Текст книги "Яблоки из чужого рая"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 6
Переехать в отдельную квартиру Ася так и не согласилась. Но все же ей пришлось смириться с тем, что Константин воспользовался своим служебным положением. Уже через два дня после первомайского праздника пришли рабочие, разделили квартиру надвое стеной и прорезали из Тониной половины отдельную дверь на лестницу.
– Ты же сама не хотела жить с ней в одной квартире, – поморщился Константин, когда Ася осторожно спросила, очень ли это было необходимо. – По-моему, ей в Москве и делать вообще-то нечего. Но тут уж я не вмешиваюсь, – поспешил добавить он, заметив, что по Асиному лицу пробежала тень. – Но и она вмешиваться в нашу жизнь тоже больше не будет.
Теперь он приезжал домой каждый вечер, даже если через несколько часов за ним действительно присылали нарочного или вызывали по телефону, который вскоре установили – вернее, восстановили – в квартире. Но те несколько часов, которые он все-таки проводил с Асей, принадлежали только им, и не было той силы, которая заставила бы его от них отказаться.
Константин до сих пор не понимал, любит ли ее. Она тревожила его и будоражила, она страшно его манила, и он не мог понять, чем – только ли неодолимой привлекательностью всего ее гибкого тела или чем-нибудь еще. Он никогда не был влюблен и не понимал, влюблен ли теперь.
Но то, что Ася постоянно ему желанна, это он знал точно. Вокруг глаз у него глубоко легли тени – ночами он не мог рядом с нею уснуть: его ненасытность, на которую она так страстно отвечала, была сильнее, чем усталость. Но, несмотря на эти бессонные, горячие ночи, иногда и днем его охватывало такое желание, что неудобно было перед подчиненными. Ему казалось, все догадываются, о чем он думает. И даже не догадываются, а просто замечают, потому что невозможно ведь не заметить его очевидное возбуждение – как тогда, в праздничной толпе на фейерверке…
Как Ася живет, когда его нет, Константин не знал. То есть знал, конечно, что она по-прежнему выступает в кабаре «Шутки богов», но пойти туда, чтобы посмотреть на нее, он отказался. Ася не обиделась, но взглянула на него так печально и тревожно, что он отвел глаза. Ему показалось, она понимает, почему он не идет в это кабаре. Он не хотел встречаться с ее богемьенами, которые, как нетрудно было догадаться, станут либо презирать его, либо перед ним заискивать, либо, скорее всего, то и другое вместе. Но ему не хотелось и другого: еще отчетливее осознать, что между его и Асиной жизнью лежит пропасть, и никакая постель, никакая тяга друг к другу не сделают ее меньше…
Это не была пропасть происхождения или воспитания – это была пропасть жизни, а значит, пропасть непреодолимая.
«Ведь не ходил же никогда, – думал Константин, идя рядом с Асей по Гоголевскому бульвару к Пречистенке. – Зачем же сегодня иду?»
На самом-то деле он знал, зачем идет сегодня с Асей на вечеринку, которую устраивал ее знакомый художник. Точнее, знал, не зачем идет, а почему… Но сказать об этом Асе пока не решался.
Они вымокли под осенним дождем, который зарядил еще днем и не прекращался до сих пор; было уже часов одиннадцать. Вернее, вымокла главным образом Ася, потому что на Константине была кожаная куртка и фуражка, а на ней легкий летний плащ.
– Как это мы зонтик забыли? – посетовал Константин, поняв безуспешность попыток прикрыть Асю своей курткой.
– Костя, да ведь у меня давно уже нет никакого зонтика, – улыбнулась она. – И ни у кого ничего такого давно уже нет. Люди шьют пальто из одеял и платья из гардин, разве ты не знаешь?
– Ася, я могу вообще туда не входить, – сердито сказал он, останавливаясь посреди пустынной Пречистенки. – Провожу тебя до парадного и уйду. Совсем не обязательно стесняться меня перед друзьями.
– Парадные везде закрыты, – словно специально дразня его, улыбнулась Ася. – Все ходят по черным лестницам. Костя, милый, не злись! – вдруг сказала она и легко вскинула руки ему на плечи – так, что он мигом забыл все, что она говорила до этого. – Я ведь тебе говорила, что ты живешь в призрачном мире. Я и сейчас так думаю, но нисколько тебя в этом не упрекаю. Так жизнь сложилась, это правда. Просто сегодня… Знаешь, я так расстроилась сегодня, – заглядывая ему в глаза, объяснила она. – Приходила соседка снизу, Лидия Гермогеновна, у которой муж две недели назад умер, помнишь, я тебе рассказывала? Он в банке служил, а после переворота, конечно, остался за флагом. Так вот, она сегодня встретила на улице господина точно в таком же костюме, какой у Аркадия Алексеевича был. Она в нем его и похоронила.
– Ну и что, если и точно такой же? – пожал плечами Константин. – То есть она, конечно, вспомнила, расстроилась, но…
– Нет, не потому, что вспомнила, – покачала головой Ася. – Это оказался тот самый костюм, Костя, ты понимаешь?
– Как – тот самый? – Он ничего не понимал. – Какой – тот самый?
– В котором она похоронила мужа две недели назад, – тихо сказала Ася. – Она долго шла за этим господином, а потом все-таки решилась спросить. Там в левом кармане была очень приметная заплатка из другой ткани. Оказался тот самый костюм. Этот господин купил его на Сухаревке. Он чуть сознание не потерял, когда узнал… Лидия Гермогеновна рассказывала, они минут пять стояли друг против друга, оба в таком отчаянии, что ей показалось, он сейчас сорвет с себя этот костюм прямо посреди улицы. Все это очень нелегко, Костя, – сказала она. – Верно, я никогда не привыкну к тому, что люди на такое способны.
Константин давно уже привык к тому, что люди способны еще и не на такое, но острая жалость к Асе все равно шевельнулась у него в сердце.
– Пойдем, Настенька, – сказал он. – Совсем ты промокла, снова раскашляешься.
Квартира художника Чекулаева оказалась почти такая же, как Асина, – большая студия, которая из-за почти полного отсутствия мебели выглядела еще просторнее, чем была на самом деле. Посреди комнаты стоял длинный некрашеный стол, похожий на верстак, на него было выложено и выставлено угощение – наверное, принесенное всеми гостями понемногу. Россыпью лежали карамельные конфеты, яблоки и нарезанный хлеб, притом не только черный, но даже и белый. Была еще длинная азиатская дыня, неизвестно как попавшая в Москву, и было даже вино, которое выглядело на этом столе еще большей диковинкой, чем дыня, потому что продавать его было запрещено. Ася положила на стол шоколад, масло и колбасу из Константинова пайка.
Гостей было много, и это Константина обрадовало: было шумно, по-праздничному суетливо, и никто не обратил на него особенного внимания. О празднике говорило и то, что печка – не «буржуйка», а настоящая, кирпичная, – была жарко натоплена. Константин улыбнулся, увидев, что печка задрапирована ковром – точно так же, как в Асиной комнате; неизвестно, кто у кого перенял эту моду.
Большинство гостей о чем-то жарко спорили, стоя перед огромным холстом. Видимо, это и была та самая картина, которой посвящалась вечеринка. Чекулаев только на днях ее закончил, она считалась воплощением революционных путей в живописи, и потому каждый полагал своим долгом как-либо о ней высказаться.
Взглянув на картину, Константин подумал, что она, наверное, и в самом деле хороша. В ее жарких красках чувствовалась та же тревога, которая была в Асе.
Глядя на гостей, Константин вдруг с удивлением понял, что одежда на них действительно сшита из гардин или из чего-то подобного. Может быть, он не заметил бы этого, если бы Ася ему не сказала. А может быть, и заметил бы. Военная привычка к аккуратности заставляла его обращать внимание на любое отсутствие этой самой аккуратности.
По той же привычке он сразу обратил внимание на двух молодых людей, которые были одеты не только опрятно, но даже щегольски – в чистые, отглаженные костюмы.
– Это Есенин с Мариенгофом, – сказала Ася, незаметно подойдя к нему; до сих пор она тоже стояла в кучке спорящих перед картиной. – Оба поэты, но только Есенин настоящий талант. Ты помнишь, Толстой где-то писал про обаяние, которое пленяет с первого взгляда? В нем это обаяние есть, по-моему, и очень много.
Этих слов Толстого Константин совсем не помнил, да и стихов Есенина не читал, но не согласиться с Асей было невозможно. В молодом светловолосом человеке, который держался с обычной для всех собравшихся нервной нарочитостью, было так много этого пленяющего, изнутри идущего обаяния, что даже нарочитость не могла его скрыть.
Вечеринка началась уже давно, но гости все еще собирались. Все они были друг с другом знакомы, поэтому появление новых людей проходило почти незамеченным. Просто возобновлялись споры возле картины, или еще какие-нибудь споры, или на столе появлялось новое угощение.
Однако те гости, которые появились в студии Чекулаева через час после Константина с Асей, внесли в вечеринку если не смятение, то очень сильное оживление.
Константин уже потихоньку поглядывал на часы, высчитывая, долго ли еще придется здесь сидеть – правда, сидеть было почти не на чем, потому что в нескольких креслах разместились дамы, а сидеть на полу, как большинство собравшихся, ему было неловко, – когда дверь опять отворилась и в студию вошла новая компания.
Компания была большая, но все внимание притягивала к себе только одна из вошедших – немолодая, полнеющая, но все-таки необыкновенно грациозная женщина. Она остановилась на пороге комнаты и взглянула на собравшихся с немного капризным, но живым любопытством. И сразу же все заговорили, засуетились, бросились к этой новой гостье…
– А вот и Айседора! – произнесла Ася с таким восторгом, как будто в комнату вошла луна с небес. – Айседора Дункан, та самая! Я тебе не хотела заранее говорить, вдруг бы она не пришла, но вся вечеринка из-за нее и затевалась.
Константину почему-то сразу стала неприятна женщина, из-за которой затевалась вечеринка. Хотя ему-то какое могло быть до этого дело? Но в том, как она сняла изящные, необычной формы калоши и повесила их на вбитый в стену гвоздик, как уронила кому-то на руки соболий жакет, как прошла в глубь студии легкой походкой танцовщицы и, сбросив шелковые туфельки, полулежа устроилась на софе, – он почувствовал что-то настолько показное, от чего едва не поморщился.
– Она тебе не нравится? – сразу же заметила Ася.
– А почему она должна мне нравиться? – пожал плечами Константин. – В ней-то как раз пленительного обаяния совсем нет, – заметил он. – Хотя дама, конечно, эффектная.
Все в ней было эффектным – и короткие, выкрашенные в медный цвет волосы, и шафранная греческая туника, тоже очень короткая, и прозрачный длинный шелковый шарф на шее… И особенно чувственность, которою с заметной силой дышала каждая черта ее лица: тяжеловатая нижняя челюсть, высокий белый лоб, и длинная белая шея, и чуть вздрагивающие ноздри прямого римского носа. В этой поздней, слишком зрелой и слишком нескрываемой чувственности для Константина было что-то безотчетно неприятное.
Он не понимал причины такой своей неприязни. Ведь Ася тоже дышала чувственностью, и гораздо более сильной, но это отнюдь не казалось ему неприятным – совсем наоборот…
Все сразу заговорили по-французски, по-английски, по-немецки, окружили Айседору, стали о чем-то ее расспрашивать. Она отвечала тоже на трех языках, и при этом главным в ее лице оставалось то, что Константин заметил сразу: откровенная телесная сила.
– Есенин в нее влюблен, – шепнула Ася. – Они, кажется, еще незнакомы, но все уже об этом говорят. И, конечно, он только ради нее сегодня здесь.
Наверное, это так и было. Сидя в противоположном углу студии, Есенин смотрел на Айседору таким взглядом, не понять которого не смогла бы и менее восприимчивая женщина. А уж она, конечно, почувствовала и поняла этот взгляд сразу – и сразу ответила на него, сначала долгой и очень откровенной улыбкой, а потом манящим жестом плавной руки.
Есенин подошел и молча сел у ног Айседоры, улыбаясь и глядя прямо на нее этим влюбленным взглядом переливчатых светлых глаз. Она протянула руку, провела по его голове ладонью, а потом вдруг обняла его голову и, притянув к себе, сильно поцеловала в губы.
– Пойдем, Ася, – негромко сказал Константин.
Впрочем, едва ли его кто-нибудь услышал бы, даже если бы он закричал во весь голос. Все взгляды были устремлены на целующихся Есенина и Айседору.
– Ты опасаешься за мою нравственность? – усмехнулась Ася. – Не волнуйся, Костя, у меня, возможно, потому и нет мировой славы, что нет той раскованности, какая есть у Дункан.
– Пойдем, Ася, – повторил он. – Я завтра уезжаю, возможно, надолго. Мы не успеем поговорить и… вообще ничего не успеем.
Она вздрогнула от его слов и, кажется, сразу забыла и про Есенина, и про Дункан, и про мировую славу.
– Ты уезжаешь? – растерянно спросила она. – Куда?
– Дома расскажу, – ответил Константин. – Здесь, кажется, есть телефон? Я вызову машину – незачем тебе под дождем мокнуть.
Глава 7
Минск так очевидно отличался от Москвы, что Константин не мог этого не заметить, хотя был настолько взбудоражен расставанием с Асей, что не заметил даже и дороги сюда, и всю дорогу думал только о ней… Он не ожидал от себя такой чувствительности – или не чувствительности, а чего-то другого? – но это было так. Асины глаза смотрели на него из тревожной тьмы за вагонным окном, он слышал ее голос в перестуке колес и в шелесте деревьев на станциях.
И только когда машина, на которой его привезли с вокзала, остановилась перед небольшим двухэтажным домиком и шофер поставил на тротуар его вещи, он наконец огляделся если не с любопытством, то хотя бы с некоторым вниманием к тому месту, где ему предстояло жить, и, возможно, жить долго.
Все дома в Троицком предместье были похожи на этот его – теперь его! – дом: аккуратные, провинциально маленькие, и даже не то что просто маленькие, а какие-то… непритязательные. В скромности этих домов, в уюте спускающихся к реке улиц совсем не было того лихого размаха, который сразу чувствовался в Москве, притом чувствовался совершенно неведомым образом – ведь и в Москве хватало тихих переулков и маленьких домов.
Но что-то здесь было совсем другое, и это «другое» совершенно Константина не обрадовало. Может быть, не обрадовало не само по себе, а просто потому, что на сердце у него вообще лежала тяжесть. Но какая разница, почему он не почувствовал радости?
Шофер понес вещи в дом, а Константин закурил и огляделся, стоя прямо под окнами своей квартиры. Справа тихо шумела река, названия которой он не знал. Слева на горе возвышалась церковь. Крест на куполе был православный, но архитектурой церковь напоминала костел, каких он много видел в Польше и в Западной Белоруссии. И – чистые скромные домики, глядящие на мир смущенными, словно девичьи глаза, окошками.
То, что придется жить в этом тихом предместье, было особенно неприятно. Не потому, конечно, чтобы он пекся о респектабельности своего жилья, а лишь потому, что такой выбор места жительства был частью работы, для которой его сюда прислали. А одна лишь мысль о настоящем содержании этой работы приводила его в уныние едва ли не сильнее, чем разлука с Асей.
Так это и перемежалось в его сознании и памяти – слезы в Асиных глазах и жесткие, неумолимые интонации в Гришкином голосе…
– Другой кандидатуры у нас нет. – Гришка смотрел так, что понятно было: возражать бесполезно. – Ты подходишь по всему, и товарищ Дзержинский принял решение.
Дзержинский только что стал наркомом путей сообщения, сохранив за собою и прежний свой пост председателя ВЧК. Понятно, что Кталхерман становился теперь его советником по обоим направлениям деятельности. Гришка ведь учился вместе с Константином в Институте Корпуса инженеров путей сообщения, а в ВЧК работал весь последний год и даже перебрался уже в отдельный кабинет на Лубянке.
В этом кабинете он и говорил теперь с Константином, и это было особенно неприятно. Мог бы ведь и не вызывать сюда для такого разговора, мог и сам по старой дружбе приехать… Но, видимо, все, что Гришка делал для него по старой дружбе – и какой дружбе! – следовало теперь забыть.
– Пойми, Костя, – чуть мягче произнес он – наверное, все-таки чувствовал некоторую свою вину в именно таком выборе Дзержинского. – Послать на эту должность чекиста мы не можем. Там действительно много работы, для которой нужен специалист, и очень хороший специалист. Граница ведь в Негорелом теперь, это же, считай, прямо под Минском! Стоит вопрос о том, чтобы столицу переносить в Могилев, но это еще неизвестно, как решится и когда, а все движение надо перестраивать уже сейчас. И нельзя было по-другому, ты же понимаешь.
То, что поступить по-другому, то есть не отдавать полякам всю Западную Белоруссию, действительно было нельзя, это Константин и в самом деле понимал лучше многих. Да он просто знал наверняка, что Россия не выдержала бы внешней войны, когда шла внутренняя, Гражданская. Но он не мог и представить, что это политическое событие коснется его так непосредственно…
– Все я, Гриша, понимаю, – невесело усмехнулся он. – Почему начальником железной дороги – понимаю, можешь не объяснять. Но почему… все остальное, вот я что понять не могу!
– Потому что для всего остального ты тоже подходишь идеально, – ответил Кталхерман. – Он будет искать человека, который мог бы дать разрешение на провоз большого багажа без досмотра. А ты как раз тот человек, которого он может об этом попросить. Должность твоя тебе позволит такое разрешение дать, – опережая расспросы, объяснил он. – И не только должность. Ты, в его представлении, достойный доверия человек. И не усмехайся так, как будто я тебя посылаю грабить на большой дороге! Жизнь, Костя, такая, что в кустах не отсидишься.
– Я как будто бы и не отсиживаюсь, – все-таки усмехнулся Константин.
– Вот и не отсиживайся. Ты беспартийный спец, из дворян, порядочность у тебя на лбу написана. К кому ему обратиться, как не к тебе? Он же хоть и не поляк, а белорус, но по мелкому своему шляхетскому гонору пролетариат за быдло считает. Он к тебе придет за разрешением на вольный провоз, – уверенно сказал Гришка. – И ты ему такую возможность предоставишь. А дальше уже не твое дело. Ну, а мы за это время тебе подыщем замену – хорошего специалиста на твою должность. Ты же там, как бы оно ни сложилось, а работу поставить сумеешь, – улыбнулся он. – Я же тебя знаю, Костя!
– Знаешь, – мрачно кивнул Константин.
– И не переживай ты так, – пожал плечами Гришка. – Думаю, дело будет недолгое. Поторопится Коноплич, ему тоже тянуть не приходится. Вернешься ты к своей Шарлотте Корде, не волнуйся!
– А вот это уж точно тебя не касается! – рассердился Константин.
– Как сказать… – неопределенно проговорил Гришка. – В общем, собирайся – завтра выезжаешь. Жить будешь в одном доме с Конопличами, – сказал он. – Они на втором этаже, ты на первом. У этого Франца там сестра-покойница жила. А ты при случае скажешь, что у тебя там жила тетушка и что ты в ее доме провел золотые дни своего детства до пяти лет. Поэтому подробностей не помнишь, но сердечные чувства к Троицкому предместью испытываешь. И сердечные чувства тебя, значит, заставили поселиться именно здесь, а не в доме для ответственных работников, как оно тебе по должности положено.
– Кто – они? – спросил Константин.
Он уже понял, что спрашивать о чем-то еще бессмысленно.
– Что – кто они? – не понял Кталхерман. – А! Да у Коноплича дочка есть, восемнадцать лет. Может, красивая окажется, – подмигнул он. – Еще спасибо будешь мне говорить за приятно проведенное время. Эх, Костя! – Он потянулся, и глаза его загорелись живой мечтательностью, знакомой Константину с детства. – Да ведь мы с тобой мальчишками об этом читали – клады, тайники… Двенадцать золотых апостолов из Несвижа еще при Наполеоне увезли, по два фута каждый высотой, представляешь, какая им цена? Да и не только апостолы… Радзивиллы ведь тогда, при Наполеоне-то, наверняка самое драгоценное вывезли. Сорок подвод, между прочим, не жук начхал! А судя по тому, что в этом Несвижском замке еще осталось… Там одних картин и книг, агенты докладывают, на миллионы золотом, а еще фарфор-серебро, коллекции всякие. Говорят, есть какие-то слуцкие пояса с вышивкой, так их хоть сейчас Лувр купит за любые деньги. А Несвиж теперь у поляков, – таким тоном, словно Константин был несмышленым ребенком, объяснил Гришка. – Значит, все, что оттуда когда-то вывезли, теперь господин Коноплич должен будет обратно доставить. На вечное, как они с князем Радзивиллом считают, хранение.
– Гриша, сколько нам с тобой лет было, когда мы во все эти байки про клады верили? – спросил Константин. – Десять, двенадцать?
Ему не верилось, что все это происходит с ним. Золотые апостолы, сорок подвод сокровищ… Детский бред какой-то!
– Эти, как ты говоришь, байки про клады – исторический факт, – прищурился Кталхерман. – Существуют сокровища Радзивиллов, богатейших польских магнатов, и спрятаны эти сокровища где-то за пределами их родового Несвижского замка, то есть на нашей территории. Где именно, мы не знаем, зато знаем, что господин управляющий Франц Коноплич – доверенное лицо князя Радзивилла, которому тот поручил перевезти эти сокровища обратно в Несвиж, пока до них большевики не добрались. И это не байки, а агентурные данные, согласно которым ты и будешь действовать. Все, Костя, сдавай дела заму и можешь ехать домой прощаться. – Гришка встал, показывая, что разговор окончен. – Приказ о твоем назначении подписан. А вернешься уже на новую должность. Надеюсь, на более высокую, – многозначительно добавил он.
Меньше всего Константин сейчас думал о том, какую должность займет по возвращении из Минска. Ему было так тошно, словно он съел живую жабу, и даже более того – словно ему предстоит питаться живыми жабами все бесконечные будущие дни.
Он отбросил недокуренную папиросу, но тут же ему стало неловко: тротуар был такой чистенький, что окурок смотрелся на нем как оскорбление. Быстро оглядевшись, он поднял окурок, затушил о каблук сапога и спрятал в карман, словно гимназист, заметивший учителя. Потом поправил фуражку и вошел наконец в дом.
Дом этот был рассчитан на две семьи, поэтому дверь квартиры, в которой Константину предстояло жить, была на первом этаже единственной. А на второй этаж вела чисто вымытая деревянная лестница со скрипучими ступенями. То есть это он почему-то решил, что со скрипучими, а на самом деле в доме стояла тишина.
Но стоило ему об этом подумать, как тишина нарушилась. Сверху донесся женский голос, и этот голос пропел:
Зорка Венера узыйшла над зямлею,
Светлыя згадки з сабой прывяла…
Помниш, кали я спаткауся з табою
Зорка Венера узыйшла
Але расстацца нам час наступае;
Пэуна, ужо доля такая у нас.
Моцна кахау я цябе, дарагая,
Але расстацца нам час…
Прислушавшись к словам этого бесхитростного романса, Константин опять вспомнил Асю, и сердце его сразу сжалось тоскою. Хотя поющий женский голос совсем был на Асин не похож. Это был альт – глубокий, сильный, с богатыми модуляциями.
«Зорка» – это, надо полагать, звезда, – подумал он. – Хотя Венера, конечно, планета, но спишем на чувствительность. А «спаткауся» – это, интересно, что такое? Ага, сейчас же и выясним».
О том, что первый урок белорусского языка, возможно, удастся получить уже сейчас, он догадался, когда песня оборвалась, хлопнула дверь на втором этаже и заскрипели под тяжеловатыми, но быстрыми шагами ступеньки. Конечно, это вышла из своей квартиры дочка пана Коноплича.
Константин стоял у самой лестницы, поэтому девушка, стремительно по ней сбегающая, по инерции толкнула его, не сумев остановиться после лестничного поворота.
– Ой! – воскликнула она. – Выбачайце, пан, кали ласка!
– Что «кали ласка» – это «пожалуйста», я знаю. – Он придержал девушку за плечи, но сразу же отпустил. – А «выбачайце» что значит? «Смотрите»?
– Не-е… – растерянно протянула она и послушно, как на уроке, ответила: – «Выбачайце» – гэта будзе «извините».
– А «спаткауся»? – тут же поинтересовался он. – Наверное, «встретился»?
– «Встретился» будзе «сустрэуся», – серьезно ответила она, глядя ему прямо в глаза. – А «спаткауся» – гэта… гэта… Ну, кали дзяучына да хлопца прыходзиць, дак гэта завецца спатканне. Свидание! А какой от «свидания» будет глагол, я не знаю, – неожиданно добавила она по-русски.
– Спасибо, пани, – улыбнулся Константин. – А я ваш новый сосед, позвольте представиться – Константин Павлович Ермолов.
Все, что тяжестью лежало на душе, то и дело напоминая о каких-то неприятных и неясных отношениях, в которые придется вступать с отцом, мгновенно забылось при первом же взгляде на дочь. Весь вид Христины Коноплич говорил об одном: что с такой девушкой, даже если ты всего лишь беседуешь с нею на лестнице, надо быть честным. А больше, пожалуй, не надо ничего, потому что о большем и помыслить невозможно.
Константин даже представить себе не мог, что в большом городе, пусть и сравнительно провинциальном, может жить такая… природная девушка!
Она была высокая и статная, но при этом словно бы не знала, что делать со своей статью, и стеснялась своего роста.
Ее волосы, заплетенные в две толстых косы и замысловато уложенные сзади, имели необычный пепельный оттенок.
«Не пепельный, а льняной», – догадался Константин, и ему стало весело, потому что косы у Христины были точно такого же цвета, как ее блузочка, видневшаяся под незастегнутым пальто.
Еще больше его развеселило то, что глаза у нее оказались точно такого же цвета, как вышитые на этой блузочке васильки.
Этими своими васильковыми глазами Христина смотрела на него так же серьезно, как только что с ним разговаривала. Но при этом ее земляничные – то есть ну просто как сердцевина ягоды! – губы были чуть-чуть приоткрыты, будто у удивленного ребенка.
«Ну и девушка! – подумал он. – И как она только сюда попала? Нелегко ей здесь, наверное, приходится».
– Вельми прыемна, – ответила она. – Вы, разумееце, кали я па-беларуску размауляю? – И, слегка смутившись, тоже представилась: – Я Хрысцина Каноплич.
– Не все, но смысл разумею, – кивнул Константин. – Необычный какой язык! Вроде простоватый, даже грубоватый, а звучит приятно.
Он почти всю войну – сначала германскую, а потом Гражданскую – провел в Белоруссии, но сейчас ему казалось, что он слышит этот язык впервые. Да, если вдуматься, так оно и было. Во время войны он воспринимал только смысл слов, а не их звучание, и даже только тот смысл, который был ему необходим для дела.
А в тех словах, которые произносила Христина, смысл состоял и в звучании, и в интонациях ее голоса, и даже в том, как она дышала, когда не говорила, а слушала.
– Если вы не все понимаете, я могу говорить и по-русски, мне это нетрудно! – с жаром уверила Христина. – Я училась русскому, потому что люблю Толстого. И еще Пушкина. И Лермонтова, – перечислила она со смешной серьезностью детского, ученического припоминания.
По-русски она говорила грамотно, но все-таки с белорусским акцентом – с раскатистым «г», и твердым «ч», и еще какими-то звуковыми приметами, которых Константин не мог назвать, но ясно слышал. И в этой легкой неправильности ее речи было так же много чистой простоты, как в ее льняных косах и земляничных губах.
– Раз так, мы с вами, наверное, поймем друг друга, – засмеялся он. – Всего доброго, Христина, не смею вас задерживать. Да и я ведь только что прибыл, еще и в квартиру свою не входил. До встречи.
– Да пабачэння, – чуть растерянно ответила она. – До свидания, Константин Павлович.
Он хотел спросить, почему «до свидания» будет «да пабачэння», а не «да спаткання», но побоялся, что она воспримет его вопрос как намек. А что, с такой девушки станется!
«Ну уж нет, – подумал он, закрывая за собою дверь квартиры. – С отцом ее мне по делу придется общаться, а к ней у меня никаких дел нет, вот и нечего ее смущать».
От воспоминания о «деле», по которому ему придется общаться с паном Конопличем, настроение у него сразу испортилось.
