Текст книги "Проклятая"
Автор книги: Анна Мария Скарфо
Соавторы: Кристина Цагария
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
«Аве Мария»
Скоро начнется пасхальная вечерня. В церкви будет служба, и мне разрешат выйти из дому вечером, потому что я должна петь в хоре. Это будет для меня такое событие! Я не нахожу себе места с самого утра; я встала спозаранку и жду не дождусь вечера, когда буду петь. Как же мне этого хочется!
Я неторопливо одеваюсь. Надеваю черную юбочку и зеленый свитерок, обуваю полуботинки на босу ногу. Я надушилась и разгладила волосы утюжком[10]10
Выпрямитель-утюжок для волос, электрические щипцы для выпрямления волос.
[Закрыть]. Потом стала краситься. Наложила под глазами тени. Пока я прихорашивалась в ванной, быстро размазывая тени пальцами, сестренка смотрела на меня как зачарованная. А вот моя мама совсем не красится. Я никогда не видела ее накрашенной и даже не знаю, умеет ли она пользоваться карандашом для век, тенями и губной помадой. Но зато я видела, как красятся взрослые девушки. Видела – и запомнила. А тени мне подарила одна моя подруга, которой уже семнадцать лет. Но теней в коробочке совсем немного, так что приходится ими пользоваться лишь по особым случаям.
Я крашусь в душевой и потихоньку напеваю: сначала все эти слова я пою сердцем и только потом произношу их вслух. Не хочу я о нем ничего думать, об этом Доменико. Ни о нем, ни о том, что произошло за городом. Этим вечером я хочу думать только о Христе и Богородице. Думать о Них и о Них петь.
После третьего класса я бы пошла на парикмахерские курсы. Я ведь уже научилась неплохо делать разные прически. Ну вот, а черным карандашом я сейчас обведу себе глаза.
– Давай, Анна, поторопись, уже поздно. – Мама вошла ко мне в душевую.
– Все, я закончила. Уже иду. – Я прячу коробку с тенями в ящик шкафчика, засунув ее в стопку чистых трусиков, а потом расставляю и раскладываю все по местам – и щетку для волос, и шампунь, и полотенце. Надо торопиться.
В доме чувствуется приближение праздника.
– Все, мама, уже иду, уже иду. – Сестренка начинает хныкать и цепляться за мою юбку.
Мама ее отгоняет:
– Ты еще слишком маленькая. Анна собирается в церковь: она там будет петь.
Я чувствую себя совсем взрослой, когда прощаюсь с мамой и сестренкой, которая все жмется к ее ногам, хнычет и хлюпает носом.
А потом я целую их обеих и прощаюсь с папой. Он сидит за столом, подпирая голову руками и не отрывая глаз от светящегося экрана телевизора.
И я быстро иду, просто лечу в церковь. По дороге я молюсь Деве Марии и тихо напеваю слова молитвы «Аве Мария».
Городок
Вот опять кто-то свистнул. Кто-то все прохаживается по тротуару под окном Анны и свистит.
И ничего не говорит.
А только все ходит и ходит, то вперед, то назад.
Ходит и свистит.
И этот свист – он как колючая проволока, как граница ее тюрьмы.
Анна потихоньку ходит по комнате. То туда, то сюда. А свист перемещается куда-то дальше, уходит в противоположном направлении, чтобы заполнить еще не занятое им пространство.
Вот так: они – по одну сторону.
А Анна – по другую.
Пасхальная ночь
– Эй, Анна, выйди на минутку: мне нужно с тобой поговорить.
– Нет, Доменико, не выйду. Не хочу я с тобой разговаривать.
– Но это важно, Анна, очень важно. Выйди на минуточку. Я буду тебя ждать на нашей ступеньке.
– Сегодня вечером я буду здесь петь, Доменико. У меня нет времени.
Я пытаюсь сопротивляться. Сначала только взглядом, а потом – и физически, и словами. Но он продолжает настаивать. Доменико прячется за колонной главного нефа церкви. Он стоит всего в нескольких метрах и от меня, и от хора. Грозит зайти в алтарь и увести меня оттуда. И тогда я потихоньку выскальзываю из церкви: ухожу из хора и иду к задней двери церкви, чтобы узнать, что он мне хочет сказать.
А тем временем начинается служба.
Это начинает петь хор. А вот я потихоньку ухожу из церкви, и сердце у меня бьется так, словно вот-вот выскочит из груди.
…mortis nostrae…
Доменико уже сидит на ступеньке.
– Ну, чего тебе надо? – спрашиваю я, не присаживаясь.
– А тебе чего? – передразнивает он. – Чего-нибудь эдакого?
Доменико хватает меня за руку, но, хотя мне и больно, я ее все равно дергаю, вырываюсь и собираюсь уйти.
– Да ладно тебе, Аннарелла! Давай садись рядышком. Мы ведь друг друга любим, правда же?
– Послушай, Доменико…
Он улыбается. Ведет себя деликатно. И больше ничего не говорит. Вот просто протягивает мне руку, но даже и не пытается ко мне притронуться. Держится на расстоянии и выжидает. И вот я, уже не вспоминая ни о том, что было за городом, ни о его друзьях, ни о том, как я злилась, села с ним рядом.
– Ну вот и умница.
И вот я уже не слышу, как поет хор. На улице – ни души: все в церкви. Здесь только мы двое – я и он.
– Ну что, покатаемся?
– На машине? – Нет, на машине я не хочу.
– Ну да, но только давай отъедем немного подальше, чтобы побыть наедине – только ты да я, как настоящие жених и невеста.
– На машине? – повторяю я.
Не знаю, что и подумать, не знаю, на что решиться. Даже и не знаю, что делать.
Доменико встал. И я пошла за ним. Он сел в машину. И я тоже. Потом он включил двигатель. У меня пересохло в горле, и я сглотнула всю слюну, которая только была у меня во рту, – всю, до капельки. Я просто умирала от жажды.
…Sancta Maria, Mater Dei, or a pro nobis peccatoribus…
Машина поехала за город – по дороге в сторону Чирелло[14]14
Городок, находящийся в административном подчинении калабрийского города Риццикони.
[Закрыть]. Слова песнопения выветрились у меня из головы и растворились в вечерней темноте.
Может, там он захочет меня поцеловать? Или сделать что-нибудь еще? Что-нибудь посерьезнее? И как мне тогда себя повести, если он захочет сделать что-нибудь посерьезнее?… Но почему же я села к нему в машину? Почему я не осталась в церкви? А если об этом узнает моя мама? А если папа? Я же ведь так хотела петь в хоре сегодня вечером! Боже мой, и что же я наделала! Анна, Анна, что же ты делаешь?
По дороге, в машине, мы не разговаривали. Я смотрела вперед, не отрывая глаз от белой разделительной полосы. И вот мы уже выехали из города. Даже и его последние огни – и те уже позади.
Потом мы переехали через мост. Асфальт кончился, и белой полосы уже не было.
Машина свернула на какую-то грунтовую дорогу. Доменико, не сбавляя скорости, поехал вперед – прямо по ямам, не объезжая их. Машину трясло, и от каждого удара у меня пробегала дрожь по всей спине, до самой шеи. Я уцепилась за ручку на внутренней стороне дверцы. Каждый раз, когда машина подскакивала на ухабе, я прикусывала себе кончик языка. Мне стало страшно.
Ну вот, наверное, и сегодня будет то же, что и в тот день, когда он увозил меня за город. Какую же я сделала глупость, что с ним поехала!
Наконец машина сбавила скорость, а потом остановилась перед каким-то одиноким домиком в поле. Он был совершенно темным. И вокруг – ничего. За ветками мандариновых деревьев проглядывали очертания какой-то лачуги. Доменико выключил двигатель. А потом погасли и фары.
Я посмотрела на Доменико.
Он улыбался.
– Ну, пошли. Там, в домике, мы с тобой немного поиграем и развлечемся.
Я огляделась вокруг: никого и ничего. Не к кому мне тут побежать и не за что мне тут уцепиться.
И я пошла за ним.
Городок
Залаяла соседская собака. Анна и ее сестренка проснулись и закричали. Аурора и ее муж бросились в сад.
– Мама, мамочка… папочка! Кто это там? Что там случилось? – вскрикнула Анна, прижав к себе сестренку.
Они обе испуганно жмутся друг к дружке, сидя на одной кровати, и вглядываются в темень за окном.
Аурора ничего не ответила. Она семенила за мужем, прокладывавшим путь в темноте.
Оказалось, что кто-то перерезал плетень их ограды.
Ну вот и еще одна такая ночь.
Городок все никак не хочет отпустить свою жертву, свою добычу.
В домике
Ветки, полные мандаринов, клонятся к самой земле. Мы вышли из машины, и нас окружила темень. Листья деревьев то ласково гладили мое лицо, то кололи его и царапали. Я прикрываю глаза руками, чтобы их защитить, а вот мои ладони остаются беззащитными, и их царапают острые колючки – эти душистые лезвия ночных деревьев. Как же сильно здесь пахнет! Здесь только земля и мандарины. Мандарины и апельсины. Только темное и только кислое. Ночью здесь пахнет особенно сильно, и запах апельсинов проникает мне в нос и заполняет все внутренности, до самого желудка.
Услышав, что в домике кто-то разговаривает, я остановилась. Замерла на месте. Встала как вкопанная. Готовая ко всему.
– Ну что же ты встала? Пошли. – Доменико дернул меня за одежду. Его голос сразу же стал грубым, совсем не таким, каким он был, когда мы сидели с ним на ступеньке.
– А кто там? Куда мы идем? – Листья деревьев склонились еще ниже, закрыв для меня дорогу назад.
– Давай иди. Ты там отлично повеселишься, уж поверь мне. Мы там с тобой просто поиграем, неплохо поиграем. Ты же умница.
– Нет, Доменико, я не хочу. Отвези меня обратно в церковь, отвези меня в церковь!
Изо всех своих сил дергаю руку, пытаюсь от него вырваться. Но он стиснул ее еще сильней, а потом вдруг резко прижал меня к себе.
«Пресвятая Богородица, миленькая! Помоги мне! Миленькая, я сглупила. Ну да, я не должна была сюда ехать, но Ты мне все равно помоги! Сделай так, чтобы я снова вернулась к тебе в церковь! Сделай так, чтобы я вернулась домой!»
Подняв глаза к небу, я молюсь. Но там, наверху, я ничего не вижу. Деревья, сгибающиеся под тяжестью плодов, закрывают от меня небо – мою последнюю надежду на спасение. Значит, мне суждено остаться на земле… На земле-то я и осталась, встав на колени. Ладони у меня все расцарапанные и мокрые, а коленями я изо всех сил упираюсь в землю.
Я цепляюсь за землю, но этого мало. Земля меня не удерживает.
– Давай вставай. Пошли. – Доменико хватает меня за руку и поднимает с земли.
И вот мы уже вошли.
Но как бы я хотела отсюда вырваться!
В доме оказались они. Ну, те самые, которые были в прошлый раз. Я их узнала. И я еще не услышала, что они говорят, но уже почувствовала, как они меня лапают. Все вместе, все сразу.
Я закричала.
И еще раз, и еще.
Меня стало тошнить. Мне стало холодно. Боже мой, сколько бы я отдала, чтобы отсюда вырваться!
Матерь Божья, ну где я оказалась? «Помоги мне, спаси меня!» – мысленно умоляю я. Стараясь не привлекать их внимания, я взглядом ищу какую-нибудь щелочку, чтобы ускользнуть, какой-нибудь просвет… Выпрыгнуть бы из окна, выбежать бы на улицу! Но дверь уже закрыта.
Ну все, я погибла.
– Остановитесь, гады! – кричу я. – А не то я скажу папе, и он вас всех поколотит. Ублюдки, я пожалуюсь папе! – Я на них ору и плююсь.
Я вырываюсь, отбиваюсь.
Кусаюсь.
Кричу.
Мои глаза понемногу привыкают к темноте. И вот я уже вижу стол. Но они все молчат. Я слышу, как они шепчутся и хохочут. Наконец они убрали свои руки. Где-то в комнате зажгли слабый свет. А их слова – словно тени.
Они вытащили меня на середину комнаты. Я посмотрела на дверь, а потом повернулась в другую сторону, потому что они меня подняли и куда-то понесли. И вот теперь я снова смотрю вперед. Где я? Куда они меня тащат?
Они швырнули меня на стол. Раздвинули ноги. Сжали мне запястья. Держат меня за щиколотки. Я словно одеревенела, стала какой-то одной сплошной неподвижной глыбой. И уже не могу пошевелить даже и пальцем. И только глаза у меня на свободе, одни глаза. Я смотрю на них широко распахнутыми глазами.
Кто-то двумя руками сдернул с меня черную юбочку, и она упала на пол.
Я закричала.
Потом с меня двумя руками сдернули зеленый свитерок, зашвырнув его куда-то далеко, в глубину комнаты.
Я закричала снова.
А потом я почувствовала, как кто-то, медленно перебирая всеми десятью пальцами, дотянулся до моих трусиков, вцепился в них, стал их стягивать…
Я заплакала. Боже мой, как же я заплакала!
Ну и как я могу их удержать? Мои трусики уже скользят по бедрам. Потом – по коленям. По щиколоткам. Потом их стянули с одной ноги, потом – с другой.
Я закричала. Задохнулась, подавившись своей слюной. Я пытаюсь кусаться, но хватаю зубами только воздух – воздух и слезы. Я вижу мои трусики, которые уже валяются на полу. А потом с меня сорвали и мою белую ситцевую рубашечку. Ну ту, с кружевами.
И вот я без юбки.
Без свитерка.
Без трусиков.
Без рубашечки.
Без ничего.
Совсем голая.
Я лежу на столе, и на мне остались одни ботинки. Я могу только плакать, потому что пошевелиться уже не могу. И еще потому, что они заткнули мне рот. Так что мои крики, не находя выхода, грохочут у меня где-то внутри, глубоко в груди. А взглядом я ищу, куда бы мне убежать.
Вот юбка. Она черная. Вот свитерок. Он зеленый. Вот трусики. Они белые. Черное, зеленое, белое… А мои глаза ищут, высматривают, убегают… Теперь у меня могут двигаться только глаза, потому что ничем другим пошевелить я уже не могу.
В меня втолкнули что-то горячее, и я закрыла глаза, изо всех сил зажмурилась. И больше я уже ничего не вижу. Оно горячее. Скользкое и сальное. А потом я почувствовала, как в меня, в мой живот, что-то всунули. Оно меня заполнило и там как будто взорвалось или выстрелило. И там, внутри, оно у меня что-то рвет. Оно во мне надувается. Оно в меня колотит. Где-то там, внутри. И все нажимает, нажимает, нажимает… Мне стало очень больно.
И я закричала.
Кто-то снова закрыл мне рот рукой, и я уже не могу вздохнуть. Оно такое твердое. И горячее. Там, внутри, где-то в животе. Горячее.
Как же мне больно, Господи боже мой, как же мне больно!
– Не надо! Не-еее-ет!
Я открыла глаза.
Первым был Доменико Кутрупи. Я открыла глаза и увидела его лицо. Он друг и моего Доменико, и Доменико Яннелло. А еще тут, в доме, и сам Яннелло, и его брат Микеле. Их тут четверо. Я смогла их разглядеть только сейчас. А еще у меня кружится голова. И меня тошнит.
Но вдруг тот, кто прижимал меня своими руками, их отвел, и у меня освободились запястья. Я попыталась подняться, но сил у меня уже не было, и я осталась сидеть на столе. Мой взгляд остановился на юбке, валявшейся на полу. Ага, черное.
Я потеряла сознание. Меня похлопали по щекам, и я снова начала дышать. Меня тошнило, и я отплевывалась.
– Если ты что-нибудь расскажешь твоему отцу, мы тебя убьем. И тебя, и его, и всех твоих родных.
Кутрупи с меня слез. Он говорит громко. Они говорят все вместе, но я ничего не понимаю. Мне так страшно, что их речь кажется мне нечленораздельной.
А потом спустил с себя штаны Доменико. Я уже не смотрю вокруг и не высматриваю, куда бы мне убежать. Теперь я смотрю на него, смотрю ему прямо в глаза. И взглядом прошу его ничего мне не делать. Я его умоляю. Я уже не могу говорить. Не могу кусаться. Не могу плакать. Я говорю только глазами…
Но теперь его очередь. И Кучинотта стал делать что полагается. А я молчала. Молчала, потому что не знала, что делать, и не могла пошевелить даже и пальцем. Потому что я была как мертвая. Доменико даже не стал снимать с себя штаны до конца: он их только приспустил, и его тощие ноги торчали из этих упавших на пол темных штанин. Упираясь руками о стол, он, склоняясь надо мной, двигался то вперед, то назад, словно вспарывая мне живот. У меня в животе все переворачивалось, но страх оказался сильнее боли. У меня бессильно обмякли руки, а пальцы стали холодными, как ледышки.
Я хочу домой! Умоляю вас, отпустите! Дайте мне уйти!
Но это еще не конец. Пока еще не конец. Теперь наступила очередь Доменико Яннелло. Он что, уже третий? Ну да, он третий. И Яннелло подошел к столу. А потом была очередь Микеле, его брата. Он был четвертым.
Я их сосчитала.
Но и это еще не конец. Потом на меня снова навалился Кутрупи. Вошел в меня. Ну а я-то, я?
Где я?
Он меня терзал довольно долго, но я уже не сопротивлялась. Боль переполняла меня настолько, что больше она в меня уже не вмещалась. Потому что я сама стала одной сплошной болью. У меня уже не было сил кричать. И вообще больше не было сил. Я вижу все как в тумане и даже не могу пошевелиться. У меня заледенели руки, а ботинки на ногах ужасно жали.
– Давай одевайся.
– Кто, я? – Это они мне говорят?
– Давай, Анна, пошевеливайся, уже поздно. Надевай эту чертову юбку и пошли.
Ага, они назвали меня по имени.
Я стала сползать со стола, но не удержалась на ногах и упала на пол. Упала – и ударилась подбородком о пол, прикусив себе язык. А потом, стоя на коленях, собрала свое черное, свое зеленое, свое белое. Потом оделась.
Из меня течет кровь.
Кровь у меня на ногах.
Черное. Зеленое. Белое. А вот теперь еще и красное.
Я внимательно смотрю на этот ручеек крови, текущей у меня по бедру, по его внутренней стороне. Неужели она моя? Неужели это моя кровь?
* * *
Все они уже вышли из дома. Мандариновые деревья стоят неподвижно, не шевелятся. И небо тоже неподвижно – оно как будто застыло. Я села в машину Доменико. Он отвез меня к церкви, но я сразу же пошла домой. Бесшумно открыв дверь, я, прежде чем войти, немного постояла на пороге, не решаясь ни войти, ни выйти. Но потом, не зажигая света, я все-таки вошла. Все уже спали. В душевой я помылась, изо всех сил растирая себя губкой, чтобы смыть этот отвратительный запах мандаринов и гнили. Больше из меня кровь уже не текла. А я-то думала, что где-то поранилась. Да нет, все уже прошло. А тот красный кровяной след, который я видела у себя на ноге, когда была в домике, теперь уже засох, и я его смыла. А потом я надела пижаму и нырнула в постель.
Прислоняясь головой к подушке, я попыталась тихонько запеть. Но я уже не помню слов Песни Пресвятой Богородицы. Забыла, все забыла. Куда они девались, эти слова? И я замолчала. Стало совсем тихо. Ну вот наконец он и кончается, этот день. Мне жарко, но этот жар идет откуда-то изнутри. А вот согреть руки я все никак не могу. Они у меня ледяные.
Вот так у меня все было в первый раз.
Я думала, что умру.
Но вот, оказалось, я все-таки выжила и продолжаю жить.
Городок
Первый раз позвонили днем, без восьми минут пять. Потом – в одну минуту шестого. Потом – в девять минут шестого.
Звонил какой-то мужчина.
Это был все время один и тот же голос:
– Что же ты не приезжаешь в Палми[15]15
Город в провинции Калабрия, на берегу Тирренского моря.
[Закрыть]? Я там тебя жду, около тюрьмы. У тебя такая красивая попка. И мне говорили, что ты хорошо трахаешься.
Но на том конце провода выдернули из розетки телефонный штепсель.
Игрушки
Сегодня в школу я не пошла. Потому что сегодня воскресенье. Сегодня Пасха. На полочке, около телевизора, лежат два шоколадных яйца. Зеленое – это мое, а розовое – моей сестренки. Нам их подарил папа.
Я не вылезаю из постели до полудня. Мне не хочется ни вставать, ни начинать этот день. У меня даже не получается думать о том, что произошло вчера вечером, в том домике. Такое ощущение, будто голова у меня отяжелела, стала какой-то одной сплошной глыбой. И их лица, и тот стол, и деревья – все это словно заиндевело, покрылось льдом. Я их всех чувствую: они здесь, рядом, в моих мыслях, но я никак не могу их потрогать, их оживить. Они на меня давят, но ничего не говорят. И они, как ледяные, замороженные фигуры, заполняют мою голову, и я на них все смотрю и смотрю, стараясь к ним не прикасаться. А они остаются где-то там, внутри, где-то во мне.
У меня болит живот, у меня болят ноги. Я чувствую эту боль даже и лежа в постели. А потом, когда я встала, мне показалось, что моя походка стала какой-то другой – странной и непривычной.
Я поспала совсем мало и вот уже по крайней мере три часа как не сплю. Я слышала, как моя мама встала, начала варить кофе… Потом услышала, как разговаривает отец. Даже сестренка – и та уже проснулась. И только я все лежу, прижавшись головой к простыне. У меня болит и тянет между ног, а в голове все теснятся эти ледяные фигуры. Но мало-помалу они все-таки отступают. И наконец уже совсем исчезают. И только после того как они исчезли – только тогда моя голова стала пустой, совершенно пустой.
Сестренка сидит на своей кроватке, играет с плюшевым мишкой. Болтает, рассказывает себе какую-то историю, потом пересказывает ее своему мишке. Я слежу за ней исподтишка, одним глазом, из-под простыни; другой глаз у меня закрыт. Интересно, ну и что такого можно рассказать игрушечному медведю?
– Ты голодный? Очень? Тогда я покормлю тебя сыром, ладно? Вот сейчас, подожди…
Сестренка играет. Подвязывает своему медвежонку слюнявчик.
Я выпрыгиваю из постели одним махом. Открываю окно. Мне нужен воздух, как можно больше воздуха! А потом я раскладываю на кровати все мои игрушки – медвежонка, собачку, котенка.
– А чего это ты делаешь? Может, поиграем?
Сестренка не на шутку разволновалась: ведь ей так нравятся мои игрушки, а я ей никогда не разрешаю их трогать.
– А чего это ты делаешь?
– Я их сейчас выброшу. Брошу их в подвал.
– Подари-ка их лучше мне, а? – Она бросила своего медвежонка и прыгнула ко мне на кровать.
– Еще чего! Идиотка!
Я ее толкаю, и она, защищаясь, поднимает руки, в ужасе смотрит на меня во все глаза. Я хватаю все игрушки и бросаю их на пол. А в последнюю из них я вцепляюсь зубами: мне хочется ее растерзать. Или съесть. Или распотрошить, уничтожить. Чувствую, как рвется в моих зубах ее ткань. На меня испуганно смотрит пластмассовый глаз. И, вцепившись зубами в игрушку, я ее дергаю. Потом – еще раз, еще сильнее. Пачкаю ее слюнями, и у них теперь привкус тряпки, пропитавшейся слюнями. Я ее немного пожевала, а потом снова дернула, совсем сильно. Ткань не выдержала, разошлась по швам, и ухо желтого мишки оторвалось, осталось у меня в зубах. И я бросила в лицо сестренке растерзанное тельце изувеченной игрушки.
Но она даже не подняла руки, чтобы защититься. Она отпрянула назад и в ужасе смотрит на меня.
Мне хочется надавать ей пощечин. Она меня бесит. Я бы ее сейчас просто избила. Какое она имеет право – трогать мои игрушки? Или прикасаться ко мне?
Но моя ярость быстро проходит. Только что я была вне себя: голова у меня была горячей, а руки – тяжелыми. А вот теперь я уже почти совсем успокоилась.
– Миленькая моя, лапочка моя, ну прости.
Я бросаюсь к ней и ее обнимаю.
Теперь я ее обнимаю сильно-пресильно и глажу ее по волосам – таким же черным, как и у меня. Она ничего не понимает. И что это на меня накатило?
Откуда оно у меня взялось, это бешенство? Оно искало выхода. Но теперь, слава богу, все прошло. Я глажу сестренку по голове, чмокаю ее в шейку, и она смеется. Ну вот, она уже все забыла. Ну и хорошо, что забыла. Она уже не смотрит на меня с ужасом. Да и у меня в голове все уже успокоилось, и она у меня уже не горит.
Я любуюсь ее белыми зубками и растворяюсь в ее улыбке.
Моя сестренка еще совсем маленькая, но уже такая сильная. Она сильнее меня.
– Собачка, котенок, медвежонок… Теперь им уже нельзя оставаться у меня на постели, – говорю ей я, словно рассказывая сказку. – Мне уже тринадцать лет, и мне теперь пора становиться взрослой.
Сестренка сунула палец в рот и начала его сосать – прямо как тогда, когда она была еще совсем маленькой. И я разговариваю с ней тихо-тихо, шепотом рассказывая ей на ухо историю каждой игрушки. Мои слова ее словно щекочут.
Но все дело в том, что я просто не хочу, чтобы на меня смотрели. Кто? Да вот они – мои игрушки. Сегодня они не должны на меня смотреть. Да и потом, начиная с этого самого дня. Но они смотрят на меня во все глаза. И они все знают. Вот они лежат тут рядком на моей кровати и хранят все мои секреты еще с тех пор, как я была совсем крошечной.
Я им всегда все рассказывала. Они мои друзья – верные и молчаливые.
Но вот о том, что произошло вчера вечером, я не расскажу никому. Об этом не узнает никто. Ну и они тоже должны молчать.
Но они же знают – и собачка, и котенок, и львенок. И две мышки с пузиками в виде сердечек. И желтый медвежонок.
Нет, не хочу я их больше видеть. Но и не просто не хочу, надо сказать честно: я теперь уже не имею права на них смотреть.
Я их аккуратно отряхиваю и складываю в пакет. Вот так и проходит день. А оторванное ухо я не прилаживаю. Я немного подумала, но пришивать его не стала.
Не хочу я ничего прилаживать. Да я и не знаю, как это делается. И поэтому просто кладу оторванное ухо рядом с желтым медвежонком. А потом забираю у сестры, прямо из рук, еще и котенка и уношу это все в подвал.
А потом я иду в душ. Медленно умываюсь. Аккуратно вытираю плитки. Мама ничего не говорит. Я пропустила пасхальный обед, но этого никто даже и не заметил.
Я беру из комнаты мое шоколадное яйцо и сажусь за стол. И съедаю его все, целиком.
Сестренка разбивает свое яйцо, а я ей дарю сюрприз из моего яйца – заколочку в виде попугая. Может, она хоть так простит меня за сегодняшнюю выходку.
Сразу же после кофе папа ушел из дому, а мама начала мыть посуду. А я все сижу за столом, положив перед собой зеленую обертку от шоколадного яйца. Послюнив палец, я подбираю с нее даже и оставшиеся внутри шоколадные крошки. А это требует аккуратности, терпения и внимания.
– Мама, сегодня днем я пойду в церковь, на службу. Хорошо?
Я встала. А она, соглашаясь, только кивнула головой. Она уже моет тарелки.
У меня весь рот в шоколаде. Но я чувствую какой-то другой, совсем не шоколадный, вкус. Но все никак не могу от него избавиться.
Городок
Вот уже три недели Анна не выходит из дому. И все эти три недели она не спит. Ее сестренка нервничает. Раздражается по пустякам. Аурора плачет. А ее муж не разговаривает.
А Анна?
А вот Анна всех успокаивает. Анна переживает за своих родных, заботится о них. И хотела бы восстановить разрушенное – склеить то, что уже разбито.
Когда разбивается зеркало, люди говорят, что теперь семь лет счастья не будет. Но потом черная полоса все-таки проходит, и после седьмого года наступает восьмой. Но вот когда в тринадцать лет разбивается вся жизнь – тогда-то что происходит? Тогда-то что нужно сделать? И кончится ли она вообще когда-нибудь, эта черная полоса?
– Надо запастись терпением, – говорит Анна матери. – Вот увидите: все пройдет.
То же самое она повторяет и сестренке. Но сама этому не верит.
Этой ночью ей снова позвонили по телефону.
