

Не все дела такие, какими кажутся на первый взгляд, – даже те, в которых было ужасное насилие или недосмотр. Иногда результаты психологической оценки удивляют, вселяя надежду там, где, казалось бы, ее нет. Судебного психолога просят рассматривать как статичный риск, основанный на доказанных фактах, так и динамический: он может меняться с течением времени в зависимости от обстоятельств, а также условий вроде будущей психотерапии. Иногда родитель, которого изначально определяют как угрозу для ребенка или как неспособного о нем позаботиться, может избавиться от такого ярлыка. Искреннее желание, грамотная психотерапия и поддержка порой меняют жизнь человека, и его начинают считать заботливым, безопасным и надежным взрослым. Для кого-то это означает окончательный уход от жестокого партнера, получение достойного жилья и доступа к профессиональной помощи для того, чтобы воспитывать ребенка. Для других это лечение психических заболеваний и избавление от наркотической или алкогольной зависимости. Участие государства через социальные службы, первоначально воспринимавшееся как навязчивое и бесцеремонное, может стать долгожданным источником поддержки.

Психолог также должен помнить о важности рекомендаций, которые его просят дать после оценки. Экспертный отчет, представляемый в суд, поможет определить судьбу нескольких человек, и эти изменения могут быть положительными или отрицательными. Не раз мне снились кошмары, в которых дети обвиняли меня в том, что я отправила их обратно к жестоким родителям или, наоборот, разлучила с теми, кто их любил и заботился, пусть и не был идеальным. Разве я не увидела, что мама врала? Разве я не понимала, что жестокое обращение будет и в детском доме? Знаю ли я, каково это: не иметь ни близких, ни дома?

Решения по этим нюансам и неизвестным моментам принимаются в зале суда. Иногда мне приходится отвечать на вопросы судьи и адвоката. Судебные разбирательства по вопросам опеки выявляют не только весь ужас жестокого обращения с детьми со стороны тех, кто должен заботиться о них, но и трудности, которые могут возникнуть при принятии решений с долгоиграющими последствиями – тех, которые отвечают интересам ребенка и являются справедливыми по отношению к родителю. Последнее тоже крайне важно учитывать, однако потребности ребенка стоят на первом месте. Эта обязанность суда подкрепляется трагическими историями, когда дети получали серьезные увечья или умирали после того, как их возвращали на попечение взрослым, которым было оказано чрезмерное доверие.

Представление доказательств и перекрестный допрос по экспертному отчету бывают трудными. В процессе вы встречаетесь лицом к лицу с теми, кому давали оценку, с теми, чьи действия вы судили, а теперь у этих людей появилась возможность судить вас. Нередко они наблюдают за вами с мрачным выражением лица, сидя в зале суда, пока вы даете показания. Серьезность обстановки и присяга заставляют психолога подвергать сомнению собственный анализ и выводы, задаваясь вопросом, насколько справедливо делать акцент на том или ином моменте или насколько уверенно можно давать рекомендации. Иногда бывает, что другие специалисты (судьи или эксперты с солидной репутацией) придерживаются точки зрения, которая сильно отличается от вашей, в отношении конкретного человека или обстоятельств дела.

За свою карьеру я давала устные показания в судах по семейным делам в рамках более чем 50 дел. В этой главе я расскажу о двух случаях, которые произвели на меня самое большое впечатление. В обоих делах тщательнейшим образом рассматриваются женщины, которые плохо обращались со своими детьми. Порой складывалось впечатление, что под судом оказалось само их материнство. Один случай выдвинул на первый план сложность решения по вопросам опеки в ситуации, когда мать явно совершала серьезные насильственные действия, но при этом также существуют смягчающие обстоятельства и перспектива изменения человека. Второй случай показал, что ни одно дело такого рода никогда не оценивается как объективная сумма его частей. Напротив, существует целая паутина предубеждений, окружающих одну из самых эмоциональных тем в жизни: что значит быть матерью и кто этого заслуживает.

Саффир

Психолог не должен заранее делать выводы о пациенте, но всем нам свойственно иметь определенные ожидания от человека, о котором вы много читали еще до первой встречи. Саффир – мама двух маленьких сыновей, самой ей 20 с небольшим. Меня попросили дать ей психологическую оценку после того, как дети пострадали и от физического насилия, и от пренебрежения с ее стороны. Я предполагала, что встречусь со сдержанной, отстраненной и защищающей себя девушкой. Это было свойственно тем женщинам в ее возрасте, с которыми мне доводилось иметь дело. Я сидела напротив огромного количества женщин, которые оказывались в подобных ситуациях: их обвиняют в серьезных преступлениях или несоблюдении родительских обязанностей, но сами они выглядят как напуганные девочки. Уйти из помещения они не могут, поэтому кажется, будто они пытаются спрятаться внутри собственного тела.

Саффир же изменила все элементы этого архетипа. Она была девушкой крупной, спортивного телосложения, которое сочеталось с добрым и великодушным характером. Она светилась и была эмоционально открыта. Взгляд ее был прямым, ясным и сосредоточенным – она не пыталась скрыть грусть или стыд. Она двигалась грациозно несмотря на множество слоев одежды, скрывавшей ее тело. Саффир быстро и оживленно ответила на мои первые вопросы – те, которые так часто наталкиваются на каменную стену несговорчивого пациента или подозреваемого. Как всегда, я рассматривала вероятность, что мной манипулируют: в начале нашего разговора она отметила, что я прекрасно умею слушать – и видно, что мне не все равно. Но мне было трудно избавиться от первого впечатления, что теплота и интерес Саффир – подлинная часть ее личности.

Я еще больше в этом убедилась, когда девушка стала рассказывать о сыновьях – четырехлетнем Оуэне и двухлетнем Джоэле. Как правило, родители, которые предстают перед судом по вопросам опеки, описывают детей одним из двух способов. Первый – в крайне негативных выражениях, подчеркивая плохое поведение ребенка, из-за которого они якобы вынуждены были поступать так, как поступали. Второй – рассказ об идеальных детях, которые никогда не плачут, не жалуются и не просыпаются посреди ночи («золото, а не ребенок» и «люблю безумно»). Оба подхода играют против родителя, который по какой-то причине не хочет честно взглянуть на произошедшее: он или создает нереалистичный и сентиментальный образ детей и родительства в целом, или полностью отрицает применение силы по отношению к невинному ребенку, видя в нем некого злоумышленника. Саффир не поддавалась ни одной из этих крайностей. Она просияла, когда я задала настолько открытый вопрос, насколько это возможно. Это был вопрос матери, детей которой нашли на улице в холодную погоду в грязной одежде. Было заметно, что они недоедают, а на худых телах виднелись синяки.

– Расскажите мне о мальчиках. Какие они? И что у вас как мамы получается с ними лучше всего? – спросила я.

Ответ оказался длинным и включал в себя описание характеров ребят, их потребностей и различий. По ее словам, Оуэн был веселым, общительным и энергичным. Это искатель приключений, которому нравится играть, ему интересно все, а самое любимое занятие – бегать или играть в футбол. Джоэл же более спокойный. Это «мечтатель», которому нравится слушать сказки и наблюдать за игрой домашних кошек. У каждого была любимая игрушка, которая была с ними всегда. Оба могли начать капризничать во время купания, если вода была хоть чуточку горячее или холоднее. Саффир переживала, что Джоэл, более рассудительный из них двоих, посчитает обстановку в яслях слишком суетливой и даже пугающей. Старшему брату там нравилось, и он должен был скоро пойти в начальную школу.

Саффир говорила так, как могла бы говорить любая любящая мать, женщина, которая никогда не окажется в зале суда, умоляя о сохранении опеки над детьми. Как у всех заботливых родителей, ее любовь проявлялась в том, насколько хорошо она знала своих детей, во внимании к тонкостям их характеров, в переживаниях о возможных сложностях, с которыми ребятам предстоит столкнуться, и в умилении их причудам. И все же Саффир не была обычной мамой, которая любит и с которой безопасно. Она наносила мальчикам телесные повреждения, которые были классифицированы как умышленные. Кроме того, она призналась, что била Оуэна, когда теряла над собой контроль. Социальные службы посчитали, что Джоэл относится к группе риска, так как его мать не выполняла свои родительские обязанности (к тому же, вероятно, его медленный рост свидетельствовал о проблемах с развитием). Саффир признала, что недостаточно заботилась о сыновьях, когда к ней пришли полицейские: соседи сообщили, что мальчики, грустные и растерянные, бродили по улице, потому что их не пускали домой.

Какой бы сильной симпатией я ни прониклась к Саффир во время первого разговора, как бы ни была тронута ее подробным рассказом о ребятах, мальчики серьезно пострадали. Для начала следовало выявить причины такого поведения – как те, что лежат на поверхности, так и те, что скрылись в глубине. Только после этого мы смогли бы приступить к обсуждению вопроса, можно ли в будущем воспринимать Саффир как безопасного и надежного родителя.

В деле Саффир сочетались две проблемы: неисполнение родительских обязанностей, поскольку для девушки была важнее ее социальная жизнь, и случаи насилия в сложных ситуациях, с которыми любой родитель маленьких детей должен научиться справляться безопасно. Саффир любила устраивать долгие и шумные вечеринки, которые вызывали беспокойство соседей. Проблема была не только в шуме, но и в том, что Оуэн и Джоэл подолгу оставались в саду, предоставленные сами себе. Мать была занята и не обращала внимания на их потребности. В дополнение к этому пренебрежению Саффир неоднократно применяла насилие к сыновьям во время вспышек агрессии. В такие моменты девушка думала, что иначе справиться с ребятами невозможно. Она рассказывала, как мальчики могли «превращаться в чудовищ», а на месте «доктора Джекилла появлялся мистер Хайд». Большинство родителей понимают, что подобное проявление характера – обычное дело для детей в этом возрасте. Для Саффир же это было невыносимо. Она сама впадала в приступы паники, ярости и истерии, готовая на все, чтобы заставить их замолчать. Она описала один случай, когда «не выдержала» и потянулась за каким-то предметом, чтобы пригрозить им. В руки попалась металлическая ложка, которой она только что помешивала горячий суп для полдника. В ярости девушка начала бить детей, оставляя на руках небольшие ожоги. Еще Саффир рассказала, что как-то раз сильно вывернула руки Оуэну и это привело к перелому – потребовалось ехать в больницу.

Нитью, связывающей цепочку тревожных происшествий, была эмоциональная неустойчивость Саффир: ее склонность то впадать в сильнейший гнев, то резко успокаиваться, при этом сопровождая процесс вспышками насилия. Они были пугающими, но кратковременными. Как только она понимала, что натворила и какие последствия имеют ее действия, она возвращалась к роли заботливого родителя. Она была поражена следами ожогов на руках сыновей, которые сама же оставила. А при переломе руки быстро отвезла Оуэна в больницу, как только поняла, что нанесла ему серьезную травму. Как Джекил и Хайд вели себя не мальчики, а их мать: она не могла контролировать дикие колебания между заботливым вниманием и яростью, сметающей все на своем пути.

Чтобы лучше понять поведение Саффир и ее искаженное восприятие собственных сыновей, я обратилась к работам Мелани Кляйн, австро-британского психоаналитика, которая оказала большое влияние на развитие профессии в первой половине XX века. Кляйн была известна работой с детьми, исходя из чего она сформировала одну из своих основополагающих теорий развития – параноидно-шизоидную позицию. Она описывает предполагаемую психологию младенцев в течение первых нескольких месяцев их жизни. Согласно теории Кляйн, младенцы не способны осознать, что и хорошее, и плохое могут сочетаться в одной и той же сущности. Ребенок не может понять, что мать, которая его кормит, может иногда лишать его чего-то или расстраивать. Вместо этого малыш «расщепляет» эти чувства: он видит «хорошую» грудь, которая дает, и «плохую», которая отказывает. Он чувствует, что этот контраст его преследует. Кляйн утверждала, что при нормальном развитии на смену параноидно-шизоидной позиции в возрасте примерно шести месяцев приходит депрессивная позиция: ребенок начинает понимать, что хорошее и плохое могут существовать в пределах одного и того же человека[7]7
  Klein, M., ‘Notes on some schizoid mechanisms’, International Journal of Psycho-Analysis, 27 (1946), 99–110.


[Закрыть].

Способность выйти за рамки параноидно-шизоидной позиции, воспринимать амбивалентность и двусмысленность – это критический этап в развитии человека, обладающего эмпатией, социальными навыками и способностью формировать здоровые отношения, где мы признаем, что партнер, которого мы любим, может быть тем, кого мы порой ненавидим. Кляйн называла способность мириться с такой двойственностью «депрессивной позицией». Это развитие – важнейшая часть психотерапии, когда пациент заново учится через свои отношения с терапевтом тому, что хорошее и плохое, поддерживающее и критикующее должны сосуществовать. Тем не менее эта эволюция не всегда однозначна, и мы не обязательно полностью избавляемся от стремления видеть в «объектах» (в терминах Кляйн) исключительно хорошее или плохое. Она писала: «Любовь и ненависть одновременно борются в сознании ребенка. И эта борьба в определенной степени продолжается на протяжении всей жизни. Она может стать источником опасности в человеческих отношениях»[8]8
  Klein, M., Love, Guilt and Reparation And Other Works 1921–1945, Volume 1 (New York: Free Press, 1975).


[Закрыть]. В тревожные времена все мы можем вернуться к поляризованному и ригидному мышлению параноидно-шизоидной позиции: снова впасть в инфантильное состояние, где все или хорошо, или плохо. Если плохое существует вне нас, то ужасен мир. Если оно находится внутри нас, то мы ненавидим себя.

Я пришла к выводу, что такое отношение к другим и к самой себе лежало в основе недостатков Саффир как родителя. Часто она пребывала в состоянии, близком к параноидно-шизоидной позиции, опасно колеблясь между восприятием сыновей как источника всего замечательного в ее жизни и как причины конфликтов и страданий – «чудовищ», как она сама их называла. Ее неспособность помнить о хорошем и плохом, уравновешивая, как и положено любому родителю, моменты любви и радости с моментами усталости и разочарования, означала, что она не могла самостоятельно успокоиться в те мгновения, когда мальчики впадали в истерику. Вместо этого она втягивалась в битву, где ее ребенок становился плохим объектом, а насилие казалось единственным выходом из временно́й спирали.

Эта склонность также помогла мне объяснить ее крайне положительное, даже несдержанное отношение ко мне в начале нашей работы. Я привыкла к настороженному восприятию, когда новый пациент взвешивает, смогу я ему помочь или нет. Однако Саффир сразу стала хвалить меня и горячо приветствовать – так она поместила меня на пьедестал и начала считать «хорошим объектом» (то же, что заботливая и кормящая грудь). Это не значит, что Саффир вела себя абсолютно невинно на наших сессиях, пока я составляла оценку психологического риска. Как и многие в ее положении, она иногда пыталась поменяться ролями. Однажды Саффир спросила, есть ли у меня дети и как бы я себя чувствовала, если бы кто-то объявил меня «неподходящей матерью», которая не может поставить потребности детей выше собственных. Часто возникает соблазн отреагировать на эти вопросы: отклонить провокационное предложение или поделиться чем-то из своей жизни с пациентом, с которым вы чувствуете личную связь. Но важно сопротивляться этому желанию и сохранять четкие границы. Раскрытие информации о себе переводит в сферу дружбы и может нести в себе риск того, что оно вызвано потребностями терапевта, а не пациента. Психотерапевт должен, насколько это возможно, позиционироваться как чистый лист, на который пациент может спроецировать собственное восприятие и потребности, оставляя пространство для переноса и сводя к минимуму возможности для искажений и подозрений. Подтверждение, что у вас есть дети, может вызвать зависть, тоску или ненависть, а сообщение о том, что вы счастливы в браке или недавно развелись, создает реальность, которая может подорвать цель и целостность терапии[9]9
  Зигмунд Фрейд сформулировал это так: «Врач должен быть непроницаем для пациента и должен, как зеркало, не отражать ничего, кроме того, что ему показывают». Gibson, M. F., ‘Opening up: Therapist self-disclosure in theory, research, and practice’, Clinical Social Work Journal, 40(3) (2012), 287–96 at p. 288. DOI: 10,1007/ s10615-012-0391-4.


[Закрыть]. Но эти вопросы важно рассмотреть даже без ответа на них. Они напоминают мне, что человеческий опыт непрерывен. Мы с пациенткой не находимся в разных мирах: я могла бы сидеть на ее месте, чувствуя ту же боль.

Начав готовить выводы для своего отчета, я понимала, что это дело не из тех, которые будут решены на бумаге. Жестокое обращение Саффир с сыновьями и пренебрежение к ним были очевидны и требовали действий. Ее рассказ о том, как внутри нее разгоралась ярость, превращая ее в чудовище, которое могло видеть в любимых сыновьях лишь зверей, нуждающихся в приручении, был таким же резким, как и действия, которые она описывала. Однако с точки зрения динамического риска нельзя было сделать вывод, что Саффир безнадежна. Несмотря на приступы ужасного импульсивного гнева и насилия, девушка, очевидно, была способна заботиться о сыновьях, сопереживать им и реагировать на их нужды. Она обладала не только способностью, но и желанием. Саффир хотела пройти курс лечения и не была против внимания местных властей к воспитанию ее детей. Она также понимала, зачем нужна оценка психологического риска. Она признала и приняла на себя ответственность за свои действия и подчеркнула, что сделает «все возможное», чтобы разобраться со своим поведением, подавить худшие побуждения и стать мамой, которая сможет обеспечить постоянный, безопасный и надежный уход за детьми. Когда я отметила, что это может включать в себя длительный курс психотерапии, сосредоточенный на ее гневе, его причинах и последствиях, включая глубокое погружение в детские воспоминания, Саффир сказала, что ей не терпится начать. Я занимала позицию осторожного оптимизма в отношении того, что удастся изменить один динамический фактор риска, который представлял наибольшую опасность для сыновей Саффир, – ее собственное неустойчивое поведение.

Подготовленная мной оценка рисков отражала двойственность, которая пронизывала жизнь Саффир и ее дело. Она была одновременно и источником насилия, и его жертвой. Ранее она состояла в абьюзивных отношениях, а ее детство прошло в детском доме и приемных семьях. В худшие моменты, когда Саффир обуревали молниеносные вспышки неконтролируемых эмоций, она явно была матерью, с которой небезопасно. И все же в подавляющем большинстве случаев она проявляла такую любовь, чуткость и заботу, которых ожидают от родителей. Саффир обвиняли в неисполнении родительских обязанностей, но в то же время она была внимательна к мальчикам, их характерам и внутреннему миру. Саффир отчаянно нуждалась в помощи, чтобы справиться со вспышками гнева, из-за которых она теряла контроль и становилась опасной. Она знала, что должна обеспечить детям спокойную и заботливую среду, которой сама была лишена.

Оценивая подобный случай, психолог должен распознать как хорошее, так и плохое, заключенное в одном и том же человеке, и разобраться в противоречивом поведении. Как и в других сходных делах, я беспокоилась, что могу слишком отклониться в ту или иную сторону: приуменьшу сохраняющийся риск для детей или недооценю возможность матери вроде Саффир изменить свое поведение[10]10
  Winnicott, D. W., Playing and Reality (London: Tavistock Publications, 1971).


[Закрыть]. В итоговом отчете было изложено все это, подробно описаны факторы, которые могут привести к причинению вреда детям в будущем, а также то, как лечение и защитные меры способны снизить эти риски – в теории до такой степени, что Саффир можно будет доверить заботу о детях без привлечения социальных служб. Завершив отчет словами о том, что я считаю его содержание правдивым и что он может быть передан в суд, я была почти уверена, что мое участие в этом деле еще не окончено.

Джеки

Если Саффир казалась мне обезоруживающей, то Джеки заняла оборонительную позицию с первых минут нашей встречи. Она ясно дала понять, что разговаривать не желает. Девушка считала, что процесс психологической оценки и все, что с ним связано, – это возмутительно, оскорбительно и вообще пустая трата времени. Она смотрела на меня с раздражением. У нее были короткие светлые волосы, куртка из искусственного меха свободного кроя и ботинки в стиле милитари. Такой образ казался чужеродным в непримечательном кабинете, где проходила наша сессия.

Дело было серьезным. Дочь Джеки Эми, которой тогда было 11 месяцев, взяли под опеку после серьезных травм, которые признали нанесенными умышленно. Среди них было кровоизлияние в мозг, которое могло стать результатом сотрясения, прямого удара или падения на твердую поверхность. У девочки также были порезы и синяки по краям лица, свидетельствующие о том, что ее ударили или поцарапали. В качестве потенциальных нападавших рассматривались только Джеки и ее партнер Леон, которые вместе занимались воспитанием Эми (так называемый круг подозреваемых). Эми отдали в приемную семью, она выздоровела, а Джеки в это время проходила ряд проверок – с девочкой и без. В рамках этого процесса Джеки и Эми оценивались по методике, которая называется «незнакомая ситуация»: ребенка оставляют в комнате с родителем, незнакомцем и в одиночестве, при этом соблюдая разную последовательность. Так определяется тип привязанности между родителем и ребенком[11]11
  Ainsworth, M. D., & Bell, S. M. (1970). Attachment, exploration, and separation: Illustrated by the behavior of one-year-olds in a strange situation. Child Development, 41(1), 49–67. https://doi. org/10.2307/1127388.


[Закрыть]. Было отмечено, что Эми не проявляла особого беспокойства, когда Джеки уходила из комнаты, продолжая играть с предоставленными игрушками, а затем отползала от матери, когда та возвращалась.

Несмотря на ужасное насилие, которому подверглась ее дочь, Джеки вела себя так, будто главная жертва именно она. Она была в ярости из-за того, что у нее забрали Эми, и ясно выразила свое недовольство социальными службами и мной лично. Ни ее поведение, ни объяснение событий не были убедительными. Джеки утверждала, что Леон не мог нанести повреждения ребенку незаметно для нее и что она не видела царапины, кровоподтеки или какие-либо изменения в поведении Эми до тех пор, пока не решила везти ее в больницу. Я стала расспрашивать ее о том, как же могли появиться эти травмы, если их не наносили ни она, ни Леон. Джеки ответила, что знает только одно: она оставила Эми в кроватке на дневной сон, а девочка была энергичной и спать не хотела. Наверное, она попыталась встать и упала, а Джеки услышала непривычный пронзительный плач. Когда женщина вернулась к кроватке, то увидела, что Эми лежит лицом вниз, прислонившись головой к перекладинам. Вероятно, именно это могло стать причиной серьезных травм. Джеки посчитала, что Эми сама расцарапала себе лицо, и после этого ребенку коротко подстригли ногти. Девушка настаивала, что только после этого предполагаемого несчастного случая заметила, что дочка ведет себя странно, она бледная, и кажется, что у нее кружится голова. И в этот момент Джеки решила отвезти ребенка в больницу. Эта версия кажется неправдоподобной и не соответствует заключению врача. К тому времени, когда Эми привезли в больницу, синяки изменились в цвете, а выраженная припухлость на голове указывала на то, что травмы были нанесены по меньшей мере сутки назад.

Как психолог и судебный психотерапевт, я должна сохранять спокойствие, проявлять интерес и сострадание, воздерживаться от суждений и слушать. Но задача оценки риска резко контрастирует с более поздней стадией психотерапии и предъявляет иные требования. У специалиста есть разрешение как можно ближе подобраться к истине по серьезному и тревожащему вопросу, и времени для этого мало. У нас нет такой роскоши, как серия встреч на протяжении нескольких месяцев, когда квалифицированный психотерапевт аккуратно вытягивает пациента из сложных ситуаций – сознательных и бессознательных. Из-за сжатых сроков процесс оценки может стать крайне напряженным. Я почувствовала, как во мне зарождаются разочарование и безысходность, так как я посчитала, что мать, которая или применяла насилие к девочке, или игнорировала его, пыталась обмануть меня, выдав абсурдную версию произошедшего.

Однако мне пришлось отбросить это чувство, чтобы разобраться со второй половиной задачи: нужно понять, что привело Джеки в такую ситуацию, какие психологические причины лежат в основе ее действий как матери и есть ли возможность помочь ей, чтобы она стала родителем, с которым безопасно. У нее уже были выявлены расстройство личности (истерическое и пограничное) и замкнутость, а в анамнезе – послеродовая депрессия. В ее досье входили кражи в магазинах и воровство. Диагноз Джеки указывал на импульсивность, сложности в поддержании отношений и склонность к драматизации. Об этом же свидетельствовал, на мой взгляд, наиболее значимый факт в ее прошлом: она внезапно отказалась от старшего ребенка, когда начала встречаться с Леоном. За два года до этого она передала восьмилетнюю дочь на попечение отцу и после этого почти с ней не общалась. Джеки рассказала, что прежняя семейная жизнь казалась ей скучной и неинтересной: они жили в пригороде в отдельном доме, а она подрабатывала в пабе неполный рабочий день. Именно там она познакомилась с Леоном, который, на ее взгляд, был классным, привлекательным и помог ей снова почувствовать себя живой.

Будучи в таком возбужденном состоянии, она, казалось, оставила старую жизнь без колебаний и сожалений. Джеки отреагировала с раздражением и даже некоторой скукой на мой вопрос, как ее уход мог повлиять на дочь. Этот факт в сочетании с результатами проверки по методике «незнакомая ситуация» дал мне серьезный повод для беспокойства: я сомневалась, что Джеки способна создавать и поддерживать отношения, которые позволили бы детям сформировать надежный тип привязанности. Рассказывая о Леоне, девушка светилась и показывала заинтересованность. Описание дочери, напротив, было плоским и общим – таким, будто она говорила о ребенке, которого не знала или о котором слышала от кого-то еще. В нем не было той фактуры, любви и внимания к деталям, которые были у Саффир, когда она рассказывала о своих мальчиках. Если бы мы говорили о детях в целом, а не о ее дочерях, я бы предположила, что Джеки еще не стала мамой.

Мне было больно осознавать, что при оценке Джеки в роли матери я рисковала сделать больший акцент на этом пренебрежении, чем если бы анализировала поведение мужчины. Оценивать способность матери заботиться о ребенке и при этом не поддаваться влиянию сложившегося образа материнства – задача трудная. Я пытаюсь не предать свои феминистские убеждения и вместе с тем исполнить долг психолога перед судом, где будут опираться на мой отчет при определении судьбы беззащитных детей. При работе с Джеки я убедила себя, что не остро отреагировала на какой-то отдельный случай, а выявила тенденцию: передо мной переменчивая и импульсивная мать, которая не раз показывала, что благополучие ребенка не является для нее приоритетом.

Джеки не хотела или не могла подробно рассказывать о дочери, поэтому я сместила фокус разговора на ее ранние годы и воспоминания о родителях. Вскоре стало очевидно, что причина непостоянства, в том числе в принятии решений, кроется в детстве и атмосфере нестабильности. Отец Джеки работал в дипломатическом корпусе, и их семья жила за границей. Из-за этого они часто переезжали, а девочка все время оказывалась новенькой в классе, отчаянно пытаясь завести друзей. Джеки ценила свою «образцовую» мать, однако при этом боготворила отца: он души в ней не чаял, но часто был занят работой или выпивал. Джеки называла себя папиной дочкой, но в то же время рассказывала, что из-за пьянства отца и его перепадов настроения домашние ходили вокруг него на цыпочках, из-за чего чувство беспокойства лишь усиливалось. Девушка получила хорошее образование, несмотря на постоянную смену школ в детстве. Позднее это проявилось в том, как она представляла доказательства в суде.

Во многом последующий выбор и действия, которые совершала Джеки, были попыткой отречься от любящей матери и стремлением к идеальному образу непредсказуемого отца. Когда девушка оказалась в обстановке, которую большинство бы описало как безопасный и стабильный образ жизни (частичная занятость, надежный супруг Тоби, с которым можно было воспитывать детей), она с раздражением восприняла все его ограничения и сбежала вместе с мужчиной, который обещал опасность и яркие эмоции. Леон в прошлом проявлял жестокость и провел два года в колонии для несовершеннолетних преступников: он был осужден за умышленное нанесение телесных повреждений. Джеки сочла Леона притягательным и сменила размеренную жизнь в пригороде на клубы, вечеринки и наркотики. Это был тот образ жизни, которого, как ей казалось, она была лишена из-за прилежности в школе и раннего брака с Тоби. Джеки отошла от этого после рождения Эми, но Леон не последовал ее примеру. Он продолжал возвращаться домой поздно, употреблять наркотики и участвовать в драках. Из-за этого дома царила напряженная обстановка: Леон пытался отоспаться днем после кутежа, но этому мешал плач малыша.