Текст книги "Полет над разлукой"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 11
В первые месяцы своего появления в Театре на Хитровке Аля была занята только репетициями. Ей не давалась роль, она приходила в отчаяние, и у нее совершенно не оставалось ни времени, ни сил на то, чтобы вникать в подробности здешних отношений, интриг, неизбежных в любой, даже самой дружной театральной труппе.
То есть, конечно, она догадывалась, что хитрованцы вовсе не пришли в восторг от ее появления. Если бы Аля была старше их лет на тридцать и пришла на роли бабушек – тогда, пожалуйста, она не помешала бы никому. А так – ведь они и сами были молоды, и она неизбежно отнимала у кого-то роли, невольно наживая недоброжелателей.
Аля помнила, как полгода назад хитрованцы смотрели «Свадьбу», сыгранную нынешним карталовским курсом в Учебном театре ГИТИСа, – в полном молчании, без аплодисментов, без единого слова одобрения. Карталов даже возмутился тогда.
– Ребята, нельзя же так! – воскликнул он, обращаясь к своим хитрованцам, мрачно сидящим в репетиционной после спектакля. – Скажите же хоть что-нибудь. В конце концов, всякая ревность должна иметь предел!..
Так что, ощутив скрытую недоброжелательность труппы, Аля почти не удивилась. Конечно, по возрасту своему она должна была бы питать больше иллюзий, касающихся человеческих отношений. Но по тому опыту, который невольно приобрела за год своей жизни с Ильей и постоянного общения со стильной тусовкой, иллюзий она не питала никаких.
За тот год она успела понять, что такое зависть – чувство для большинства людей всепоглощающее.
Ее не удивляли улыбки и добрые слова, произносимые в лицо, в сочетании с гадостями, изливаемыми за спиной.
Она прекрасно знала, что любая оплошность вызывает желание ею воспользоваться, а уж никак не сочувствие.
Мир людей предстал перед нею далеко не радужным. К его враждебности следовало привыкнуть и не ожидать, что она вдруг превратится во всеобщую доброжелательность.
Конечно, были в этом мире люди, без которых жизнь просто не имела бы смысла. Венька Есаулов, взгляд которого Аля не забывала никогда… Отец Ильи, Иван Антонович Святых, с живым, глубоким вниманием в глазах. А главное – Павел Матвеевич Карталов, самый надежный остров в этих волнах.
И все-таки ей было неприятно, например, что затихает общий веселый разговор, когда она входит в курилку. Или что Нина Вербицкая едва кивает ей при встрече, да и то не всегда. Наверное, давно следовало поговорить обо всем этом с хитрованцами, да хотя бы с одной Ниной – Аля чувствовала, что та больше всех других определяет отношение к ней. Но какая-то упрямая гордость не позволяла ей это сделать. В конце концов, почему она должна что-то кому-то объяснять? Она пришла сюда играть, и будет играть – а до остального ей дела нет!
Наверное, искренность этого стремления была так очевидна, что вскоре ее ощутили и актеры. Аля заметила, что те из них, что были заняты в «Сонечке и Казанове», стали относиться к ней гораздо теплее: болтали о каких-то приятных мелочах, рассказывали житейские истории, а Стасик Тарасов даже приглашал время от времени в кафе, недавно открытое в театральном флигеле.
Правда, Нина по-прежнему была холодна, но, в конце концов, это ее дело.
После того как Карталов совершенно переменил сценическое решение спектакля, все изменилось в Алиной жизни. Репетиции снова превратились для нее в праздник, сердце у нее счастливо билось, уже когда она поднималась по ступенькам на театральное крыльцо.
Конечно, это не значило, что все теперь шло как по маслу. Даже наоборот: стали вылезать те огрехи, которые почему-то оставались скрытыми прежде, несмотря на множество этюдов и несколько спектаклей, в которых она играла, – например недостатки речи. Карталов сердился, говорил, что у нее плохо поставлено дыхание, а дикция просто отвратительная.
Но это было то, над чем можно было работать – а работать Аля умела. И она занималась дикцией так, как будто только что поступила на первый курс, и специально ходила к гитисовскому педагогу, и договорилась о занятиях дыханием в консерватории, заплатив за них все деньги, отложенные за последний месяц работы в «Терре»…
Во всем этом было какое-то здоровое начало, исключающее уныние и отчаяние, и это было для нее главным.
И наконец началась настоящая весна! Снег растаял мгновенно, просто в одну мартовскую ночь – как не было его. Аля давно уже заметила, что в последние несколько лет весенние оттаявшие улицы Москвы сразу становятся чистыми и прекрасными, как новорожденные. Не то что раньше, когда весной казалось, что трупы вот-вот начнут вытаивать посреди загаженных улиц и дворов.
А теперь переулки Хитровки сияли в ясном весеннем воздухе, блестели луковки церквей, неожиданно выглядывая из-за каждого кулижского поворота, и Москва, на которую Аля смотрела с театрального крыльца, улыбалась ей с ободряющей лаской.
В этот сияющий день она забежала в театр ровно на пять минут, чтобы забрать какой-то потрясающий грим, привезенный из Парижа. Грим предложила купить Наташа Прянишникова, маленькая прелестная актриса, игравшая Сонечку. Але была приятна даже не покупка, а само предложение, так доброжелательно высказанное ею. К тому же Наташа позвонила домой – значит, вспомнила о ней почему-то, и голос по телефону звучал тепло.
Вечером Аля должна была встретиться с Ромой – впервые не в «Терре», не во время работы. Он просил об этой встрече, и она понимала, что надо наконец объясниться. Правда, она по-прежнему не была уверена, что сама знает, чего хочет, но это не значило, что надо до бесконечности держать его в подвешенном состоянии.
– Алечка, тебе письмо тут оставили, – окликнула ее вахтерша тетя Дуся, сидевшая за стеклянной стеной у входа.
– Мне – письмо? – удивилась Аля. – Кто мне мог письмо оставить?
– Не знаю, – хитро улыбнулась тетя Дуся. – Вчера, наверно, принесли, я сегодня подменилась. Да мало ль кто, дело молодое!..
Аля распечатала длинный конверт с прозрачным окошечком, развернула письмо. Оно было отпечатано на компьютере и не подписано. Аля читала строчку за строчкой и чувствовала, что в глазах у нее темнеет от гнева и отвращения.
Это была обыкновенная анонимка – грязная, мерзкая, из тех, о которых она только в книжках читала, не веря, что они бывают наяву. Совершенно непонятна была цель этого послания: зачем посылать ей анонимку на нее же? Впрочем, скорее всего цель была проста, как всякая подлость: отравить жизнь получателю, заставить на всех смотреть с подозрением.
Из послания следовало: всему театру известно, что Девятаева еще до ГИТИСа была любовницей Карталова, и это единственная причина, по которой он взял ее сначала в институт, потом в свой театр, а теперь не выгоняет, несмотря на ее полную бездарность. Далее были изложены такие мерзкие подробности, от которых у Али просто щеки запылали, хотя ее трудно было смутить чем бы то ни было.
Забыв о цели своего прихода, она медленно вышла на крыльцо, держа в руках развернутое письмо, как змею, словно не зная, что с ним делать. Следовало признать, что цель автора была достигнута: на душе у нее было отвратительно, хотя во всем этом послании не содержалось ни слова правды.
К тому же Аля действительно думала о том, кто мог это сделать.
«Неужели Наташка? – мелькало в голове. – И вызвала меня сегодня специально… Грим этот предложила – с чего вдруг именно мне, что у нее, подруг нету? Или Вербицкая – то-то она еле здоровается!»
Особенно гадко было все то, что анонимщик писал об Алиных разговорах с Карталовым в его кабинете. Аля больше всего любила эти разговоры. Когда у Павла Матвеевича было время, они засиживались допоздна, не наблюдая часов не хуже влюбленных. Он рассказывал о Цветаевой, вслух читал ее дневники девятнадцатого года, и Аля начинала понимать то, чего не могла понять, оставаясь наедине с книгой. Или Коктебель вспоминали, и ей казалось, что Карталов вспоминает его таким, каким видела Цветаева, – как будто не прошли бесконечные годы, как будто она еще могла туда приехать…
И обо всем этом – гнусные строчки с тщательно замазанными опечатками!
Оттого что она попалась на эту удочку, настроение у Али испортилось окончательно. Она просто убить была готова того, кто заставил ее погрузиться в такую мерзость! Да что там «того» – она бог знает что готова была наговорить сейчас каждому, кто просто посмотрел бы на нее косо!
Как нарочно, главная из «кососмотрящих» – рыжеволосая Нина Вербицкая – выросла перед нею, словно из-под асфальта. Аля спускалась с крыльца, Нина поднималась – и они едва не столкнулись лбами на ступеньках. Меньше всего Аля ожидала ее увидеть, поэтому при виде Нины почувствовала, что теряет над собою всякий контроль.
Глаза у нее сузились, щеки запылали еще жарче, и, протягивая письмо, она почти выкрикнула в лицо ничего не подозревающей Нине:
– Кто это сделал, ты знаешь? Да что вам всем надо от меня?!
Последние слова вырвались уже совершенно непроизвольно. Аля не была любительницей риторических вопросов и никогда в жизни их не задавала, предпочитая промолчать, если не ожидала ответа. Но сейчас все плыло у нее в глазах и голова кружилась.
«Только что все начало налаживаться – и роль, и вообще, все еще так хрупко, еще только-только… – вертелось у нее в голове. – И никаких чувств ни у кого, кроме зависти, никаких! Ну хоть бы похвалил кто-нибудь, сказал бы: «Как хорошо ты стала играть, и человек ты вроде неплохой…» – нет! Господи, неужели единственное, что в жизни необходимо – держать удар?!»
Но тут Аля поняла, что не может не только держать удар, но даже просто сдерживать слезы. Она совершенно не собиралась плакать, прочитав это гнусное письмишко, да, может быть, дело было даже не в нем…
Глядя прямо в лицо золотоволосой Нине и не видя его, Аля почувствовала, что слезы льются из ее глаз потоком, что она всхлипывает и едва не вскрикивает.
Закрыв лицо руками и чуть не опрокинув Вербицкую, она сбежала с крыльца и, все ускоряя шаг, пошла по Подколокольному переулку.
Нина догнала ее, когда она еще не успела дойти до Солянки. Аля долго не видела, что та идет рядом, и заметила ее только у «Пост-шопа», когда пришлось пробираться сквозь очередь любителей дешевых товаров.
Некоторое время они шли рядом молча, как будто заслоняясь друг от друга стеной уличного шума.
– Извини, – наконец первой нарушила молчание Аля. – Что-то я на истерику сорвалась, извини, это не из-за тебя…
– Почему же? – пожала плечами Нина. – Может, и из-за меня. Возьми, – добавила она, протягивая Але злополучное письмо. – Я подняла, не бросать же под дверью.
Але стыдно было из-за своей дурацкой слабости и из-за этих слез… Зачем давать повод себя презирать, да еще Нине?
Если бы она меньше была погружена сейчас в себя, то наверняка заметила бы, что на лице Нины Вербицкой выражается что угодно, только не презрение. Лицо ее не казалось торжествующим, а глаза слегка припухли, как будто она сама недавно плакала.
– Я прочитала, – сказала Нина. – То есть просмотрела – что там читать! Не понимаю, из-за чего ты расстроилась?
– Да я и сама не понимаю, – почти улыбнулась Аля, бросив на нее быстрый взгляд. – Но ведь противно… Как в дерьме искупалась!
– Думаешь, в последний раз? – усмехнулась Вербицкая. – В театре дерьмовые ванны часто принимать приходится. Да если б только в театре!
При этих словах, произнесенных с непонятной горечью, явно не относящейся ни к анонимке, ни к Але, та внимательнее вгляделась в Нинино лицо, не зная, что сказать.
– Пошли, может, в кафешке какой-нибудь посидим? – предложила Нина. – Шумно здесь.
Аля кивнула, и они вошли в первое попавшееся кафе на Солянке.
Кафе было новенькое, сверкающее западным дизайном, со множеством разноцветных закусок, выставленных под стеклом на прилавке. Правда, Але было не до еды, и Нине, кажется, тоже. Они взяли по бокалу белого вина – просто чтобы сесть с чем-нибудь за прозрачный столик в углу.
– Ты хорошо стала играть, – сказала Нина. – Я вчера смотрела репетицию… Особенно тот монолог про картошку.
– Правда? – Аля почувствовала, что снова краснеет, но теперь уже не от злости. – А я думала…
– А ты не думай, – перебила ее Вербицкая. – Думала, все ангелы кругом? На шею тебе сразу должны бросаться?
– Вот уж нет, – ответила Аля. – Я ничего такого и не ждала, но все-таки…
– Может, даже и лучше, что к тебе сначала настороженно отнеслись, – сказала Нина. – Хуже было бы, если б наоборот: потом разочаровались.
– По-моему, зря ты в прошедшем времени говоришь, – усмехнулась Аля. – Что-то я большой любви к себе у вас не замечаю. Сама же видела…
Она кивнула на свою сумку, в которую бросила анонимку.
– Во-первых, у кого это «у нас»? – хмыкнула Нина. – Что мы, Змей Горыныч о ста головах? Все разные. А во-вторых, какая-нибудь сволочь всегда найдется, даже если все тебя на руках будут носить. Стоит себе нервы из-за этого трепать?
– Если бы хотя бы не о Карталове, – вздохнула Аля. – Так мерзко, передать тебе не могу! Мне ведь в голову не приходило… Я у него даже дома ни разу не была за все время, что в ГИТИСе училась, а тут…
Она передернула плечами.
– Да брось ты, – махнула рукой Нина. – Что ты мне рассказываешь, я же его сколько лет уже знаю, да и не я одна. Все ведь на виду, никуда не спрячешься. Давно бы уж все болтали, если бы и правда… И вообще: тебе не все равно?
– Все равно, – твердо ответила Аля. – Это так, минутная слабость.
– Завидую я тебе, – вдруг сказала Нина. – Нет, ты не думай, не тому… Хотя и тому тоже. Но я больше жизни твоей завидую, чем роли.
– Жизни? – поразилась Аля. – Вот уж напрасно! Нина, да ведь однообразнее жизни, чем у меня, просто придумать невозможно! Только театр, ничего больше. Но ты не думай, я нисколько не жалею.
– Вот этому и завидую, – невесело улыбнулась Нина; губы у нее были настолько выразительные, что любой оттенок чувств мгновенно становился заметен в их изгибе. – Тому, что не жалеешь… А я вот иногда жалею!
– Ты – жалеешь?!
Нет, стоило поплакать над дурацкой бумажкой, чтобы так переменить свое впечатление о человеке! Невозмутимая, холодноватая Нина, премьерша театра, любимица Карталова, играющая почти во всех спектаклях и умеющая преображаться до неузнаваемости – и жалеет… О чем?
И вдруг Аля подумала, что, может быть, напрасно удивляется. Что она знает о Нине? Только то, что видит на сцене. А там – то Джульетта, то Бесприданница, попробуй пойми! Ну, знает еще, что Ромео играет ее муж Гриша – и все.
Аля не интересовалась театральными сплетнями, да она и не была еще своей в Театре на Хитровке, поэтому никто и не пытался сплетничать с нею о Нине. Так что перед ней сидела, в сущности, совершенно незнакомая женщина. Даже о ее возрасте Аля только догадывалась – лет двадцать пять, наверное?
– Сколько тебе лет, Нина? – спросила она, потому что это было единственное, о чем удобно было спросить.
– Тридцать, – ответила та. – Что, не похоже?
– Не похоже, – кивнула Аля. – Выглядишь моложе.
– А профессия такая – выглядеть так, как надо, – усмехнулась Нина. – Еще не поняла разве? Что же ты не спросишь, почему я тебе завидую?
– Не хочу. Почему я должна об этом спрашивать?
– А я вот тому и завидую, что тебе, кроме театра, ничего не надо! – с неожиданной горячностью воскликнула Нина. – Я все присматривалась к тебе, присматривалась… Никого у тебя нет, нигде ты не бываешь, это с твоей-то внешностью. Илью Святых бросила – это ведь ты его бросила? И ничего! Одержимая ты, что ли? Или обманов жизненных не боишься? А я вот…
Она махнула рукой и вдруг заплакала. Это было так неожиданно, что Аля растерянно смотрела на нее, не находя слов. Нина сидела на стуле, как бабочка на цветке. Это сходство еще усиливалось оттого, что на ней была широкая, отделанная каким-то серебристым мехом накидка «солнце», похожая теперь, когда Нина плакала, на опавшие крылья.
Аля чувствовала, что сама сейчас заплачет от жалости к ней. Но что можно сказать – вот так, не зная? Бормотать слова утешения – но к чему они должны относиться?
– Ты… из-за театра плачешь? – наконец спросила Аля. – Не получается что-нибудь?
Нина покачала головой, потом всхлипнула последний раз, достала из кармана смятый бумажный платочек, вытерла глаза.
– Видишь, – сказала она, – у тебя первая мысль: из-за театра… А у меня жизнь трещит-ломается – вон, как лед на реке. – Заметив расстроенный Алин взгляд, она добавила: – Да ладно, ты не переживай так. Не о чем! Я же говорю: обычный театральный обман, многие так влипают. На сцене он Ромео, а в жизни…
Тут только Аля догадалась, что причина Нининых слез – ее муж. Ей действительно в голову это не приходило, меньше всего она могла думать, что та плачет из-за мужчины!
– Извини. – Аля даже покраснела. – Я просто не поняла…
– И хорошо, что не поняла. Ну, Гришка, конечно, Ромео обожаемый. Это же наш давний спектакль, ты знаешь? На третьем курсе еще…
Наконец Аля поняла, о каком театральном обмане говорит Нина! Конечно, это был едва ли не самый распространенный из множества обманов, и связан он был с тем, что актеры влюблялись друг в друга только потому, что сживались с ролью. Джульетта влюблялась в Ромео…
Но Аля и предположить не могла, что это произошло с Ниной – так наивно, так просто!..
– Что ты так на меня смотришь? – заметила та ее удивленный взгляд. – Не похожа я на дурочку с иллюзиями?
– Не похожа, – согласилась Аля.
– А вот, выходит, дурочка и есть, – усмехнулась Нина. – Интересно, в который раз наступают на эти грабли? С шекспировских времен, наверно.
«А может, и нельзя на них не наступать? – вдруг подумала Аля. – И в тысячный раз надо наступать, а иначе зачем играть Джульетту?»
Но это было слишком жестоко по отношению к Нине, и она промолчала.
– Что же у вас произошло? – осторожно спросила Аля.
Она не стала бы спрашивать, если бы не почувствовала, что Нина ждет ее вопроса. Как-то незримо сблизили их эти недолгие минуты – сначала на крыльце театра, потом в кафе на Солянке. Все сблизило: и промытость весеннего воздуха, и даже письмо в узком конверте…
– Я просто все выдумала, – сказала Нина. – Выдумала его, выдумала любовь. А ничего не было, вот и все. Думаешь, легко обнаружить, что выдумал свою жизнь? – Аля молчала, и она продолжала: – Я теперь понимаю, что он, может, и не виноват ни в чем. Он ведь даже не старался, даже вид не делал, что любит. На сцене только, но зато как! Я же сама актриса – и поверить не могла, что это он только изображает. Как целовал, как в глаза смотрел… А спектакль мы часто играли – вот мне и хватило. Даже не замечала, что там в промежутках происходит. Ну, ночами, конечно… Но я ведь женщина вполне даже ничего, почему же ему не попользоваться? Вот и получилось: спектакль да ночи.
– И давно ты это поняла?
Заметив, что Нина судорожно пытается отпить из уже пустого бокала, Аля перелила ей свое нетронутое вино.
– Не знаю… Я вот тебе все это говорю, а сама и теперь не верю… Не верю, что все так просто!
– Он что, изменил тебе?
– Может, и изменил, – пожала плечами Нина. – Но я, знаешь, как-то об этом не очень переживала бы, если б чувствовала, что он меня любит. Что тогда измена! Да знаю, знаю, что так нельзя – ну и что? Вот честное слово, поверь: плевать бы мне на измену, если бы… Но он ведь смотрит на меня, как на дерево, ты понимаешь? Вот же что страшно! Грубость какая-то невыносимая в нем, ничего во мне ему не нужно – ни понимание, ни любовь, ничего. Как будто не артист он, а слесарь с завода. Я с ним живу и знаю: он последний, кому я могу поплакаться, да вообще – хоть рассказать о чем-нибудь, сочувствия какого-то ожидать. Плечами только пожмет: твои проблемы. Придешь после «Бесприданницы», ночь ведь уснуть не можешь – такой спектакль. А он к стенке отвернется и храпит. Если вообще дома ночует. Хоть бы раз спросил: что я, как… Как он на сцене так преображается, ума не приложу. Большой талант! – горько закончила она и тут же добавила: – Я непонятно, наверно, говорю, тебе надуманным кажется…
Нина и в самом деле говорила сбивчиво, торопливо, но Аля понимала каждое ее слово. Вернее, она понимала чувства, которые стояли за словами, – одиночество, беспомощность перед грубостью жизни, разочарование в мужчине… Все это вовсе не казалось ей надуманным, наоборот: самым главным.
– Что же ты будешь делать? – спросила она – опять только затем, чтобы что-нибудь спросить.
– Не знаю, – пожала плечами Нина. – А что тут сделаешь? Разойдемся все-таки, наверное, рано или поздно. Все равно это не жизнь. А вместо этого что? Я потому и говорю, что тебе завидую: тебе, по-моему, театра вместо всего хватает… А знаешь, – вдруг вспомнила она, – ведь Карталов с самого начала знал, что у нас с Гришкой ничего не получится!
– Почему ты решила? – удивилась Аля. – Он тебе сказал?
– Ну что ты, как такое скажешь! Тем более он – он же вообще мало что говорит. Я почувствовала, только тогда не поняла, почему… Он, понимаешь, как будто не замечал, что мы поженились. Как будто все осталось по-прежнему. Я тогда голову ломала: что это значит? Ну, знаешь, как вот глаза отводят, когда чего-то замечать не хотят – так и он от нас как будто глаза отводил. Особенно от Гриши – его вообще в виду не имел. Я только теперь поняла, в чем дело…
– Все-таки зря он тебе сразу не объяснил, – сказала Аля.
– А то бы я послушала тогда! Влюблена была. И говорю же: спектакль слишком часто шел…
Кажется, Нина уже выговорилась и больше не хотела говорить на эту тему. Да и что можно было сказать? Она достала из круглой сумочки пудреницу, несколько раз провела подушечкой по лицу, потом подвела глаза темно-зеленым карандашом.
И тут Аля увидела, как мгновенно преображается ее лицо. Конечно, дело было не в пудре и вообще не в косметике. Это было то самое, о чем Нина мельком сказала в самом начале: профессия такая – выглядеть как надо. Але вдруг стало понятно, что всегда принималось ею за невозмутимость, даже холодность: вот это умение не выдавать того, что происходит в душе, которое было присуще Нине в высшей степени.
Щелкнув замком сумочки, она сказала уже совсем другим голосом:
– Ты правда теперь очень хорошо играешь. Но Карталов какой молодец! Это же он ради тебя все переменил – мизансцены, оформление даже… Уже ведь макет был готов, я сама в его кабинете видела.
– Да! – вспомнила Аля. – А кто оформление делает, ты не знаешь?
– Знаю, конечно, Поборцев делает. Повезло!
– Почему? – удивилась Аля.
Нина улыбнулась снисходительно, как вопросу ребенка.
– Потому что Поборцев в Москве теперь не работает, все больше по заграницам. Нам он только «Бесприданницу» делал, а раньше Павлу Матвеичу почти все – когда он в Вахтангова ставил, и на Таганке, и на Малой Бронной. А Поборцев сценограф такой, что за счастье надо считать. Как еще на «Сонечку» уговорил его Карталов? Ну, он мертвого уговорит. Ладно, Алька! – Она впервые назвала ее по имени и смотрела теперь совсем иначе: в узковатых глазах поблескивали живые зеленые искорки. – Полдня я у тебя отняла, пора и честь знать. И у меня «Месяц в деревне» сегодня, пойду. Ты все-таки не остерегайся так, – сказала она, уже вставая. – Конечно, анонимка, неприятно. Но это же одна какая-то сука написала. А вообще-то к тебе неплохо относятся, уж ты мне поверь. Присматриваются просто… Счастливо!
С этими словами, не оглядываясь, Нина вышла из кафе. В большое, от пола до потолка, окно Аля смотрела, как она идет по улице – легкой, стремительной походкой уверенного в себе человека…
