Текст книги "Там..."

Автор книги: Анна Борисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Да спускайся же ты! Употел за тобой бегать.

Когда до нее остается шагов двадцать, туземка поворачивается и снова пускается наутек. Вот дура! Как будто от сержанта-пилота можно удрать.

Взбежав на пригорок, Вада снова ее видит.

Девчонка ведет себя странно. Продолжая бежать, срывает через голову свое красное платьишко, отбрасывает в сторону. Под платьем на ней ничего нет.

Теперь, когда беглянка совсем голая, видно, что фигура у нее уже совсем не девчоночья. Крутые бедра. Смуглые ягодицы от резких движений ходят вверх-вниз.

Кричать Вада больше не может. У него ком в горле.

Воровка, впрочем, уже не пытается скрыться. Она отбежала с тропинки в сторону, присела на корточки и ждет. Не в кустах, не в зарослях – на открытом месте.

Только теперь Ваде становится понятен смысл ее диковинного поведения. Она и вправду поверила, что очки волшебные! Платье сняла, чтоб оно ее не выдавало.

Медленно, с бешено бьющимся сердцем он приближается к месту, где затаилась девушка. Ваде двадцать один год, женщин у него еще не было. Голых девушек раньше он видел только на порнографических открытках.

На тропинке, в каких-нибудь пяти шагах от туземки, он останавливается. Делает вид, что прислушивается, якобы услышал какой-то шорох.

Бедная дурочка зажимает ладонями рот и нос. Не дышит.

Теперь ему хорошо видны ее груди и черный пух в промежности. А глаз не видно, они закрыты очками.

Я могу сделать с ней все, что захочу, – думает юный Вада. По его лицу стекает щекотная капелька пота.

Он уже в одном шаге от беглянки. Втягивает носом воздух, будто принюхивается.

Она подняла голову, не издает ни звука.

Каким видит меня эта девушка, думает вдруг Вада. Опускает взгляд и внезапно замечает в двух маленьких зеркальцах свое отражение.

Нет, не просто отражение. Он видит себя ее глазами.

Да, да, так и было! Это действительно с ним произошло там, в лесу. На миг он увидел себя со стороны! Как же он мог забыть? Хотя потом было столько всяких событий, куда более значительных…

Увиденный взглядом перепуганной туземной девочки, Вада грозен и загадочен. Он заслоняет собой все мироздание. На потном лбу набухла жила. Глаза в мелких красных прожилках. От него резко пахнет опасностью. А еще у него угрожающе оттопыриваются штаны.

Видение мелькнуло и исчезло. Вада снова был самим собой и видел лишь два крошечных своих отражения. Но возбуждение схлынуло.

– Дай сюда, дура, – буркнул он, сдергивая с девочки очки. – И катись домой, пока тебе не всыпали.

Картинка начала блекнуть, сжиматься.

И это все?! Неужто из восьмидесяти пяти лет жизни не сыскалось ничего более важного для определения следующей инкарнации? Это какая-то ошибка! Нелепый произвол рулеточного колеса!

Но исправить что-либо было уже нельзя.

Вада почувствовал, что с ним происходят какие-то изменения. Он переставал видеть контуры собственной фигуры. Она стала прозрачной, медузообразной. Границы размылись, поплыли. Настал миг окончательного расставания с материальной сущностью.

Известно, что людям истинно святой жизни удается забрать с собой из этой жизни собственное земное тело, так что от праведника остаются лишь волосы да ногти. Но Вада праведником не был и власти над своей физической оболочкой не сохранил.

Прощаясь с телом, он испытывал щемящую грусть. Пусть оно было изношенным, никчемным, а все равно жаль. Такую же примерно жалость чувствуешь, когда выбрасываешь изношенную одежду, с которой связано много воспоминаний.

Старый маньчжур Вада перестал быть старым, перестал быть маньчжуром, перестал быть Вадой. Он вошел в бардо Становления и превратился в шарообразный сгусток невоплощенного духа.

Прозрачный мерцающий шар покачался в пространстве и, подхваченный ветром, отправился в облет Шести Миров.

Картина двенадцатая
Влад Гурко

Когда человеку настает ку-ку, хорошего тут мало. Совсем нисколько.

От жуткой боли Влад ослеп и оглох. Его вроде как вообще не стало. Но если б вообще не стало, не было бы так хреново и так страшно.

Вдруг незнакомый голос, в конкретном таком напряге, заверещал, вернее, прощелкал и профыркал невероятный набор звуков:

«эсцтясцъяэяоцхсяанцмляиа!эсцтясцъяэяоцхсяанцмляиа!»

Фиг его знает, что это значило. Ну, кроме того, что к Владу вернулась способность слышать.

«нцнмътяпрусрнмгбыъмолцорэяся! – еще на большем нерве c заиканием проистерил тот же голос. – ээрырюъчюруцэябёъьр!»

В ту же секунду Влада отпустило. Боль перестала терзать его несчастное развороченное тело. Пропала, будто ее никогда не было. Осталась только паника.

Но неведомый диктор, каша во рту, произнес следующее магическое заклинание: «ээрылнпрфяцэябёьр», и ужас тоже улегся. Сделалось Владу мирно и спокойно, как от пары затяжек хорошим хашем, когда реально отрываешься от повседневной суеты и воспаряешь в астрал.

Именно это Влад и сделал. Воспарил. То есть в натуре воспарил, к потолку. Что-то оттягивало правую руку, мешало подъему. Плоская фляжка коньяку. Она стояла на стойке сбоку. Когда он успел ее цапнуть и зачем, хрен знает. Хотел Влад бросить ненужную тяжесть, но вместо этого сунул фляжку в карман. Кинул вниз последний взгляд. Передернулся.

Внизу было мусорно и муторно. Обломки, дым, запах требухи и дерьма, кто-то вопил во всю глотку. Влад из этого стремного бардака улетел, не оглянулся.

Унесло его высоко вверх, в черное ночное небо. Сначала показалось, что в простор, но после того как пару раз приложился локтями и коленками о жесткое, допер: это он поднимается в узкой трубе с прозрачными, не то стеклянными, не то пластиковыми стенками. Поднимается плавно, но на хорошей скорости. Огни терминала и взлетной полосы стали размером с неоновый рекламный щит, а в стороне выплыл здоровенный торт, утыканный свечками, – столица нашей родины город Москва.

Через малое время от Земли вообще осталось одно слабое мерцание, а потом и его закрыли облака.

Все это было бы ничего и даже прикольно, если б не холодрыга. Влад кошмарно мерз, и чем дальше, тем круче. На высоте десять тысяч метров температура минус сорок, минус пятьдесят. В ледышку на хрен превратишься.

Хотя чему превращаться-то? Он же уже помер. Пал жертвой то ли теракта, то ли утечки газа. Но где все остальные? Живы остались? Нечестно. Почему он должен один за всех париться?

Однако Влад ошибся. Он в трубе был не один. Шепелявый голос по-прежнему его сопровождал.

«ьояэцмяицрссдхчятъыуцмъуг», – услышал Влад.

Полет притормозился. Наверху возникло круглое светлое пятнышко.

Это еще что такое?

Люк. С ободом из гладкого светящегося материала. Внутри что-то белое.

В нерешительности, еще не решив, стоит ли туда лезть, Влад завис в воздухе. Протянул руку потрогать край люка и вдруг заметил, что на кисти всего три пальца. Оторвало взрывом? Но крови не видно. И кожа целая. Только зеленоватая какая-то.

– змрчяъолсыя! – само собой выскочило из Влада какое-то квохтанье.

Он поперхнулся, закашлялся.

Эх, была не была. Хуже не будет.

Просунул голову в отверстие.

Ничего особо пугающего не увидел. Собственно, и видеть-то было нечего.

Абсолютно белая полукруглая камера, похожая на половинку гигантского кокоса, вид изнутри.

Влез, встал на ноги, и люк в полу сразу задвинулся. Не разглядишь, где и был.

Из-за того что все вокруг такое белое, Влад совершенно утратил ощущение пространства. Ни тени, не шероховатости, глазу не за что зацепиться.

Это я умер, объяснил он себе, но понятней от этого не стало. Теперь чего, всегда так будет? В смысле, белая пустота, и больше ни фига?

Было реально холодно. Колотило не по-детски, зуб на зуб не попадал. Только без клацанья. Когда стукались челюсти, звук выходил какой-то мягкий, неубедительный.

Влад сунул в рот палец.

Куда-то подевались зубы. Остались одни десны. Правой рукой, трехпалой, он пользоваться избегал, вообще старался на нее не смотреть. Действовал левой, нормальной.

Ею и схватился за голову.

юуцс, волос нет! На гладком черепе какие-то бугры!

– Что за глюки? змрчясяэяшыъсцъ! – пролепетал Влад.

Захлопал глазами. Ты хоть сам понял, чего сказал?

Опять включился шипящий голос, уже не встревоженный, а спокойный такой, деловитый.

«эсцтясцъпъоъйрыэмояснфятъол!»

Куда-куда? – насторожился покойник. Почему-то возникла уверенность, что бессмысленный набор звуков содержит в себе информацию о каком-то перемещении.

В одной из белых стенок открылось полукруглое отверстие.

Влад весь сжался, готовясь к чему-то нереально кошмарному. Типа выскочит сейчас какая-нибудь жуть. Но ничего не выскочило.

«эйрыцлшътршср», позвал все тот же странный голос. Когда Влад попятился, выяснилось, что голос умеет говорить и по-русски, причем чисто, без акцента. «Вперед, вперед, не надо бояться».

От человеческого обращения Влад малость съехал с нерва. Осторожно просунул в проход голову, готовый, если что, отпрянуть. Белая полукруглая камера ему уже казалась чуть ли не родной, а тут еще неизвестно, что ждет.

Ничего особенного он не увидел. Такое же белое помещение, абсолютно пустое. Только прямоугольное, и одна из стенок поблескивает. Из полированного металла, что ли?

Влез. Отверстие за ним сразу закрылось.

Здесь было еще холодней. Прямо рефрижератор. Изо рта вместе с дыханием вырвалось облачко пара. Из носа потекло.

Левой рукой Влад хотел утереть сопли. А носа-то нет! Ровное, немного пупырчатое место!

Почему-то эта пропажа произвела на Влада особенно тяжелое впечатление. Можно сказать, просто в шок вогнала.

Он зашатался, упал на четвереньки и, подвывая, выполз на середину комнаты.

Краем глаза заметил сбоку какое-то движение. Застыл. С ужасом обернулся.

Уф, зеркало!

Стенка, что поблескивала, оказалась зеркальной. Там отражался кто-то стоящий на четвереньках.

Ну-ка, ну-ка.

Влад встал, подошел ближе, чтобы себя рассмотреть.

В какого же урода он превратился…

От одежды остались обугленные клочки. Левая рука нормальная, правая свисает до колена. До верхнего колена, потому что их три на каждой ноге!

А рожа, тятрзфятра, рожа! Вместо носа какое-то ситечко. Глаза на месте, но во лбу появился третий, прикрытый полупрозрачной перепонкой. Губы зеленые. Ужас!

Может, это не зеркало?

Он поднял уцелевшую руку, чтобы потрогать поверхность. Урод сделал точно такое же движение.

Все-таки зеркало! Это он, Влад Гурко, превратился в такое?

И захотелось ему умереть во второй раз. Конкретно и окончательно. Только чтобы этого не видеть. Лучше руки на себя наложить!

Только как это сделаешь?

Крича от ужаса, Влад согнулся и разбежался, чтоб расшибить свою уродскую башку о белую стену.

Но она оказалась предательски мягкой и упругой, отбросила Влада назад на середину.

«Спокойно, спокойно!» – сказал по-русски невидимый голос.

Хрена спокойно!

Зеркало-то точно твердое!

С удесятеренной яростью, с бешеным воплем Влад по-бычьи, головой вперед, понесся прямо на свое отражение.

Зеркало впустило самоубийцу в себя с довольным, причмокивающим звуком.

ыртя!

3 акт

Действие всех картин происходит в разное время, а некоторых вне времени

Картина первая
Ястреб

Ястреб дошел до края крыши, за которым, он это знал наверняка, ничего не было. От нетерпения шаги всё убыстрялись, перешли на бег, и границу, отделявшую серую зону от Черного Ничто, он преодолел скачком.

Всё получилось как надо.

Бросок – и Ястреб сам стал Ничем. Чернотой.

Картина вторая
Александр Губкин

Каменная дорога, на которой оказался Александр, не имела ни начала, ни конца, а все же в какую сторону нужно идти, сомнений не возникло. Туда, где сквозь туман просвечивает утренняя заря, куда ж еще?

Только это оказалась не заря, а столп золотистого света. По освященному веками предположению церковных авторитетов, на преодоление воздушных мытарств уходит три дня, по истечении которых оставшееся на земле тело предают земле, а душа «получает облегчение в скорби» и идет на поклон Престолу Божию.

Неужто это и есть Пресветлый Престол, огорчился Губкин, ожидавший чего-то гораздо более величественного. Подойдя ближе, он разглядел сквозь розовеющую дымку, что это не столп, а силуэт, подобный человеческому. Точно, человеческая фигура!

Туман проредился. Новопреставленный раб Божий увидел перед собой воина в сверкающих доспехах и остроконечном русском шлеме. Лишь теперь стало ясно, кто это. Небесный покровитель, святой благоверный князь Александр Невский, которого Губкин молил о заступничестве всю свою жизнь. Выходит, правы те из вероучителей, кто предполагает, будто душу усопшего у Небесных Врат встречает попечительствующий святой!

Александр Невский оказался высоким, длиннобородым – нет, не мужчиной, а мужем, вот правильное слово – со строгим лицом и острым немигающим взглядом. Уж, казалось бы, такого страху натерпелся Губкин с ужасными мытарями, что его теперь ничем не напугать, а все одно оробел. Или, вернее сказать, смутился.

Со святым покровителем отношения у Саши были непростые. Не раз грешным делом желал себе какого-нибудь тезоименного попечителя посимпатичней, помирнее нравом.

Скажем, кроткого Александра Свирского или хоть великого молчальника Александра Константинопольского, основателя братства Неусыпающих. Но куда от грозного воина денешься, если родился ровнехонько 6 декабря, в день памяти благоверного князя? Неспроста же это!

Пытаясь разгадать заданную Господом загадку, Губкин прочел не одну книжку о жизни великого ратоборца. Но так и остался в недоумении. Молиться своему святому молился, а любить не любил.

В Невском ему не нравилось многое. Во-первых, всякий полководец убийца. Чем больше душ погубил, тем пышнее слава. Еще в князе было противно то, как он перед ханом Батыем лебезил. Как вольнолюбивым новгородцам носы резал и глаза выкалывал. Наконец, как, возжелав воссесть на великое княжение, привел на Русь татарские полчища. Хорош защитник земли Русской! Но не роптать же на церковь. Раз Александр Ярославич канонизирован, да еще Бог знает сколько веков назад, значит, сочтен достойным. Сомнения неуместны. И тем не менее всю свою жизнь Губкин сомневался. Потому и глаза сейчас опустил. Не говоря уж о том, что по-земному, по-человечьи обмер. Видно, не совсем еще избавился от суетных обыкновений.

Ведь это сам Александр Невский! Который в кино говорит: «Кто на нас с мечом пойдет»! И потом, как с ним разговаривать? Не по-древнему же! Все, что Губкин запомнил из старорусской речи, это школьное «Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы». Или еще, из кино про Ивана Васильевича: «Боярыня ликом лепа, бровями союзна».

И случилось от этой последней мысли с Сашей ужасное, невообразимое. Он хихикнул.

Перепуганно, исподтишка взглянул на святого мужа и вдруг увидел, что тот тоже улыбается. Весело, легко.

«Бояться забудь, – услышал Губкин, хотя уста князя не шевельнулись. Как перед тем Ангел-Хранитель, святой обращался к нему без звуков, одной мыслью, так что все было понятно. Иногда попадались слова, которых нынче не употребляют, но и они пониманию не мешали. – Страх внизу остался. А что из-за моей святости сомневаешься, это правильно».

Оказывается, Невский слышит его мысли! Тут стало Губкину совсем совестно. Хотел он прощения попросить, но святой поднял правую ладонь (по-старинному длань десницы) – помолчи, мол.

«Уж как рвали меня бесы на воздушных мытарствах за тяжкие грехи мои! Не то что тебя. Чуть не на всех двадцати небесах клочья летели. До трех тысяч покровов с меня содрали, а только до кожи не добрались. Ты вот про мою земную жизнь многое знаешь. Исчел про меня и злословное, и умное, и благоглупное. Скажи, за что простились мне ужасные злодеяния мои?»

Святой по-прежнему взирал на Сашу с улыбкой.

– За Невскую битву, где вы ярла Биргера в лицо копьем ранили, – неуверенно ответил, тоже без участия рта, Губкин. – И за Ледовое побоище, где вы потопили множество немецких псов-рыцарей…

Князь вздохнул.

«Вот оно, земное мое наказание. Что славят меня в веках за ненадобное, а главного дела моего не помнят. Не было на Неве никакого ярла Биргера, а всего лишь горстка разбойников. А на Чудском озере рыцарей, по милости Божией, побито всего два десятка, да шестеро в плен взяты. Невелико было сражение».

Саша изумился.

– За что же тогда? Или насвоевольничала церковь, когда вас канонизировала?

Сам понял, что сморозил глупость. Как это может церковь насвоевольничать? Да и не было бы тут святого Александра в сияющих доспехах, если б его в церквах неправильно славили.

«Потомки по слепоте своей чтут меня как Князя Войны, хотя прощен и вознесен я как Князь Мира. За то, что первым примирил русских с татарами. Мог литовцев с немцами призвать, как братья мои неразумные, и биться с Батыем до последнего человека, а не стал. Понял, что отныне и на долгие века быть нам с татарами единым народом. Если б не Божье внушение, открывшее мне глаза, не было бы страны, в которой прошла твоя жизнь. Вот в чем был мой подвиг и мое предназначение. За это, когда душа с телом рассталась, Ангел-Хранитель ее семью тысячами покровов укутал, так что хватило ответить за все мои проступки, и еще осталось. Грешен я был в жизни, алчен, в гневе лют, но с князей земных спрос другой, чем с обычных людей. Потому что государям особая сила дана. Они не столько за себя, сколько за подданных своих ответствуют. Князь может одним словом или поступком многие тьмы людей либо погубить, либо спасти. Вот Владимир Красно Солнышко, князь Киевский, мало ль зла натворил, мало ль крови невинной пролил, а за обращение язычников в милосердную веру прощен и увенчан. То же и римский кесарь Константин, и франкский король Людовик, и другие многие. Понял теперь?»

– Понял, – поклонился Саша.

«А кланяться тут не надо. Незачем. Я такой же, как ты. Тоже ожидать назначен. Ты ведь знаешь, что душе после мытарств уготовано?»

– Знаю. С четвертого по девятый день душа любуется красотами рая. С десятого по сороковой ужасается безднами ада. А по истечении сорока дней – Частный Суд, где ей определяется место ждать Второго Пришествия.

Святой засмеялся.

«Не совсем так все устроено, чадо. Ну да сейчас сам увидишь. Держись за край моего плаща, пока летать непривычно. А потом уж как захочешь».

Едва Губкин взялся за полу алого плаща, почва ушла из-под ног, качнулась вниз, вниз, и мгновение спустя обе души уже парили по небу. Вдали нежная поверхность облаков была окрашена трепетным светом. Там высились какие-то башни или колокольни, их верхушки отливали праздничным золотым блеском.

«Это святой и славный град, Небесный Иерусалим, – молвил князь. – Над ним полет душам заказан до самого Судного Дня, но повдоль-поокаём позволительно».

Они достигли высоких сияющих стен, на которые нельзя было смотреть не сощурясь, и полетели вкруг них. Сколько времени это продолжалось, Губкин сказать затруднился бы. Любоваться Небесным Иерусалимом было захватывающе интересно, а когда интересно, время будто останавливается.

По правде сказать, увидеть с такого расстояния можно было немногое. Дворцы, синие реки, просторные площади, аллеи, окруженные садами дома.

«Все эти жилища приготовлены для праведных, но пока пустуют».

– А где же души, которым предстоит здесь жить?

«На ступеньках», – ответил святой Александр. По краткости ответа было понятно, что не нужно забегать вперед. Всему свое время.

Ну, красивые дома. Ну, сад. Ну, покой и отсутствие зла, думал Губкин, оглядывая Город. И это навсегда? Навсегда?

Князь опять рассмеялся.

«Не бойся, не заскучаешь. Каждый дом это не просто стены да крыша, это целый мир. Сколько душ, столько и миров, для каждой свой. Что чистому сердцу мило, то там и будет, а что противно, то сгинет. Так у нас говорят. Сам-то я этого еще не видал. Как и все, ожидаю. Но и ожидание сладостно».

Он взял Губкина за руку и повлек прочь от чудесных стен.

– Куда, куда?! Рано еще! – закричал без слов Саша, не успевший насмотреться на Небесный Град. – Сам ведь говорил, шесть дней!

«Да, шесть. И они миновали».

Лик Невского посуровел.

«В приятности время летит быстро. Не то что в тяготе. Но без тьмы нет света, а без сострадания благости. Нам пора спускаться в Преисподнюю».

Они ухнули вниз, да с такой скоростью, что у Саши внутри все сжалось. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Свет начал тускнеть, потом вовсе исчез, и падение продолжалось в темноте. Это было страшно, но еще страшней сделалось, когда внизу снова забрезжило. Теперь свет был багровый, траурный, как на вечерней заре перед ветреной погодой.

Там, куда летели, а вернее, падали два Александра, мерцало нечто огромное, вздыбленное волнами и покрытое поверху чем-то вроде мелкой ряби. Океан?

Снизившись над самой поверхностью огромного прозрачного вала, будто бы наполненного изнутри странным, зловещим сиянием, князь завис в воздухе и удержал Губкина при себе.

Тот смотрел во все глаза.

Нет, это было не море и не океан, а гигантский стеклянный купол. Как крыша ГУМа, подумал Саша, только во много раз больше. По всей поверхности ползали фигурки, которые он сверху принял за рябь. В небо никто не смотрел, все вглядывались в то, что происходило под куполом. Крики ужаса и стоны сливались в общий скорбный вой, от которого у Губкина на глазах выступили слезы.

Высвободив руку, сжимаемую князем, он спустился еще ниже. Прямо под ним, распластавшись по стеклу, корчилась и плакала голая женщина. Судя по фигуре и разметавшимся пышным волосам, она была молода и красива, но никакому сластолюбцу ее нагота не показалась бы соблазнительной. Кожа несчастной вся висела клочьями, открывая сырое кровоточащее мясо. Саша хотел дотронуться до страдалицы, но мощная сила подбросила его кверху.

«А вот этого нельзя, – печально молвил князь. – Сострадать можешь и даже обязан. Но ложных утешений расточать не смей. Грешная душа смотрит на уготованные ей муки и устрашается. Так положено».

Теперь, когда глаза Губкина привыкли к кровавому отраженному свету, он заметил, что все люди здесь лишены кожи. Это их на мытарствах ободрали, догадался он.

– Что за мука ей назначена?

«Не знаю. Всякий грешник наказан тем, чего он больше всего боится. Со стороны это, может, и не страшно вовсе, но для самой души нет ничего ужасней».

– К лицу ли Господу такая жестокость? – возопил тогда Губкин, и при жизни-то никогда не позволявший себе подобных дерзостей.

«Не жестокость это. Душе очиститься нужно от налипшей грязи. Огнем, острым скребком, едким мылом – это уж кому как, по грехам. Будет душе казаться, что ее черти терзают, на самом же деле она сама язвы и чиреи свои вырезать станет. Летим дальше, это лишь первый из Адских Чертогов».

Они молча двинулись дальше, к следующему стеклянному куполу. Грешных душ было неисчислимое множество, и у каждой Губкину хотелось задержаться, но князь неумолимо влек его дальше.

Слезы сначала лились, потом высохли. Обвыкший к полумраку взгляд уже мог различать буквы, вырезанные на затылке у падших. Там было обозначено имя, земной возраст и цифры, проставленные мытарями, от единицы до двадцати – где была взята пошлина. Чаще всего встречались первые десять, выше удавалось подняться немногим, и этих было жальче всего.

За все время нескончаемо долгого полета князь нарушил молчание всего один раз.

«Вот и убелился ты. – Он тронул Губкина за прядь, свесившуюся со лба. Она была совсем седая. – Так тому и должно быть. У райского обитателя волос сострадательно бел, ибо какой же рай без сострадания? Кто при жизни побелеть не успел, здесь догоняет…»

Он снял свой островерхий шлем и показал серебристые волосы, расчесанные на две стороны.

– Дальше, дальше, – вместо ответа попросил Губкин.

Он считал чертоги. Их оказалось тридцать.

Тогда святой объявил: «Ты видел все, что положено. Теперь пора к Престолу. Тебе уж и ступенька назначена. В самом низу, ибо ты не великомученик, не угодник, не просветитель народов, а все одно в обиде не будешь. Опять же ты у нас невинно убиенный, вам особая милость… Ну, будет стенать-то, будет. Успеешь еще за грешников намолиться».

Удивительно, что к Преисподней они спускались долго и трудно, а вверх воспарили в одно мгновение.

Губкин только и успел, что зажмуриться от обрушившегося на него света, а когда приоткрыл глаза, уже сидел на широкой, нагретой солнцем ступеньке. Была она вроде как каменная, но нисколько не жесткая, а, напротив, такая удобная, что Сашу сразу заклонило в сон. На него накатила невероятная усталость, но не свинцовая, а приятная, как после долгого, многотрудного, но удачно сложившегося дня.

Уже задремывая, он вспомнил: нечто похожее когда-то было. И даже зацепил воспоминание, из не столь далекого прошлого.

Приехал он в отпуск, на Черное море. Ночь провел в душном плацкартном вагоне, где соседи пили водку и матерились. Комнату снял за недорого, как-то очень легко и быстро. Закинул чемодан, а сам вышел на мол. Вокруг, понятно, море, небо, солнышко. И охватило его такое ощущение счастья! Впереди весь отпуск, столько всего радостного. Опустился на теплый камень. Улыбнулся горизонту, откинулся спиной на парапет и задремал.

Вот и теперь все было так же. Губкин улыбнулся, откинулся назад и задремал.