Текст книги "Полет над разлукой"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Надоели одинокие сны, захотелось, чтобы все было наяву, чтобы если уж нет любви, то хотя бы тело не увядало… И – не получилось. То есть у Родьки-то все прекрасно получилось, но она не почувствовала ничего, кроме отвращения к себе и к нему, к его хлюпающим губам и словечкам – точно таким же, какие он мог бы произносить где-нибудь на лестнице, болтая с однокурсницей:
– Кайф, Алька, ну, супер! Ну, ты даешь!..
Эта глупая история с Родькой отрезвила ее тогда. Все, что за годы «взрослой» жизни должно было показаться пустой болтовней – любовь, душа, – снова сделалось главным. Без этого просто было невозможно все остальное: не действовал механизм получения удовольствия… Да скорее всего, его просто и не существовало, этого мифического механизма. Во всяком случае, для нее.
И вот теперь над нею снова склонялся мужчина, которого она не то что не любила – просто не замечала, – а Аля не чувствовала того отвращения, которое почувствовала тогда с Родькой.
Рома не был ей противен, его прикосновения не вызывали дрожи, и это вдруг показалось ей таким важным, таким главным, что она подняла руки, обняла его за шею, отвечая на его порыв, на его стремление к ней.
Чуток он был или нет, но ее встречное движение почувствовал сразу.
– Алечка… – снова хрипло прошептал он. – Ну, спасибо тебе…
Он не был груб, это почувствовалось даже в этих его словах и только подогрело Алино стремление к нему. Наконец справившись со шнуром и «молнией», Рома сбросил свой спортивный костюм, потом развязал узел, разбросал в стороны лазурное полотенце и тут же, глухо ахнув, припал к ее телу – губами, всем лицом, грудью…
Несвязные обрывки слов срывались с его губ, невозможно было разобрать, что он говорит, но это было лучше, чем если бы звучали фразы, отчетливые в своей пошлости.
Да Аля и не вслушивалась в его слова. Она и лица его почти не различала. Бра имело форму чаши, неяркий свет был направлен вверх, и очертания предметов казались размытыми, более таинственными, чем они были на самом деле.
Таинственная световая дымка окутывала и их тела, распростертые на белой постели.
Рома почти не ласкал ее, но Аля чувствовала, что это происходит не от грубости, а только от нетерпения – естественного в мужчине, наконец-то добившегося близости с женщиной, которая притягивала его и манила, оставаясь недоступной.
Но самое удивительное заключалось в том, что она и не хотела его ласк. Он был нужен ей такой, как есть – стремящийся в нее и податливый в этом своем стремлении. Он мог бы вообще молчать, закрыть глаза – сейчас ей было достаточно того, что она ощутила в нем в то мгновение, когда он развязал узел: его мужской силы, непроявленной ласковости, неутомимости.
Аля чувствовала, что он не мешает ей быть самой собою и от этого получает удовольствие. Ее недолгий любовный опыт позволил ей понять, что это одно из редчайших качеств в мужчине, который обычно думает только о себе и даже не понимает, как это может быть иначе, и требует от женщины только одного – соответствовать его желаниям.
Тело у Ромы было такое же полнеющее, как лицо. Но, нависая над Алей, он не вдавливал ее в постель своей тяжестью – наверное, приподнимался на локтях и коленях. Никакой неловкости не возникало в их соединении, никакой торопливости, непопадания, бесплодных попыток… Почти сразу Аля ощутила, как тепло растекается по всему ее телу, и поняла, что он уже в ней, что они уже двигаются одновременно и это доставляет ей удовольствие.
На мгновение ей показалось, что это сейчас кончится – так быстро задергалось вдруг все его тело, судорожно сжались руки на ее плечах. Сожаление мелькнуло в ней, она положила руки Роме на талию и прижала его к себе, пытаясь остановить, продлить… Он тут же замер на секунду, потом торопливо прошептал:
– Я еще могу, хочу еще! – и стал повторять движения, которые, он понял, ей понравились – снизу вверх, медленно и страстно…
Она еще несколько раз останавливала его, давая себе и ему отдохнуть, накопить желание. И все это длилось, длилось – мерные, медленные извивы ее тела под ним, его стоны, вскрики, просьбы: «Еще, не кончай, подожди, я хочу еще!» – единственное, что он произносил отчетливо…
Ей не хотелось переменить положение – так приятна была эта медленная, глубокая истома, которую можно было длить сколь угодно долго. Наконец Аля почувствовала, что больше не может останавливать, придерживать себя, ожидая еще большего наслаждения. Дрожь во всем ее теле нарастала, становилась неодолимой, должна была разрешиться, завершиться…
Она вскрикнула, забилась под ним, и, наверное, он почувствовал, что продлевать удовольствие больше не надо. У Али потемнело в глазах, в голове зашумело, поэтому она не видела, не чувствовала, что происходило с ним в высшей точке наслаждения – только его долгий, захлебывающийся стон донесся до нее, словно издалека.
– Я не обидела тебя?
Это было первое, что Аля спросила, когда тьма в ее глазах рассеялась.
Они с Ромой еще даже не отодвинулись друг от друга, не легли рядом – так и замерли, как оставила их страстная горячка. Аля сама не понимала, почему ей показалось, будто она обидела его, но это было первое ее чувство после того, как она пришла в себя.
– Не-ет, Алечка, что ты! – ответил он, все еще не двигаясь, но по-прежнему приподнявшись на локтях, чтобы не придавливать ее тяжестью своего тела. – С чего это ты взяла?
– Ничего, ничего… – проговорила она, осторожно пытаясь освободиться от него. – Мне хорошо с тобой было.
– А уж мне-то! – сказал Рома.
Он хотел еще остаться в прежнем положении, но, почувствовав ее сопротивление, послушно отпустил ее, лег рядом. Потом попытался обнять, но Аля погладила его по руке и отстранилась, опираясь на локоть.
– Ты что на меня так смотришь? – смущенно спросил Рома, натягивая на себя одеяло.
Его округлые плечи покрылись каплями пота, он вытер их Алиным лазурным полотенцем.
– Ничего, ничего, – повторила Аля, поспешно отводя взгляд. – Да я ведь тебя еще и рассмотреть толком не успела! – тут же засмеялась она, с удовольствием прерывая неловкость своего молчания и испытующего взгляда. – Ну, ты и не удивился, наверное. Актриса все-таки, они все такие, да?
– У меня актрис никогда не было, – вполне серьезно ответил на ее шутку Рома.
Он был трогателен в своей серьезности, и обижать его не хотелось. Да и не за что было его обижать, совсем наоборот.
– У тебя лицо порозовело, – заметил он, вглядываясь в Алино лицо. – А то белое было, аж страшно.
– Ты, положим, не очень-то испугался. – Аля снова не удержалась от подколки. – Спасибо, Ромочка, ты меня и правда в чувство привел, – тут же добавила она.
– Выпить хочешь? – предложил он. – У меня бар хороший – что хочешь!
– Не-ет, вот уж это нет, – даже вздрогнула Аля. – Брр, подумать противно о выпивке! И зачем я только пила сегодня?
– Почему же? – покачал он головой. – Если б не выпила, так и не пошла бы ко мне…
Ей неловко стало от того, что он это понимает. Но что теперь можно было сделать? Оправдываться, признаваться в любви? Едва ли он не заметил бы ее неискренности…
– Тогда кофе сварю, хочешь? – опять предложил он. – Тебе какой – турецкий или в кофеварке?
– Хочу! – встрепенулась Аля. – Любой, какой быстрее, хоть растворимый. Да я и сама могу сварить.
– Нет-нет, лежи. – Рома слегка придавил ее плечо к подушке. – Я хорошо кофе варю, зачем ты будешь?
Поднявшись, он быстро завернулся до пояса в полотенце и вышел из комнаты. Тут только Аля сообразила, что он даже не поцеловал ее после того, как все кончилось, но не обиделась на него.
«Это я на него страху нагнала», – догадалась она и улыбнулась своей догадке.
Рома вернулся почти сразу – гораздо скорее, чем мог бы свариться кофе в джезве. Но аромат по комнате распространился настоящий, явно исходящий не от гранулята.
В руке он держал какой-то странный стеклянный кофейник, над крышкой которого торчала длинная спица.
– Что это? – удивилась Аля.
– А это кофеварка такая, или как там ее называют, – швейцарская, – радостно улыбаясь, объяснил он. – Вот сюда насыпаешь, только молоть надо не очень мелко, а еще лучше из упаковки вакуумной брать, кипятком заливаешь, потом крышкой накрываешь и пару минут ждешь, пока заварится. И все дела! Потом на эту штуку нажимаешь, а к ней такой пресс приделан, он всю гущу вниз придавливает. – Заметив интерес в Алиных глазах, он добавил: – Вроде получается быстро, как растворимый, а кофе-то настоящий, с запахом!
Он поставил кофейник на пол у дивана и вышел из комнаты со словами:
– Сейчас чашку принесу.
Принес он только одну чашку на небольшом блюдце – серебряную, граненую, очень изящную.
– А ты разве не будешь? – спросила Аля, глядя, как он надавливает на пресс кофейника, наливает кофе.
– А я кофе вообще не очень, – покачал он головой. – Водки выпью, можно?
– Ну конечно, – улыбнулась Аля. – Ты же, кажется, и не пил всю ночь? Или менту взятку дал?
– Не пил. Ну, пива только бутылку, так его прибор не берет.
Края серебряной чашки были сделаны словно специально по форме губ, и пить из нее было приятно. Заметив, что Аля с интересом разглядывает ее, Рома объяснил:
– Это «Цептер», знаешь фирму такую? Они еще кастрюли продают, в которых все как-то там по науке готовится. Прямо у нас в супермаркете дистрибьютерша сидит, можно по каталогу заказать. Нравится?
– Нравится, – кивнула Аля, незаметно улыбнувшись его хозяйственности, которую она отметила еще в самом начале их знакомства.
Наверное, бар был в другой комнате; Рома вышел снова.
Аля пила кофе и оглядывала комнату – теперь она поняла, что это не гостиная, а спальня, только довольно большая. Собственно, оглядеть ее было так же нетрудно, как ее хозяина: облик становился понятен сразу.
Нельзя сказать, что мебель или другие вещи были нехороши или безвкусны. Но судить по ним об их владельце было невозможно, потому что изящество этих вещей обеспечивалось их ценой, а не вкусом хозяина. Они просто не могли быть плохими, потому что их цена переходила за тот предел, за которым красота уже оплачена дизайнеру.
Хорош был кожаный диван приятного светло-кофейного цвета, и такое же кресло, и шкаф – чуть более темный, из матового дерева, сохраняющего естественный рисунок. И ковер подходил по цвету – темно-коричневый, с длинным ворсом, – и тяжелые кремовые шторы. Но при этом во всей комнате не было ни одного предмета, который нельзя было бы увидеть в дорогом мебельном магазине, где для лучшей демонстрации гарнитуров устраивается подобие интерьера. Даже итальянское бра было в точности оттуда – изящная галогенная чаша. Точно такое же дорогое бра купила в подарок мама, когда впервые поехала в Тбилиси знакомиться с будущими родственниками.
Во всей комнате не было ни одной из тех милых мелочей, которые появляются только с присутствием женщины.
Вернувшись с бутылкой текилы и рюмкой в руках, Рома присел на край кровати. Его бедра больше не были обернуты полотенцем, он надел длинный халат из какой-то тяжелой золотистой ткани, похожей на парчу.
Аля почему-то не представляла, что текилу можно пить дома. Не из-за дороговизны этого напитка, конечно, а просто потому, что слишком уж недомашним он ей казался, слишком рассчитанным на тусовку.
Но Рома выпил рюмку с удовольствием: видно было, что пить текилу ему привычно, и он делает это не для демонстрации достатка.
– Ну вот, так легче… – пробормотал он, поставив пустую рюмку на пол.
Заглядевшись на его халат, Аля наконец сообразила, что сама лежит голая поверх одеяла. Она не то чтобы смутилась, но все-таки натянула одеяло на себя, едва не разлив кофе.
– Зачем ты укрываешься, замерзла? – спросил Рома.
– Но ты же оделся, – пожала плечами Аля. – А я разлеглась тут.
– Сравнила! – хмыкнул он. – С такой фигурой, как у тебя, по улице можно голой ходить.
Аля засмеялась, живо представив себе эту картину.
Нет, он явно был не глуп, не навязчив, и в эти первые минуты после близости она не чувствовала отвращения к нему, как это было тогда, с Родькой. Правда, какое-то смутное чувство все-таки тревожило ее, но ей не хотелось сейчас разбираться, какое.
– Все-таки, пожалуй, голой-то не пойду, – сказала она. – Только я одежду в ванной оставила, я же совсем пьяная была. Принесешь?
– Конечно, – кивнул он. – А ты что, уже уходить собираешься?
– Рома… – Аля посмотрела на него исподлобья, ожидая каких-нибудь неожиданных претензий. – Как-то странно все это получилось, и вправду – спьяну. Мне неловко перед тобой, что я…
Он махнул рукой так, что она тут же поняла: никаких претензий не будет – и ей стало его жаль.
– Ты один живешь?
Это она спросила, чтобы развеять неловкость, и только потом догадалась, что неловкости ее вопрос никак не развеивал.
– А разве не видно? – усмехнулся он. – Думаешь, сейчас из-под кровати жена вылезет?
– Да нет, не думаю, – улыбнулась Аля. – Просто странно как-то… Лет тебе не двадцать, это точно, мужчина ты положительный, это еще точнее – и один. Почему?
– А тебя это интересует? – пожал он плечами. – Ну, не нашел подходящей. До сих пор не находил, – уточнил он и посмотрел на Алю, ожидая следующего вопроса; не дождавшись, он добавил: – Теперь вот нашел.
– Рома… – Она постаралась, чтобы голос ее звучал как можно мягче и ласковее. – Вот уж это точно выдумки! Сколько тебе – тридцать пять, больше? Думаешь, наконец ты сделал правильный выбор? Да ты же меня вообще не знаешь. Может, у меня двадцать шесть любовников, ты двадцать седьмой! Может, я каждую ночь к новому клиенту на дом езжу!
– Во-первых, не может, – ответил он, помолчав. – Не такой уж я дурак, чтоб не догадаться. А во-вторых, хоть бы и так – мне все равно.
Аля растерянно замолчала. Второй раз этот едва знакомый человек признавался ей в любви и предлагал выйти за него замуж, а она так и не поняла, что должна отвечать. Отбрить его резким словечком было нетрудно, но это было бы совершенно несправедливо по отношению к нему, ведь он не сделал ей ничего плохого, ничем ее не обидел – совсем наоборот… Но не отвечать же согласием или даже обещанием подумать!
– Все-таки мне идти пора, – сказала Аля. – Ты не обижайся, мне просто отоспаться хочется. И в себя прийти, – добавила она неожиданно для себя.
Сказав это, Аля испугалась, что он сейчас предложит отсыпаться у него и надо будет снова что-то объяснять, как-то отговариваться… Но он сказал коротко:
– Сейчас принесу одежду.
Одеваясь, Аля взглянула в зеркало и снова вспомнила об ожерелье. Когда она не видела его, то и не чувствовала на себе – так естественно оно обвилось вокруг шеи.
Рома ждал ее в прихожей – тоже одетый, уже снимая с вешалки свое фиолетовое пальто.
– А ты куда? – воскликнула Аля. – Нет уж, это лишнее, Ромочка, правда! Ночь из-за меня не спал, утро не отдыхал, а теперь еще – доставка на дом? – Заметив его протестующий жест, она твердо добавила: – Здесь же Мичуринский рядом и проспект Вернадского, машин полно. И светло уже, волноваться не о чем. Я одна доеду, Рома, останься, пожалуйста.
Он снова послушался, повесил пальто обратно на вешалку.
– Тогда ты мне позвони, как доедешь, – попросил он. – Мало ли что светло…
– Позвоню, – кивнула Аля. – Спасибо! И за подарок…
Она помедлила у двери, ожидая, что он ее поцелует, уже смирившись с этим и готовясь ответить ему так, как хотела ответить – ласково и спокойно. Но он стоял у вешалки и смотрел на нее все тем же взглядом, который ей теперь не хотелось называть ни собачьим, ни телячьим.
Вздохнув под этим взглядом, Аля открыла дверь и вышла на лестницу.
Уже возле своего дома, когда она открывала подъезд, наугад нажимая кнопки по Роминому рецепту – какие нажмутся, – Аля вдруг поняла, почему первым чувством после близости было чувство вины перед ним.
«Да я же просто использовала его, – с отвращением к себе подумала она. – Мне захотелось мужчину, он оказался рядом, он не был мне противен – и я его использовала, чтобы получить удовольствие. Он не мешал мне получать от него удовольствие, и только этим мне понравился. Господи, до чего я дошла!»
Ей было так стыдно, как может быть стыдно подростку, которого застали за неприличным занятием. Она никогда не относилась к мужчинам как к предметам – как, она знала, относилось к ним большинство ее однокурсниц и знакомых женщин. Еще совсем недавно она и представить не могла, что можно вот так получать удовольствие – ничего не чувствуя, не замирая сердцем; торопливая связь с Родькой это подтвердила. А теперь оказалось, что ей этого вполне достаточно…
«Я просто не способна любить, – с отчаянием подумала Аля. – Бывают же такие женщины, которые не способны… Кого я любила – да никого! Влюбилась в Илью, потому что маленькая была, глупая, поразил воображение взрослый мужчина. Никого я не способна любить, даже этого Рому, который глаз с меня не сводит. Даже он мне в лучшем случае не противен!»
И тут же еще одна мысль, неожиданная и ясная, пришла ей в голову…
«Надо выйти за него замуж, – подумала Аля. – Если это правда – то, что я о себе поняла, – то надо выйти замуж за Рому. Он меня любит – похоже, действительно любит. Ну, влюбился, бывает же такое, наверное. Он не подонок, не станет гнуть меня под себя и претензий особенных предъявлять не станет, это же видно. И это очень много, очень! Таких мужчин совсем мало, да их нет почти. А я не могу всю жизнь работать официанткой, я актрисой хочу быть, жить без этого не могу, от денег ради этого отказалась, от всего ради этого откажусь… Надо выйти за него замуж!»
Она даже огляделась, как будто прямо сейчас надо было куда-то идти. Но Ромы поблизости не было. Аля открыла наконец подъезд. С недавних пор лифт стал вызываться только на второй этаж, и она пошла вверх по лестнице. Весь дом еще спал после новогодней ночи, шаги ее одиноко звучали в гулком подъезде, и в такт шагам мерно сменяли друг друга мысли о будущем.
«Почему я думаю об этом так холодно? – спрашивала себя Аля. – А вот потому, – сама себе отвечала она. – Потому что ты не умеешь любить, тебе этого не дано. Что ж, бывают увечья и похуже! Что же ты ему предложишь, раз не умеешь? – мелькало в голове. – А я предложу ему себя – всю ту часть себя, которая может кому-то принадлежать. А больше ему и не надо… И для него даже лучше будет, что я не способна на любовь: я изменять ему не буду. А с ним мне хорошо, он довольно чуткий и обо мне думает в постели, ему самому нравится делать так, чтобы мне было хорошо. Это эгоизм, конечно, но ведь я ничего не скрываю от него, и он не против».
Мысли набегали помимо ее воли, но она все-таки попыталась одернуть себя.
«Да что это я? – подумала Аля. – Замуж, в постели… Ну, предложил – мало ли что ляпнешь сгоряча! И предложил-то как-то обиняками. И почему он все-таки не женат до сих пор? Эти разговоры про то, что не встретил… Как-то слишком уж красиво!»
Но, уговаривая себя, Аля понимала, что так все и есть, как он сказал, и что завтра он повторит свое предложение, а жизнь ее до завтра не изменится, и все эти мысли при встрече с ним вернутся снова.
Глава 10
«Картошка» не давалась ей никак. После двух месяцев репетиций Аля решила, что эта сцена и не получится у нее никогда – а значит, она не будет играть Марину.
Она пыталась прочитать свое будущее по лицу Карталова – но, как всегда, безуспешно. Даже в минуты самого большого душевного расположения к ней он умел сохранять дистанцию, и тем более сохранял ее сейчас, когда Але так явно не давалась ее первая роль в Театре на Хитровке.
Карталов приглашал ее к себе в кабинет и объяснял – то терпеливо, то страстно. Аля была уверена, что правильно понимает его.
– Пойми, ведь этот монолог – бред наяву. – Он закуривал, тут же вспоминал, что курить ему нельзя, и гасил сигарету в пепельнице, чтобы через пять минут закурить новую. – Марина живет совсем в другой реальности, чем все, кто ее окружают. Она человек, способный создать собственную реальность, и она это делает. А наяву она может делать что угодно: курить, стирать, печь мерзлую картошку… «Мир ловил меня, да не поймал!» Приходилось тебе слышать эти слова? Аля, я не верю, будто ты не понимаешь, как это происходит!
Конечно, она понимала. Да она сама жила сейчас совсем в другой реальности, чем окружавшие ее люди. Жизнь за стенами театра казалась ей призрачной, несуществующей. А ведь в той жизни она ходила, говорила, принимала заказы у мыдлонов, отсчитывала сдачу и вытряхивала пепельницы…
Но одно дело – понимать, чувствовать, и совсем другое – показать свои чувства, сделать их понятными для зрителя. Этого она не умела, и чем дальше, тем больше отчаивалась научиться.
Прежде, играя в учебных спектаклях, Аля больше всего любила сценические репетиции. Это было самое большое, самое неназываемое счастье, которое она знала в жизни: выйти на сцену, увидеть множество глаз в зале, в которые боишься и хочешь смотреть… Она чувствовала каждый сантиметр сценического пространства, она сама сливалась с ним, и двигаться в нем ей было легче, чем рыбе в воде.
Теперь же она с тоской вспоминала, как легко ей было во время репетиций чеховской «Свадьбы», которую тоже ведь ставил Карталов. И совершенно непонятно, почему вдруг перестало хватать всех навыков, приобретенных за время учебы!
Но едва Аля выходила на хитровскую сцену и произносила первую фразу монолога о мерзлой картошке: «Мороженая картошка… У подвала длинный черед, обмороженные ступени лестницы, холод в спине: как стащить? Свои руки. В эти чудеса я верю», – как тут же чувствовала растерянность.
Она мучительно ощущала свою неподвижность во время этого монолога, ей физически не хватало движения, как безногому не хватает костылей. Ей почему-то казалось, что зал находится невыносимо далеко от нее и что пропасть между нею и залом непреодолима.
Она не понимала, откуда вдруг взялось это странное чувство, но избавиться от него не могла. И играть не могла.
А во вторник, в театральный выходной, когда Карталов назначил на вечер репетицию с нею одной, Аля к тому же просто не выспалась.
Возвращаясь утром с работы, она думала только о том, что вечером все повторится снова: пустая сцена, зал, отделенный пропастью, собственная беспомощность…
Первый весенний день начинался серым снегом, скользкой грязью под ногами и потеками талой воды на стенах домов.
Рома встретил ее утром возле «Терры» и предложил отвезти домой, но она только рукой махнула. Ей было не до него, и главным его достоинством было то, что он это понимал.
Теперь Але тошно было вспоминать о своих новогодних размышлениях. Рома, замужество, судьба актрисы… Вот она, судьба актрисы, – первую же серьезную роль сыграть не может!
За те два месяца, что она репетировала в Театре на Хитровке, Аля ни разу не встретилась с Ромой иначе, как в «Терре» или по дороге из нее. Пожалуй, это было даже хорошо. Она объяснила ему, что не дается роль, что ей ни до чего, это было правдой, и можно было таким образом прекратить его обманывать – пока на время, а потом и навсегда.
Нерадостные мысли не давали не то что уснуть – даже просто глаза закрыть, и Аля пришла вечером в театр в полном унынии.
Карталов еще и пригласил кого-то посмотреть репетицию, что вообще делал крайне редко.
«Зрителя для меня создает, – тоскливо подумала Аля, из-за кулис заметив какого-то человека в предпоследнем ряду. – Можно подумать, мне это поможет!»
Помочь присутствие этого зрителя никак не могло. Да он к тому же и сел слишком далеко, увеличивая незримую пропасть между нею и залом; даже глаз его не было видно, только очки поблескивали.
Впервые Аля видела, что Карталов нервничает. До сих пор он старался быть терпеливым и объяснял ей рисунок роли так подробно, как не объяснял никогда. Но не мог же он стать ею, сыграть за нее! Когда-то все должно было решиться окончательно, и ей показалось, что это произойдет именно сегодня.
– Аля, соберись! – просил Карталов. – Это монолог без партнера, в одиночестве, он требует колоссальной воли.
Если бы можно было и правда собраться в комок и прыгнуть выше головы!
Она ненавидела себя, ненавидела эту невидимую пропасть, даже блеск очков одинокого свидетеля ее позора.
– Все, отдохни, – сказал наконец Карталов. – Отдохни пятнадцать минут, потом попробуем последний раз, а потом мне надо будет с тобой поговорить…
О чем поговорить – было понятно без объяснений.
В гримерную Аля не пошла – отошла в кулису, села на стул, обхватив голову руками. Она совсем не устала – это было другое. Впервые в жизни она поняла, что не может, не в силах сделать именно то, что хочет сделать больше всего…
Она не могла даже заплакать и сидела, закрыв глаза, в темноте своего отчаяния.
Голоса Карталова и этого, в очках – наверное, он подошел к режиссерскому столику, стоящему у самой сцены, – доносились как сквозь толщу воды. Как будто Аля была утопленницей, но почему-то еще слышала разговоры на берегу.
– Ну, Андрей, ты видишь? – сказал Карталов. – И что делать? Я предполагал, что ей нелегко дастся эта роль, но чтобы так… Она же как рыба, выброшенная на берег!
Аля вздрогнула, услышав это сравнение.
Карталовский собеседник молчал, то ли не находясь с ответом, то ли просто размышляя. Потом он наконец произнес:
– Давайте сделаем другое оформление, Павел Матвеевич.
– При чем здесь оформление! – раздраженно воскликнул Карталов. – Я тебе об одном, а ты… Погоди, Андрей. – Он вдруг словно споткнулся. – Что значит – другое? Что это ты деликатничаешь?
– Ну да! – Тот засмеялся. – Конечно, деликатничаю – вон вы разъяренный какой!
– Переменить мизансцену – это ты хочешь сказать? – уже спокойнее спросил Карталов.
Але показалось, что даже голос у него стал цепким, готовым воспринимать самые неожиданные предложения. Она открыла глаза и прислушалась внимательнее.
– Так скажи, скажи, – поторопил Карталов. – Что тебя не устраивает?
– Мне кажется, можно все переменить, не одну мизансцену. – Голос у него был спокойный и, несмотря на «мне кажется», твердый. – Она совершенно не смотрится издалека, когда стоит неподвижно. Я думаю, она сама это чувствует.
– И что ты предлагаешь? – удивленно спросил Карталов. – Играть для первых двух рядов? Или в зал ее переставить?
– Зачем – ее в зал? Лучше наоборот…
– Андрюша! – Але показалось, что Карталов сейчас задохнется; она хотела выглянуть из-за кулисы, но боялась даже дышать. – Да ведь это… Все вверх ногами перевернуть – зрителей на сцену посадить, действие в зал перенести! А ее оставить на сцене, она в двух шагах от зрителей будет стоять, и лицо – как на экране, со всей страстью… Вот это да! Да-а, Андрей Николаич, старый я становлюсь, а? Такой простой вещи не понял!
– Не такая уж это простая вещь, Павел Матвеевич, – засмеялся тот. – Много вы видели спектаклей со зрителями на сцене? И потом, вы же сами это предложили, я про оформление только сказал. Так что когда вас обвинят в авангардизме и элитарности – на меня не сваливайте!
– Не-ет уж, господин оформитель, – расхохотался Карталов. – Готовься разделить ответственность! Чуть что – на тебя буду все лавры вешать.
– Только, может быть, вы в следующий раз с ней это попробуете? – словно вспомнив что-то, сказал тот. – По-моему, она просто измучена, вам не показалось?
– Еще бы! – хмыкнул Карталов. – Два месяца я ей не даю сделать то, что она могла бы сделать так мощно! Вот ты лицо ее вблизи увидишь – сам поймешь… Аля! – громко крикнул он. – Ты где там, иди сюда!
Аля вскочила и бесшумно, на цыпочках, выбежала в коридор. Постояв там две минуты, она прошла через кулисы на сцену, стуча каблуками. По торжеству в голосе Карталова она поняла, что он хочет сделать ей сюрприз. И зачем лишать его этого удовольствия?
Сердце у нее билось стремительно, у самого горла. Она понимала, что в этот вечер произошло что-то важное – может быть, самое важное для нее с тех пор, как она поняла, что хочет быть актрисой.
Она вышла на авансцену и остановилась у рампы. «Господин оформитель» снова сидел в предпоследнем ряду, и снова видно было только, как поблескивают стекла его очков.
– Алечка, – с видом заговорщика сказал Карталов, – не будем сегодня больше повторять. Ты устала, расстроилась. Отдохни, успокойся! Ничего страшного не произошло, завтра мы встретимся утром и попробуем все заново, хорошо?
– Хорошо, – кивнула она. – Завтра утром…
Аля шла по улицам Кулижек, и ей казалось, что она не идет, а плывет в глубине невидимой реки – так влажен был ночной весенний воздух. Тяжелый мартовский снег еще лежал на крышах домов, но уже начинал таять; иногда с карнизов падали большие снежные шапки и глухо ударялись об асфальт.
Ей легко было плыть в этом темном весеннем воздухе, наливаясь его силой и тишиной – то ныряя вглубь, когда круто сбегал вниз переулок, то выплывая на поверхность по уходящей вверх мостовой.
Темнели монастырские башни, терялись в сплетениях ветвей купола церкви Владимира в Старых Садах, тишина стояла у Яузских ворот – все тонуло в глубокой воздушной воде, и Аля была погружена в нее так же, как деревья, церкви, колокольни…
