Текст книги "Падение сквозь облака"

Автор книги: Анна Чилверс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Глава 15

Их ведут, как всегда, с повязками на глазах и охранниками с обеих сторон, которые держат за предплечья и тянут вперед. Гевин чувствует страх кожей. Это случается не каждый день, но достаточно часто для того, чтобы едва замечать дни, когда этого не происходит. Когда не бывает избиений полуобнаженного, со связанными руками и ногами тела, в то время как эти затянутые в черную ткань парни кричат, перемежая свои крики ударами хлыста. Не имея возможности общаться при помощи языка, Гевин научился считать удары. Они наносятся сериями по двадцать восемь раз. В благоприятный день бывает одна серия, в худшие же дни число серий увеличивается до пяти для него и семи для Бертрана. Гевин знает, что к десятому удару он начнет хныкать, просить остановить побои, так как хлыст вскрывает его раны. Именно этого он боится больше всего. Боится себя, своего ничтожного страха. Бертран никогда не хнычет и не просит пощады.

Но сегодня все по-другому. Его толкают сзади, затем в грудь, и он оказывается на деревянном стуле. С его глаз снимают повязку и сейчас же засовывают ее в рот вместо кляпа. Он сидит в комнате, в середине ряда из трех стульев. По краям ряда стоят охранники с автоматами через плечо, на их поясах наборы кинжалов.

Комната не обставлена, только голые каменные стены и пол. Из мебели помимо стульев в середине комнаты имелся стол с пластиковым покрытием, возле которого стояли такие же стулья. Длина стола была вовсе больше ширины. Посередине стола сидит Бертран. Его руки связаны за спиной. Повязка на глазах отсутствует, кляп во рту тоже. Перед ним на столе лист бумаги.

За столом напротив него, спиной к Гевину, стоит один из боевиков с кинокамерой. Он включает ее и говорит Бертрану:

– Теперь говори!

Бертран поднимает глаза:

– Я?

– Ты, ты. – Голос хриплый и сердитый.

– О нет. Я не гожусь для фотосъемки. У меня боязнь сцены. Или, точнее, страх перед камерой, ведь это не то же, что сцена? Я имею в виду комнату. Полагаю, что это будет съемочная площадка для фильма, хотя и не очень веселого. Комната темноватая и мрачная. Освещение слишком резкое для моей кожи.

Над столом висит на проводе голая лампа, освещающая бледное лицо Бертрана. Она превращает кровоподтеки в тени. Боевик с кинокамерой вопросительно смотрит поверх нее на сообщника, стоящего слева от Гевина, который делает едва заметный кивок. Человек с камерой снова обращается к Бертрану.

– Говори в камеру, – приказывает он.

В комнате больше боевиков, чем обычно. Хотя они редко появляются вместе, Гевин узнает четверых из них. В комнате их пятеро. Того парня, что стоит слева от него, Гевин не видел раньше.

– Я действительно не понимаю, чего ты добиваешься. Это должна быть говорящая голова? Если я буду говорить все, что придет в голову, вы потом отредактируете? Как Тора Хирд, впрочем, я не думаю, что тебе известна Тора Хирд. Она самая что ни есть британка. Полагаю, можно начать со школы. Вы не думаете, что школьные времена лучше всего подходят для рассказов и анекдотов? Школьники одновременно жестоки и забавны. Знаете, они могут ходить, держась за руки. Не думаю, что вы освоили это в совершенстве. В жестокости вы преуспели, но я не заметил пока в вас ничего забавного. Попробуйте и это. Это разовьет дальше вашу технологию пыток.

Оператор снова смотрит на нового боевика, который на этот раз кивает весьма заметно. Бертран повернул голову и тоже заметил это.

– Тебе нужно зачитать листок, – тихо говорит новый боевик.

Бертран поднимает со стола лист бумаги и машет им перед оператором.

– Ты хочешь, чтобы я зачитал это?

Боевик кивает. Бертран смотрит на бумагу и читает ее текст про себя. Дойдя до конца страницы, он снова кладет листок на стол.

– Очень интересно, – говорит он. – Это следует немного отредактировать, грамматика ужасна, но я полагаю, это неплохо для первого раза.

Боевик с камерой бросает ее на стол.

– Я заставлю тебя говорить, – шипит он.

Из затемненной части комнаты появляются два других охранника. Они хватают Бертрана за руки и тащат его со стула, который опрокидывается и громыхает об пол. Оператор вытаскивает из-за пояса прут. Гевин не может определить, из чего он сделан. Может, из дерева, может, из железа.

Два охранника держат Бертрана, в то время как другой боевик бьет его прутом по спине и плечам. Гевин пытается считать, но молчание Бертрана очень мешает этому. Он не видит его лица.

Через некоторое время удары прекращаются, и охранники разворачивают Бертрана лицом к его насильнику.

– Читай!

Бертран поднимает плечи и брови в знак недоумения, что приводит боевика в ярость. Он с грохотом роняет прут на пол и набрасывается на Бертрана с кулаками. Боевик в ярости теряет над собой контроль. Он наносит Бертрану удары по лицу, пока у того из носа не течет кровь. Его глаза широко открыты. Боевик лягает его в живот, Бертран сгибается. Он упал бы на пол, если бы его не поддерживали с другой стороны охранники. Оператор машет руками и ногами, как безумный дервиш, нанося беспорядочные удары. Голова Бертрана опускается, его тело безвольно повисает между двумя боевиками.

Наконец, главарь растрачивает весь свой гнев и останавливается. Его маска сползла, и лицо обнажилось больше чем обычно. Показались щеки, верхняя губа, одна сторона скулы. Кожа гладкая, без единого пятнышка. Пытается отрастить усы и бороду, но они имеют жалкий вид. В школе, где учился Гевин, это называли «жалким пушком». Парень опускается на пол и сидит, обхватив руками голову. Два охранника стоят, сохраняя бесстрастное выражение лица. Бертран висит как тряпичная кукла.

Затем боевик встает с пола, отдает приказание, и Бертрана тащат к стулу. Главарь возвращается на прежнее место позади стола и снова поднимает кинокамеру:

– Теперь будешь говорить.

Бертран не шевелится.

Охранник слева произносит короткий гортанный звук, похожий на кашель. Гевин полагает, что он что-то говорит.

– Просит, – говорит он оператору.

– Просит?

– Просит, – повторяет тот с уверенностью.

Оператор поворачивается к Бертрану и направляет на него камеру:

– Ты будешь просить! Да, теперь ты будешь просить!

Бертран поднимает окровавленное лицо к камере.

– Просить? – Его голос звучит хрипло. – Почему вы не сказали об этом раньше? Я действительно могу просить.

Его душит приступ кашля, во время которого брызги крови попадают на стол. Никто не пытается их стереть. Две секунды он смотрит на лист бумаги, перед тем как снова бросить взгляд на камеру. Он явно говорит не то, что там написано.

– О'кей. Я прошу. Прошу любого, кто смотрит этот замечательный образец кинопроизводства, – его снова душит кашель, – сделать все, что нужно, чтобы обезопасить себя и своих любимых, а также сохранять ясное сознание. Если что-нибудь можно сделать для оказания помощи моему другу и мне, мы будем бесконечно благодарны.

Охранники смотрят друг на друга с недоверчивым выражением лица, оператор о чем-то спрашивает другого боевика, тот неопределенно пожимает плечами.

Оператор снова смотрит на Бертрана.

– Ты просил?

Бертран с готовностью кивает в ответ:

– Да, просил.

Оператор выключает камеру и кладет ее на стол, делая отрывистые приказания другим боевикам. Бертрана снова поднимают со стула, на этот раз более осторожно, и выносят за дверь. Охранники, оставшиеся в комнате, снова о чем-то говорят. Затем Гевин чувствует, как его поднимают и тащат по комнате к стулу, который только что освободил Бертран.

Темнота здесь иного свойства. Сквозь черноту проступают неясные формы. Рядом с ним спящая Кэт. От нее исходит тепло из спального мешка. Ее волосы покрывают его ногу. Он может к ней прикоснуться. Чуть дальше неясные очертания скалистой вершины холма на фоне черного неба. Хотя луны не было, все же тьма не настолько плотная, чтобы скрыть ландшафт полностью.

Кэт издает во сне едва слышимый смешок. Он кладет руку на поверхность спального мешка туда, где ее бедро образует выпуклость. Слышатся крики и шорохи малых животных и птиц. Темнота наполнена жизнью.

В этот день все изменилось. Или, скорее, изменился он сам. Что убило его страх – гнев его жестокой натуры или моложавое лицо охранника? Он не знает. Но он изменился тогда, когда разъярился.

– Ты! Ты будешь читать листок.

Гевин молчит. Главарь направляет камеру на него. Он молчит и не моргает.

– Теперь читай. Говори.

Гевин делает глотательное движение. Не от страха. Просто во рту избыток слюны и нужно глотнуть, чтобы говорить. У него есть что сказать.

– Нет.

В комнате слышится общий вдох. Оператор делает шаг вперед. Затем он разражается тирадой, жестикулирует свободной рукой в направлении двери, сжимает кулак и рассекает воздух и говорит, говорит. И хотя Гевин не знает слов, он понимает, что ему угрожают. То, что случилось с Бертраном, может случиться с ним. И они ждут от него беспрекословного подчинения, поскольку он всегда казался наиболее слабым из двух пленников, человеком, который всхлипывает, просыпается в камере с пронзительными воплями. Он выглядит наиболее запуганным.

Поток слов заканчивается. Он высказался напрямик. Дал понять тебе, что ты будешь делать то, что я приказываю.

– Читай, – говорит он спокойно.

– Нет, – говорит Гевин.

Оператор выглядит озадаченным, затем несколько усталым. Он жестом подзывает охранников, которые подходят и хватают Гевина так, как прежде Бертрана. Затем, по его знаку, они начинают избивать пленника. В этот раз главарь ограничивается наблюдением.

Гевин обнаруживает, что можно сосредоточиться на чем-то другом. Раньше, когда его били, угнетала больше всего нехватка сил. С каждым ударом прута он чувствовал большую потребность покориться. Однако он сознает, что они не в состоянии контролировать места, в которых он мысленно укрывается. Каждые пять секунд, когда на его спину обрушивается удар прута, он заставляет свою мысль блуждать, пока она не найдет какое-нибудь безопасное место. Он не кричит, сохраняет молчание.

Боевики чувствуют что-то неладное. Через некоторое время они останавливаются. Главарь подходит к нему с видеокамерой, говорит быстро и грозно.

– Будешь читать листок?

– Нет. Никогда. Не заставите меня.

Через много часов он лежит в камере на мешковине. Тело – обессиленное и влажное, он почти ничего не сознает. Вокруг темнота, что нормально. Боль. Говорит какой-то голос.

Он пытается услышать. Кажется, что голос исходит издалека, но говорит ему, упоминает его имя.

– Гевин! – Голос звучит как голос Бертрана, но из такого далека. – Что они сделали с тобой?

Они? Интересно, что Бертран имеет в виду, если это голос Бертрана. Помещение вращается и сдвигается, голос звучит совсем близко.

– Гевин?

Сколько времени он провел в этой темноте?

Бертран говорил с ним, но когда это было? Он хотя бы поспал в это время?

– Крикет.

Он выдыхает это слово. Не знает, услышал ли его Бертран. Некоторое время царит молчание. Его мозг трясется, как по рельсам, почти в тупике. Бертран еще здесь? Или его забрали?

– Бертран? – Он хочет поднять голову, но это то же самое, что поднять дом над его фундаментом.

– Что ты подразумеваешь под крикетом?

Трава. Местами она опалена солнцем и суха. Люди в белых одеждах и мячик. Воздух наполнен жизненным спокойствием, сквозь которое доносятся голоса. Крик и сильный удар биты по мячу – эти звуки летают по воздуху и доносятся до него, как красный мячик. Он глядит вверх. Сверкает яркая голубизна неба. Он бежит, падает и прыгает, все в его руках. Его ладони, жесткие и потяжелевшие, болят от силы своего приземления. Вслед за этими звуками приходят другие. Аут. Аут. Кто-то кричит. И хлопает в ладоши. Звук похож на взмах крыльями стаи гусей, одновременно взлетевших над землей.

– В моей голове, – шепчет он Бертрану. – Крикет.

– Ах, крикет, – произносит Бертран, будто в знак понимания. Бертран понимает все. – Отлично.

Теперь он ускользает. Зеленый цвет уходит и надвигается черный. Хотя есть кое-что еще, что ему нужно сказать Бертрану. Что-то важное, не о крикете.

– Бертран!

– Да.

– Я не просил.

– Знаю. Знаю, что ты не просил.

Как он узнал? Гевин не понимал этого. Он скользит вниз и переносит боль на разные уровни сознания. Гевин способен видеть. Сейчас темная, безлунная ночь, но глаза привыкают к темноте и могут видеть. Эта темнота не идет ни в какое сравнение с тьмой камеры, где любая сила приспособления не имеет значения. Здесь он счастлив. В прохладной ночи, с уханьем сов над годовой и Кэт, спящей рядом. Это – другой мир, одно из высших достижений его жизни.

Там – комната под замком. Место в его памяти, куда он не должен ходить. Пребывание здесь ночью не заставит его идти туда. В этом он уверен. И этот мысленный запрет – хранилище его вины, тайная отрава, которая может погубить все. Его работу, выздоровление, дружбу, спокойствие ночи, любовь к Кэт. Все может быть отравлено.

Если бы он мог открыть дверь… но он не знает как. Но если бы и знал, то мог бы не пережить знание, которое открылось бы в связи с этим.

Глава 16

Когда я проснулась, ночная тьма только что начала рассеиваться. Было еще темно, но окружающие предметы выглядели более выпукло, более определенно. Силуэт скальной поверхности холма представлял собой вещь, которую я могла обвести пальцем на фоне неба. Так же как силуэт Гевина, все еще сидевшего, неподвижно, как скала, почти застывшего в своих очертаниях.

Я села и наполовину раскрыла застежку-«молнию» спального мешка.

– Гевин, забирайся сюда, согреешься.

Он повернул голову. Его шея была столь напряжена, что я чуть не рассмеялась.

– Все в порядке.

– Забирайся сюда, – повторила я, – мне тоже холодно, погреем друг друга.

– Мы поместимся вдвоем?

– Будет уютно.

Он снял ботинки и влез ко мне в мешок. На самом деле в нем было мало места, но мы прижались друг к другу и ухитрились закрыть застежку-«молнию» поверх наших бедер. Вскоре мы оба смеялись. Я нащупала пальцем застежку и дернула вверх. Мы очутились в герметичной упаковке спального мешка, грудь к груди, губы к губам, моя рука застряла возле уха без возможности как-нибудь двинуть ею. Он начал смягчаться.

– Что нам сейчас нужно, – сказал он, – так это натянуть поверх нашего другой мешок.

– И как мы сможем его достать?

– С трудом.

Ему удалось вытащить руку и схватить свой рюкзак. Он довольно легко отсоединил свой спальный мешок от ранца. Но для его освобождения от водонепроницаемой упаковки нашим свободным рукам потребовалось около десяти минут. Девять из этих минут ушло на то, чтобы он осознал, как близко находились мои губы, и поцеловал меня. Я не представляла себе, что он делал ночью.

Мы развернули спальный мешок. Он был желтого цвета с коричневыми вставками по сторонам. Мешок расплющился, как раскатанная кожа. Тот мешок, в который втиснулись мы, был голубого цвета. Он топорщился от наших тел. Попасть ногами в отверстие желтого мешка казалось невыполнимой задачей, и первые две попытки закончились стуканием колен друг о друга и общим провалом, сопровождавшимся смехом. Мы поняли, что должны двигаться так, словно составляем одно целое.

Дюйм за дюймом я перемещала свое тело, пока не повернулась к нему спиной. Его колени вошли в изгибы моих колен, моя задница прижалась к его паху. Его руки обхватывали мою грудь, лицо уткнулось в мою шею. Мы пихали друг друга. Я ощущала его всей длиной своего тела, но для свободы движений не было никакой возможности. Я едва могла повернуть голову, чтобы поцеловать его.

Мы свернулись так, что я лежала на Гевине, затем одновременно подняли ноги, причем я держала верх желтого спального мешка, а Гевин поддерживал меня. Это сработало. Я натянула мешок на наши колени, потом на бедра.

После этого мы извивались и перекатывались.

К этому времени мы уже были заключены в два спальных мешка и согрелись. Солнце билось о горизонт, посылая вверх оранжевое свечение. Гевин обнимал меня из-за спины и целовал мою шею. Я чувствовала, как погружаюсь в счастливый сон. Поскольку раздеться не было никакой возможности, я вскоре снова задремала.

Когда я проснулась, солнце располагалось над деревьями, а желтый спальный мешок усеяли насекомые. Гевин спал. Его левая рука обнимала меня. Мне было слишком жарко от одежды и его горячего тела. Кроме того, хотелось помочиться. Я открыла застежки-«молнии» на обоих спальных мешках и вылезла наружу – гораздо проще, чем влезла в мешки.

Вернувшись, я увидела, что Гевин уже не спит. Он лежал на спине, все еще в обоих спальных мешках, глядя в небо. Я проследила направление его взгляда, а он сказал:

– Прекрасное утро. Взгляни на небо, Кэт.

Назад мы возвращались тем же путем, что пришли сюда. На этот раз медленнее, поскольку еще не отошли от ночи, проведенной на голой земле. Гевин выглядел счастливым и беззаботным. Он шутил и целовал меня при любой возможности. На Рафторе он повалил меня на землю, прямо на пакет чипсов. Солнце ярко сияло. Мне следовало запомнить этот день, как самый прекрасный. Но когда вспоминаю его, возникает ощущение, будто в нем было упущено что-то очень важное. День представлял собой огромный шар очарования, солнечного света, свежего воздуха и любви. Но в середине этот шар был полым. И я не вполне уверена, знаю ли, чтотам должно было находиться. Что-то весомое, способное связать нас с землей и не позволить улететь очарованию. В то время я едва ли осознавала это. Просто досадная мелочь в голове, которую легко отбросить.

К вечеру мы вернулись домой и направились прямо к Мелу и Шейле. Они обещали хорошо угостить нас. В задней части их квартиры помещался балкон, как раз над студией татуировок, и Мел построил там жаровню из кирпичей и мелкоячеистой сетки. Когда мы прибыли, запах раскаленного угля распространялся в летнем воздухе. Предвкушение трапезы с жареным мясом и холодным пивом разжигало аппетит.

Вскоре мы оба, хотя Мел был искусным кулинаром, переворачивали жарившееся мясо и сняли его с жаровни, прежде чем на нем образовалась черная корка. Шейла приготовила большие миски салата и зажгла свечи, добавив очарования аппетитному запаху еды. Мы рассказывали о своей прогулке, о своем сильном впечатлении от пребывания на вершине Браун-Уилли, о магическом спокойствии озера Дозмэри в сумерках.

Шейла поведала о странных происшествиях на его берегах. О встречах с людьми, в существование которых было трудно поверить. Об островах, которые виднелись на озере в сумерках, но исчезали при дневном свете. О таинственных лодках, которые бороздили воду озера во время зимних рассветов. Мел молчал. Он обратился к жареному мясу и стал раскладывать его по тарелкам, слушая, что говорят другие. Шейла вывесила на балконе бамбуковые подвески, и самые слабые порывы ветра заставляли их касаться друг друга и выбивать мелодичные звуки.

Я прислонилась к руке Гевина, наслаждаясь уютом и радостью от нахождения в компании друзей. Все сомнения, возникавшие в течение дня, исчезли без остатка.

Около десяти часов, когда стало темнеть, Мел произнес:

– Гевин, я прочел сообщения некоторых старых газет того времени, когда ты приехал из Ирака. Ты никогда не рассказывал об этом.

Мы с Шейлой переглянулись. Интересно, знала ли она о том, что он скажет это. Ее лицо оставалось бесстрастным. Интересно, выдала ли я свою тревогу.

Соприкасаясь с телом Гевина, я чувствовала, что он сохраняет спокойствие. Он заговорил через тридцать секунд. Через полминуты, в течение которых касались друг друга и разъединялись бамбуковые подвески, горели свечи, пламя которых вспыхивало ярче под внезапным дуновением ветерка.

– Не рассказывал. Это нелегкая тема для меня.

– Но ты не думаешь, что высказаться – лучший выход? Если все копить внутри, то это загноится. Мы ведь друзья, если ты не доверишься друзьям, то с кем еще ты сможешь поговорить на эту тему?

Мне хотелось крикнуть, чтобы он замолчал. Неужели он не заметил, что Гевин избавляется от своих переживаний постепенно? Неужели он не понял, ради чего предпринималась эта прогулка, что состояние Гевина улучшается? Не похоже, чтобы Мел и Шейла были закадычными друзьями Гевина, не видевшими его пятнадцать лет.

Гевин улыбнулся и подался вперед на своем стуле так, чтобы был виден при свете свечей. Мел мог смотреть ему прямо в глаза.

– Мел, я ценю вашу дружбу, твою и Шейлы, а также все, что вы для меня сделали. Вы правы, мне нужно высказаться. И я это скоро сделаю. Это нелегко, я не могу подобрать нужные слова. Не знаю, что хочу сказать. Думаю, что это пройдет, и когда смогу, то расскажу вам.

Мое напряжение прошло, я почти вздохнула облегченно. Он сохранил спокойствие, дал Мелу резонный ответ, который тому пришлось принять. Гевин ловко обошел препятствие. Мне захотелось сделать легкомысленное замечание, чтобы разрядить общее настроение, побудить всех нас смеяться.

– Но ведь в это дело вовлечены и другие, не правда ли? – продолжил Мел, и я повернулась, чтобы его видеть. – Такие, как тот фотограф, с которым вы поехали, Бертран Найт. Его семья. Она знает, что с ним случилось?

– Полагаю, что знает, – произнес Гевин ровным голосом.

– Полагаешь,она знает! А ты? Ты знаешь, что с ним случилось?

Гевин чуть отодвинулся от света. Сделал едва заметное движение головой, но нельзя было определить, говорит он «да» или «нет».

– Газеты ничего не писали об этом. Сообщили просто, что ты вернулся, появился в аэропорту Хитроу, и больше ничего. Ничего больше о тебе и совсем ничего об этом Найте. Подозрительная сдержанность, не то что сообщения о парне, которого они раскручивали в данный момент. Во всех газетах это шло под крупными заголовками.

Гевин выпрямился на своем стуле, его голос звучал из тени жестко и приглушенно.

– Прости, Мел. Не могу.

Мел подался вперед еще больше, оперся руками о колени. Он напомнил мне пса, державшегося зубами за палку, которую у него пытаются отнять. Он и не думал отступать.

Я схватила Гевина за руку и прочистила горло, но Шейла меня опередила:

– Может, сейчас не подходящее время, Мел.

Он вопросительно взглянул на нее, но ее лицо оставалось непроницаемым. Азарт покинул Мела. Рука Гевина дрожала в моей руке.

После этого мы оставались в гостях около часа. Шейла и я предпринимали все возможное для того, чтобы вечер прошел на уровне, однако Мел помрачнел, а Гевин, видимо, не отошел от потрясения. Возвратившись домой, мы неожиданно оказались неспособными что-либо сказать друг другу. Разделись, легли в постель и занялись любовью под покрывалом в темноте. Гевин был нежен и нетороплив.

Затем мы лежали рядом, моя голова покоилась на его плече, его рука поддерживала мою голову. Мы молчали, но не спали. Начинало светать, когда Гевин осторожно выбрался из постели и пошел в ванную комнату. Я не спала. Через пять минут он вернулся и сел у окна, глядя в светлеющее небо. Я лежала в постели и наблюдала за ним из-под полураскрытых глаз.

Наконец я, должно быть, уснула, потому что Гевин разбудил меня в семь утра, чтобы предложить кофе.

– Тебе нужно идти сегодня на работу? – спросила я его.

– Немного позднее, – ответил он.

Мы отправились завтракать в придорожное кафе. Я пила черный кофе и грызла гренку. Хотела спросить, как он себя чувствует, что он думает о прошлой ночи, но гренка мешала говорить. Меня охватило чувство удрученности.

В 8.45 мне нужно помогать Шейле в лавке, поэтому мы расстались на главной улице и пошли своими путями: он – в отель, я – в лавку «Пещера Мерлина».

Утро началось неспешной работой в лавке. Шейла попросила меня рассортировать содержимое кладовой, так как ожидала подвоза нового товара и для его размещения требовалось свободное место. Я разобрала половину картонных коробок, размещая на полках хранившиеся в них вещи как можно теснее. На нижней полке хранилось несколько образцов, доставленных по специальному заказу. Шейла предупредила, что некоторые из них хранились довольно продолжительное время, и попросила рассортировать их по датам доставки. Попросила также осмотреть самые старые образцы с целью установить, годятся ли они еще для продажи. Она всегда оплачивала товары, исходя из реализованных заказов, таким образом, они формально не принадлежали лавке.

С течением времени в лавке становилось многолюднее, поэтому у меня не было возможности сортировать пакеты. Ко времени ланча, когда лавка была набита покупателями, вошел Гевин. Я удивилась его появлению. Обычно он работал в это время, к тому же сегодня начал рабочий день позднее. Я была занята обслуживанием клиента, Гевин же ходил по лавке, разглядывая книги.

– Почему бы тебе не пойти и увидеться с Мелом? – предложила ему Шейла.

Когда клиент ушел, я последовала за Гевином в студию татуировок. Мел работал, и звук от действия иглы носился по лавке как жужжание рассерженной пчелы. Гевин стоял по другую сторону ширмы, разглядывая образцы татуировок на стене. Он улыбнулся, когда увидел меня.

– Что-нибудь случилось? – спросила я.

– Нет, просто решил зайти и поздороваться. Впрочем, выбрал неподходящее время. Все заняты.

Чувство удрученности усилилось. Мне стало невыносимо тяжело. Дальнейшие слова дались мне труднее, чем можно было ожидать.

– Ты был на работе?

– Да, сегодня ее было немного. Я рано освободился.

На курорте Корниш лето. Трудно было поверить, что в отеле было мало работы. Я улыбнулась:

– Отлично. Что ты собираешься делать дальше?

Он пожал плечами:

– Не знаю, пойду погуляю. Схожу на пляж. Я не думаю, что ты…

Я замотала головой:

– Ты видишь, в лавке много работы. Шейла не может отпустить меня на несколько часов. Прости.

– Ладно, тогда я поброжу один. – Он подхватил свою сумку и перекинул ее через плечо. – До встречи, Кэт.

Он наклонился вперед и поцеловал меня в губы. Я закрыла глаза. Так стояла с ощущением поцелуя на губах, похожего на прикосновение крыльев бабочки, даже тогда, когда он попрощался с Мелом, прошел в лавку к Шейле и вышел оттуда через дверь. Когда за ним закрылась дверь, погасив сияние уголка голубого неба, когда прекратили звенеть колокольчики на двери.