Текст книги "Яблоки из чужого рая"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 4
Никогда она не видела таких лесов и такой реки!
Да она ведь и никаких лесов вообще-то не видела, а единственная река, которую ей приходилось видеть, кроме Москвы-реки, была Красивая Меча в Сретенском – совсем узкая, обмелевшая, хотя и с живописной запрудой на том месте, где когда-то стояла мельница.
Но сравнить Красивую Мечу с Сожем было просто невозможно. Сож оказался настоящей рекой, широкой и мощной – такой, про которую сразу хочется сказать: несет свои воды.
Ане казалось, что Сож и ее несет на себе, как лодочку, сделанную из древесной коры. Но это не пугало, а, наоборот, наполняло радостью и необъяснимой силой. Она привыкла втайне сравнивать Сергея с теми явлениями жизни, которые сильно затрагивали ее чувства, и теперь ей казалось, что Сож и Сергей – это одно, что Сергей и есть Сож, и они оба несут ее куда-то в новую жизнь, которой она еще не знает, но совсем не боится. Эта новая жизнь была – Сергей, и мощно несущий свои воды Сож подтверждал это так же, как рука мужа, лежащая на Аниных плечах.
Сергей встретил ее и Матюшу в Гомеле и прямо с вокзала повел гулять в городской парк.
– Катер только через три часа будет, – сказал он. – А парк здесь… Вот увидишь! Это Паскевича парк был, польского графа, там дворец – глаз не отвести.
Он сказал это так же, как когда-то в Сретенском говорил засыпающей Ане, что завтра они пойдут гулять по аллее Печальных Вздохов. То же обещание счастья слышалось в его голосе, и у нее так же замирало сердце в ответ на это обещание.
Старинный парк, расположенный на высоком холме над Сожем, и в самом деле потрясал воображение. В нем не чувствовалось ни скучной размеренности, ни унылой запущенности – он был огромный, многоуровневый и как раз такой, каким представляет старинный графский парк мечтательная душа: с уходящими в заросли дорожками, с увитыми диким виноградом беседками, неожиданно возникающими за поворотами этих дорожек, с чудесным озером, по которому плавают лебеди, и с гротом, сложенным из огромных замшелых камней…
В гроте было маленькое кафе, в котором в будний день почти не оказалось посетителей. Матюшка, несмотря на дорожную усталость, совсем не капризничал – да он вообще-то и никогда не капризничал, – но вертелся как веретено и подпрыгивал так, словно сидел не у папы на колене, а на батуте. Ему недавно исполнилось десять месяцев, ходить он еще не умел, но все время пытался, поэтому у него постоянно был разбит то нос, то лоб, а в данный момент то и другое вместе.
– Ты поспал бы, а, Матвей? – попросил Сергей. – А я бы маму пока поцеловал…
Спать ребенок, однако же, не собирался, поэтому желание поцеловать Аню так и стояло у Сергея в глазах. Хотя они ведь целовались все время, пока гуляли в парке; у Ани даже губы болели от его поцелуев.
В кафе играла музыка, и можно было самим выбирать мелодии. Надо было бросить пятачок в большой прозрачный ящик, и тогда металлическая «рука» брала заказанную пластинку и опускала на нее иглу. Аня выбрала «Санта Лючию», которую пел Робертино Лоретти. И все время, пока Сергей кормил Матюшку растаявшим в вазочке мороженым, и смотрел на нее, и губы у него пересыхали, – звучала эта томительная, будоражащая душу песня.
– Там вообще-то красиво, – сказал Сергей. – Глушь, конечно, но, по-моему, все-таки не унылая глушь. Только леса и реки. Это ведь красиво, а?
Голос у него был счастливый и виноватый.
«Глупый какой!» – подумала Аня.
Конечно, он считал, что ей совсем не хочется ехать в глушь, и пытался ее подбодрить. Он и представить себе не мог, как она соскучилась по нему за тот месяц, что они не виделись, и как неважно было для нее, где они будут вместе! Даже еще и лучше, что глушь, – значит, они будут вместе все время и ничего не будет отвлекать их друг от друга.
– Леса и реки – это очень красиво. – Аня даже прижмурилась, представляя себе все это. – А почему реки, разве их много?
– Две, – ответил Сергей. – Река Липа впадает в Сож. И мы, получается, на полуострове стоим.
– Река Липа, город Ветка! – засмеялась Аня.
– Ну да, райцентр Ветка, – улыбнулся Сергей. – Только до него от нас довольно далеко, да и добираться нечем. Там, правда, глушь, Анюточка, – словно извиняясь, сказал он.
И вот они плыли в эту замечательную глушь на катере, и Сож блестел перед ними под летним солнцем так, что больно было глазам и счастливо сердцу.
Речной путь до гарнизона был самый короткий. Правда, рейсов туда не было, но катер военным иногда давали, и Сергей попросил командира части приурочить какие-то дела, которые у того были в Гомеле, к приезду его жены.
Матвей наконец уснул в маленькой белой каюте, а Аня с Сергеем стояли на носу катера. Она все время чувствовала, как вздрагивает его рука на ее плечах, и понимала, как сильно ему хочется, чтобы между ними не было совсем никаких преград, даже вот этой тоненькой преграды из его гимнастерки и ее белого батистового платья.
Военная форма действительно сидела на нем как влитая, этого невозможно было не заметить, хотя никакой радости от того, что ему пришлось эту форму надеть, никто из них не испытывал. Но вообще-то сейчас они об этом и не думали, потому что оба думали только о том, как войдут наконец в квартиру, которую Сергей описывал Ане в письмах – в одной комнате всегда полумрак из-за рябин, стучащихся в окно, а в другой, наоборот, всегда светло, потому что окно выходит прямо на поляну между высокими дубами, – и закроют за собою дверь, и никаких преград больше не будет…
Казалось, что Сябровичский гарнизон зенитно-ракетной части ПВО в самом деле соединяет с «большой землей» только Сож. И странно было, когда мимо безлюдных, заросших густым лиственным лесом берегов проносилась по реке «Ракета» на подводных крыльях. Куда она плывет, откуда, где находятся места, в которых люди придумывают такие сложные машины?
Обо всем этом Аня думала, сидя на прибрежной опушке грабовой рощи. Травы под грабами почему-то совсем не было, только отдельные травинки, одинокие и острые, пробивались сквозь плотный покров, лежащий на земле. Этот покров состоял даже не из листьев, а из лиственной пыли – так долго перегнивали и выветривались эти листья под огромными кронами.
Матвей ползал под деревьями, то и дело пытался пройти от одного дерева до другого, но ему пока еще не удавалось сделать даже двух шагов, и он падал. Падать на мягкую землю под грабами было неопасно – она пружинила под ребенком, и ему так это нравилось, что он в голос хохотал.
Когда муж впервые показал Ане эти деревья, она долго гладила их необычные, какие-то мускулистые стволы, а потом следила, как из надреза, который сделал Сергей, течет прозрачный сок. Она всегда думала, что сок течет из деревьев только весной. Вообще-то Аня не видела, как он течет и весной, но про березовый сок читала, и была еще песня, которую она очень любила: «Я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал…»
А грабовый сок, оказалось, течет летом. Он был такой без приторности сладкий, что его можно было пить бесконечно, слизывая прямо с горьковатой древесной коры. Это было одно из множества открытий, которые Аня сделала здесь, в отдаленном белорусском гарнизоне, всего за какой-нибудь месяц.
Правда, далеко не все открытия были такие прекрасные, как это, про грабовый сок.
Вся Анина жизнь прошла не просто в большом городе, а в столице огромной страны, в мегаполисе. Прежде она этого как-то не сознавала. То есть понимала, конечно, что Москва очень большая, но не отдавала себе отчета в том, что это не столько внешние размеры, сколько особенный жизненный строй.
И только теперь она поняла, как сильно ее представления о жизни отличаются от тех, которые приняты в маленьких человеческих поселениях, в одном из которых она неожиданно оказалась.
Люди никогда не мешали ей – наоборот, она была общительна и получала от разговоров с людьми удовольствие. Но она не предполагала, что общение может быть таким тесным. Люди – точнее, офицерские жены, с которыми ей пришлось общаться в Сябровичском гарнизоне, – не просто касались ее жизни разговорами, неважно, мимолетными или задушевными, но претендовали на то, чтобы властно в ее жизнь вмешиваться.
Иногда Ане даже казалось, что они хотят присвоить ее жизнь себе – так уверенно они говорили о том, что она должна делать и чего не должна, и как ей надо поступать в тех ситуациях, которые, казалось бы, имели отношение только к ней и ее семье…
Но это только ей так казалось, а майорше Тамаре Григорьевне, квартира которой находилась на одной лестничной площадке с Ермоловыми, казалось совсем по-другому.
– Ты, Аннушка, – говорила она, запросто приходя к своей молодой соседке каждое утро, словно на работу, – зря Матвеюшке ту рубашечку одеваешь.
– Какую – ту? – спрашивала Аня.
Украдкой она вздыхала при мысли о том, что Тамара Григорьевна не уйдет раньше, чем через два часа, да хорошо еще, если через час не зайдет потом снова. А значит, опять не удастся пить кофе в одиночестве и вспоминать, как Сергей поцеловал ее рано утром, думая, что она спит и ничего не чувствует. Еще можно было бы думать о том, как он вернется вечером, и она спросит его, почему под грабами почти не растет трава; вчера она забыла спросить его об этом…
– Ту, серую, – объяснила Тамара Григорьевна. – Может, у вас в Москве это и считается красиво, а по-нашему – затрапезка, стыдно в такой сыночка на люди выводить, подумают, муж тебя не обеспечивает, может, зарплату пропивает.
Рубашечка, которую Аня купила в Гомеле в день своего приезда и о которой сейчас говорила майорша, казалась ей вовсе не затрапезкой, а очень красивой одеждой, вполне подходящей для выхода «на люди», то есть в гарнизонный магазин. Рубашечка была льняная и не серая, а вот именно цвета чистого льняного полотна. По ее вороту были вышиты ярко-зеленые, как Матюшины глаза, травинки.
Но что толку было объяснять все это Тамаре Григорьевне? Аня уже успела понять, что представления этой женщины о том, что красиво или некрасиво, правильно или неправильно, незыблемы как скала. Если Аня все-таки вставляла в ее рассуждения какие-нибудь собственные слова, то Тамара Григорьевна никак на них не реагировала, а продолжала говорить о своем, и это казалось Ане самым верным признаком глупости. Но сказать об этом соседке она, конечно, не решалась. Все-таки та была старше ее вдвое, да и вообще, ну как сказать человеку, что ты считаешь его глупым? Поэтому приходилось часами выслушивать, как майорша учит ее жить.
Сегодня Тамара Григорьевна была в ударе.
– А про одежду я тебе, Аннушка, вот что еще должна объяснить, – каким-то особенным тоном сказала она, придвигая к себе корзинку с печеньем. – Сама пекла? Пересушила. Да, так вот что: ты где ту блузочку взяла, которую вчера в Дом офицеров одевала?
– Мне ее мама подарила, – удивленно ответила Аня. – Когда я сюда уезжала.
Блузочка, о которой говорила майорша, очень Ане нравилась, и она давно ждала случая, чтобы ее надеть. Но лето стояло такое жаркое, что этот нежно-зеленый югославский батник из тонкого шерстяного трикотажа носить было невозможно. А вчера немного похолодало, и Аня наконец надела батник в кино. В гарнизонный клуб привезли «Сталкера» Тарковского, и все офицеры с женами, конечно, пошли смотреть. Правда, фильм понравился не многим – выходя из зала, Аня слышала вокруг разочарованные фразы, – но любой новый фильм все-таки был здесь событием.
– Видно, родители у тебя обеспеченные, – поджала губы Тамара Григорьевна, – раз имеют доступ к дефицитным товарам. Что ж они тебя в такие-то годы замуж выдали? Могли бы еще и дома подержать. Ну, я сейчас не о том! Так вот, блузочка твоя… У нас тут, Аннушка, такая блузочка только у жены полковника Процевича есть. А полковник Процевич у нас кто? Командир части, главный наш начальник. Понимаешь?
– Понимаю, – машинально кивнула Аня.
– Что ты понимаешь? – ласково улыбнулась Тамара Григорьевна.
– Понимаю, что начальник.
– А должна ты вот что понимать, – наставительно произнесла майорша. – Ты уже не девочка, а жена и мать. И как жена и мать должна соображать, что тебе, значит, в такой блузочке ходить нельзя.
Но, видимо, Аня все-таки еще не доросла до представлений Тамары Григорьевны о том, какой должна быть жена и мать, – она совершенно ничего не понимала.
– Почему нельзя? – спросила она.
Тамара Григорьевна вздохнула. Наверное, ей надоело в сотый раз растолковывать глупой девчонке, что такое хорошо и что такое плохо.
– Потому что муж у тебя лейтенант. И с полковничихой тебе равняться рановато. Тем более, Любовь Тимофеевна у нас женщина приглядчивая и обидчивая, как бы супругу твоему неприятностей по службе не нажить. – И, видя, что Аня все-таки не совсем понимает, какая связь между приглядчивостью полковничьей жены и службой ее мужа, она добавила: – Муж и жена – одна сатана, слышала такую пословицу? И еще одна есть: ночная кукушка дневную перекукует. Что Тимофеевна мужу напоет, то он и сделает. А военная жизнь вся на виду, и к чему придраться, начальство всегда найдет. Так что ты уж соблюдай приличия, Аннушка, – заключила она снисходительным тоном.
Эти великосветские интонации рассердили Аню больше всего. Она вдруг впервые подумала о том, что в свои восемнадцать лет больше читает, больше чувствует и больше знает, чем эта сорокалетняя тетка, которая таскается к ней каждый день без приглашения и при этом считает, что может учить ее хорошим манерам. Да и хороши манеры – убогие, завистливые, рабские!
Аня уже открыла рот, чтобы наконец высказать все это Тамаре Григорьевне, но в последнюю секунду вдруг представила, что нынешняя жизнь Сергея – подневольная, поперек души, она ведь это чувствовала, как ни старался он от нее это скрыть, – может еще больше осложниться из-за того, что ей хочется поставить на место глупую майоршу… И, представив себе это, она промолчала.
Но совсем молчать было неудобно, поэтому, проглотив колючий комок раздражения, Аня спросила:
– Вы малиновое варенье уже варили, Тамара Григорьевна? У меня земляничное как каша получилось, боюсь, и с малиновым то же будет.
Малины в лесу было так много, что варенье можно было варить бочками; август не зря называли малиновым летом. Аня впервые услышала здесь это название, и оно понравилось ей необыкновенно. Радостно было думать, что ее сын родился малиновым летом, и, скармливая Матюше сочные ягодки, она рассказывала ему об этом, как будто он мог это понимать. Впрочем, он был так же сообразителен, как и непоседлив, и в свой только что исполнившийся годик понимал очень много, поэтому, может быть, все понимал и про малиновое лето.
– Не получилось земляничное? – оживилась Тамара Григорьевна. – Переварила, наверно. А ты б пришла, спросила, сколько на огне держать, сколько сахару ложить. Попросила бы как следует, я б тебе все свои секреты рассказала. Вот я, например, лесную ягоду никогда не мою, только перебираю, а…
Тут майорша наконец отвлеклась от правил гарнизонной субординации. Аня правильно догадалась: только разговор о варке варенья, выпечке печенья и приготовлении прочих праздничных и повседневных блюд увлекал эту даму больше, чем сплетни и поучения. Правда, рецепты она тоже излагала поучительным тоном, но рецепты у нее были точные, поэтому на тон Аня внимания не обращала. Ей неожиданно понравилось готовить, и она радовалась, когда Сергей замечал ее кулинарные достижения.
Вечером она рассказала ему об этом разговоре – вернее, о половине разговора, только про Матюшкину рубашечку, – и он с любопытством спросил:
– Ну, и что ты ей ответила?
– Ничего не ответила, – вздохнула Аня.
– Почему? – удивился он. – Стесняешься ты ее, что ли? Брось, Анютка! Обыкновенная глупая тетка, чего тебе ее стесняться?
– Да я понимаю… – пробормотала она. – И я не то чтобы стесняюсь…
– Не то – а что? – Сергей внимательнее вгляделся в Анины расстроенные глаза.
– Я испугалась, Сережа, – наконец объяснила она.
– Ее – испугалась? – Он расхохотался так, что пролил на стол чай.
– Нет, не ее. Я за тебя испугалась.
И она дорассказала ему про весь разговор – про полковничихину блузку и про ночную кукушку, которая дневную перекукует…
Лицо у него сначала стало удивленное, а потом такое расстроенное и одновременно сердитое, что Аня и сама расстроилась еще больше.
– Ты почему на меня сердишься, Сережа? – спросила она.
– Я на себя сержусь! – Он потер ладонью висок, на котором сразу проступило белое пятнышко. – То ли ты меня полным ничтожеством считаешь, то ли я тебе не сумел объяснить… Да неужели ты думаешь, что я буду строить свое благополучие на твоем унижении?
Ум у Сергея был математический, точный, и разговаривал он всегда соответственно. Но когда он бывал расстроен, то почему-то говорил особенно четкими фразами, от внятности которых Ане становилось не по себе.
– Я вообще ни о чем таком не думала… – проговорила она.
– Так подумай! Извини, Анют, – спохватился он, заметив, что она сейчас заплачет. – Ты меня извини за патетику, но я тебе это только один раз сейчас скажу, а больше не буду, ладно? Ты – это ты, и ты – это главное. Я не говорю, что горы сворочу ради тебя. Может, у меня не получится горы своротить, и не очень пока что получается… Но я все равно буду их сворачивать, если для тебя это будет нужно. И ничего важнее для меня нет. Ни работы, ни карьеры – ничего. Так получилось.
Он всегда говорил: «Так получилось», – когда хотел сказать: «Я тебя люблю», – это Аня давно уже поняла.
– И все, и больше ты не плачь! – Сергей потянул ее за руку и посадил к себе на колени. – Посылай теток подальше, можешь даже матом, они твоих переживаний не стоят. Это пройдет, Анюта, любимая моя, – шепнул он ей в висок, и Ане стало щекотно и радостно от его дыхания и от его слов. – Все тяжелое проходит, ты же знаешь. Помнишь, с Матюшкой сначала как тяжело было? Мы ведь тогда тоже думали, что так теперь всегда и будет. А это прошло, и все стало по-другому… Два года пройдут, мы отсюда уедем, и все ты это забудешь.
Он слегка покачивал ее у себя коленях, и Аня готова была тоненько повизгивать от счастья. Оно было здесь, оно было сейчас, и было вчера, и позавчера – счастье не проходило.
Но повизгивать было все-таки неловко, и вместо этого она сказала:
– Зато я здесь очень повзрослею! И ты не будешь переживать, что женился на девочке!
Они оба засмеялись, вспомнив недавний разговор.
Вечерами Сергей усиленно изучал английский по кембриджскому учебнику, который привез с собой из Москвы. И Аня ему помогала, потому что в ее спецшколе английский вообще преподавался блестяще, а учительница к тому же много лет жила в Англии с мужем-дипломатом.
В учебнике был раздел пословиц и поговорок, и однажды Сергей сказал:
– Смотри, какая пословица есть: «Тот, кто женится на юной девочке, не дает ей стать женщиной»! Да-а, не в бровь, а в глаз…
– Ты считаешь, что я неполноценная женщина? – обиделась Аня.
– Я считаю, что многого не дал тебе испытать, – объяснил Сергей. – Помнишь, ты удивлялась, что за тобой мальчишки не бегали?
– Я не удивлялась, – заметила Аня.
– Они просто не успели, – не обращая внимания на ее замечание, сказал он. – Они до тебя просто еще не доросли – через год-другой ты бы от них отбою не знала. А я тебя у всех перехватил, и ты даже не успела понять, как это приятно, когда за тобой кавалеры табуном ходят.
– Я зато много всего другого успела понять, – сказала тогда Аня.
При этом она, конечно, думала не о майорше Тамаре Григорьевне, а о том, что ни у одной женщины нет такого мужа, как у нее.
Но теперь, когда ей пришлось понять о человеческих отношениях что-то такое, о чем она прежде и представления не имела, Аня думала еще и о том, что с Сергеем весь ее жизненный опыт приобретается совсем по-другому, чем приобретался бы без него.
– Да, опыт у тебя в эти два года получится семимильный, – сказал он, словно отвечая ее мыслям.
И как он, с его математическим умом, находил такие точные в своей необычности слова, непонятно!
Чем больше Аня узнавала своего мужа, тем отчетливее понимала, что главной его загадки не разгадает никогда.
Глава 5
– Если бы ты видел, Сережа! – Аня даже прижала ладони к щекам, как будто от этого он увидел бы то же, что видела она. – Самые обыкновенные миски, но такие… настоящие! – Она обрадовалась, что наконец нашла главное слово.
Миски, кувшины и горшочки из черной керамики действительно показались ей чем-то таким настоящим, что было всегда, как Сож или грабовая роща. И назывались они не просто черными, а чернозадымленными! Да они были и не совсем черные, а вот именно с дымно-синим отливом. По их матовой поверхности глянцево поблескивал узор, похожий на косую сетку дождя или на еловые ветки.
Аня впервые увидела такую керамику в деревне Сябровичи, где брала молоко. Собственно, там брала молоко не она одна, а весь гарнизон, потому что, кроме Сябровичей, других деревень поблизости не было.
Сначала Ганка – веселая разбитная женщина, года на три старше Ани – приносила молоко к воротам гарнизона, а потом Аня стала ходить в Сябровичи сама. Ей нравилось идти с Матюшкой через лес, и даже дожди, которые зарядили в начале сентября, не мешали ее прогулкам. Она просто надевала резиновые сапоги и дождевик, брала зонтик и не обращала внимания на мелочи жизни.
Ганка охотно продавала ей свойские продукты, от одного вида которых у любого городского человека, привыкшего к голубоватому пакетному молоку, текли слюнки: и яйца с густо-оранжевыми желтками, и сладкие сливки, и сметану, в которой стояла ложка, и мягкий, с розовым отливом творог, и желтое деревенское масло, и разноцветный – от коричневого гречишного до прозрачного липового – мед.
Мед Ганка однажды вынесла в иссиня-черном горшочке, который и оказался чернозадымленной керамикой. Такие горшочки когда-то, еще до войны, делал ее дед. Их сохранилось много, и один был другого краше.
– Да глядзи, кали хочаш! Ты ж цезка мая, ци ж я цябе гладыш не пакажу? – весело засмеялась Ганка, когда Аня попросила показать еще что-нибудь из изделий ее деда.
– Почему я твоя тезка? – удивилась Аня. – Ты ведь Галина?
– Якая я цябе Галина? Анна я, па-нашаму Ганна будзе. Ну, а як я маладая яшчэ, дак Ганкай завуць. А дзед мой был Василий, па-нашаму Базыль.
Ганка говорила по-белорусски, но для Ани не было в этом языке ни одного непонятного слова. В нем была какая-то особенная, живая простота – простота естественности, основательности. Он был такой же настоящий, как чернозадымленная керамика или золотистое деревенское масло.
Это было главное, что Аня чувствовала и в грубовато-мелодичном белорусском языке, и в черном кувшине-гладыше, и в простой деревенской еде. Все это было одно, и все это принадлежало самым основам жизни, из которых искусство рождалось так же естественно, как рождались дети – хоть ее Матюша, хоть Ганкины девочки-близняшки с льняными косичками.
И об этом Аня рассказывала Сергею, сидя с ним вечером на балконе их квартиры.
Дожди сменились последним осенним теплом – наступило бабье лето, – и они каждый вечер пили чай на своем тесном балкончике. К счастью, он выходил в узкий торец двухэтажного офицерского дома, построенного из белого силикатного кирпича, поэтому можно было не опасаться, что в самый разгар беседы рядом появится соседка Тамара Григорьевна, вышедшая за чем-нибудь на свой балкон.
Аня пришила к кайме льняной салфетки, которой накрывала печенье, бусины от своих рассыпавшихся бус. Корзинка для печенья и так была красивая – она была сплетена из сосновой лучины, – а теперь, под сверкающей серебряными бусинами салфеткой, выглядела и вовсе необычно, даже Сергей это заметил.
– Я хотела у Ганки спросить, не продаст ли она хоть одну мисочку, но постеснялась, – сказала Аня.
– А ты не стесняйся, – посоветовал Сергей. – Хочешь спросить – спроси, это же просто. А она, если может, продаст, если не может – не продаст. Сама же про основы все понимаешь, – напомнил он. – А это, между прочим, тоже основы: если говоришь, что хочешь, и делаешь, что можешь. Такие же, как твои дымные кувшины.
– Говорят, их в Ветке очень много, – вспомнила Аня. – Ганка говорит, там есть музей, в который у ее деда что-то брали.
– Ну так съезди и посмотри, – сказал Сергей. – Теперь же нам это просто. Могу тебя утром на мотоцикле отвезти, а вечером забрать.
Мотоцикл «Восход» он купил неделю назад, и всю эту неделю, как только Сергей возвращался с работы, они уезжали кататься по лесам и катались дотемна. Матюшка вопил от восторга, сидя перед папой на бензобаке, а Аня, хоть и не вопила, но чувствовала, как сердце у нее трепещет – то ли от встречного ветра, то ли от счастья.
– Ага, просто! – возразила она. – А Матюшку куда?
– Ты в субботу поезжай, – сказал Сергей, – когда я дома. По-моему, музей в субботу не должен быть закрыт.
И в ту же субботу Аня поехала в Ветку, чтобы увидеть то, на что отзывалась ее душа.
Ветка была сравнительно близко – во всяком случае, туда можно было съездить на пару часов. А Слуцк был далеко, и за пару часов туда нельзя было бы даже добраться. Но Ане хотелось именно в Слуцк, потому что с тех пор как она увидела в журнале «Декоративно-прикладное искусство», целую подшивку которого привезла с собой сюда, фотографию слуцких поясов, они стали сниться ей по ночам.
Все в них было необычно! Мануфактура, на которой их делали триста лет назад, называлась «персиярня», потому что узоры для поясов специально привозили с Ближнего Востока. Это трудно было даже представить: где Персия, а где глухой белорусский городок! И сами эти пояса назывались тоже необычно – литыми, потому что ткались из шелковых, золотых и серебряных нитей… И особенно необыкновенно смотрелись среди их великолепных восточных узоров синие васильки, которых, конечно, в Персии и быть-то не могло.
В общем, было бы странно, если бы Ане не хотелось увидеть эти пояса собственными глазами.
Она понимала, что, как только скажет об этом Сергею, он тут же потребует, чтобы она немедленно ехала в Слуцк и ни о чем не думала, он прекрасно побудет с Матюшкой – возьмет отгулы, отпуск, да все что угодно возьмет!
Но ей было жалко, чтобы его отдых уходил на ее мечтания. Аня видела, что он устает, и устает не столько от напряжения своей нынешней работы, сколько от ее бессмысленности.
То, чем ему приходилось заниматься целыми днями, не имело никакого отношения к математике. Да и ни к чему, что требовало бы усилия ума, это не имело отношения. У него была ровно такая должность, которая исчерпывающе называлась «ванька-взводный», и больше всего Сергея угнетало то, что главной его обязанностью было изобретение бессмысленных занятий для солдат, и чем бессмысленнее, тем лучше.
Тому, кто хотел делать военную карьеру, может быть, и надо было начинать ее именно отсюда, с упрятанной в леса зенитно-ракетной батареи. Но Сергей-то ничего такого не хотел, и Аня не могла не замечать, какие тоскливые у него глаза, когда он уходит на службу.
Однажды декабрьским вечером, когда он с полчаса посидел над своими математическими книжками, а потом вдруг захлопнул их одну за другой и вышел, и долго курил на улице, хотя там свистел ветер и снег лепился к окнам так, словно кто-то яростно выбрасывал его из кромешной тьмы, – Аня спросила:
– Тебе совсем все это тяжело, Сережа?
– Совсем. – Он прямо посмотрел в ее глаза; он всегда так смотрел, когда она спрашивала о чем-то серьезном. – Я же тебе говорил, что ум у меня обыкновенный, логический. И мне с моим логическим умом трудно находить смысл в очевидной бессмыслице. Все труднее находить, – невесело уточнил он. – По-моему, я тупею день ото дня. Просто физически чувствую, как мозги ржавеют. Если бы не ты, не знаю, как я это выдержал бы.
Аня знала, что это правда. Время, которое Сергей проводил с нею, было для него не просто отдыхом, физическим отдыхом от работы, а тем, что в стихах высокопарно и смешно, но точно называлось отдохновением души. Хотя и это не было исчерпывающим определением…
И ей было жалко лишать его отдохновения даже ради самых прекрасных шелковых поясов.
Но и не рассказывать ему о том, что занимало ее ум, она тоже не привыкла. Да это было бы вообще-то и невозможно.
Уже через неделю после того, как Аня загорелась интересом к слуцким поясам, Сергей спросил ее:
– Анютка, у тебя почему такой туман в очах? Ты что, влюбилась?
– Да уж не без этого! – засмеялась она. – Может, ты даже знаешь, в кого, раз такой догадливый?
– Наверняка не знаю, но надеюсь. – Он поцеловал ее так, словно хотел выпить этот самый туман из ее очей.
– Как это, наверняка не знаешь? – удивилась Аня. – Нет, правда, что ли?
– Конечно. Ты ведь у меня… Ладно, не уводи в сторону! – засмеялся он. – Ты про что все время думаешь, а?
И, в общем, все вышло точно так, как Аня и предполагала.
Конечно, мужчины не голодали во время ее трехдневного отсутствия. Суп они даже и не доели, потому что с удовольствием питались яичницей в черном хлебе, которую Сергей называл для Матюшки «солнышко в коробочке». Да и вообще, без мамы у них произошло много всего нового. Например, Матвей научился говорить слово «Бибигон», потому что папа читал ему книжку Чуковского.
– И что он, по-твоему, в ней понял? – засмеялась, узнав об этом, Аня.
– Все, – убежденно заявил Сергей. – Думаешь, полтора года – это мало? Я ему читал про утенка Матюшу, а он знаешь, что говорил? Матвей, ну-ка скажи маме, что ты говорил про Матюшу?
– Матюша – не Матюша. Матюша – Бибигон, – охотно ответил ребенок и для убедительности показал сначала на себя, а потом на крошечного озорного мальчика в книжке.
– По непоседливости так уж точно, – согласилась Аня. – Я вижу, что вы разбили две чашки из ломоносовского сервиза, но мой чернозадымленный кувшин, к счастью, цел.
– Как ты можешь с порога это видеть? – поразился Сергей.
– Просто я догадываюсь, как мир устроен, и поэтому сразу вижу, чего в нем недостает, – старательно притворяясь серьезной, объяснила она.
– По правде говоря, мне так недоставало тебя, что отсутствия в мире двух чашек я не заметил, – сказал Сергей. – А Матюшка их, видимо, разбил в познавательных целях. Чтобы тоже знать, как мир устроен.
В их жизни с самого начала так много было счастья, что Аня представить не могла, чтобы его не хватило до самой смерти. Конечно, очень-очень нескорой и, конечно, в один день.
