Текст книги "Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ)"

Автор книги: Анна Моц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Паула десятилетиями старалась контролировать окружающих, так что я не надеялась на то, что ко мне будет другое отношение. Она понимала, что мне известно о прошлых угрозах и нападениях на моих коллег. Более того, она сама рассказывала мне об этом и делилась тем, насколько ей понравился тот случай, когда она взяла врача в заложники. Она нередко указывала на то, что сейчас я у нее на хорошем счету, но все может быстро измениться.

Паула вела себя со мной так же, как и с другими важными людьми в ее жизни: старалась сделать меня своей заложницей в эмоциональном плане – таким человеком, которого она может контролировать при помощи вспышек гнева и угроз. Паула то и дело давала понять, что наши сессии проходят лишь благодаря тому, что она так решила, а передумать она может в любой момент. Это проявлялось по-разному: и в том, как она холодно и без приветствия входила в кабинет и в не очень-то завуалированных угрозах, которые звучали во время разговора. Иногда она спорила и придиралась к каждому слову. В другой раз она льстила и пыталась вовлечь в воображаемые войны с персоналом клиники: классический паттерн положительного и отрицательного подкрепления, к которому прибегает абьюзер и который сложно предугадать. Она все время пыталась прощупать мои уязвимые точки, но не показывала свои. «С чего это я должна с тобой делиться, когда ты мне ни фига не говоришь?» – так звучал стандартный ответ на любой вопрос, который ей не нравился. Ее раздражало, что я (как профессионал, конечно же) не стала ничего сообщать о своей жизни, браке и детях. С одной стороны, Паула хотела собрать обо мне своего рода досье, чтобы использовать его как оружие. С другой стороны, этому противостояло столь же мощное желание защитить себя от того, что такое знание могло ей раскрыть: мама меня любила, я не страдала от послеродовой депрессии, у меня были хорошие отношения с детьми. Как всегда в случае с Паулой, воинственность шла рука об руку с неуверенностью в себе. Она цеплялась за агрессивное поведение так же отчаянно, как и боялась его последствий.

С враждебно настроенными пациентами психотерапевту стоит внимательно следить за тем, чтобы не попасть в расставленные ловушки и не принять приглашение к действиям (пусть даже непреднамеренно), которые лишь закрепят нежелательное поведение вместо того, чтобы помочь с ним справиться. При работе с Паулой существовал риск того, что наши профессиональные отношения станут очередным токсичным партнерством – шаблон, который был выбран по умолчанию. Отчасти Паула хотела запугать меня до такой степени, чтобы я от нее отказалась. Тогда бы она получила странное удовлетворение от того, что ее представление о себе подтвердилось: она нежеланная, нелюбимая и неисправимая. Не могу сказать, что спокойно относилась к такому поведению. Иногда я с тревогой ожидала, что же принесет нам новый сеанс. Порой я боялась говорить, опасаясь того, какие слова или действия могли за этим последовать.

Пациенты с богатым опытом вроде Паулы понимают, как устроен кабинет психотерапевта, и используют это в своих интересах. Они знают, что рядом с вами тревожная кнопка, которую можно нажать в экстренных случаях. Они будут пристально следить за вашей реакцией после того, как озвучат угрозу. Собираетесь позвать на помощь? Вас удалось напугать? Кто контролирует ситуацию? Иногда это точно была Паула. Неоднократно ее поведение заставляло меня чувствовать себя в точности как ребенок, который в четвертый раз за неделю наблюдает за ссорой родителей: смотрит, чувствует беспомощность и задается вопросом, есть ли здесь его вина.

Один из сеансов в середине нашего курса длиною полтора года встревожил меня особенно сильно. Он состоялся после трехнедельного перерыва, во время которого я ездила на длинные зимние выходные в Нью-Йорк, чтобы повидаться с родными. Учитывая постоянный страх Паулы быть покинутой, встречи, которые происходили непосредственно до и после таких пауз, были особенно сложными для нас обеих. Не помогали заблаговременное предупреждение и объяснение причин, а также обсуждение чувств, которые могла вызвать кратковременная разлука: Паула с холодной яростью встречала ощущение того, что ее отвергли. Пока мы шли из приемной в кабинет на первый сеанс после перерыва, она не сняла очки и держалась на шаг позади меня, почти ничего не говоря. Я не до конца отошла от перелета и испытывала некоторый дискомфорт, а еще у меня было дурное предчувствие, но определить его причину я не могла.

Мы вошли в тот же кабинет, где работали в течение предыдущих девяти месяцев, при этом Паула стала осматривать его так, будто помещение было ей незнакомо. Она разглядывала стены и потолок, и складывалось впечатление, что она ищет жучки. Она заметила, что вообще-то не хотела приходить, но Рубен настоял: она вела себя «странно» и беспокойно по отношению к мужу и сыну, хотя с ребенком она обычно была терпелива и заботлива. Паула сама сняла очки, но я вздрогнула, когда она резко захлопнула пластиковый футляр: неестественный треск напомнил звук ломающихся костей – неприятный, но ей, казалось, он нравился.

Стараясь успокоить ее, я спросила, что, по ее мнению, выбило ее из колеи и стало причиной недавних изменений в поведении. Она вздохнула, а затем рассмеялась: «Специалист здесь ты, а не я. Откуда мне знать?» Я предположила, что причина – невозможность проводить психотерапевтические сессии в течение трех недель. Было ли у нее чувство, что я ее бросила? Взгляд, блуждавший по кабинету, остановился на мне: «Но ты же так и сделала. Ускакала в свою идеальную жизнь».

Она немного смягчилась, когда мы стали разбираться с причинами появившихся проблем. Сын Александр, его жена и маленькие дети остановились погостить и заняли спальню, в которую Паула частенько уходила, когда ей мешал храп мужа. Теперь же она спускалась в гостиную и включала телевизор – делала что угодно, чтобы отвлечься от тревоги: она переживала из-за того, что нужно выполнять роль хозяйки дома, продумывать меню, а еще что повсюду скапливается грязь, ведь она боялась разбудить детей и поэтому не пылесосила. Я кивнула, чтобы она продолжала, но она вдруг замолчала. Она засомневалась, может ли поделиться со мной программами, которые стала смотреть по ночам в одиночку. При этих словах я стала лихорадочно перебирать в уме возможные варианты. Это точно не порно, потому что секс вызывал у нее отвращение, и не кулинарные передачи, которые могли заставить ее почувствовать себя неполноценной. Я была уверена: она стесняется признаться, что смотрела мультфильмы, ведь отсюда вытекают ассоциации с уязвимостью.

Я подтолкнула ее к продолжению рассказа, напомнив, что моя задача – помогать, а не осуждать. Самую большую работу мы проделали как раз через обсуждение тем, которые вызывали у нее дискомфорт. Она уступила и рассказала. Новый интерес Паулы – документальный сериал о Третьем рейхе. Ее не просто увлекла, но и взволновала информация о том, как вел себя Гитлер, каким харизматичным он ей показался и сколько всего хорошего нацисты, по всей видимости, сделали для Германии. Кроме того, она решила углубиться в тему: нашла дополнительные сведения о Дэвиде Ирвинге и его опровержениях размеров и сути концентрационных лагерей. Она соглашалась с отрицателем холокоста в том, что масштабы преследования евреев наверняка были преувеличенны.

Паула рассказывала об этом с нарастающим воодушевлением, а я чувствовала, как быстро бьется сердце, пока я изо всех сил старалась сохранить невозмутимое выражение лица и спокойный голос. Знала ли она (возможно, поискав информацию обо мне в интернете), что я еврейка и что мои родители были австрийцами, бежавшими от нацистского режима? Намеренно ли она затронула одну из самых чувствительных и глубоко личных тем, чтобы еще раз попытаться выбить меня из колеи и наказать за то, что она посчитала пренебрежением в течение нескольких недель? Это было искреннее признание встревоженной пациентки или уловка манипулятора и абьюзера, воспользовавшегося самым мощным из имеющегося оружия? У меня в голове сразу возникло опровержение ее слов, но я сдерживалась, чтобы не озвучить его. В памяти всплыли рассказы мамы и бабушки о жизни при нацистском режиме. Это был один из тех редких случаев, когда я почувствовала сильную уязвимость и незащищенность, находясь в одном кабинете с пациенткой. Сложно было спокойно отреагировать на то, что казалось целенаправленной атакой.

Я заставила себя прекратить внутренний монолог, который раскручивался по спирали, и вернуться к началу. Цель наших сессий – позаботиться о нуждах Паулы, и мои чувства не должны были на это повлиять. Не важно, насколько неприятным мне казался разговор. Моя обязанность как терапевта – рассмотреть смысл и важность сказанного, а не судить об этом, опираясь на свои потребности и ощущения. Я дождалась паузы, которая наступила через несколько минут. Паула рассказывала, что смотрела и читала во время рождественских недель, пока я была в Нью-Йорке, ела латкес в компании пожилых родственников и чувствовала особенную связь с еврейской культурой.

Я сказала, что мне любопытно узнать, что именно привлекло Паулу в этих передачах и почему ее так заинтересовала упомянутая тема. Возможно, причина кроется в одержимости идеей искоренения того, что кажется слабым и уязвимым (как раз этого Гитлер пытался достичь с помощью геноцида и создания арийской расы)? Может, грубое абстрагирование и преувеличение собственных страхов и убеждений каким-то образом привело к волнению и возбуждению? Она согласилась. Она с улыбкой заметила, что в ее идеальном мире было бы сильное общество, состоящее из белых людей, где не было бы евреев и представителей других меньшинств.

Я видела, что Паула вела себя как расистка по отношению к некоторым сотрудникам клиники, и мне было сложно с этим мириться, но я не думала, что она сторонница евгеники или разделяет идею превосходства белой расы. Я отмахнулась от того, что сочла за вопиющую попытку провокации, и продолжила. Она действительно искренне верила в эти идеи? Или же это стало порождением того периода, когда она чувствовала себя еще более напуганной, одинокой и уязвимой, чем обычно: изгнанницей в собственном доме, лишенной еженедельных сеансов терапии, которые стали важной частью ее жизни? Чувство отвращения, которое вызывало восхищение Паулы нацистами, стало утихать, когда я представила себе напуганную и одинокую женщину: она сидела в гостиной посреди ночи и могла найти утешение только в теориях заговора, которые успокаивали ее и в то же время усиливали паранойю. Это помогало ей справляться с грустью и ощущением беспомощности.

Я поняла, что негласное противостояние, которым стал наш разговор, подошло к концу: Паула улыбнулась с облегчением и призналась, что сама испугалась такой реакции на передачу, поэтому ничего не рассказала близким. Последние несколько недель выдались тяжелыми. Она расстроилась, что ее система поддержки дала сбой, и постоянно переживала, что не сможет дать все, что потребуется, родственникам. В тот момент я поняла, что Паула рассказала про нацистов намеренно: это было возмездие за «наказание», коим она считала мой отъезд. Так она попыталась спроецировать на меня свое испуганное состояние. Но, что важнее, я видела, что она хотела оставить это в прошлом. В начале нашей работы Паула была человеком, который старался использовать слабость собеседника и довести ситуацию до такого состояния, что разрушены будут обе стороны. Но теперь для нее было в той же степени важно продолжить диалог и сохранить отношения. Она хотела наказать меня, однако в то же время стремилась ограничить наносимый урон. Она сердилась, но вспышка гнева не была бесконтрольной. Желание изменить поведение, которое омрачало жизнь, постепенно стало сильнее, чем потребность контролировать и терроризировать всех вокруг. В конце изнурительной и напряженной сессии я почувствовала, что мы справились с трудностями, и стала надеяться, что впереди нас ждет прогресс.

Исходя из ситуации Паулы, было ясно, что одним из самых сложных моментов в курсе психотерапии будет его успешное завершение. Я боялась этого момента с первого дня: волновалась, что это может спровоцировать словесные или даже физические нападки, хотя мы обе знали, что еженедельные встречи в итоге придется прекратить. Было крайне важно, чтобы Паула знала об этом с самого начала – так ей удалось бы обрести чувство контроля. Но это не придавало мне смелости в момент, когда нужно было сообщить о моем уходе из клиники. Время пришло, когда я сменила работу. Однако Паула взяла ситуацию в свои руки: она решила прекратить наши сеансы за две недели до положенной даты. Это указывало на то, насколько большого прогресса удалось достичь за полтора года совместной работы. Паула встала, чтобы в последний раз выйти из кабинета, повернулась ко мне, и в ее глазах, которые теперь не были скрыты очками, виднелись слезы. Она взяла меня за руку и, все еще не отрывая взгляда, сказала, что будет скучать. Меня удивило и тронуло такое неожиданное проявление честности и близости. Наше расставание (то, что в прошлом было причиной угроз и упреков) прошло почти гладко. Паула страдала от прежних страхов, но к этому моменту ей захотелось разобраться с ними, понять, откуда они взялись и почему продолжают так сильно на нее влиять. Если раньше она была закрытой личностью, то теперь начинала постепенно раскрываться. В последние месяцы мы обсуждали темы, которые не смогли бы затронуть в самом начале, в том числе стихи, написанные Паулой. Этот секрет она когда-то ревниво оберегала, потому что считала изобличающим доказательством слабости.

Паула – та пациентка, внутри которой всегда боролись потребность в переменах и страх перед их последствиями. Спустя полтора года мы не пришли к радикальным результатам, но баланс сил изменился. Вперед стала выходить та сторона Паулы, которая отчаянно хотела преодолеть свои страхи и выбраться из капкана повторяющегося насилия. Она начинала осознавать: больше всего ей не нравилось постоянное стремление ненавидеть себя и проецировать это чувство на окружающих.

Отчасти такая динамика – заслуга терапии, но не менее важными оказались изменения в семейной жизни Паулы. Одно из них – ухудшение здоровья матери. Мама была для нее угрожающей и непредсказуемой фигурой, которая была рядом на протяжении всей жизни. Но ее неявная власть неизбежно уменьшалась по мере того, как она становилась уязвимой и беспомощной пожилой женщиной. Однако большее значение имели отношения Паулы с внуком Лукасом. Девятимесячный малыш серьезно заболел, и Паула с мужем стали постоянно о нем заботиться, помогая дочери, у которой было много забот. Паула в роли матери регулярно проявляла насилие, поэтому я сомневалась, что ее уход за внуком – хорошая идея. Но я сильно ошибалась. Как бабушка, она постаралась передать мальчику все, что не смогла сделать для собственных детей. Женщина показала, что может быть нежной, заботливой и, главное, терпеливой. В случае с дочерью плач вызывал у Паулы гнев и отвращение к себе. Когда же плакал Лукас, моя пациентка чувствовала страх и беспокойство: малышу было больно, поэтому ему нужно было даже больше внимания, чем другим младенцам. Когда свои дети были очень маленькими, они казались Пауле хищниками, которые питались ее телом, а затем и каждой минутой жизни. Во внуках женщина смогла рассмотреть уязвимых малышей, которыми они и были на самом деле. На одной из встреч Паула рассказала, как болезнь Лукаса «перевернула все с ног на голову». Это признание из уст человека, который всю жизнь пытался скрыть свою хрупкость, – большое достижение.

Это нельзя назвать внезапным и полным изменением убеждений. Старые страхи и ревность никуда не делись, и, исполняя роль заботливой бабушки, Паула отчасти предпринимала еще одну попытку контролировать дочь и показать свое превосходство над ней, пока та с трудом справлялась со сложностями ухода и воспитания больного ребенка. Но большая часть изменений были содержательными. Паула и Рубен, которые так часто ссорились, воспитывая собственных детей, наверное, впервые стали действовать как команда, пока сидели с внуками. Они открыли для себя отношения, которые отличались от тех, что они знали. Что касается самой Паулы, болезнь внука поставила ее лицом к лицу с еще большим страхом, чем открыть миру свою уязвимость. Ей удалось унять часть своей собственной боли, пытаясь успокоить чужую – боль ребенка, который не был источником осуждения и презрения (того, чего она постоянно боялась). Паула смогла обсудить эти чувства на нашей встрече и поразмышлять о них в безопасных условиях психотерапевтической сессии. Она сформулировала то, что так долго оставалось неприкосновенной темой и не находило словесного выражения.

Было трогательно видеть эти перемены в Пауле в конце нашей совместной работы. Я наблюдала, как женщина, которая из-за страха превратила себя в тирана, училась быть терпеливой, по-матерински отзывчивой и доверяющей окружающим. Передо мной была пациентка, прежде державшаяся за ненавистный образ человека, который никому не нужен. Но теперь она открыла для себя роль, в которой была действительно желанной и необходимой. И я видела, как женщина, чье восприятие отношений было искажено жестоким обращением, наконец-то открыла для себя безусловную любовь.

История Паулы показала ужасные последствия травмы и то, как она может подпитывать склонность к насилию. Но в то же время она доказала, что на этот опыт не обязательно опираться до самой смерти. Люди способны меняться, особенно когда их вынуждают жизненные обстоятельства, предоставляя возможность поразмыслить над скрытыми страхами и желаниями. Шаблоны, которые определяют наши отношения, прочны, но их можно разрушить. Привычки, формирующие поведение, укоренились глубоко, но они тоже поддаются изменениям. Больше всех таким эффектом была удивлена сама Паула: беспомощный ребенок смог так повлиять на страхи, которые преследовали ее с детства. Она поделилась этим в контексте безопасных терапевтических отношений, где она чувствовала, что ее тоже видит и слышит другой человек. Достигнув этой точки, она смогла распознать определяющую потребность и ухватиться за нее. Чтобы получить то, чего она хотела больше всего на свете (любовь родных), сначала ей пришлось принять то, чего она сильнее всего боялась: масштаб собственной уязвимости.

Судебный психолог – это не просто пассивный и беспристрастный наблюдатель. Из-за эмоциональной природы историй пациентов, зачастую глубоко трагичных, психотерапевт в них погружается и находит фрагменты, которые соответствуют его собственному жизненному опыту. Пациенты же выявляют различия или сходство с вами. То, что Фрейд определял как перенос и контрперенос, при котором пациент может проецировать свои надежды, страхи и чувства на терапевта и наоборот, является одной из основных движущих сил любых психотерапевтических отношений. Это то, что необходимо постоянно анализировать и понимать. С одной стороны, перенос – это полезная и нужная часть психотерапии – например, когда он позволяет пациенту воспринимать специалиста как надежную родительскую фигуру, с которой он может построить более здоровые отношения, чем те, что у него складывались в прошлом. Возможно, он наконец-то сможет выразить гнев по отношению к родителю, который бросил его или причинил ему боль, и тем самым найти освобождение. С другой стороны, эти феномены могут оказаться вредны – скажем, если терапевт слишком сильно отождествляет себя с пациентом или с одной из его жертв, искажая восприятие и перспективу. Работа с Паулой стала жестким напоминанием о рисках контрпереноса: сочетание ее признаний и провокаций ненадолго поставило меня в неудобное положение, когда во время некоторых сеансов история моей собственной семьи в мыслях выходила на передний план, заставляя чувствовать себя в уязвимой, а не контролирующей позиции. Это угрожало «нейтральности психотерапевта» – моей роли человека, который стремился понять, а не осудить.

Я научилась справляться с направленным на меня вниманием и полностью включаться в процесс психотерапии, не позволяя ему чрезмерно на меня влиять. Это было важной подготовкой к тому, что составило большую часть моей карьеры: к работе с матерями, которые причинили вред своим детям или считались потенциальной угрозой для них. Меня часто приглашали выступить в качестве эксперта на слушаниях в суде и предоставить профессиональную оценку, которая могла бы повлиять на то, останется у родителя право опеки или нет. Из-за этого я нередко оказывалась в ситуациях, где на первый план выходил мой опыт как дочери и как матери, поскольку я сталкивалась со спектром радости, мучений, насилия и неоднозначности, который включает в себя материнство – один из священнейших идеалов общества и противоречивой реальности.