Текст книги "Черно-белый танец"

Автор книги: Анна и Сергей Литвиновы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Часть вторая
Черный танец

Глава 4

Февраль 1985-го года.

Все счастливые семьи – счастливы по-своему. И, одновременно, несчастливы – тоже.

Так переиначил Арсений Челышев изречение Льва Толстого.

Ему казалось – переиначил со знанием дела. Потому что вот уже полгода они жили с Настей Капитоновой вместе. В незарегистрированном, гражданском браке. Своей семьей. Иногда, бывало, несчастливой, но чаще – счастливой.

Они сняли комнату в коммуналке в Измайлове, на Пятой Парковой. Сеню взяли работать в «Советскую промышленность» на полставки. Взяли охотно, и он там трудился – аж пар из ушей шел. «Надо же и заработать что-то – маленькая, а семья...» Вот он и зарабатывал. Выходило на круг у них с Настей рублей двести пятьдесят в месяц: его зарплата, да гонорары, плюс две стипендии... На взгляд Арсения – огромные деньги. На взгляд Насти – сущие гроши. Из-за денег, в основном из-за Настиного мотовства, в семье частенько происходили раздоры – заканчивались они, как правило, бурным примирением в постели.

Ни он, ни она и подумать не могли, что короткий период, проведенный ими вместе в сталинской съемной коммуналке, они оба будут вспоминать, как самые светлые деньки в их жизни...

...В старый двор, занесенный снегом, въехала черная «Волга» с антеннами. Редкие прохожие провожали машину удивленными взглядами. Сюда, в Измайлово, на черных «Волгах» обычно не приезжали.

Первым вышел шофер. Он открыл пассажирскую дверь и помог приехавшему – широкоплечему старику – выбраться на скользкий тротуар. Затем достал из багажника здоровенную картонную коробку.

– Второй подъезд здесь, Егор Ильич, – угодливо сказал он хозяину.

– Спасибо, Илья, – царственно откликнулся старик.

Маленькая процессия вошла в дом. А вслед им – зашелестело: «Кто такие? К кому?!»

...Насти дома не было. Отправилась по магазинам.

Но Сенька знал: магазинами дело не ограничится. Насте быстро надоест торчать в очередях за кефиром, маслом и вареной колбасой. Она махнет на Измайловский рынок – за вкусненьким. Притащит парного мяса, яркой зелени, мороженой хурмы, веселых мандаринов. Не успокоится, пока всю Сенькину зарплату не растратит. А когда явится, веселая, румяная, освеженная морозцем и покупками, протянет: «Посмотри, какой я тебе вку-уснятины накупи-ила!» – у него язык не повернется корить ее за безудержные траты. Что делать, привыкла Настька к «мажорству». Приучили ее жить на широкую ногу, и уж в чем в чем, а в еде не знать отказа. И цены деньгам не знать. Поэтому ругать ее за транжирство – абсолютный бесполезняк. Только ссориться по пустякам. Лучше сесть и написать очередную бодягу для газеты. Бодягу, за которую заплатят рублей пятнадцать – двадцать гонорара. Вот и будет компенсация Настиной растраты.

Сеня заправил бумагу в портативную машинку «Эрика». «Эрика» была единственной вещью, которую Настька взяла с собой из родительского дома. Ну, не считая, конечно, платьев, джинсов и косметики.

Сеня закурил, с греховным удовольствием затянулся бешено дорогим «Кэмелом» (рубль пачка!). Неделю назад вернулся из командировки – был в страшной глуши, в Ульяновской области. Там в сельпо обнаружились залежи фирменных сигарет: еще, видать, из тех, что к Олимпиаде закупали. А курить пижонский «Кэмел» в далеком селе оказалось некому... Вспомнил, что Настька ругается, если он курит в комнате – схватил машинку и перебазировался на кухню. Поставил машинку на стол, со вкусом покурил...

«Главное – это яркое начало, или, как там Эженова мать нас учила, „лид“. После классного „лида“ читатель любую лажу схавает».

Налил из графина воды, попил, покружил по кухне. Ну, вот – нормальный творческий уют: машинка, пепельница, водичка...

Сеня застучал по клавишам.

«Вчера возвращаюсь с работы, навстречу – женщина с торжествующим лицом. На шее у нее – ожерелье из рулончиков туалетной бумаги. У хозяйственного магазина чернеет очередь, и продавщица в халате поверх телогрейки покрикивает: „Эй, крайние! Не занимайте! Туалетка кончается!“

«Классно. „Лид“, кажется, удался. А теперь – плавно переходим к главной теме критической корреспонденции: на заводе в литовском городе Григишкес коммуниздят туалетную бумагу».

Тут грянул звонок в дверь.

Ни секунды не сомневаясь, что вернулась из магазинов Настька, Сеня бросился открывать дверь.

Распахнул.

На пороге стояли двое мужчин.

– Здравствуй, Сеня. – скупо проговорил первый, в пыжиковой шапке и добротном сером пальто. И скомандовал второму: – Давай, заноси.

Второй, одетый попроще – в кроличью шапку и габардиновую куртку на меху – мимо Арсения вперся с огромной картонной коробкой в прихожую. Затем, не разувшись, потопал, безошибочно держа курс на кухню.

И только тут Арсений узнал визитеров. «Ф-фу, наваждение! Да это же Настькин дед, номенклатурщик Егор Ильич, вместе со своим шофером-ординарцем!»

– Дома Настя? – по-хозяйски спросил старик, без приглашения снимая свое богатое ратиновое пальто.

– В магазине. Проходите, Егор Ильич.

Черт знает почему, но Арсений был рад видеть деда Ильича. Тот лично ему ничего плохого не сделал. Даже слова не сказал, когда Настька убежала вместе с ним из родного дома.

Вернулся с кухни шофер, отрапортовал: «Все, Егор Ильич».

– Можешь быть свободен, Илья. Подхалтурь, если хочешь. Но через два часа чтоб был у подъезда, как штык. Ясно?

– Могу я воспользоваться уборной? – угодливо спросил шофер. Обращался он почему-то не к Сене, а к Егору Ильичу.

Капитонов вопросительно посмотрел на Сеню. Тот поспешно сказал:

– Туалет в конце коридора. А ванная – рядом.

– Спасибо, Егор Ильич. – водитель по-прежнему не обращал на Сеню ровно никакого внимания.

Вместе с Егором Ильичом в их квартиру вошло все то, от чего, как предполагал Арсений, бежала Настя. Бежала, да недоубежала.

Вместе со стариком к ним в дом явились три вещи. Это безмерная уверенность в себе, бесцеремонность и снисходительность по отношению ко всем тем, «кто не из их круга». А престарелый шофер привнес еще и ауру чинопочитания, послушания, раболепия.

«Они только совместно могут существовать, – подумал Сеня. – Этот глыбастый самоуверенный Егор Капитонов – и его шофер, типичный советский холуй».

И все же, все же... Арсению оказалось приятно видеть старика. Потому что от него исходили могучая сила и обаяние.

Егор Ильич, наконец, снял пальто. Но не повесил – держал в руках. А тут как раз и шофер вернулся, подсуетился. Принял у старика пальто, аккуратно расправил, повесил. «Сам он, значит, раздеваться не умеет!» – усмехнулся про себя Сеня.

Шофер спросил:

– Разрешите убыть?

– Давай, Илюха. – отмахнулся Капитонов.

Седой «Илюха» (постарше Капитонова будет!) бодрячком выпрыгнул из квартиры.

С Сеней он даже не попрощался.

– Ну, показывай, как вы здесь устроились, – снисходительно проговорил, проходя внутрь квартиры Егор Ильич.

Зашел на кухню, цепко осмотрел десятиметровый жалкий уют. Кивнул на два холодильника, два кухонных стола, два чайника на плите:

– Коммуналка?

– Коммуналка. – кивнул Арсений. – Но соседка с матерью живет. Сюда редко наезжает.

– Я вам тут кое-каких харчишек подвез. – старик небрежно кивнул на огромную картонную коробку. Шофер не ошибся, поставил ее именно на их, а не на соседкин стол. Впрочем, мудрено не ошибиться: на столе пишмашинка, пепельница с окурком... Из коробки вызывающе, развратно выглядывал когтисто-зеленый хвост ананаса.

– Пускай Анастасия, как придет, в холодильник продукты уберет. Плохо, что холодильник у вас не в комнате. Искушать будет провизия посторонний глаз... Ну, давай, Арсений, чай ставь. Похлебаем, пока Анастасии нет. Чай я тоже принес. Индийский, со слоном.

Мощной магии – магии самоуверенности – которой обладал старик, невозможно было противиться. Сеня и не противился. Научился за время проживания в семье Капитоновых. Подчиняться этой магии владычества можно – но по мелочам. Главное, чтобы чужая самоуверенность внутрь тебя не проникала, ничего там не задевала и не разрушала.

– В комнату пошли. – коротко приказал Егор Ильич, когда Арсений поставил на конфорку чайник.

В комнате старик с порога мгновенно разглядел всю их жалкую обстановку. Разглядел и оценил: старый разобранный, разболтанный диван, старинный стол с зеленым сукном, зеленая лампа времен совнархозов, книжный шкаф. Дешевый коммунальный уют. Чужеродно выглядела здесь Настина косметика на тумбочке, духи в иностранных пузырьках. И пара книг, слепых переплетенных ксероксов, брошенных на диване. Без спроса старик, с запрограммированной брезгливостью, прочел названия ксероксных книг. («Слава богу, всего-то полная „посевовская“ версия „Мастера и Маргариты“ да „Один день Ивана Денисовича“, ксерокс с „Роман-газеты“. За это не сажают».) Старик гадливо отбросил произведения антисоветчиков.

И тут в дверь раздался мягкий стук. Колотили плечом – юным, девичьим.

– Кто?! – радостно прокричал Арсений, уже предчувствуя. Уже зная, кто пришел.

– Открывай, подлый трус!... – раздался из-за двери веселый Настин голос.

Сеня бросился к двери, теряя тапки.

Ввалилась Настя – холодная, румяная, присыпанная снежком. В обеих руках по сумке, да еще авоська с мандаринами, яблоками, хурмой.

– Держи давай, писатель, я все руки себе оттянула! – всучила ему сумки. – Да сапоги мне сымай! – и тут увидела показавшегося на пороге комнаты деда. Радостно выдохнула: – Дедка! – Бросилась к нему в объятия.

И старик не сумел удержать на лице вечное свое скалоподобное, хмурое выражение. Лицо его озарилось нежностью. Он осторожно принял в свои объятия внучку – а та цепко схватила его за плечи, прижалась на минуту к груди. А потом оторвалась и принялась целовать его в щеки, потом пегие волосы ему ерошить... Старик стоял с глуповатым видом: вечная его броня – закаленная, коммунистическая – от прикосновений внучки давала трещину.

Совсем лишним почувствовал себя Арсений. Его даже ревность слегка уколола. Он потащился, неприкаянный, с Настениными покупками на кухню.

А тут и чайник закипел, зашипел, заплевался.

Настена усадила деда на табуретку, и принялась летать по кухне, сооружая чаепитие.

А потом они втроем запировали горой. Коньячок армянский, чай индийский со слоном, бутерброды с черной икрой, да с настоящей сырокопченой колбасой, да со швейцарским сыром... Дед слегка размяк – никогда раньше Арсений его таким не видел. «Свиданию с внучкой так радуется? А, может, стареет?»

Сам Сеня тоже поплыл от номенклатурного коньячка.

– Как там Устиныч? – осмелев, спросил он у старика, ткнув указательным пальцем в потолок.

Дед сразу понял, что имеет в виду Арсений: состояние здоровья генсека. Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко, седой астматик, уже почти месяц не показывался на публике.

– Совсем плох. – одними губами произнес Егор Ильич.

– Во дела! – усмехнулась Настя. – Вся страна живет в напряженном ожидании кончины своего руководителя.

– Молчи, девка! – прикрикнул на нее дед. – Язык твой – враг твой.

– А кто вместо него будет-то? – спросил Арсений.

– Ох, не знаю. – вздохнул-прошелестел старик. – Боюсь, что Горбачев.

– Чего ж тут бояться? – воскликнул Сеня. – Горбачев – человек молодой. Здоровый, активный!... Может, при нем хоть что-то в стране изменится...

– Вот этого я и боюсь. – скорбно вздохнул дед, и больше к разговорам о политике не возвращался.

О жизни на Бронной Егор Ильич тоже рассказывал неохотно. Из него чуть ни клещами тянули. Кое-что все же вызнали. Бабушка, кажется, с уходом Насти почти смирилась. По крайней мере, Егор Ильич сказал:

– Привет тебе передавала. И просила узнать, как вы тут питаетесь.

А вот мама, по скупым словам деда, по-прежнему непреклонна.

Но, сказал Егор Ильич, «она свою точку зрения переменит. Это я вам гарантирую».

Впрочем, в детали вдаваться не стал. Перевел разговор в безопасную плоскость. И даже улыбнулся свежему анекдоту про престарелого генсека (его осмелилась рассказать Настя).

Когда дед ушел, Сеня сказал:

– Может ведь быть нормальным! Если захочет!

– Да он вообще классный! – горячо проговорила Настя.

Она не скрывала своей радости из-за дедова визита.

...Настя не подозревала, что в тот день видит его – деда, старика, Егора Ильича Капитонова, – последний раз в жизни.

11 марта 1985 года

В тот день Арсений впервые в своей жизни ощутил: История на его глазах творится. Великие события происходит рядом, чуть не задевая его своим крылом.

Вряд ли многие его современники разделяли тогда, одиннадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, это чувство. Но оно пришло к ним потом, позже. К каждому в разное время, но явилось оно в конце концов даже к самому нечувствительному: или в восемьдесят седьмом году, или девяносто первом, или девяносто третьем... Вскоре после того марта восемьдесят пятого большие перемены в России стали обыденными, словно смена времен года. Как листопад или слякоть за окнами. Все россияне, всё время стали ощущать: одновременно и параллельно с их жизнью, где-то неподалеку от них, – делается История.

Делается – но без них. Без большинства из них...

Время ломается – и меняет свой ход. А самое правильное, что обычные люди могут сделать в эпоху перемен, это спрятаться от них. Или не замечать их. Или, в крайнем случае, – приспособиться к ним. А можно, как это сделали немногие, но самые сильные или самые подлые – использовать перемены для того, чтобы возвыситься...

Самая первая перемена, тогда, в марте восемьдесят пятого – вызывала у многих ощущение радостной сопричастности, вдохновения и надежды. Хотя источником вдохновения и надежды стала смерть.

Впрочем, у Арсения имелись еще две причины для того, чтобы запомнить тот день, одиннадцатого марта восемьдесят пятого года, надолго.

Навсегда запомнить.

...В то утро он приехал в редакцию как всегда: без чего-то десять. Рабочий день начинался в газете «Советская промышленность» в девять тридцать. Журналисты, отстаивая права на творческую независимость, обыкновенно опаздывали: не в НИИ же они работают!

Арсений вошел в редакционный коридор и удивился настороженной тишине. Ни единого человека. По пути в отдел глянули на него с доски почета «герои труда»: его юное лицо в том числе.

По привычке Арсений посмотрел на доску объявлений. Никаких новых приказов, только список дежурных по номерам. Он мимолетно пробежал список глазами – его в нем быть не должно. Но... Вот те здрасьте! Его имя вписано в число дежурных – так называемых «свежих голов». Как раз на сегодня! Арсений подивился: что же он обмишурился! Явился зачем-то в контору. Да еще так рано.

Работа дежурных вообще-то была халявой. Приезжать надо было не в редакцию на улицу Двадцать пятого Октября, а в типографию «Красной звезды» на Хорошевском шоссе. И не с утра, а к часу дня. А в пять, когда обыкновенно подписывали номер, – уже свободен. Да к тому же обязанности дежурного, «свежей головы», – не бей лежачего: просто читать готовые полосы с версткой номера.

Это дополнительная перестраховка. Ведь верстку в день выпуска читает множество людей. Два корректора. Плюс еще трое – заместитель ответственного секретаря, выпускающий (он же метранпаж) и дежурный редактор. Да не видимый и не ведомый никому представитель «главлита», то есть цензор. И еще вот – обычный литсотрудник, «свежая голова».

Несмотря на огромное количество проверяльщиков, в газету так и норовили просочиться ошибки-опечатки. Да какие! В журналистском сообществе о них ходили легенды. Например, о первополосном заголовке аршинными буквами: О ПРЕБЫВАНИИ Л.И.БРЕЖНЕВА В ПОЛЬШЕ, в котором буква «Р» в слове «ПРЕБЫВАНИЕ» загадочным образом превратилась в «О». Читатели хохотали над номером до слез – а вся дежурная бригада была уволена с волчьими билетами. Редактора, говорят, даже из партии исключили. После этого из ЦК спустили директиву: «во избежание непреднамеренных ошибок слово пребывание в официальных материалах не использовать; заменять его термином визит».

В «Советской промышленности» тоже имелись свои легенды. Рассказывали о заголовке, напечатанном на первой полосе – он был посвящен началу весеннего сева: «НА КУБАНИ УЖЕ САЖАЮТ».

Передавали из уст в уста историю о материале, где в фразе «Первый секретарь обкома показал на кучу» одна буква в наборе загадочным образом поменялась на другую – получилось: «Первый секретарь обкома покакал на кучу».

Однако хитом ошибок стал первополосный снимок, опубликованный к двадцать третьему февраля. На переднем плане были изображены три березки, три белоствольные красавицы... На заднем плане просматривалась ракета из комплекса противовоздушной обороны С-75. Подпись соответствовала моменту: «На страже Отчизны».

Снимок утвердили на редколлегии. Цензор дотошно проверил: не засекречена ли ракета, разрешены ли съемки на территории данного ракетного дивизиона? Все оказалось в порядке, снимок поставили в номер... И только когда газета вышла, изумленные журналисты (а вместе с ними и сотни тысяч читателей) увидели, что на одной из берез на переднем плане крупно, отчетливо вырезано слово из трех букв!...

Однако, несмотря на подвохи, работа дежурного по номеру считалась синекурой. А, главное, в день дежурства можно было отоспаться – раньше часа в типографии «свежим головам» делать нечего. А Арсений зачем-то в контору приехал...

И только приглядевшись к списку «свежих голов», он заметил, что не обмишурился. Раньше его в списке действительно не было. Потом чью-то фамилию замазали белым «штрих-кодом», а поверх впечатали его собственную. Рядом стояла виза главного редактора: «изменения утверждаю». Вот мерзавцы! Кто-то решил поменяться с ним дежурством. В принципе, это обычное дело. Но надо было сначала с ним, Арсением, договориться!

Арсений вошел в отдел. Здесь, в каморке с видом на помойку царил смешанный запах курева, лежалых бумаг, портвейна и похмельного дыхания. В отделе уже сидели двое сотрудников – старшие товарищи, пятидесятилетние монстры, съевшие на ниве советской журналистики половину зубов: Вадим Ковалев, борода лопатой, и Юрий Черкасов – маленький, непричесанный, в криво висящих на носу очках. Оба курили «Беломор».

– Здавствуйте, товарищи, – поприветствовал старших коллег Арсений.

– Здравствуй, коль не шутишь, – зычным басом ответил редактор отдела Ковалев.

– Вообще-то это не я пришел. Это – мое привидение. Меня, вы можете считать, сегодня здесь нет. И за кофе я не побегу. И отклики читателей править не буду. Я сегодня, оказывается, в типографии дежурю. Какая-то сволочь со мной поменялась – и даже мне ничего не сказала.

Ковалев с Черкасовым переглянулись.

– О, тебе повезло. – усмехнулся один.

– Эта твоя «какая-то сволочь» знала, когда дежурством меняться. – добавил второй.

– А что? – удивленно воззрился на старших товарищей Арсений.

– А ты догадайся. – сказал Ковалев.

– Не догадаешься, побежишь за кофе. – добавил Черкасов.

– Вообще-то лучше, – подхватил первый, – за портвейном по такому случаю сбегать, но... Не догадался?

– Нет, – недоуменно проговорил Арсений.

– Тогда бежишь за кофе, а не за портвейном. А то пришьют еще партийное дело – почему отмечаем кончину дорогого и горячо любимого вождя. – и Ковалев заржал, запрокинув бороду.

– Что, помер?! – воскликнул Арсений и почувствовал, как его лицо помимо воли украшает радостно-идиотская улыбка. – Ну наконец-то!

– Слава богу, догадался. – снисходительно прокомментировал Ковалев, почесывая шею под своей бородой-лопатой и подмигивая товарищу.

– Да, Сеня, сидеть тебе сегодня в типографии, пока рак на горе не свистнет. – подхватил Черкасов.

– Теперь ты понял, – спросил Ковалев, – отчего с тобой дежурством поменялись?

– Да, – иронически поддержал коллегу Черкасов, – у того, кто с тобой поменялся, политическое чутье оказалось тоньше, чем у тебя, товарищ Челышев. Учись, студент, как надо выкручиваться из щекотливых ситуаций.

– Мы сами тебя научим. – заржал Ковалев. – Если ты захочешь. А за учебу – плата. Вон, бери деньги и беги за кофе. Добавишь тридцать копеек своих. – и он подвинул по столу в сторону Сени горку гривенников, пятиалтынных и двадцатикопеечных монет. Были в ней даже пятаки.

– Куда бежать, знаешь? – вопросил Черкасов.

Еще бы Сеня не знал, куда бежать! В Москве имелось только два места, где можно было купить свежий кофе в зернах: чайный домик на улице Кирова и ГУМ. До ГУМа было ближе. К тому же там практически никогда не было очереди (четыре-пять человек не в счет). В ГУМе продавщица безропотно молола свежекупленный кофе (в огромном агрегате, похожем на бетономешалку).

Рассовав горсти мелочи в карманы (сто граммов кофе стоили ровно два рубля) и надев тулуп, Сеня выкатился из кабинета. Настроение почему-то было чертовски радостным.

* * *

В то же самое время, как Арсений Челышев шел по улице Двадцать пятого Октября к ГУМу, менее чем в километре, на Старой площади, начинался внеочередной Пленум центрального Комитета партии.

Егор Ильич Капитонов, старик, занял свое место – вдалеке от сцены, на одном из последних рядов. Он был лишь кандидатом в члены ЦК КПСС, и избрали его совсем недавно – года не прошло. Потому и место его в зале пленумов ЦК находилось чуть не на галерке. Сдержанно, сохраняя скорбное выражение на лице, Егор Ильич поздоровался с соседями по креслам. Обменялся кое с кем крепким партийным рукопожатием.

Легкий гул разносился по залу – гул от многих мужских голосов. Но, в отличие от театральной премьеры, он был не предвкушающий, радостный – а тяжелый, хмурый. Ни смешка, ни шутки, ни тени улыбки. Не положено. Люди обменивались рукопожатиями, хлопали сиденьями стульев, садились – и с каждой минутой звук становился все тише, тише, тише... И, наконец, замер совсем.

Егор Ильич сидел, откинувшись на спинку, полуприкрыв глаза. От волнения слегка посасывало под ложечкой. В коридорах, кулуарах носилось, что уже – все решено. Имя Преемника витало в воздухе (хотя при этом никем не произносилось вслух). Егор Ильич ставил на другого, и принадлежал к группировке другого. И, кажется, не угадал... Однако он не спешил унывать. «Решили они вчера на Политбюро – но потом могли и перерешить. Сегодня же ночью. Или утром – прямо перед Пленумом. Мало ли у кого появятся дополнительные аргументы. Мало ли кто возьмет да и переметнется в последний момент. Один или, тем более, два голоса членов Политбюро могут все решить. Главное: кого поддержит армия и Комитет. Вроде бы Комитет – за молодого Горбачева, а армия – за старика Романова. Так что... Мало ли... Как это Черчилль о кремлевских интригах говорил? „Схватка бульдогов под ковром“. Под ковром оно и есть... И никто ничего не узнает, пока из-под ковра не вылезет довольный победитель...»

В зале было тихо. Сейчас будет объявлено решение, за которое Пленуму останется только проголосовать.

Так кто же? До вчерашнего дня шансы считались равны. Кто? Неприлично молодой Горбачев, нервный ставрополец-провинциал?

Или ленинградец Романов, твердый, непреклонный, тертый, по-сталински партийный?

Последние два года борьба за верховную власть в стране шла с переменным успехом. Вроде бы Андропов, умирая год назад, завещал свой трон молодому Горбачеву... Но тогда у власти вдруг оказался Черненко. Говорили, что он стал генсеком только потому, что силы Романова и Горбачева в феврале восемьдесят четвертого оказались равны. И Горбачев, когда понял, что ленинградца ему не одолеть, вдруг сам предложил в генсеки компромиссную фигуру Черненко. А его соперник Романов – на смертельно больного Черненко согласился. Потому согласился, чтобы, пока тот помирает, успеть перетащить на свою сторону колеблющихся членов Политбюро. На то же самое рассчитывал и Горбачев...

Весь этот год «схватка бульдогов под ковром» шла с переменным успехом. Говорили, что если бы Черненко помер в сентябре восемьдесят четвертого – на трон взошел бы Горбачев. А если бы в декабре – первым человеком в стране стал бы Романов... А сейчас?

А, может, сейчас опять, как и год назад, в борьбе за власть случится ничья? Пат? Может, Горбачев с Романовым опять согласились на компромиссную фигуру? И лидером партии и страны станет, например, московский хозяин, маленький человек с лицом больного печеночника, – Гришин?

Гришин весь последний месяц с удовольствием примерял на себя роль генсека. Ездил в больницу к Черненко, и его снимки печатали рядом с фото умирающего властителя во всех газетах... Может, все-таки Гришин?

Или... Или вдруг выскочит иная компромиссная фигура? Допустим, старейший член ареопага, министр иностранных дел – Андрей Андреич Громыко?

Все сейчас решится. Сейчас. Через минуту-другую.

Решится, каким на все ближайшее время станут Политбюро и ЦК.

И вся партия, и вся страна.

И весь мир.

Тишина в зале пленумов стала в буквальном и переносном смысле гробовой. И ровно в тот момент, когда молчание достигло крайней точки, из двери президиума стали выходить на сцену – быстро, но вместе с тем горестно и сдержанно, – члены Политбюро. Все они были одеты в черные костюмы. Все имели уныло-скорбный вид.

Но уже по тому порядку, в котором они выходили, по выражению их лиц (которое волей-неволей проступало сквозь обязательную скорбь), все стало ясно.

И Егор Ильич Капитонов сразу все понял. В выражении лица Горбачева, идущего первым, он нашел ответ на главный, волнующий его (и всю страну), вопрос: «Кто?»

Арсений

Сеня попал в типографию только к пяти. На душе было гадостно: день прошел бездарно, неправильно, бестолково...

В животе плескался стакан крепчайшего кофе. А сверху – два стакана противнейшего портвейна «Агдам». И еще коньяк. А потом, чтобы протрезветь, снова кофе.

Официально о кончине еще не объявляли. Однако «сарафанное радио» сработало безошибочно. Все вокруг уже знали, что генсек помер. Никому и в голову не приходило (как это было после недавней кончины Брежнева) даже изображать скорбь. Наоборот, царило радостное, немного возбужденное веселье. Тут же появился передаваемый из уст в уста анекдот:

– От чего умер Черненко?

– В Кремлевскую больницу пробрался шпион и выстрелил в упор. Упор упал.

Сене почему-то было не смешно.

В типографии, в комнатке выпускающей бригады, по стенам висели сверстанные газетные страницы. С первой полосы обвешенный траурной рамкой скорбно взирал огромный портрет новопреставленного руководителя. Рядом напечатали информационное сообщение о кончине.

«Как быстро все сделали, – радостно мелькнуло в голове у Арсения. – Эдак я домой и к семи успею».

Он потянулся снять со стены полосу.

– Можешь не читать, – махнул зам отвественного секретаря, тихий встрепанный алкоголик Ермолаев. – Уже пришла «тассовка»: все переверстать. И эмбарго до семи вечера.

«Эмбарго до семи» означало, что раньше, чем в семь вечера, ни телевидение, ни радио передавать полученную информацию не могут. А газеты до того срока не должны подписывать в печать.

– А как будем переверстывать? – спросил Сеня.

– Портрет Черненко ужимаем в два раза: до трех колонок. А рядом точно такого же размера портрет Горбачева. А на месте извещения о смерти Черненко – сообщение, что Пленум избрал Горбачева. Чуешь разницу?

– Чую. – кивнул Сеня.

Еще не похороненный генсек стремительно уменьшался в размерах, а его преемник столь же быстро разрастался.

– Ну, я пошел в цех. – алкогольно-предвкущающе потер ручки Ермолаев. – Гляну, как они там переверстывают.

– С выпускающим много не пей.

– Ты что, как можно: в такой день! – фальшивым голосом воскликнул Ермолаев.

– А я пойду кофейку глотну, пока столовая не закрылась. – и Арсений вышел из комнаты и потопал по длинному издательскому коридору к лифту.

Он и представить себе не мог, что готовит ему судьба в этот день.

* * *

Милицию вызвала соседка.

Она увидела приоткрытую дверь в квартиру Капитоновых. Пару раз прокричала, сунув голову внутрь – никто не отозвался. Нажала дверной звонок – опять без толку. В квартире Капитоновых царила нехорошая, в буквальном смысле мертвая тишина.

«Раковая шейка» приехала через пять минут. Дом был не простой, «цэковский», и поэтому на редкие вызовы, поступающие отсюда, милиция реагировала исключительно быстро.

Дежурный наряд сторожко, вытащив пистолеты, вошел в квартиру Капитоновых.

Огромную темную прихожую осветила лампочка с лестничной площадки.

Хозяйка, Галина Борисовна Капитонова, лежала навзничь в коридоре. Под ней натекала кровавая лужа.

Галина Борисовна не подавала никаких признаков жизни.

– Сержант, вызывай опергруппу. – тихо сказал напарнику немолодой капитан. – И соседям звони.

«Соседями», на милицейском жаргоне, звалось КГБ. А согласно инструкциям, о чрезвычайных происшествиях с людьми такого уровня, как Капитоновы, милиция должна была ставить в известность комитет немедленно.

– А «Скорую»?

– Боюсь, не понадобится. Впрочем, тоже, конечно, звони.

Капитан продвинулся в сторону кухни. Дверь туда была прикрыта. Сквозь полупрозрачное стекло видно: внутри горит свет.

Капитан толкнул дверь.

На громадной, пятнадцатиметровой кухне Капитоновых было непривычно тихо. На столе стояла недоеденная тарелка остывшего супа.

Хозяин квартиры, первый заместитель председателя Госстроя СССР, кандидат в члены ЦК КПСС Егор Ильич Капитонов лежал на полу. Лежал неловко, боком. Одет он был в деловую рубашку с черным полураспущенным галстуком.

На спине Егора Ильича расплывалось кровавое пятно.

Хозяин квартиры был мертв.

Рядом с трупом валялась перевернутая табуретка.

А подле нее на полу лежал нож, послуживший, видимо, орудием преступления.

Лезвие ножа было обагрено кровью.

* * *

Настя Капитонова загуляла со своими «мажорами» – это их так Сеня называл. Сам он от пьянок с богатыми однокурсниками старался воздерживаться. Но Насте – не запрещал.

Ей было слегка стыдно. Но не от того, что компания вроде бы «отмечала» кончину генсека. А потому, что Сенька, бедняга – работает, и будет работать, судя по всему, до полуночи, а она – развлекается и тратит скудные семейные деньги...

В кафе «Московское», куда отправились после занятий, компания не засиделась. Все из-за Тима, зануды: тот выловил из своего мороженого волос. Нет бы выкинуть его незаметно и промолчать – куда там: поднял писк, обличал официантку, требовал жалобную книгу. Нес очевидные глупости: «Да в Лондоне за такие дела – кафе разорят, по судам затаскают!» Официантка вяло буркала: «Ну и катись себе в Лондон...»

Однокурсники во время скандальчика сидели молча. Кому хочется портить отношения, в родном, считай, кафе?

Тима быстренько заткнули и, пока официантка окончательно не взвилась, покинули кафе. Перебрались в «Прагу». Компанию с факультета здесь знали, ласково поддразнивали «пижончиками», но обслуживали хорошо.

Время близилось к шести, официанты готовились к вечернему наплыву, обновляли скатерти, протирали влажной тряпкой листья у огромных пальм. Подошел метрдотель, предложил им комплексные обеды: «А то что-то вы отощали, студентики!»