Текст книги "Яблоки из чужого рая"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Но он уже завелся, уже почувствовал не то чтобы даже раздражение – это было бы слишком легко, – а какую-то горячую, свербящую боль в груди.
– Я понимаю, говорить ты об этом мне не станешь, – резко сказал Константин. – Не желая меня обидеть, – насмешливо уточнил он. – Но думаешь ведь! По-твоему, я не понимаю, что ты обо мне думаешь? Самое малое – что я нарушил присягу, пойдя служить большевикам. Или вообще – что продался за пару ржавых селедок, или за что там еще.
Он сам не понимал, почему вдруг стал говорить все это, да еще с таким жаром. До сих пор ему было все равно, что думают о его поступках посторонние люди, а Ася ведь совсем недавно была совершенно ему посторонним человеком. Богемьенка, кабаретьерка! Он и представить не мог, чтобы стал злиться, почти срываясь на крик, из-за того, что такая вот женщина как-то неправильно о нем думает.
– Я понимаю, что ты не продался, – перебила его Ася. – Костя, да ведь на тебя только взглянуть, и понятно, что ты не из тех, кто продается. Но я думаю, что ты мог ошибиться, понимаешь?
– В чем же, по-твоему, я ошибся? – зло прищурился он.
– В своих устремлениях, – серьезно ответила Ася. – В том, насколько они совпадают со всем, что сейчас творится.
– А что ты вообще знаешь о моих устремлениях?! – почти прокричал он. – Что ты – ты! – можешь в этом понимать?
Они остановились у скамейки и, не садясь на нее, все-таки не делали ни шагу – стояли друг против друга, будто чужие.
– Я ничего о тебе не знаю, – тихо сказала Ася. – Но очень много о тебе чувствую.
И тут он наконец увидел ее глаза, теперь уже не тревожные, а просто горестные, с совершенно погасшими золотыми огоньками, и ему показалось, что кто-то ударил его по голове крепкой дубиной.
– Ася… – сказал он и потер ладонью лоб, будто и в самом деле от удара. – Настя, прости. Я ведь и правда… Ведь и правда – просто так получилось, понимаешь? Кто-то должен был, а некому оказалось, кроме меня… Один раз так вышло, что некому, кроме меня, это на станции Береза было, на польской границе, а потом уж один раз за собою другой потянул, и еще другой… Дороги ведь все-таки есть, составы по ним идут, люди едут. И должен же кто-то делать так, чтобы они шли и ехали! – воскликнул он с себе самому непонятным отчаянием. – Я же всю жизнь об этом мечтал, понимаешь? Ну кто я был? Сирота, да к тому же какой-то… постыдный сирота. Отец казенные деньги растратил и застрелился, мать спилась. А мне невыносимо было, что меня жалеют, что о родителях стараются не поминать, и мне хотелось, чтобы это все прекратилось. То есть мне только сначала этого хотелось, – уже чуть спокойнее сказал он.
Ася стояла неподвижно и смотрела на него так, что он мог бы говорить до бесконечности, как ни с кем и никогда не говорил, даже с Гришкой Кталхерманом, хотя, когда тот зашел к нему в вечер смерти матери и без слов повел к себе домой, Костя, весь дрожа, все говорил что-то и говорил – жалкое, бессмысленное – до тех пор, пока Гришкина мама не налила ему горячего супа и не погладила по голове полной, ласковой рукою, – и тогда он наконец разрыдался.
Разрыдаться сейчас, глядя в Асины глаза, ему совсем не хотелось. Да сейчас это было бы уже и невозможно. Все-таки пропасть лежала между ним тогдашним, тринадцатилетним растерянным мальчишкой, и нынешним – уверенным в своей правоте мужчиной, которому три дня назад, он об этом даже позабыл, исполнилось двадцать семь лет.
– Мне только сначала хотелось кому-то что-то доказать, – уже спокойнее повторил Константин. – А потом я почувствовал, что жизнь одна и что чего-то она от меня требует, понимаешь? – Ася по-прежнему молчала, но он и без слов видел, что она все понимает. – А я ведь при железной дороге вырос – отец начальником станции был в Лебедяни. Может быть, потому у меня это чувство с железной дорогой и связалось. Она для меня была как живой организм. Жизнь по рельсам течет, как кровь по жилам, и все так гармонично, так точно… – Тут ему стало неловко от такой своей неуклюжей поэтичности, и он сам себя оборвал: – Вот и все, Настенька. В Институт Корпуса инженеров путей сообщения меня, как сына железнодорожника, на казенный кошт приняли. Хотя в Лебедянской гимназии даже не все предметы преподавались – в первый год кое-что самому пришлось изучать. Для меня это название как музыка звучало – Институт Корпуса… А потом… Что же мне было, смотреть, как все разваливается, если я хотя бы отчасти мог сделать так, чтобы не разваливалось?
Он не понимал, сумел ли рассказать Асе о той мощной созидательной силе, которую и вправду почувствовал в себе, одиноком и никакой особенной силой не отличающемся мальчишке. Но ему так хотелось, чтобы вышло, что все-таки сумел!
– Ты мне не веришь? – спросил он. – Думаешь, я потом все это домыслил, себе в оправдание?
– Костя… – Ася сделала едва заметный шаг к нему и, вскинув руки, легко провела пальцами по его лицу, по упавшим на лоб волосам. – Я верю каждому твоему слову.
Она произнесла это так серьезно, что Константин с трудом сдержал улыбку. Все-таки зря она говорила, что чувствует себя старше его. Это он чувствовал в себе тяжелый, на много лет тянущий опыт, а в ней было столько вот этой чистой душевной серьезности, так чудесно соединенной с телесной естественностью, что для тяжести лет, для тяжести опыта просто не оставалось места.
– Ты прости, что я тебе так назидательно выговаривала, – сказала Ася. – Я понимаю, ты лучше в этом разбираешься. И я тебе правда верю во всем! – повторила она. – Но мне все же кажется… Ты не обидишься? – Она посмотрела вопросительно и, не дождавшись ответа, продолжила: – Мне кажется, что жизнь свою можно так решительно повернуть, только если это… Если это совершенно необходимо, ты понимаешь? Ах, я не умею объяснить! – с отчаянием воскликнула она. – Ну, если ты знаешь: вот не совершу я такой-то поступок, и от этого что-то страшное произойдет. Любимый человек погибнет, вот что! А отвлеченное что-то, какая-то идея, хотя бы и прекрасная… Но я понимаю, понимаю. – Она улыбнулась смущенно и как-то жалко. – Я понимаю, это просто оттого я так думаю, что у меня совсем нет отвлеченного мышления. Я в гимназии к алгебре была совершенно не способна, и даже не к алгебре, а еще к арифметике – ни одной изустной задачи не могла решить. Вот и тебе теперь не могу объяснить то, что понимаю сама.
Может быть, она действительно не имела способностей к алгебре и к отвлеченному мышлению, но Константин прекрасно понимал, что она пытается ему объяснить. И чувствовал, как тоска и стыд охватывают его от этого понимания… Конечно, дело было не только в отвлеченной идее – вот в этой, о мощной жизни, которая течет по жилам железных дорог. Нет, он не солгал Асе, рассказывая об этом своем ощущении. Не солгал, но и не сказал всей правды. Потому что вся правда была еще и в том, что ему страшно было представить себя – себя! – со всей своей молодою силой, где-нибудь на унылом житейском проселке. Он не мог представить, чтобы жизнь проходила мимо него, а он бы только брюзжал, что она, дескать, устроена неправильно. Да он сам должен был устроить жизнь так, как считал нужным, он чувствовал в себе бездну сил для того, чтобы это сделать!
– И потом, знаешь… – сказала Ася. Константин вздрогнул: задумавшись, он не ожидал от нее еще каких-нибудь слов. – Знаешь, Костя, я ведь кое-что видела и сама… Мы с Ирочкой Тизенгольд, это моя подружка, тоже артистка, в восемнадцатом году поехали за продуктами в деревню под Смоленск.
– Как же вы поехали в восемнадцатом году под Смоленск? – удивленно спросил Константин. – Кто же вас пустил ехать?
Он отлично знал, что такое было ехать куда-нибудь в восемнадцатом году, да и в девятнадцатом, да и сейчас, – и не мог представить Асю в той жуткой, кровавой неразберихе, которую являли собою эти поездки.
– Ну да, вольный проезд не был разрешен, – кивнула Ася. – Но Ирочка как-то достала для нас удостоверение, будто бы это командировка для изучения кустарных промыслов. Там было написано: «Вольный провоз в полтора пуда», – и мы собирались привезти муки или пшена, чтобы на ползимы хотя бы хватило. У меня ведь много было красивых вещей – платья, шали, – я хотела поменять…
– Как ты жива осталась, Ася! – Он вздрогнул, представив себе все это. – И как…
– Но что же мне было делать? – тихо сказала она. – Ведь я понимала, что просто умру с голоду. Ведь мне даже те четверть фунта хлеба, что пайком на два дня выдавали, и то не были положены! А про то, о чем ты подумал… Ну конечно, этого только чудом не случилось. Мы все-таки выменяли полтора пуда муки и потом неделю жили на станции, в чайной, потому что невозможно было сесть хоть в какой-нибудь поезд. И я все это видела – заградотряды эти или, может быть, реквизиционные отряды, я не поняла, чем они друг от друга отличаются, или это одно и то же. Они просто грабили в поездах, отнимали, у кого что было. И чайную тоже ограбили совсем, хозяйка потом всю ночь плакала. А у нас с Ирочкой командир одного такого отряда отнял наше удостоверение на вольный провоз и сказал, что отдаст, только если я… А если нет, то и муку заберет, и нас обеих расстреляет как мешочниц.
Ася замолчала, словно задохнулась. Все это время она теребила шелковую ленту на шляпке, которую держала в руках, наконец совсем эту ленту оторвала и теперь смотрела на нее с недоумением.
– И… что? – выговорил Константин.
– И тут нам повезло, – улыбнулась Ася. Константин вздрогнул от этой улыбки, хотя она была совсем не страшная, а обычная ее тревожная улыбка. – Этот командир вечером напился и уснул как мертвый, а я зашла в комнату, где он спал. Меня пустили, потому что все слышали, как он требовал, чтобы я пришла… Ну, и я просто выкрала у него наше удостоверение – вытащила из кармана. И вылезла в окно. А Ирочка меня ждала внизу с нашими мешками, и мы потом до утра прятались в кустах, а утром все-таки сели в поезд. Нас хозяйка предупредила, что рано утром будет поезд, поэтому мы и решились рискнуть, – объяснила Ася. – Она нам еще подарила несколько вышивок. Чтобы, если нас станут обыскивать, было похоже, будто мы действительно кустарные промыслы изучали. Они теперь у меня в комнате, очень красивые, ты видел?
– Видел, – сглотнув ком, стоящий в горле, ответил Константин. – Красивые.
– Потому, – каким-то виноватым тоном сказала Ася, – я не могу думать об этом как об отвлеченной идее. И я вообще стараюсь обо всем этом не думать, Костя, – добавила она и вдруг попросила: – А теперь пойдем, пожалуйста, домой, хорошо? Ты ведь завтра опять уйдешь, а я теперь не представляю, как это – тебя неделю не видеть…
И тут, когда она об этом сказала, Константин вдруг тоже понял, что не увидит ее очень долго, просто непредставимо долго, – и это понимание показалось ему таким ужасным, что кожа стянулась на голове, словно от холода. Он часа не мог ее не видеть, да что там часа – пяти минут не мог!
Наверное, этот ужас, похожий на детские ночные страхи, как-нибудь мелькнул в его глазах, потому что Ася сказала:
– А все равно – сегодня день был наш, и никто его у нас не отнимет! Я, знаешь, – улыбнулась она, – все время боялась, что за тобою вдруг нарочного пришлют. Когда ты прежде бывал дома, часто ведь присылали, даже ночью, я слышала.
– Что ж, значит, сегодня мне повезло, – невесело улыбнулся Константин. – Получился праздник. Только с кондитерской я тебя все-таки обманул, – вспомнил он.
– Но мне почему-то кажется, что это будет самый большой обман в нашей с тобой жизни! – засмеялась Ася. – Да ведь ты в нем и не виноват – просто теперь нет кондитерских.
Глава 11
Сказать кому-то, что ты не любишь ездить в Лондон, – или обсмеют, или изойдут завистливой злостью. Анна и сама насмешливо относилась к дамочкам, которые тягуче выпевали на тусовках: «Ой, твоя Барса у меня уже в печенках сидит! Что там делать-то, скука же смертная!» Она знала цену подобной болтовне и знала, что любая из этих дам горло перегрызет каждому, кто лишит ее возможности ездить в «скуку смертную» с регулярностью чартерного рейса.
Поэтому о том, что она терпеть не может поездок в Лондон, Анна предпочитала помалкивать.
Конечно, в журнале они писали об английском предметном мире, и британское представительство по туризму приглашало их поэтому в пресс-туры довольно часто. Но всегда можно было найти автора, который охотно поехал бы в такую командировку, и незачем было тревожиться самой.
В Лондон Анна ездила только с Сергеем, и нельзя сказать, чтобы эти поездки доставляли ей удовольствие.
Поэтому, когда вскоре после Нового года он спросил, будет ли у нее время в середине февраля, ей стоило некоторого усилия ответить так, чтобы он не догадался: время-то у нее будет, а вот желания – наверняка нет.
– В этот раз ненадолго, Аня, – сказал он. Может быть, все-таки что-то заметил? – Пятнадцатилетие фирмы, торжественное собрание акционеров – отпразднуем и уедем. Да и особо пышных мероприятий не намечается, обычный банкет.
В Лондоне они всегда останавливались в доме миссис Сэвидж. Вообще-то это был отель, и он даже входил в специальную, довольно дорогую отельную систему, но выглядел как обычный жилой дом на одну семью. Он стоял в переулке Королевы Анны и был ровно таким, каким Анна когда-то представляла себе настоящий английский домик: пастельного цвета, с милым палисадником, в котором росли рододендроны, с камином и английским завтраком, который хозяйка всегда подавала сама, и с дверным замком, открывающимся в противоположную всем обычным замкам сторону. Дом был похож на викторианскую шкатулку – на одной из его стен даже были нарисованы старушки с корзинами цветов и рыжий кот в черном цилиндре.
Когда-то Сергей усмехался и говорил, что раз уж ей так нравится вся эта сентиментальная незыблемость, то на старости лет он купит по соседству такой же домик, похожий на шкатулку, и они будут жить в нем, как старосветские помещики.
Потом это, конечно, забылось. Впрочем, может быть, он и купил такой дом, и в нем и живет. В Лондон ведь он ездит часто, и надо же ему где-нибудь жить. Тем более если он приезжает не один.
Но об этом Анна давно уже не думала. А когда они приезжали в Лондон вдвоем, то останавливались у миссис Сэвидж, потому что это был удобный отель в самом центре города.
К английским банкетам Анна привыкла и никакой скованности на них не ощущала. Это в тот год, когда Сергей только начал работать в «Форсайт энд Уилкис» и впервые приехал в Англию с женой, она чувствовала себя просто деревенской простушкой. Еще ладно бы в раскованную, не обремененную излишними условностями Испанию, или, того лучше, в Италию! А тут – сразу в страну, где, как она считала, каждое движение регламентировано так же строго, как шляпы королевы Елизаветы…
Поэтому на первом даже не банкете – какие тогда могли быть банкеты, если фирма только-только начинала свою деятельность! – а на обычном ужине в маленьком ресторанчике близ Оксфорд-стрит Анна просто не знала, куда девать руки. Она сама себе была тогда противна. Ну что это, в самом деле, как будто она не интеллигентная женщина, искусствовед, профессорская дочка, в конце концов, а прислуга, по ошибке приглашенная покушать с господами!
Тогда ей было неловко перед Сергеем, и она даже завидовала тому, что он почему-то не испытывает ни малейшего смущения и беседует со своими работодателями с такой смесью непринужденности и дистантности, словно всю жизнь не преподавал в МГУ, а только и делал, что усваивал английский деловой этикет! Она еле выдержала этот бесконечный ужин, и даже комплименты Джереми Форсайта не доставили ей ни малейшего удовольствия, хотя это были очень тонкие, просто-таки изысканные и, кажется, вполне искренние комплименты.
Но и это прошло, в точности как в Библии было обещано. Прошла какая-то очень сильная, очень бурная волна, все унесла, ушла в песок – и осталась после нее спокойная сорокалетняя женщина, которую ничем нельзя ни смутить, ни удивить, ни разочаровать.
Эта-то женщина и возвращалась теперь вместе с мужем с банкета. Они шли пешком, потому что февраль в этом году выдался теплый и идти вечером сквозь прекрасный в своей банальности лондонский туман, сквозь чуть размытый, но все-таки яркий уличный свет было приятно. Сергей предложил пройтись, и Анна согласилась. Тем более что она как-то незаметно для себя выпила на банкете чуть больше, чем собиралась, теперь у нее кружилась голова и ей хотелось выветрить это головокружение прогулкой, чтобы утром оно не отозвалось головной болью.
– У тебя все в порядке, Аня? – вдруг спросил Сергей.
Анна даже вздрогнула от неожиданности – таким странным показался его вопрос.
– А что, я так плохо выгляжу? – Она пожала плечами. – Есть основания полагать, что у меня что-то не в порядке?
– Ты выглядишь хорошо. – Ей показалось, что он едва заметно улыбнулся, и она насторожилась: что вдруг за неясный такой разговор? – Просто я выпил, повеселел, и мне жалко стало, что я такой веселый, а ты такая грустная.
Теперь уже ясно было, что он улыбается – уголками губ и глазами. Хотя ту улыбку, что была в глазах, почти невозможно было разглядеть из-за тумана и рассеянных вечерних огней.
– Я просто пьяный, Аня, – повторил Сергей. – Сам не заметил, как развезло меня. Все-таки юбилей, и какие были годы! Ведь год за три шел, не меньше.
– А я и не заметила, что ты пьяный, – удивилась Анна. – Ты как, буянить не будешь, полисмен не остановит?
Ей тоже сделалось почти весело. Тем более что легкое головокружение, наступившее сразу после аперитива, продолжавшееся целый вечер и усугубившееся диджестивом – каким-то очень хорошим, чуть пряным ликером, – теперь помогало ей позволить себе это веселье. Да почему бы и нет, в конце концов? Пусть этот мужчина, идущий рядом по улице, не совсем ее муж и даже, если разобраться, совсем не муж, то есть не ее муж, но она живет с ним дольше, то есть просто по годам дольше, чем прожила без него, потому что от семнадцати до сорока – это ведь дольше, чем от рождения до семнадцати… Анна почувствовала, что все эти вычисления путаются у нее в голове, а значит, она уж точно пьяная, – и засмеялась.
– Интересное совпадение, – сказала она. – Я, можешь себе представить, тоже опьянела. Что это за ликер давали, ты не знаешь? Ужасно пьяный какой-то ликер! Все-таки диджестив – опасная вещь. Как будто подначивают тебя: у нас-то угощенье кончилось, а ты только раздухарился, ну так пойди и добавь!
– Ну так пойдем и добавим, – легко согласился Сергей. – Мне правда весело, Аня, – с каким-то даже удивлением сказал он. – Хоть я не ликером раздухаривался, а коньяком, но и он по мозгам шибанул. Что, не так сказал? – спросил он, когда Анна громко расхохоталась.
– Нет, ничего. – Она коснулась пальцем ресниц, смахнув слезинку. – Идет по Лондону такой себе представительный мужчина. – Она окинула мужа быстрым взглядом. – Одет если не как денди лондонский, то все-таки как настоящий британец, а изъясняется-то! Изысканно изъясняется, как в пивной.
– Я же по-русски, – сказал Сергей. – Никто же не понимает. Может, все думают, я процентные ставки с тобой обсуждаю. Хотя вряд ли, – заметил он. – Ты и правда выглядишь необыкновенно, надо быть конченым кретином, чтобы думать рядом с тобой о такой глупости, как процентные ставки. А вот и пивная, – быстро, прежде чем Анна успела удивиться этому неожиданному заявлению, сказал он. – Вот где мой высокий слог кстати придется.
В пабе, в который они вошли, после тумана показалось необыкновенно тепло и уютно. Посетителей было мало, играла волынка, на вытертом кресле у входа сидел огромный кот в шелковом ошейнике – разумеется, рыжий. Только цилиндра на коте недоставало для викторианской картинки.
– Ты какое пиво будешь? – спросил Сергей.
Он, наверное, упустил из виду, что она может вовсе не хотеть пива, а хотеть, например, шампанского. Но то, что он упустил из виду вежливое правило, придуманное для общения посторонних людей, было Анне приятно. Ну да ведь спьяну всегда хочется нарушить какое-нибудь правило, и это всегда приятно.
– Да бери уж, какое сам хочешь, – махнула рукой она.
Пиво, которое он для нее взял, оказалось имбирным. Анна сразу определила это по запаху: имбирем пахнул глинтвейн, который она когда-то варила зимой в Белоруссии, отбивая пряностями сивушный дух «плодово-выгодного» вина, купленного в соседней с гарнизоном деревне.
Анна медленно пила густое пахучее пиво и рассматривала фотографии лондонских улиц, которыми были увешаны стены паба. Потом она взглянула в окно.
– Ты что там такое интересное увидела? – заметил Сергей, проследив за ее взглядом. – Лондонского денди?
– Нет, это у меня профессиональное, – смутилась Анна. – Видишь, какая витрина напротив? Запомни, где мы находимся, а, Сережа? Я завтра одна сюда приду, посмотрю, что за магазинчик.
– Почему же завтра? – улыбнулся Сергей. – Можно прямо сейчас посмотреть, он еще открыт, по-моему. Вдруг я спьяну все-таки забуду, где мы находимся? – добавил он таким убедительным тоном, что Анна снова засмеялась.
Надо было знать Сергея, чтобы оценить это его заявление. В отличие от нее, он одинаково легко ориентировался где угодно – хоть в незнакомом городе, хоть в глухом лесу. Это было проверено не раз еще в молодые годы, притом проверено буквально: и на охоте, когда он забредал один куда-нибудь в полную глушь, в леса за Сожем, и в Гомеле, куда ездил по каким-то военным делам и брал с собой молодую свою жену, чтобы она хоть куда-нибудь выбралась из гарнизона.
Матвей удался не в маму и уже в шесть лет вместе с папой издевался над ее топографическим идиотизмом, из-за которого она могла не узнать дорогу, пройденную пять минут назад и пройденную в пятый раз. Из-за этого своего смешного качества Анна больше всего любила гулять в Москве по бульварам. Идешь себе долго-долго по Страстному, по Тверскому, потом по Никитскому, потом по Гоголевскому, смотришь на старые, прекрасные, все разные дома, а потом просто поворачиваешь обратно и безошибочно возвращаешься домой…
– Ну, тогда подожди меня здесь минут десять, – сказала Анна. Она вдруг вспомнила, что завтра они улетают, и не сдавать же билет ради того, чтобы посмотреть какой-то магазинчик. – Я быстро гляну и вернусь.
– Я тоже гляну. – Сергей встал и отодвинул ее стул ровно на секунду раньше, чем она успела прижать ножкой этого стула полу своего пальто. – Вдруг ты потом обратной дороги не найдешь.
– А пиво ты не допил, – заметила Анна. – Жалко, хорошее ведь пиво.
– Искусство требует жертв, – с серьезным видом объяснил он. – Ты ведь там искусство увидела, в витрине-то? Ну так я готов пожертвовать пивом ради искусства.
Магазин, витрина которого привлекла Аннино профессиональное внимание, был из тех милых лондонских магазинчиков, которые напоминают блошиные рынки, но все же отличаются от них изысканностью. Вещи здесь продавались новые, но сделаны они были во вкусе умной старины, хотя вместе с тем в каждой из них чувствовалась какая-то очень точная современная нота. Анна заметила это при первом же взгляде на витрину и, войдя в магазинчик, сразу поняла, что не ошиблась.
Когда Анна с Сергеем открыли дверь, над их головами серебряно зазвенели непальские колокольчики и затрепетало от ворвавшегося уличного воздуха какое-то снежно-белое сооружение.
– Смотри, люстра какая, – показала Анна. – По-моему, из лебяжьего пуха. Нравится тебе?
– Не знаю, Анюта, – сказал Сергей. – Я в этом ничего не понимаю, ты же знаешь. Наверное, красивая, раз тебе нравится.
Он действительно не понимал, что красиво и что некрасиво в том предметном мире, который она чувствовала и любила, о котором научилась писать глубоко и ярко. Когда-то он просто любил жену и потому любил в этом мире то, что любила она. Оказывается, эта привычка была у него такой сильной, что не исчезла даже вместе с любовью к жене.
– Не то чтобы красивая, но все-таки необычная, – сказала Анна. – А вот эта – точно красивая! – обрадовалась она, показывая на другую люстру, серебристо-палевую, сделанную из каких-то полупрозрачных чешуек. – Я даже не пойму, из чего она. Как будто из лунника, помнишь?
Вряд ли он помнил округлые, похожие на крупные монеты, листья лунника. Сухие букеты из этого растения стояли в каждой квартире гарнизона – как и вазочки, связанные из белых катушечных ниток и вымоченные для твердости в соляном растворе. Или как пестрые елочные бусы, свернутые из разрезанных журнальных страниц. Эти нехитрые украшения делали все офицерские жены, и букеты из высохшего лунника тоже. Вазочки из просоленных ниток Анна терпеть не могла, а лунник любила, даже несмотря на то, что он нравился майорше Тамаре Григорьевне, у которой вкус отсутствовал напрочь.
Но, конечно, Сергей не мог помнить какой-то лунник, который последний раз видел двадцать с лишним лет назад. Да и тогда вряд ли видел – то есть видел, но вряд ли замечал.
– Помню, – тем не менее подтвердил он.
Он не прошел за Анной в глубь магазинчика – стоял у входа, рассеянным взглядом скользя по батистовым подушкам и кружевным рамкам, которыми были уложены и уставлены столы и полки.
– Еще только пять минут, – просительно сказала Анна. – Рита в Лондон едет через неделю, я бы ее сюда направила, если здесь что-нибудь интересное найдется.
– Смотри, смотри, – кивнул он. – Я же никуда не тороплюсь.
Хотя изучение магазинчика было не столько прихотью, сколько производственной необходимостью, Анне все же не хотелось, чтобы Сергей ждал слишком долго. Когда-то он терпеть не мог магазинов, и затащить его туда за покупкой, для совершения которой требовалось его присутствие, было просто мучением. Правда, теперь это, кажется, изменилось. Не сам ведь собою появился у него темно-серый плащ, и серый же, но едва заметно и дорого отливающий синим костюм, в котором нет нарочитого дендизма, но есть ненарочитая элегантность, и тонкий шерстяной шарф, на котором чуть заметно серебрится туманная пыль… Хотя, скорее всего, его просто водит по магазинам нынешняя жена, и, наверное, ей тоже нелегко бывает уговорить его на это.
Анна прошла в дальний угол магазина и принялась разглядывать небольшой обруч из засушенных роз и медных шариков; как она догадалась, это было авторское колье.
И тут ее внимание неожиданно привлекло летнее платье. Оно было так легко брошено на кресло, как будто какая-то неведомая хозяйка приготовила его для вечернего выхода и лишь на минутку где-нибудь задержалась. В том, что Анна его заметила, неожиданность была, собственно, только одна: она совершенно не собиралась покупать платье, тем более летнее, тем более такое легкое и праздничное. Она давно уже покупала одежду, только когда это было необходимо, а сейчас, в феврале, никакой необходимости в покупке летнего платья не было.
– Аня, я правда никуда не спешу, – услышала она голос мужа и вздрогнула. Неужели ей так сильно захотелось примерить это нежное, беспечное платье, что даже со стороны стало заметно? – Можем здесь хоть заночевать, не то что платье померить.
Ей стало неловко под его внимательным взглядом, и, чтобы избавиться от этой неловкости, она взяла платье и поскорее прошла за расписную ширму.
Оно было шифоновое, действительно легкое, как воздух, и такого же неясного и прекрасного цвета, как подкрашенный всеми вечерними огнями февральский лондонский туман. На нем вручную были вышиты цветы, и даже не цветы, а только контуры, только абрисы странных цветов. Когда Анна надела платье, эти абрисы на ее плечах изменили форму – и свою форму, и форму ее плеч и рук, которые показались в контурах цветов какими-то девически тонкими.
Это было неожиданное и, что скрывать, приятное ощущение – собственная молодая утонченность, оттененная цветами. Анна вышла из-за ширмы и спросила:
– Ну как? – забыв на минуту, что Сергей совсем не обязан иметь какое-то мнение об ее внешности и тем более не обязан это мнение высказывать.
– Берем, – кивнул он.
– Прагматик ты, Сережа! – засмеялась Анна. – Я же просто впечатление спрашиваю.
Ей показалось, что выражение его лица – даже не лица, а только глаз – на мгновенье переменилось. Она не находила названия для этой перемены, тем более что длилась это действительно мгновенье, не больше. Кажется, в его глазах появилось что-то… беспомощное, что ли? Но это было так невозможно – что-то беспомощное в его глазах, что Анна не поверила своему мимолетному впечатлению. Да оно и исчезло так же быстро, как возникло.
– Ты забыла, что ли, что я пьяный? – обычным своим тоном сказал Сергей. – Язык у меня заплетается, так что никакого внятного впечатления я высказать не могу. Давай попросту это платье купим. Ты столько времени на мои дела потратила, что грех было бы хоть этим тебя не порадовать.
Может быть, он хотел сказать даже не «порадовать», а «поблагодарить», и только в последнюю секунду смягчил смысл своих слов. Но его слова все равно вернули ее к действительности. В самом деле, ну что она лезет к нему с расспросами о его впечатлениях? Как будто навязывает какую-то никчемную задушевность. Для нее, кстати, такую же никчемную, как для него.
С того дня, когда Анна сказала: «Я не думаю, что ты должен уйти», – они с Сергеем ни разу не говорили о том, как будут теперь строиться их отношения. Правила новых отношений получились неписаными и даже непроговоренными, но правила существовали, они оба их чувствовали. Да они и не сумели бы прожить рядом друг с другом восемь последних лет, если бы не чувствовали этих спокойных, не внешних, а вот именно внутренних, то есть для внутреннего спокойствия предназначенных правил.
И, если подумать, ничего особенного в таковых правилах не было. Когда все это случилось, Анна стала замечать, что если не все, то очень многие семьи живут согласно подобным же правилам, которые кому-то, может быть, кажутся странными, но для семейного пользования очень удобны.
Ее однокурсница Катя Козлова сразу после университета уехала с мужем на Камчатку «за романтикой», родила двоих детей, развелась, после развода родила от бывшего мужа еще одного ребенка, но в Москву к родителям почему-то не вернулась, хотя у бывшего была уже другая семья, и со времени развода не первая.
– А что мне здесь делать? – без тени страдания или хотя бы недовольства сказала она. Это было лет пять назад. Катя приехала навестить родителей и сестер и заодно попала на встречу однокурсников, где под водочку и поболтала доверительно с давней подружкой Аннушкой. – При стариках пристраиваться, гавриков своих им на голову сажать? У меня же там все – работа, друзья-приятели. Там я человек, а здесь кто буду? А Витька – что Витька… Ну, не может он с одной женой всю жизнь прожить, так и флаг ему в руки. Он, кстати, тоже человек: меня уважает, детей любит, к младшему даже на родительские собрания ходит. Квартиру, между прочим, нам оставил, по выходным навещает, насчет денег никакого отказа, правда, и я совесть имею. В общем, живу дай Бог каждой, а что спит он не со мной, так ведь мне не восемнадцать лет, понимаю уже, что есть вещи и поважнее. У каждого, Ань, в семье какие-нибудь заморочки, мои еще не худшие.
