Текст книги "Проклятая"

Автор книги: Анна Мария Скарфо

Соавторы: Кристина Цагария
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Пансион в Полистене

Свой синий «пунто» сестра Мимма остановила перед высокими воротами. Торможение было таким же резким и неловким, как и сама водительница. За забором оказался большой дом. Когда она говорила мне о пансионе, мне сразу же представился особняк в английском стиле – с лужайкой и зеленой крышей: ведь она же говорила мне об усадьбе. Но оказалось, что это обычный четырехэтажный дом с железными балконами и самыми обыкновенными окнами. Он похож не на пансион, а на дом с кооперативными квартирами.

– Анна, я уже переговорила с заведующей, но мне еще надо будет ей кое-что объяснить. А сейчас пошли. Ну а ты… давай осмотрись – так ты хоть составишь себе представление. Здесь ты сможешь остаться жить, жить и учиться вместе с девочками твоего возраста. Ну и, самое главное, тут нет мужчин, тут тебе будет безопасно.

Сестра Мимма закрыла свой «пунто». Низко, едва касаясь крыльями земли, с криком пролетела чайка. Странно, но ведь море отсюда далеко. Или, может, я ошиблась: наверное, это не чайка.

В дом мы вошли вместе, но потом сразу же пошли каждая своим путем. Сестра Мимма направилась в ту комнату, которая была в конце коридора второго этажа. А я вместе с другой монахиней поднялась на третий этаж.

Как же мне тут все непривычно! Стены здесь белые, а по углам они разрисованы маленькими цветочками. И везде пахнет «Аяксом»[19]19
  Жидкое чистящее средство для ванных комнат, выпускаемое компанией «Аякс» («Aiax»).


[Закрыть]. Слышно, как кто-то играет на пианино. Хотя это, конечно, не назовешь настоящей музыкой. Скорее это просто всего одна нота. Ну или, может, две. Сначала они все время повторяются, а потом звучат по очереди. А потом все повторяется снова. В общем, это не настоящая музыка. Скорее это напоминает звук воды, капающей из крана. Кап-кап-кап…

– Тут у нас есть и музыкальный зал, – сказала мне сопровождавшая меня монахиня, заметив, как я прислушиваюсь к нотам, которые словно играют в догонялки.

– А вот я на пианино играть не умею, – отозвалась я. – Но зато я пою. – Это я постаралась произвести на нее хорошее впечатление.

– Ну и умница. Это отличное начало. Вначале здесь никто не умеет играть, но этому можно научиться. Здесь очень многому учат. Учат менять жизнь и больше не совершать кое-каких ошибок. Помогают найти путь истинный. – Она говорила и все время улыбалась.

– А вы тоже монахиня? Как сестра Мимма, да?

– Да, дорогуша, да. – И она снова улыбнулась.

– Но ведь вы же не носите монашеского облачения. Да и покрывала на вас нет.

Женщина, которой поручила меня сестра Мимма, одета в синюю юбку, белую кофточку и серый джемпер. У нее густые короткие волосы и маленькие овальные очочки. На мое замечание она отозвалась еще одной улыбкой и не стала мне ничего отвечать. А потом она повела меня в комнаты спальной зоны. Она шла впереди, а я – на шаг сзади. В каждой такой комнате – по две кровати. А еще там есть тумбочки и шкафы. Вся мебель совсем простая, но очень аккуратная. Какая-то девушка занимается уборкой, но мне не удается ее как следует рассмотреть. На вид ей лет шестнадцать или семнадцать, а ее светлые волосы собраны в маленький хвостик. Я бы с ней с удовольствием поговорила, но монахиня, с которой я шла, была уже в конце коридора. Так что пришлось мне выйти из спальни и опять молча пойти за монахиней в джемпере и без покрывала.

Потом мы вошли в столовую, посреди которой стоит большой стол. На него накрывали две девушки, лет двадцати. И они обе меня заметили. Я стояла в дверях, когда одна из них помахала мне рукой.

– Привет. Меня зовут Анна Мария, – по привычке сказала я.

– Ты с нами пообедаешь, Анна Мария? Поставить тебе тарелку? – спросила девушка, помахавшая мне рукой. Она смотрела мне прямо в глаза.

– Нет. Наверное, нет. – Я посмотрела на монахиню, одетую не по-монашески. И немного подождала, надеясь, что она скажет «да».

Но она сказала «нет».

– Нет-нет, Мина[20]20
  Мина – еще один (помимо варианта «Мимма») вариант уменьшительной формы женского имени Доменика.


[Закрыть]. Анна к нам просто зашла.

Девушка пожала плечами и снова стала накрывать на стол.

Здесь очень спокойно. А девушки здесь постарше меня. Но они мне все равно понравились.

– А здесь мне можно будет учиться? – допытывалась я у монахини, пока мы спускались на второй этаж.

– Конечно. У нас тут даже есть учебный класс. А сейчас давай пойдем; думаю, сестра Мимма уже переговорила с начальницей. Я тебя сейчас к ней приведу. Ну как, тебе здесь понравилось?

– Очень.

– Ну и умница.

Монахиня снова мне улыбнулась; у нее даже и глаза улыбались. И она привела меня на второй этаж.

Там мы остановились перед дверью, за которой, когда мы пришли, исчезла сестра Мимма. Монахиня в джемпере, жестом приказав мне дожидаться, вошла в эту комнату, только притворив за собой дверь. Я прислонилась к стене. Прямо и не знаю, что думать. Здесь все для меня так необычно.

Да и что я скажу маме, если решусь сюда переехать? И все-таки мне понравилась мысль на какое-то время уехать из Сан-Мартино. Здесь я могу научиться играть на пианино – раз уж представился такой случай. Мне все тут понравилось – и комнатки с кроватями и тумбочками, и вон та девушка из столовой: мы можем с ней даже и подружиться.

– Да, но ей только тринадцать лет. – Это говорит сестра Мимма; по ее голосу чувствуется, что она нервничает.

Я подошла к полуоткрытой двери и стала в сторонку, чтобы меня никто не заметил и чтобы быстро отскочить назад, если кто-нибудь войдет или выйдет.

Сестру Мимму я вижу со спины. Она сидит перед письменным столом. А за самим столом, напротив нее, сидит какая-то женщина, но я ее не вижу, потому что прямо за ней – окно, и в ярком свете я различаю только ее силуэт.

– Сестра Мимма, ну вы же понимаете, что у нас только девушки. А ваша уже не девственница. С ней у нас могут быть проблемы, она может бросить на нас тень. Мы же тут все как одна семья – живем маленькой общиной, в маленьком городе. Сами понимаете, я должна защищать моих девушек. А для таких, как ваша Анна, гораздо больше подошла бы Лучера[21]21
  Лучера (итал. Lucera, буквально: «лучезарная») – небольшой (население – около 34 тысяч человек), но исторически значимый город в регионе Апулия провинции Фоджа. Город возник в глубокой древности как древнегреческое поселение, а в IV веке вошел в состав Римской империи под названием Люцерия Апулорум (Luceria Apulorum).


[Закрыть].

– Да, но Лучера далеко, и мы не можем увозить Анну из Калабрии – слишком далеко от родителей, от родных: это для нее может стать шоком. Да и в конце концов это с ней было только раз, и она не беременна: я же сама сделала тест. Сразу же.

– Но она уже не девственница, – повторил голос той, которая была для меня как силуэт на фоне окна. И она перекрестилась.

Это они обо мне.

Инстинктивно я поднимаю взгляд кверху, чтобы увидеть, есть ли у меня нимб, если я тоже девственница, как Дева Мария[22]22
  В итальянском языке понятия «дева» (по отношению к Деве Марии) и «девственница» обозначаются одним словом – «vergine». Поэтому Анна Марии, знавшая до сих пор только церковное употребление этого слова, и подумала, что ее сравнивают с Девой Марией.


[Закрыть].

Через несколько секунд сестра Мимма вышла из комнаты. Я едва успела отскочить от двери. Но она даже не обратила на это внимания.

– Анна, дорогуша, пошли. – Она взяла меня за руку, и мы, нигде больше не задерживаясь, вышли из пансиона. Потом молча сели в машину. Да, но мне-то хочется понять.

– Сестра Мимма, а что это значит – что я уже не девственница?

Она на меня взглянула, не убирая рук с руля:

– Ну что ты такое говоришь, Анна? Только тебя мне еще не хватало здесь слушать! Пожалуйста, помолчи.

– Но…

Но больше я ничего не сказала. Да и она – тоже. Она внимательно смотрит на дорогу и больше ничего не говорит. Ну что ж, тогда я попробую заговорить с ней еще раз.

– Знаете, сестра Мимма, а ведь мне очень понравилось в пансионе. Там даже есть музыкальный класс. Да и девочки такие симпатичные. Так когда же мне туда переезжать? И сколько я там должна пробыть? А моя мама и сестренка – они могут меня там навещать? А я? Можно мне будет вернуться домой, когда захочу?

– Анна, в пансионе больше не было мест. На этот год все места уже заняты. Да и вообще это для тебя не выход. Ты еще слишком маленькая.

На обратном пути сестра Мимма едет гораздо быстрее, чем когда мы ехали в Полистену. И она, как и раньше, регулирует скорость, сбавляя ее даже тогда, когда перед нами никого нет.

Дорога пуста. Вот сегодня день по-настоящему весенний: светит солнце, и деревья покрыты яркой зеленью свежих листьев. Пухлые белые облака похожи на подушки. Больше я уже ничего не говорю и развлекаюсь тем, что смотрю в окошко и глазею по сторонам. Все вокруг такое яркое, что у меня просто слепит в глазах. И еще меня немного подташнивает.

Когда мы вернулись обратно, я только помахала сестре Мимме, но ничего ей не сказала. Мне бы так хотелось узнать, на равных ли я теперь с Девой Марией, но у мамы этого лучше не спрашивать, я-то знаю.

И больше к нам домой сестра Мимма уже не приходила. Я тоже больше не ходила в церковь. И в пансион в Полистене я больше не возвращалась.

Я уже не девственница.

Мне было интересно узнать, что это такое, и, раз уж сестра Мимма не захотела мне этого объяснять, я выведала это у моей тети.

Вот теперь-то я поняла. Так вот, оказывается, что она значила, та моя кровь. Нет, я тогда не поранилась. По крайней мере, не снаружи.

Городок

Если бы Анна умела плакать! Но слезы у нее не текут; они остаются где-то там, внутри, в животе, и никак не поднимаются к глазам. Ее глаза остаются сухими и, не затуманенные слезами, смотрят из окна в город.

Сан-Мартино – это единственное на земле место, которое она знает. Это ее дом, а из дома уже не выйти.

Всякий, кто оказался бы на ее месте, давно бы отсюда сбежал. Любая женщина не захотела бы больше видеть эти улицы, их машины, грузовик, их лица…

Любая женщина сбежала бы и отсюда, от своего прошлого.

Но у Анны Марии нет сил вообразить себе какое-нибудь другое место; она довольствуется и этим. Пусть даже ей и больно, и пусть даже каждая улица и напоминает ей о ее страхах.

Вышивание

Я рассматриваю ткань на просвет. Материя такая тонкая, что через нее просвечивает солнце.

Три дня назад, возвращаясь из школы, я встретила Доменико Яннелло. Он меня остановил и спросил номер моего мобильника. Я ему сказала, что своего мобильника у меня нет.

– Ну ничего, я тебя все равно найду. – И он рассмеялся.

– А если найдешь, то что ты тогда сделаешь? – Я бы ему с удовольствием искусала все лицо.

– Да ладно, Аннаре, не злись. Мы только немного поиграем. Ну, как тогда, вечером, в прошлый раз, за городом. Мы же все хорошо развлеклись, правда? Да и тебе было хорошо.

Но я ему не стала ничего отвечать. Я убежала. Убегая, я все еще слышала его голос, но уже не различала слов.

И вот уже три дня я не хожу в школу. Хотя завтра мне все-таки придется туда пойти.

Мои родители ничего не говорят, ведь я теперь столько всего полезного делаю по дому. Сегодня ко мне заходила школьная подружка и сказала, что учительница итальянского про меня спрашивала. Ведь через неделю у нас экзамены.

Так что придется мне прямо завтра пойти в школу, ничего не поделаешь.

Нить, идущая поперек ткани, по которой я буду вышивать, очень длинная, так что, когда я смотрю на просвет, мне даже удается сосчитать, сколько в ней рядов. Я еще не придумала, как именно я буду вышивать, но мне бы хотелось вышить персиковое дерево с розовыми цветочками и девочку, которая под ним сидит и вышивает. Я вышиваю на глаз, но очень точно, не ошибаясь с пропорциями.

Тридцать три… тридцать четыре… тридцать шесть… Я мысленно считаю, сколько стежков мне нужно сделать, чтобы вышить крону дерева розовым и зеленым. Двенадцать, шестнадцать… двадцать. Я считаю нити, составляющие несколько сантиметров ткани, чтобы понять, сколько нужно сделать стежков на один сантиметр.

Оно меня успокаивает, это вышивание. Я просто считаю и ни о чем не думаю. А вышивать я всегда начинаю с самой середины канвы. И всегда начинаю с зеленого. А вот розовый цвет и другие появятся уже потом. Я вышиваю крестиком. Первым делом я выдергиваю из ткани две соседние нитки, ну а в конце обшиваю края маленькими стежками, узенькими-преузенькими.

Я считаю стежки, делая их все тоньше и тоньше.

Это неправда, что у меня нет мобильника. И неправда, что я не дала Яннелло его номер. Нет, я ему его дала. И сегодня утром он мне позвонил.

– Давай сходи завтра в школу, Аннарелла. А я тебя подожду у входа.

Ну да, я дала ему номер телефона, а когда он мне позвонил, я согласилась прийти, куда он велел.

Завтра он будет поджидать меня после школы.

Я сижу на своей кровати, скрестив ноги и прижавшись спиной к стене. Сижу и вышиваю, делая стежки все меньше и меньше. Все уже и уже. Все ближе и ближе. Все чаще и чаще. С зелеными я уже покончила и перехожу к розовым. Вся моя комната залита светом. Я приподнимаю ткань, чтобы проверить, как легли стежки, и свет, проникая через поперечные нитки, бьет мне прямо в глаза. И я не знаю, как мне от него защититься. И как мне защититься от того, что будет.

Не знаю, что мне делать.

Завтра мне все-таки придется выйти из дому.

Городок

Если им надо выходить из дому, то теперь им приходится выходить всем вместе. Чтобы каждый из них смотрел за каждого. Чтобы каждый защищал того, кто рядом. А вот поодиночке переступать порог своего дома они уже не решаются. Не могут они выходить и по двое, оставляя других двоих дома.

Их семья – это одно целое. Вот все Скарфо, в полном составе, зашли в магазин за покупками. Их машина припаркована прямо перед входом. Аурора держит за руку младшую дочь. Отец уже стоит у кассы. А вот Анна уже выходит, чтобы открыть машину. Они действуют слаженно, как рабочие на заводе. У каждого – своя задача, и они действуют абсолютно согласованно. Они идеально приноровились друг к другу. Да, но ведь все, совершенно все, просчитать невозможно.

Анна – на полпути между входом в магазин и машиной, на тротуаре. А ее родные – всего в нескольких метрах от нее. И вдруг рядом с ней резко затормозила машина.

– Потаскуха, грязная потаскуха! Мы тебя еще проучим, только попадись! Ишь, Проклятая! От тебя одни несчастья! Потаскуха! Шлюха!

Аурора, ее муж и малышка выбегают наружу, обступают Анну… Машина уезжает.

Проклятая… То есть та, которая приносит дурные вести и несчастья… Проклятая, нечистая, прокаженная… Такое вот прозвище дали Анне Марии.

И проклятия, которыми осыпают Анну, остаются с нею, становятся для нее клеймом, словно выжженным у нее на груди. И ей от них больно.

Христос при въезде, Богородица при выезде

Я не могу описать, какие у них лица. И не знаю почему: ведь у меня прекрасная память, и я всегда все запоминаю. Но вот их лица… они для меня как черные тени. Я помню, какие у них волосы. Какая у них кожа с крупными порами. Помню, какой на ней выступал пот. Помню их черные волосы. Помню их мутные взгляды. Я помню все. Все, но только не их лица.

Но кто же они – эти мои призраки, у которых нет лиц?

Это водители грузовиков, рабочие, обычные парни. И все они женаты или обручены. А если обручены, если они женихи – то они уже договорились венчаться в какой-то церкви, уже заказали себе ресторан, чтобы повеселиться на славу и устроить себе настоящий праздник. У каждого из них – своя работа, своя жизнь, своя женщина.

Вот они какие, четверо из того домика. Они добропорядочные граждане и горожане, которые по воскресеньям, под руку со своими невестами, ходят в церковь… И они же были со мной в ту пасхальную ночь.

В 1999 году тому парню, Доменико Кучинотте, было двадцать лет, он вместе со своим отцом работал в горячем цеху, на заводе у Рендо. А Доменико Кутрупи был на год старше и работал шофером, водителем грузовика. Летом он возил ящики с помидорами, а зимой – еще и всякое железо и цемент. У каждого из них – своя машина: если у Доменико Кучинотты – зеленый «Фиат Y-10», то у Кутрупи – черная «Лянча Тема». И она у него всегда чистая и блестящая. И еще у него есть жена. И Доменико Яннелло тоже женат и работает водителем грузовика. Он из всех них самый старший: ему двадцать три года. А Микеле Яннелло – самый обходительный. И у него есть невеста.

Если бы вы встретили их на улице, то вы бы не увидели в них ничего особенного. Обыкновенные отцы семейства. Трудяги. Рабочие лошади.

Но почему же они выбрали именно меня?

Почему им нужна была именно я?

Почему они затащили меня в тот дом?

Вот этого я не знаю. А вот зато им это кажется чем-то естественным, само собой разумеющимся. Я бы не сказала, что для них это развлечение. Вернее, это не только развлечение. Это для них еще и игра. Это их заговор и это их тайна в таком маленьком городке, где все знают всё.

А когда что-то запретное держат в тайне, то тогда и вырабатывается больше адреналина. Они помалкивали о том, что делали, и это молчание их объединяло. И это их только разжигало.

Я вышла из школы. Через неделю мне придется сдавать экзамены за третий класс. Прислонившись к стене у школы, я поджидаю Кучинотту и Яннелло.

Но почему я их жду?

Со времени той пасхальной ночи и того, что произошло в домике, прошел уже месяц. А вот несколько дней назад я встретила их снова. На улице. Их, то есть Доменико Кучинотту, братьев Яннелло и Кутрупи. Они ехали в машине, все вместе. Они всегда держатся вместе. Они останавливаются на площади, пристально на меня смотрят, названивают мне по телефону… Я чувствую на себе их взгляды. Вот такой вот у нас городок. Пятьдесят улиц. Сто домов. Железнодорожная станция. Площадь. Церковь. Один магазин. Один бар. Крест с распятым Христом при въезде, статуя Богородицы на другом конце, при выезде, чтобы обозначить границы города. И моя семья. И они.

Ну и куда мне, скажите на милость, деваться? Куда мне отсюда уйти? Куда?

Вот потому-то я стою и жду.

И вот я увидела, как подъехала голубая «Лянча Тема». Это машина Микеле Яннелло.

Городок

– Грязная шлюха!

Как будто змея просвистела. Под окном прошла женщина. Анна быстро закрыла ставни и снова забралась с ногами на постель, свернулась калачиком.

Как будто змея просвистела: «Ш-шш-шш…»

Мигнула своим желтым глазом. Высунула мокрое жало и снова его спрятала.

Женщина ускользнула прочь, как змея.

В свинарнике

Под этими куртками я не могу дышать: мне не хватает воздуха. И вот я попыталась подняться.

– Эй, не дури! А ну-ка на место! Лежать! Куш!

– Но мне надо дышать! – На этот раз я закричала и ударила кулаком правой руки. И снова попробовала встать на ноги.

– Хорошая Аннарелла, хорошая. Хорошая сучка. – Кто-то звонко шлепнул меня по спине, но я не могла дать сдачи.

Я поджала ноги и свернулась в клубок. Мои локти прижаты к полу, а коленки – к груди. Повернув голову в сторону, чтобы глотнуть хоть немного воздуха, я чуть-чуть приподнимаю брошенную на меня черную куртку. Чья-то рука давит на меня сверху и не дает пошевелиться. Она такая тяжелая, что я сдаюсь и прижимаюсь щекой к коврику, лежащему на полу машины. От него совсем не воняет бензином, но я чувствую щекой какие-то маленькие выпуклости, вроде крошек, и они впиваются мне в кожу.

Они не разговаривают. Машина едет. Чувствую, что дорога под колесами изменилась, стала другой. Я лежу на полу так близко к земле, что чувствую, как зернистый, крупчатый асфальт кончился и вместо него началась каменистая грунтовая дорога. Значит, мы снова за городом. Когда машина делает очередной поворот, мое тело тоже поворачивается. А когда машина резко тормозит, я не могу удержаться, и меня ударяет о сиденья, а потом отбрасывает назад.

Подойдя к школе, они мне велели завернуть за угол и дожидаться их у задней стены. А потом они подошли туда сами и велели мне влезть в машину. Но сесть в кресло они мне не дали. Они мне приказали лечь на коврик, между передними и задними сиденьями, а потом забросали меня сверху своими куртками.

В этой машине были Доменико Яннелло и его брат Микеле. А следом за нами ехала еще одна машина, с Кучиноттой и Кутрупи.

Они, они самые.

Машина остановилась. «Ага, значит, мы у того дома», – подумала я.

– Эй, Анна! А во сколько тебе нужно быть дома?

Я слышу чей-то голос, но на меня все еще навалены их куртки, и я не могу понять, кто это ко мне обращается. Наконец меня вытаскивают из машины, и я начинаю дышать. Свет бьет мне прямо в глаза. Меня тошнит: примерно такое ощущение, как при морской болезни.

– Не… не поздно. Но только вы не очень долго, а не то моя мама…

Мы уже не в машине. Но мы и не в том домике, а где-то в другом месте. Машина стоит на заасфальтированной площадке внутри какого-то большого здания из красного кирпича. Оно похоже на старый заброшенный амбар, конюшню или свинарник. Я оглянулась вокруг. Всюду разбросаны сельскохозяйственные принадлежности, корзины, кирпичи. На стенах – намалеванные красной краской толстые полоски. Они ничего не обозначают, ни на что не указывают. Просто кто-то мазюкал краской как хотел.

Я смотрю во все глаза, оглядываюсь по сторонам, чтобы понять, где я очутилась. Поворачиваюсь во все стороны и глазею. Запах сена забивается мне в нос и щекочет ноздри.

А они стоят в этом свинарнике и разговаривают. Пожалуй, я могла бы сейчас сбежать. Они же оставили меня одну. Но стоило мне только об этом подумать – тут же подошел Кучинотта и схватил меня за руку:

– Давай пошли.

А потом подошел Яннелло и бросил мне банку пива. Я ее поймала, но пиво пролилось и промочило мне всю юбку.

– Давай, Аннаре, пей! Выпьешь – и тебе полегчает, станет веселее. – Он рассмеялся и, запрокинув голову, принялся, булькая, пить пиво из жестянки.

Они передавали пиво друг другу и смеялись. А когда банку всучили и мне, я увидела, что по краям к ней налипло много песка. Мне совсем не хочется, мне противно из нее пить. Я смотрю на жестянку, на песок по краям и медленно счищаю с нее облитые пивом песчинки, одну за одной.

Кто-то схватил меня за волосы. Кто-то запустил мне руку в волосы и изо всех сил в них вцепился… И жестянка, которую я держала, отлетела в сторону.

– Не ломайся, Аннарелла! Давай пей!

В меня вливают пиво, и оно льется мне в рот, в горло, в нос… Мне приходится дышать через его сладковатые пузырьки. Я отворачиваюсь, хочу увернуться… Ледяное пиво льется по моей шее.

– Эй, давай снимай с себя эту кофточку! Ты что, не видишь: ты же вся мокрая!

И они начинают по новой, опять начинают.

– Ну, эта девица мокрая не только там!

– Эй, Аннарелла, да ты же течешь!

И опять, и опять.

– Смотри-ка, а ведь тебе тоже нравится, как мы с тобой играем!

Они смеются.

– Ну вот, Аннарелла, вот так и становятся взрослыми…

– Ага, да ей это тоже нравится. Смотри-ка, как это нравится нашей шлюшке…

Я открываю рот, пытаюсь дышать… Но Кутрупи мне в него что-то вставляет. Я стою на коленях. С меня срывают рубашку. И я раскрываю рот еще шире. Рука, вцепившаяся мне в волосы, заставляет меня двигать головой то вперед, то назад.

Я молчу. Но мои глаза кричат.

Я раскачиваюсь, как загипнотизированная. Мне нечем дышать. У меня полон рот.

– Нет, нет, не надо!

Но они начинают по новой.

Нет, не хочу я этого всего вспоминать!..

Наконец мне удалось вырваться, и я закричала. Я сжимаюсь и делаю два шага назад. Но Кучинотта у меня уже за спиной. Он стоит сзади, со спущенными штанами.

Я ни о чем не думаю. Ничего не чувствую. Ничего не вижу. Меня уже нет, просто нет.

– Давай кончай, теперь моя очередь. Кончай. – И он льет мне на голову пиво.

– Нет, нет, не надо!..

Я даже не помню, произнесла ли я эти слова вслух или мысленно. Или прокричала. Да-да, я их, скорее всего, прокричала, потому что они мне ответили:

– Как это не надо? Как это не надо?

Я вырываюсь

Но они меня догоняют и хватают:

– Попробуй только отказаться, а не то мы тебе врежем как следует! Да мы тебя ногами забьем, сука ты паршивая, а потом в таком виде привезем тебя домой, к отцу. В таком вот виде, как сейчас. – И кто-то пнул меня ногой, и я упала на землю. Я вся мокрая, вся в пиве. Теперь эта нога меня больше не бьет, и я даже вижу подошву ботинка. Она совсем рядом, около моего рта. Я закрываю глаза и сжимаю губы.

Меня поднимают и бросают на капот машины.

Ну что ж, если я сука, то я и буду рычать, как собака. И я рычу, я кусаюсь, я удираю.

Вырываюсь, отбиваюсь, защищаюсь, дерусь изо всех сил… Но мой рот опять полон. Я не хочу этого глотать, но моя голова прижата к капоту машины, а ноги раздвинуты. Так что я просто не могу пошевелиться – и глотаю. Глотаю их гадость и свою ярость.

Стены свинарника плачут кровавыми слезами.

– Молодец, Аннарелла, умница. Хорошая шлюха, – нашептывают мне они.

Но я не хочу ничего чувствовать.

Кто-то из них опять во мне. Это внутри, и я просто не могу этого не чувствовать. Я чувствую, как меня хватают за грудь и как ее мнут, как ее дергают. Чувствую, как они наваливаются на меня своими животами.

– Какая хорошая шлюшка… Смотри, как хорошо она, моя штуковина, в нее входит.

– Да нет, пока не слишком: она у нее еще узенькая и маленькая. Эй, Аннарела, а тебе нравится? И давай улыбайся. Когда занимаются любовью, никто не грустит.

И вот меня опять насилуют. Теперь на мне лежит Микеле Яннелло. Он ласкает мне лицо и что-то мне шепчет одними губами, касаясь ими моих губ, моих глаз, моего уха. И меня пробирает дрожь. Он говорит тихо-тихо:

– Надо улыбаться, Анна, потому что заниматься любовью – это же так здорово, это всем нравится.

А вот других его слов я уже не слышала.

Наконец я открыла глаза. Нет, Микеле меня не мучает, он делает это нежно. И говорит тихо.

Я уже не помню, сколько мы там пробыли, в этом свинарнике. Перед уходом они окатили меня водой из насоса, чтобы от меня не пахло пивом.

– Зачем вы со мной так? – Я смотрю им в глаза.

Но мне никто не отвечает.

Потом мы сели в машину. Мне опять велели лечь, скрючившись, между сиденьями и набросали на меня свои куртки. А вот теперь темнота меня даже радует. И я не возмущаюсь.

У меня болит рот. И вот я дома.

На следующее утро мама забеспокоилась и спросила, почему у меня под каждым глазом такие синяки, черные-пречерные, почти во всю щеку.

А еще она увидела у меня на руке синяк, но я ей сказала, что это я ударилась о стену, когда каталась на велосипеде. И больше она меня уже ни о чем не спрашивала.

Я сказала ей, что у меня болит живот и что у меня температура, но я все равно пойду в школу, потому что скоро экзамены. Я жду не дождусь, когда начнутся экзамены, потому что, когда я их сдам, учеба закончится и мне уже можно будет не выходить из дома.

Первый раз это было за городом, в домике.

А вот сейчас – в свинарнике.

Теперь я уже не включаю радио: проходит день за днем, а оно у меня все молчит. Я пытаюсь припомнить какую-нибудь песню с красивой мелодией: мне теперь так нужна нежная музыка. Но моя голова пуста. Я заморозила в ней все, даже и новые воспоминания, новые образы – образы стен, плакавших кровавыми слезами.

И я одеваюсь, чтобы идти в школу.

Я уже почти закончила свою вышивку. Теперь она лежит в ногах моей постели. С изнанки еще висят все необрезанные нитки, но вот зато на лицевой стороне все в порядке. Персиковое дерево у меня получилось отлично. А вот как мне вышивать девушку, которая под ним сидит, – этого я еще не придумала.

Городок

К ногам Анны бросили канистру с бензином. Канистра покатилась.

– Ну, видишь ее, шлюха? Видишь?

Анна замерла и молчит. И не шевелится.

– Попробуй только скажи! Тогда мы сожжем тебя заживо!

Бензиновая вонь обжигает ей горло, и у Анны перехватывает дыхание. Она смотрит на канистру, не дышит и ничего не отвечает. Но и не убегает. Остается стоять, молчаливо протестуя и уже не дыша.

Ей всего пятнадцать лет.