Текст книги "Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ)"

Автор книги: Анна Моц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Опираясь на эти факты, было нетрудно предположить наиболее вероятное объяснение травм Эми. Нанести увечья ребенку мог лишь кто-то из родителей, при этом отец девочки известен склонностью к насилию, употреблял наркотики и был недоволен ее поведением. Но, чтобы подтвердить эту теорию, требовалось или признание Леона, или свидетельские показания Джеки. Однако девушка отказывалась верить, что партнер это сделал, или же прикрывала его. Складывалась безвыходная ситуация: ни одного из родителей нельзя было окончательно идентифицировать как человека, жестоко обращавшегося с ребенком. Своего рода дилемма заключенного.

Как бы то ни было, моя задача – не раскрыть уголовное дело, а оценить, насколько Джеки подходит на роль родителя. Здесь вывод очевидный. На мой взгляд, вероятность того, что ребенок сам нанес себе повреждения, крайне мала. При этом, даже если сильно обобщать, Джеки умышленно закрывала глаза на вероятную вину своего партнера и старалась скорее защитить его, чем позаботиться об интересах маленькой дочки. Мне показалось, что девушка придумала объяснение, чтобы скрыть жестокость Леона. Она отчаянно за него цеплялась, хотя было очевидно, что оно противоречит действительности. Другая версия заключалась в том, что Джеки сама нанесла эти травмы из-за единичного случая потери контроля: девушка чувствовала сильный страх и вину, поэтому не хотела признаваться в содеянном. Я почти не сомневалась, что ни Джеки, ни Леон не являлись теми людьми, с которыми Эми была бы в безопасности. Однако в суде мне предстояло узнать следующее: то, что выглядит очевидным для одного психолога, может показаться сомнительным другому. Выводы, к которым я пришла относительно психологического состояния матери, были далеко не единственной интерпретацией. Представленные мной доказательства подверглись оспариванию.

В суде

Судебные заседания по вопросам опеки, на которых решают, где и с кем будет жить ребенок, представляют собой сложный процесс, на котором параллельно представлено несколько сторон. Это местные органы власти, которые должны обратиться в суд, чтобы добиться принятия различных видов постановлений, дающих им полномочия взять ребенка под свою опеку или осуществлять строгий надзор за родительской опекой. Это опекун ad litem – должностное лицо, назначенное судом для представления интересов ребенка. И наконец, это родители, которых часто по отдельности представляют разные адвокаты. Любая из сторон может привлечь меня в качестве эксперта, чтобы я провела оценку, а затем выступила на заседании. Однако моя задача заключается в том, чтобы быть независимым специалистом и в конечном счете отвечать перед самим судьей, учитывая, что приоритет – благополучие детей. Такая независимость подкрепляется несколькими аспектами: мои указания должны быть согласованы всеми сторонами, а выводы доступны всем одновременно. Кроме того, здесь, в отличие от уголовных дел, отчет нельзя проигнорировать, даже если он не понравится той стороне, которая его заказала.

Всякий раз, когда я даю показания в суде, остро чувствую ответственность: не только перед всеми сторонами конкретного дела, но и перед моей собственной профессиональной честностью и в конечном счете перед совокупностью психологических знаний и книг, на основе которых был проведен мой анализ. Участие в заседании и перекрестном допросе – процесс утомительный. От эксперта ждут независимости и отстраненности от дела, материалы которого нередко носят шокирующий и личный характер. Стиль общения британских адвокатов в зале суда напоминает плетение паутины красноречия, в которую должны попасть свидетели, порой даже исказив свои слова. Это представляет дополнительную трудность при попытке сохранить нейтралитет и невозмутимость. Главное – момент, когда вы встаете за трибуну и принимаете присягу, всегда остается волнительным, даже если вы делали это уже много раз. Так и должно быть.

В деле Саффир я выступала на предварительном слушании, где определяются текущие условия содержания ребенка до принятия окончательного решения об опеке. В течение полутора часов меня подвергали перекрестному допросу по результатам отчета об оценке психологического риска. Я пришла к выводу, что жестокое обращение девушки с сыновьями – серьезное нарушение, но она признала свою вину, прекрасно понимала потребности детей и была готова пройти курс лечения. На мой взгляд, эти факты следовало трактовать в ее пользу. Саффир больше не состояла в тех непостоянных отношениях, которые у нее были в момент, когда она сломала руку Оуэну. Она также согласилась регулярно проходить обследования на предмет употребления наркотиков. Я была убеждена, что лечение пойдет Саффир на пользу, и высоко оценивала вероятность того, что психотерапия на протяжении года или полутора лет может привести к значительному улучшению психологической устойчивости, способности к эмоциональной саморегуляции и пониманию того, как реагировать на меняющиеся потребности ее маленьких сыновей.

Когда адвокаты разных сторон задавали вопросы, ответы я адресовала судье. Это полезная тактика, которая напоминает, что мой главный долг – перед судом, а не перед адвокатом или какой-то из сторон. Нередко адвокаты последовательно требуют такой определенности, которой практически не бывает, когда мы имеем дело с непредсказуемостью лечения, сложностью человеческого поведения и силой психологического сопротивления переменам. Сколько времени займет лечение? Какова вероятность, что характер Саффир изменится и она научится справляться со стрессом? Когда мы поймем, что лечение успешно пройдено? Как эксперту, мне неудобно давать расплывчатые ответы и постоянно подчеркивать, что точно сказать невозможно. Однако не менее важно уйти от определенности в тех вопросах, которые непредсказуемы по своей природе.

Одним из наиболее уместных вопросов был последний, заданный судьей. Он спрашивал, может ли Саффир проходить курс психотерапии и одновременно заботиться о детях. Будет ли для нее дестабилизирующим фактором опека над Оуэном и Джоэлом, пока она проходит лечение, в рамках которого она с психотерапевтом будет подробно рассматривать тему насилия над детьми в прошлом? Или забота о детях сделает процесс более эффективным? Я поддержала вторую точку зрения: психотерапия не панацея, она должна сочетаться с другими мерами поддержки таких родителей, как Саффир. На мой взгляд, было лучше, чтобы она находилась под регулярным надзором и получала поддержку как родитель параллельно с психологическими сессиями, а не проходила терапию изолированно. В противном случае, когда настанет время, ей придется вернуться к роли, от которой и она, и мальчики, возможно, отвыкли. Я продолжала считать, что Саффир – заботливая мать, любящая своих детей. Мне казалось, что мальчикам будет лучше, если мама останется рядом, пусть и под пристальным наблюдением. Альтернатива – нестабильность перехода от одной структуры к другой. Я видела, как Саффир сияла, явно полная надежды, когда я подтвердила, что она сможет заботиться о сыновьях во время прохождения лечения, которое я была готова проводить амбулаторно в клинике при поддержке коллег.

Случай Саффир – пример того, какие трудности возникают, если стараться уравновесить различные потребности, а не примирить противоположные взгляды. Так или иначе все стороны согласились с тем, что вопрос заключается в том, как помочь Саффир стать родителем, с которым дети будут в безопасности. Опекун, назначенный судом, согласился со мной, что девушка может измениться. Отец мальчиков подтвердил, что дети должны остаться под ее опекой, если будут приняты меры предосторожности. На заключительном слушании был утвержден план работ по опеке, согласно которому местные власти обеспечивали тщательное наблюдение за Саффир, поскольку она сохранила опеку над сыновьями и начала проходить курс психотерапии со мной. В последующие 14 месяцев сочетание прогресса в лечении и более активного участия отца мальчиков в их воспитании дали положительный эффект, на который надеялись все участники слушаний. Саффир постепенно обретала бо́льшую осознанность, самоконтроль и чувство спокойствия в роли матери. Она смогла обуздать свой нрав и проявлять бо́льшую эмпатию к мальчикам и их взглядам на мир. В конечном счете при правильной помощи и поддержке она стала надежным и безопасным родителем и реализовала свой потенциал, как я и надеялась. Было приятно видеть и слышать, как она с гордостью рассказывала о мальчиках, об их развитии и о выстроенных близких отношениях.

Процесс по делу Джеки, напротив, был крайне враждебным. Я давала показания на заключительном слушании, где Джеки и Леон выступали против того, чтобы местные органы опеки забирали Эми. Это означало бы лишение их родительских прав и передачу девочки в новую семью (на время суда Эми жила в приемной семье). Еще одна сложность заключалась в том, что родители Джеки тоже подали заявку на опекунство над внучкой на случай, если дочь потерпит неудачу в суде. Джеки это не понравилось, и девушка продолжала настаивать, что не только она должна сохранить родительские права, но и Леон.

В отчете я дала рекомендацию не возвращать Эми под опеку Джеки и Леона. На мой взгляд, следовало выдать местным органам решение суда об установлении полной опеки, которое позволило бы навсегда отдать девочку в приемную семью. Адвокат Джеки, который привлек меня к процессу, не только не согласился с моим отчетом, но и поручил провести повторную оценку другому специалисту. Кроме того, меня вызвали на перекрестный допрос во время слушания в качестве свидетеля, дающего показания в пользу противоположной стороны. Судебный процесс стал еще более напряженным, когда меня и коллегу-психолога попросили присутствовать на заседании, чтобы выслушать показания друг друга и прокомментировать их во время перекрестного допроса. Иногда специалистов созывают на предварительное совещание, чтобы попытаться прийти к консенсусу и избежать рассмотрения спора. Однако адвокаты этого не сделали. Закон также не позволяет экспертам на данном этапе обсуждать расхождения в отчетах. Это действие было бы расценено как неуважение к суду.

Единственное, что мы могли сделать до заседания, – прочитать отчеты друг друга. Меня удивили как методология, так и выводы коллеги. Наши оценки резко расходились. Особенно заметно это было в акцентах, которые мы делали на ключевых элементах дела Джеки. Я посчитала, что Джеки – дееспособная и независимая женщина, которая прекрасно владеет собой. Мой коллега представил ее как молодую женщину, которой манипулируют и которая попала под влияние контролирующего и жестокого партнера. Меня в первую очередь беспокоили травмы, которые получила Эми. Коллега же сосредоточился на потенциальной травме Джеки из-за того, что ее разлучили с дочерью: фокус был смещен на послеродовую депрессию и проблемы, которые из-за нее возникли. В чужом отчете мало внимания уделялось тому, что Джеки оставила старшую дочь. В то же время особое значение придавалось факту, что Джеки перестала пить и курить, когда забеременела Эми, и что она кормила ее грудью до тех пор, пока их не разлучили. Джеки была представлена как любящая мать, у которой сформировалась тесная связь с дочерью, но ее внезапно прервали.

Рассматривая одно и то же досье и одного и того же человека, мы с коллегой пришли к удивительно противоречивым выводам. По моей оценке, Джеки страдала расстройством личности, демонстрировала склонность к непостоянному и импульсивному поведению, не могла сформировать устойчивую привязанность ни к одному из своих детей и была больше озабочена своими отношениями с Леоном, чем благополучием ребенка. Мой коллега, напротив, описал ее как трагическую фигуру, жертву несправедливости и преданную мать, которую нельзя разлучать с ребенком. Проверка по методике «незнакомая ситуация», которая показывала отсутствие надежной привязанности Эми к матери, и вовсе не упоминалась. Альтернативная интерпретация фактов никак не повлияла на мою уверенность в сделанных выводах: и местные органы опеки, и опекун ad litem склонились к выводам из моего отчета. Однако меня поразила огромная пропасть между двумя заключениями. Это напомнило о том, что абсолютно объективной оценки не существует и что придание разной значимости одним и тем же фактам может привести к кардинально разным интерпретациям.

Такой контраст продолжал сохраняться в течение всех пяти дней слушаний. Я присутствовала на четырех из них: либо чтобы дать показания, либо чтобы услышать показания других. Мой коллега-психолог и Джеки выступали передо мной. Таким образом им удалось задать тон и косвенно продемонстрировать, что я занимаю противоположную – негативную – позицию. Эта мысль показалась мне тревожной, пока я молча сидела в зале заседания. Чувство лишь усиливалось по мере того, как я слушала эмоциональный рассказ эксперта, который выступал за воссоединение Эми и Джеки и приводил грудное вскармливание в качестве доказательства их связи. Самопожертвование Джеки, отказ от курения и употребления алкоголя во время беременности и после нее показали, что она «начала все с чистого листа» из любви к ребенку. Сама Джеки была спокойна, сдержанна и убедительна. Хотя были свидетельства того, что Леон входил и выходил из дома Джеки, девушка отрицала, что они все еще состоят в отношениях. Она также заметила, что теперь допускает, что это он нанес ужасные травмы ребенку (на нашей встрече она отрицала такую версию). Рассказ Джеки, местами противоречивый, произвел на меня впечатление. Он подтвердил мое представление о ней как о женщине, обладающей независимостью и свободой воли, а не как о беспомощной жертве, которой ее пытался выставить второй эксперт.

Когда я в конце концов выступила в качестве свидетеля, изложив различные риски, которые, по моему мнению, представляла бы дальнейшая опека Джеки над Эми, у меня сложилось впечатление, что мои слова не были услышаны. Судья слушал другого эксперта внимательно, даже угодливо. Во время моей речи он казался рассеянным. Затем, когда я заметила, что отношения Джеки с Леоном вызывают беспокойство и, вполне вероятно, продолжатся, судья меня перебил:

– Мисс Моц, вы что, никогда не встречали женщину, которая любит мужчину?

Даже сейчас, проработав в этой сфере более 20 лет, в течение которых мне довелось иметь дело с жестокими и неуравновешенными пациентами, слова судьи по-прежнему остаются самой поразительной фразой из всех, что я слышала за свою карьеру. Я не могла поверить, что человек в его положении так открыто показывает собственные предубеждения. Эту мысль подтвердил и следующий вопрос:

– Мисс Моц, у вас есть дети?

Смысл такого прерывания моей речи был предельно ясен. Тогда я была молодой девушкой без мужа и детей, и мой отчет вместе с профессиональным заключением обесценили до такой степени, что их не учли, потому что один мужчина сделал свои выводы на основе моего жизненного опыта. Судья воспринял меня как наивную девочку, которая не понимает ни романтическую, ни материнскую любовь. Из-за этого его несильно интересовало, что я собираюсь сказать о Джеки, ее способностях как матери и рисках, которые она представляла для дочери. Долгие часы тщательной работы по составлению психологического портрета и всесторонней оценке рисков, казалось, были отброшены в сторону одним взмахом руки человека с предубеждениями.

После двух резких фраз судьи мне стало абсолютно понятно, чем закончится это дело. Неужели судья, в руках которого было будущее беззащитного младенца, оказался пленен рассказом о жертвенности девушки и материнской любви? Казалось, что он принимал решение, которое определяло судьбу нескольких человек, основываясь скорее на идеализированных представлениях о женственности и материнстве, а не на разумной оценке доказательств и мнении специалистов. В этих обстоятельствах неоднократный акцент моего коллеги на том, что Джеки кормила дочь грудью, получился непреднамеренным мастерским ходом для защиты одной из сторон процесса. Когда психолога снова вызвали на свидетельскую трибуну, чтобы прокомментировать мои показания, он утверждал, что я недооценила влияние, которое Леон оказывал на Джеки, и факт ее послеродовой депрессии. Он был категоричен в своих показаниях, описывая травмирующие последствия разлуки для маленького ребенка, а также непреклонен во мнении, что Джеки и Леон действительно расстались и что она была в состоянии защитить себя и Эми от возможного вреда. То, как разлука повлияла на старшую дочь Джеки, которой тогда было восемь, не обсуждалось.

Нельзя сказать, что мои слова о риске для ребенка остались гласом вопиющего в пустыне. Социальные работники и представители местных органов опеки засвидетельствовали, что Джеки и Леон отказывались сотрудничать с ними, и выявили недостатки в том, как они выполняли родительские обязанности – как вместе, так и по отдельности. Показания опекуна ad litem и педиатра, который осматривал Эми в отделении неотложной помощи и описал потенциальные долгосрочные последствия ее травм, тоже звучали убедительно. Однако судья остался при своем мнении. Он отклонил план, который предложили местные органы опеки (они рекомендовали забрать Эми у родителей), и сказал, что минимум, на который он был бы готов пойти, – это соглашение с разделением ответственности за Эми, включающее план ее возвращения под опеку Джеки. Местные органы не могли одобрить такое решение, поскольку не хотели делить ответственность с матерью, которую считали опасной. Им оставили возможность повторно подать заявку на получение распоряжения о надзоре, что, однако, не даст им права забрать Эми из-под опеки матери, пока не наступит момент, когда ее действия достигнут порогового критерия причинения вреда. Следовательно, если этого не произойдет, она может оказаться вне поля зрения.

Дело Артура Лабиньо-Хьюза, шестилетнего мальчика, убитого на попечении мачехи-садистки и жестокого отца в 2021 году, всколыхнуло Великобританию, что вполне понятно, однако это лишь один из множества подобных случаев. По данным Национального общества по предотвращению жестокого обращения с детьми, в среднем в Великобритании еженедельно убивают по меньшей мере одного ребенка. При этом дети в возрасте до года входят в особую группу риска, а родители (биологические или приемные) наиболее часто являются преступниками[12]12
  Statistics Briefing 2021, NSPCC https://learning.nspcc.org.uk/media/1652/statistics-briefing-child-deaths-abuse-neglect.pdf.


[Закрыть]. Именно поэтому большинство таких историй остаются незамеченными, кроме тех редких ситуаций, которые представляют как трагические исключения из правил. Никто не хочет признавать, что причина этих смертей – повсеместное нежелание противостоять насилию, которое происходит совсем рядом – в знакомых всем бытовых ситуациях. Писательница-романист и эссеист Сири Хустведт выявила эту тенденцию в проницательной работе о деле Сильвии Лайкенс[13]13
  Сильвия Лайкенс – американская девушка, убитая в возрасте 16 лет после длительных истязаний. Ее история легла в основу романа Джека Кетчама «Девушка по соседству», а также фильмов «Американское преступление» (режиссер Томм О’Хэвер) и «Девушка по соседству» (режиссер Грегори Уилсон). – Прим. изд.


[Закрыть]. В 1965 году юная американка погибла от рук женщины, на попечении которой она находилась, и других детей, с которыми она жила в одном доме. «Стрелка-одиночку, который „слетает с катушек“ и начинает стрелять по людям в церкви, синагоге или школе, и психопата-садиста, который тайно выслеживает свою жертву, легче мысленно держать на комфортной дистанции, объясняя их поведение психическим расстройством, чего не скажешь о группе людей (какой бы большой или маленькой она ни была), которая нападает на свою жертву с бешенством и яростью»[14]14
  Hustvedt, S., ‘The Scapegoat’ in Mothers, Fathers and Others: New Essays (New York: Simon & Schuster, 2021).


[Закрыть].

Мы не признаем в полной мере масштабы материнского насилия в отношении детей, потому что это противоречит нашим убеждениям. Эта идея подвергает сомнению сложившиеся представления о семье и материнстве и угрожает той самой «комфортной дистанции», которую мы стараемся оставить между собой и возможностью серьезного насилия. Дело Джеки показало мне, что такой «близорукости» подвержена и система правосудия, и люди на высоких должностях, которые определяют ход жизни детей. На самом деле очень легко увидеть, что дети, находящиеся в группе риска, остаются в опасности, несмотря на то что существует масса возможностей это изменить.

Случай Джеки остается одним из самых тревожных примеров в моей карьере, когда ребенка возвращают на попечение матери, которую я сочла ненадежным родителем и потенциальной угрозой. Благодаря ему я поняла, насколько сильны предубеждения и нежелание отказываться от прекрасных представлений о материнстве. Не меньшее беспокойство вызывало и то, что постановление суда снизило информационную прозрачность ситуации. Если представители местных органов опеки не выявят, что Эми причинили серьезный вред (а сделать они это могут только во время визитов в соответствии с постановлением о надзоре), я не смогу следить за ее делом, опекун ad litem лишится будущих контактов, а после окончания срока постановления Джеки сможет спокойно воссоединиться с Леоном или другим партнером, который представляет потенциальную опасность для девочки. В этом деле за время наблюдения никакого вреда не выявили, поэтому долгосрочные последствия для Эми остаются тайной, вызывающей тревогу. Я сделала акцент на потенциальном риске, а мой коллега сосредоточил внимание на вреде от разлуки матери и ребенка. Хочется верить, что прав был он, а не я.

Опыт проведения оценки риска в рамках судебного процесса научил меня тому, что психолог должен привыкнуть к ситуациям, когда его профессиональное мнение могут проигнорировать, а рекомендации – не соблюсти. Однако я никогда не привыкну к тому факту, что, как бы мы ни старались, невозможно защитить всех детей от серьезного вреда со стороны опекунов даже при наличии явных признаков опасности. Причины этого носят как системный, так и психологический характер. Проблема не только в том, что отрицание – мощный психологический фактор, но и в том, что службы по защите детей не представляют собой единую отлаженную систему, а злоумышленники знают способы сокрытия преступлений. Все это приводит к серьезным сбоям. Часто дела отличаются сложностью: доказательства противоречивые или допускают разные толкования, и ни один из планов действий не дает гарантированного результата. Вполне возможно и даже приемлемо, что два специалиста могут прийти к разным выводам: они тщательно и добросовестно проанализировали одного и того же человека, изучили его медицинскую карту и свидетельства, касающиеся причинения вреда ребенку или неисполнения родительских обязанностей, прочитали отчеты социального работника и провели сеансы контактного наблюдения с родителем и ребенком. Решение или изъять ребенка из-под опеки родителей, или вернуть его им может оказаться трагически ошибочным, даже если его приняли с учетом всех имеющихся доказательств и в свете консенсуса экспертов.

Дело Джеки запомнилось мне в том числе и потому, что я до сих пор задаюсь вопросом: было бы решение судьи другим, если бы я давала показания сейчас, будучи женой и матерью? Или если бы я была мужчиной? Я также вынесла из этого урок, который не теряет актуальности даже при изменении личных обстоятельств или мнения в обществе, которое произошло за четверть века. Дела по вопросам опеки, где участвуют мать и ребенок, всегда тесно связаны с эмоциями. Они вызывают сильные чувства у всех, кого это касается, независимо от жизненного опыта и от того, какие принимаются меры, чтобы сохранять профессиональную дистанцию. Почти каждый, кто участвует в подобных делах в любой роли, в том или ином виде испытывал на собственном опыте уникальную связь матери и ребенка. Большинство из нас знают, каково иметь маму или потерять ее – и не важно, насколько хорошо она справлялась с родительскими обязанностями и как мы относимся к ней сейчас. Материнство существует не только как состояние, но и как идея в умах людей. Ни одно обсуждение не проходит в условиях абсолютной нейтральности – без опоры на личный опыт, сентиментальной привязанности и идеалов, которыми мы так дорожим. Дело Джеки помогло понять, что в судебных процессах такого рода мы соприкасаемся не только с юридическими нормами и клиническими оценками, но и с наслоениями глубоко укоренившихся социальных норм и со стремлениями людей. На женщину смотрят сквозь искажающую призму: воспринимают ее не как реального родителя, а как идеальную мать, которую в ней хочет видеть общество. Позднее я оценивала Грейс – мать, которая намеренно инсценировала и спровоцировала болезнь дочери. После этого случая я поняла, что идеализированные представления о материнстве не просто предрассудки, а убеждения, которые влияют на специалистов при принятии решений и создают риск для жизни детей.