Текст книги "Первый, случайный, единственный"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 6
«И чего я, дура, так поздно к нему вернулась? – думала Полина, перепрыгивая через подернутую ледком лужу под аркой родительского дома. – Теперь, конечно, дожди пошли, ноябрь же, скоро вообще снег ляжет! И так с погодой повезло, в октябре-то. Надо было летом возвращаться, хоть одну стену успела бы сделать. Ну ладно, весной продолжу».
Настроение у нее было под стать погоде позднего ноября. С утра почему-то болела голова, перед глазами до тошноты мелькали серые пятна.
«За компьютером надо было меньше сидеть, – решила она. – А с другой стороны, что еще сейчас делать? Хоть денег пока заработаю».
Как только погода испортилась настолько, что выкладывать мозаику на внешних стенах каменного сарая стало невозможно, Полина со вздохом взялась за работу, которая являлась для нее источником материального существования. Как она понимала Игоря, медитировавшего после окончания точно такой же, денежной, но для него совершенно неинтересной работы! Правда, Игорева дизайнерская деятельность за один присест давала ему средства как минимум на полгода безбедной жизни, а Полинины скудные халтурки требовали постоянного к ним обращения. Но она на судьбу по этому поводу не роптала – наоборот, радовалась, что эти халтурки вообще у нее есть.
Халтурками она называла иллюстрации к детским ужастикам, которые делала для одного небольшого, но довольно успешного издательства. Если бы не Игорь, точнее, не его компьютер, ничего подобного Полина делать не могла бы. Что и говорить, жить с ним было удобно во всех отношениях.
Компьютер у Игоря был такой, какой мало у кого имелся в Москве: самоновейший «Макинтош», на котором можно было вытворять чудеса. Это был родительский подарок, к тому же подарок постоянно обновляющийся. С каждой оказией Латынины присылали из Америки очередные прибамбасы, позволявшие их сыну без особых усилий находиться в авангарде компьютерного дизайна, во всяком случае, московского. К тому же Игорь закончил какие-то очень продвинутые курсы, когда год жил у родителей в Хьюстоне, к тому же обладал необычным, так восхищавшим Полину образным мышлением… В общем, о куске хлеба с маслом ему не приходилось волноваться по вполне понятным причинам. А Полина не волновалась об этом потому, что вообще не привыкла волноваться из-за такой мелочи, как наличие или отсутствие денег.
За первую неделю она наштамповала на навороченном «Макинтоше» с десяток монстриков и монстров, благо на отсутствие фантазии не жаловалась, и теперь собиралась все-таки снова заняться мозаикой, если не на улице, то хотя бы внутри сарая.
«Можно что-то вроде панно пока сделать, – рассуждала она, открывая дверь в подъезд. – А весной потом к стенкам их присобачить. Жалко же бросать, в пальцах аж свербит же!»
Правда, работать зимой в неотапливаемом сарае наверняка было бы трудновато, но это Полину не останавливало. Свет-то там есть, значит, можно включать обогреватель. Да и вообще, здоровье у нее было крепкое, и простуд она боялась еще меньше, чем отсутствия денег.
«Чего ж во рту-то так гадко? – подумала Полина, снова почувствовав на зубах что-то вроде горькой оскомины, и тут же сообразила: – Да просто у родителей давно не была, не ела по-человечески!»
Но ее надежды на вкусную и здоровую пищу развеялись, как только она переступила порог квартиры. В доме стоял какой-то растерянный кавардак, так ей сразу показалось. Папин голос доносился из гостиной – Валентин Юрьевич разговаривал по телефону, но не обычным своим, всегда спокойным тоном, а как-то встревоженно и громко. Но самое поразительное было не это… Увидев маму, быстро вышедшую ей навстречу из спальни, Полина просто остолбенела.
Никогда в жизни она не видела маму в слезах! Не зря бабушка Миля говорила когда-то, что женщин с таким сильным характером, как у ее невестки, на свете очень мало. Мама принимала удары судьбы так, как другие принимают мелкие неприятности. Полина забыть не могла, как спокойно она отреагировала на то, что ее безалаберная младшая дочь бросила Строгановское, да еще по такой для всякого нормального человека неубедительной причине, как «не знаю, зачем я этим пустым картинкам учусь, а раз не знаю, то нечего и учиться». Конечно, мама тогда возмущалась, ругала ее, даже хотела пойти в институт и лично поговорить с ректором, но ни ужаса, ни отчаяния, ни слез Полина у нее не заметила. Она тогда еще подумала: в маме есть что-то такое, что позволяет ей безошибочно определять повод для отчаяния и слез…
И вот теперь слезы текли по Надиному лицу ручьями, и она даже не пыталась их скрыть.
– Что, мам? – испуганно спросила Полина. – С кем?!
Ясно же было, что мама не станет плакать из-за чего-то, что случилось лично с нею!
– С Евой, Полиночка, с Евой! – Надя всхлипнула и все-таки вытерла щеки ладонями. – В больницу увезли, только что Артем позвонил… На улице сознание потеряла, «Скорая» увезла, и не туда, конечно, где она на сохранении лежала, и ничего толком не говорят, ничего! Деточка бедная, как же она хотела, как же… А теперь что? С самой бы все обошлось, и за то Бога надо благодарить, а уж беременность…
Мама махнула рукой.
– А Юра где? – растерянно спросила Полина.
Таким странным, таким невозможным казалось, что в эту минуту рядом нет Юры! Она была уверена: если бы он был сейчас здесь, дома, все было бы совсем иначе. Хотя что он мог бы сделать, да еще здесь, дома?
– Вот же, папа с ним и разговаривает. – Надя кивнула на прикрытую дверь гостиной. – Мы хотели сразу ехать, это в Лефортове и случилось, но Юрочка говорит, что он сначала сам, чтобы мы дома ждали. У него как раз операция закончилась, говорит, сейчас же выезжает, только далеко ведь ему от Склифа, пока доберется, но и от нас ведь далеко… А Тема там уже, – добавила она.
С того дня, когда Ева сообщила родителям о своей беременности, мамино отношение к Артему переменилось как по мановению волшебной палочки. Наверное, это тоже определялось невидимым, но очень чутким и точным барометром, который был у Нади внутри и безошибочно показывал, что в жизни главное, а что не главное.
– Ты-то почему бледная такая? – все-таки заметила она. – Представляю, что вы там едите!
– Ой, мам, сейчас не до меня, – отмахнулась Полина. – Знаешь что? – решительно заявила она. – Вы и правда дома пока побудьте, а я быстренько в Лефортово смотаюсь. Ну чего мы всей толпой туда притащимся? – добавила она, заметив мамин протестующий жест. – Сидеть пень пнем я все равно не могу, а вам мы с Юркой оттуда позвоним. Может, лекарство какое-нибудь надо будет привезти, или не знаю, что там… Клюквенный морс. В общем, ждите. Сказал Темка, где эта больница?
В больнице Полина не только ни разу в жизни не лежала, но даже ни разу и не была. Как-то не приходилось ей бывать в больнице: никто из ее друзей туда не попадал, во всяком случае, надолго, родные тоже были здоровы… Даже папа не ложился для протезирования в больницу, а просто ездил к своему мастеру, обходясь при этом без сопровождения.
Наверное, поэтому она боялась больниц так, как боятся маленькие дети. Это было, пожалуй, единственное, чего Полина в жизни вообще боялась. В этом было стыдно признаваться, она и не признавалась, но представить не могла, как Юра может работать врачом. Каждый день, и день и ночь, ходить по этим унылым, наводящим на самые мрачные мысли коридорам, постоянно видеть эти стены, выкрашенные какого-то безнадежного цвета краской… Да и не просто ведь ходить, и не просто видеть, а работать в этих стенах, да еще травматологом, – и каждый день боль, кровь, даже смерть, и день и ночь… При одной мысли обо всем этом Полина вздрагивала.
В больницу к Еве ее, правда, не пустили. То есть пустили, конечно, но не дальше регистратуры.
– Потому что она в реанимации, а туда, как вы понимаете, нельзя, – объяснила бесстрастная девушка в окошке. – Состояние средней тяжести.
– Почему же в реанимации, раз средней? – спросила Полина.
– Чтобы не стало тяжелым, – отрезала регистраторша.
Не дожидаясь, пока ей скажут, чтобы не мешала работать, Полина отошла от окошка и присела на обтянутое дерматином кресло в углу холодного вестибюля.
«Где же Темка, интересно, раз не пускают? – подумала она. – И где, главное, Юра?»
Ей было тоскливо, одиноко и хотелось плакать, как в детстве, хотя она и в детстве почти не плакала. В человеческом мире, который ее окружал, не было ничего даже отдаленно подобного тому, чем была ее семья – родители, Ева, Юра… Все они вместе были тем единственным, из-за чего, по Полининому мнению, этот бестолковый человеческий мир вообще имел право на существование. И представить, что им что-то угрожает – Еве угрожает так сильно, что она лежит в реанимации и к ней никого не пускают, – представить это было просто невозможно.
Так страшно Полине было только однажды, когда Юра уезжал в Чечню. Когда они сидели в последний вечер вдвоем и он просил ее продать гарсоньерку и объяснял, что надо вернуть Темкин долг, чтобы успокоить Еву, и Полина вдруг поняла, о чем он думает: о том, что может ведь и не вернуться, и поэтому смешно дорожить квартирой…
И как только она об этом вспомнила, сразу увидела Юру.
Наверное, папа сказал ему, что Полина поехала в Лефортово: Юра стоял у двери, ведущей куда-то в недра больницы, и оглядывал вестибюль. Он был в белом халате – то ли здесь дали, то ли прямо в нем и приехал из Склифа, – и во всем его облике, даже почему-то в этом белом халате, в котором она никогда ведь не видела брата, было что-то такое бесконечно родное и надежное, что Полина и в самом деле чуть не заплакала.
– Юр, я здесь! – закричала она, вскакивая.
– Ну что ты вопишь, мадемуазель Полин? – Он улыбнулся и помахал ей рукой. – Иди сюда, не пугай людей.
Когда Юра улыбался, лицо его совершенно менялось – наверное, из-за того, что менялся цвет глаз. Они у Юрки были такие, что, как говорила мама, любая девчонка могла бы обзавидоваться. Темно-синие, чистый кобальт, вот какие! Полина почти не помнила, но знала по маминым же рассказам, что такие глаза были у бабушки Эмилии. Что они точно так же казались темными и так же мгновенно менялись – вспыхивали синим, – когда она улыбалась.
И в этом смысле тоже не было на свете другого такого человека, как Юра: чтобы глаза меняли цвет в зависимости от того, что происходит в душе.
– Юр, ну как она? – нетерпеливо спросила Полина, вглядываясь в эти глубокие синие искры. – Я так испугалась, ты себе не представляешь!
– Почему не представляю? – Он положил руку ей на плечо и успокаивающе сжал пальцы. – Но все, в общем-то, лучше, чем могло быть, ты не волнуйся.
– К ней нельзя, да? Она без сознания, да?
Они уже поднимались по лестнице на второй этаж, и, натягивая халат, который Юра ей вынес, Полина прыгала рядом с братом, стараясь обежать его так, чтобы заглянуть в лицо.
– В сознании, – отвечал он на ходу. – Она в сознании, к ней можно, и прекрати, пожалуйста, панику, а то ты на пьяную белку похожа.
– Где это ты, интересно, видел пьяную белку?
Полина невольно улыбнулась и даже чуть не засмеялась. Знает же Юрка, кого и как надо приводить в чувство! В мединституте этому учат, что ли?
Коридор был длинный и тусклый, остро пахло лекарствами и тяжело, кисло – чем-то еще, чего не хотелось даже представлять, возле стен стояли облезлые каталки и гинекологические кресла, которые казались Полине жуткими, как орудия пыток, и она поэтому старалась на них не смотреть, сердито думая: «Надо же в двадцать лет быть такой дурой!»
Ей хотелось взять Юру за руку, но это был бы уж полный идиотизм.
Возле последней двери он остановился и, бросив на сестру быстрый взгляд, сказал:
– Успокойся, отдышись. Она и так возбуждена больше, чем надо, а успокоительное ей сейчас лучше не колоть. Так что ты должна сработать как транквилизатор.
– Ты не сердись, Юр, – извиняющимся тоном пробормотала Полина. – Я сейчас успокоюсь. Просто жутковато тут как-то…
– Разве? – удивился Юра. – А я и не заметил. Больница как больница, не Кремлевская, конечно, но ничего особенного.
Только войдя в палату, Полина догадалась, что это, конечно, не реанимация; значит, оттуда Еву все-таки уже перевели. Палата была большая и какая-то пустынная. Краем глаза Полина успела заметить, что, кроме Евиной, занята только угловая кровать, одна из четырех; толстая, как гора, женщина лежала на ней лицом к стене.
А Ева лежала так, что ее было видно сразу от двери. Ее невозможно было не увидеть сразу, даже в полумраке палаты, освещенной только маленькой лампой, стоящей на тумбочке.
Она была вся какая-то… светящаяся, так, наверное. Полина никогда не видела, чтобы человек светился, как на картине Рембрандта, и теперь с трудом верила собственным глазам. Ева светилась вся, от лежащих на одеяле рук до разметавшихся по подушке русых волос, но свет этот был не счастливый и не спокойный, а тревожный, почти страшный.
Артем сидел на стуле у кровати и держал Еву за руку, ко второй ее руке тянулась трубочка от капельницы. Он обернулся на скрип двери, и Полина увидела его лицо так отчетливо, как будто и он был освещен этим странным и страшным, от Евы исходящим светом.
– Все приехали. – Ева улыбнулась. Голос у нее был слабый, но все-таки это был ее живой голос и ее улыбка. – Сейчас еще мама с папой придут… Как будто я умираю.
– Мама с папой не придут, рыбка. – Полина с удивлением расслышала в собственном голосе насмешливые интонации, хотя меньше всего ей сейчас хотелось смеяться. – Ты же не умираешь, с чего бы мы всем семейством сюда приперлись? Ладно Юрка, блат составить, а родителям-то зачем? Они тебе клюквенный морс варят. Или ты мне не рада?
– Ну что ты, Полиночка, конечно, рада. Но вообще-то я прекрасно себя чувствую, вот, прошу, чтобы Тема ушел, а он…
Полина быстро взглянула на Артема, опасаясь увидеть в его глазах то, что чувствовала в себе: не утихающую от Евиных слов, леденящую тревогу. Но глаза у него были обычные – такие, какими она, хотя особо и не приглядывалась, но все-таки видела их и раньше: внимательные, широко поставленные. Он смотрел на Еву пристально, неотрывно, но он и всегда так на нее смотрел; между ними словно нить была натянута.
– Тема, может быть, ты все-таки пойдешь? – полувопросительно сказала Ева. – Ты с утра уже здесь, я знаю, не уходил ведь, да? А я пока с Полинкой поболтаю, я же ее сто лет не видела, – добавила она.
– Правильно, пойдем, – кивнул Артему и Юра. – Я там чай заварил в ординаторской, у дежурного врача бутерброды нашлись. Пойдем перекусим.
Полина улыбнулась. Юра всегда заваривал чай сам, никому не доверяя это важное мероприятие, и чай у него получался такой, что мама называла его «уголовным чифирем» и не понимала, как Юрочка может это пить.
– Да я не голодный, – пожал плечами Артем. – Ева, я…
– А Ева пока поспит, – перебил его Юра. – Ты ее тоже сильно-то не убалтывай, – велел он Полине. – Посиди, пока капельница не закончится, а больше незачем. Паникеры вы все-таки, – добавил он уже в дверях, пропуская перед собою Артема.
Как только за ними закрылась дверь, Полина села на стул, на котором только что сидел Артем. Она тоже хотела взять сестру за руку, но постеснялась этого сентиментального жеста. Впрочем, Ева сама взяла ее за руку – даже не взяла, а схватила, крепко сжала пальцы, и Полина почувствовала, какие они у нее горячие и неожиданно сильные.
– У тебя температура, что ли, рыбка? – спросила она, уже с трудом скрывая свой страх.
– Не знаю. Неважно, – коротко ответила Ева. – Полиночка, пока их нет… Я же понимаю, все не так хорошо, как Юра старается показать, он же врач, ему притвориться нетрудно, а я должна… Я хочу, чтобы ты мне пообещала, – твердо сказала она, глядя на Полину темными, так странно в этом исходящем от нее свете темными, глазами.
– Палец уже резать? – сердито спросила Полина, сдерживая дрожь. – Или сойдет шариковой ручкой расписаться? Ты, рыбка, как Мефистофель, ей-богу!
Но Ева не обратила внимания на ее тон и не успокоилась.
– По-моему, выкидыш они остановили, – торопливо сказала она. – Во всяком случае, пока. Но все равно что-то не так, я еще в реанимации слышала, как врачи переговаривались, они думали, что я еще без сознания, а я уже в сознании была, только глаза еще не открывались, и Юра поэтому здесь, не уходит, потому что все не так… Может быть, это из-за того, что я такая старая уже? Но, в общем, это неважно, из-за чего, я потом спрошу, а сейчас неважно… Если что-то случится… Полина, прошу тебя, пообещай мне, что ты его не оставишь.
– Кого? – уже не скрывая испуг, спросила Полина.
– Тему, Тему, кого же! – нетерпеливо и сердито воскликнула Ева.
– Тьфу ты, рыбка! – рассердилась и Полина. – Совсем ты сдурела! Он что, младенец?
– Младенцев, если родятся, родители и так не оставят, я же понимаю. – Ева быстро покачала головой; глаза ее лихорадочно блестели, на щеках горели алые пятна. – Его мама не оставит, и наша молодая еще, хотя все равно тяжело, но… Но его! Как он будет с ними, один, а их ведь трое, это уже точно, это ужас какой-то, Полина, как он останется совсем один, даже не только из-за детей, но совсем один?!
Тут Полина наконец догадалась, что сестра все-таки не в себе. Конечно, глаза ее были открыты, конечно, говорила она связно, то есть правильно соединяла подлежащие со сказуемыми, но при этом несла такой бред, который мог родиться только в смещенном сознании.
«Может, ее все-таки транквилизаторами накололи?» – подумала Полина.
Примерно так разговаривали те ее знакомые, которые сидели на игле или даже просто курили «травку». Вроде все понятно, но в речи присутствует небольшой сдвиг времени и пространства, из-за которого она выглядит бредом. Не раз наблюдая подобное состояние, Полина точно знала только одно: переубеждать находящегося в нем человека надо весьма осторожно.
– Во-первых, один он не останется, – сказала она, поглаживая Евин палец. – Ты что, в дикой пещере – сама помрешь, детишки выживут? Такое, рыбка, в наше время только в Уганде какой-нибудь бывает, а тут все-таки местность хоть и относительно, но цивилизованная. А во-вторых, он тебя любит и сам о тебе думает больше, чем ты о нем.
Она специально сказала про «любит» во-вторых и добилась того, чего хотела. Евины пальцы разжались, она улыбнулась, и лихорадочный блеск в ее глазах притушился, и глаза затуманились.
– Правда? – спросила она. – Знаешь, а мне до сих пор не верится, что меня можно любить, особенно здесь не верится – здесь так мрачно…
– Ничего не мрачно, – пожала плечами Полина. – Обыкновенная больница, не Кремлевская, конечно, но ничего особенного. Что он, дурак, больниц бояться?
– Все-таки ты мне пообещай, а? – жалобно попросила Ева. – Может быть, это просто оттого, что я упала и головой, наверное, ударилась, но… Ты знаешь, мне как-то странно, и мне хочется… хочется уплыть, не быть… Я сопротивляюсь, потому что он же здесь, но у меня нет сил… Пообещай…
– Да обещаю, обещаю, – решительно сказала Полина. – Торжественно клянусь, что будешь ты живая-здоровая, и будет твой Темка тебя любить, как Иван-царевич свою Царевну-лягушку, и жить вы будете долго и счастливо и умрете в один день. Подходит клятва, рыбка?
– Подходит… – Евины глаза закрывались, ресницы вздрагивали. – Как Царевну-лягушку… Я что, такая же страшная?
– Ты такая же необыкновенная, – усмехнулась Полина.
– Хорошо как, что ты пришла. – Ева улыбнулась уже с закрытыми глазами. – Это ты необыкновенная, Полиночка, от тебя какой-то силой так и веет. Видишь, я сразу расслабилась и сплю, а все время ведь так боялась, что и спать не могла…
– Ну и спи, рыбка, что тебе еще делать? Юрка тебя вылечит, – добавила она – кажется, больше для себя, чем для сестры.
– Уснула? – спросил Юра у нее за спиной. И как он так вошел, что она не слышала? – Давно пора, а то совсем она измучилась.
– Она что, правда головой ударилась? – шепнула Полина.
– Правда, – нехотя ответил Юра. – Сотрясение легкое, но ей сейчас, конечно, и легкое ни к чему. И без того хватает…
– Юр, а она не умрет? – чуть не плача, спросила Полина. – Почему она так говорит, как будто…
– Потому что головой ударилась. А если все глупости слушать, которые больные говорят, то никакого сердца не хватит, – сердито сказал он.
Полина отлично знала, когда Юрка сердится: когда происходит что-нибудь такое, чему он хотел бы помешать, но не может.
– Может, я ночью здесь побуду? – спросила она.
– С Артемом решите. Кто-нибудь должен побыть обязательно, но только один.
– А почему обязательно? – тут же переспросила она.
– Потому что сейчас за ней надо наблюдать постоянно.
– Почему постоянно? – не унималась Полина.
– Потому что могут произойти отрицательные изменения. – Юра смотрел ей прямо в глаза, и глаза у него были совсем темные. – Их нельзя упустить, но без присмотра это вполне возможно, потому что возможно все. А у меня дежурство, и на ночь я остаться не могу. Утром опять приеду.
– Я останусь, Юра. – Оказывается, Артем тоже вошел в палату и стоял у двери. – Ты иди пока домой, Полинка.
– Логичнее было бы, чтобы осталась она, – пожал плечами Юра. – Все-таки здесь гинекология.
– Я останусь, – повторил Артем, и Юра не стал спорить.
Они вышли в коридор. Юра давал Артему какие-то наставления, он слушал и кивал, а Полина смотрела на него и думала: «Странно как… Сознание теряет – и только о нем… О чужом, в общем-то, человеке. Как это получилось, и так быстро, за год какой-нибудь всего? И что это вообще такое?»
– Юра, ты не беспокойся, – сказал Артем. – Хоть ты-то не думаешь, что за меня беспокоиться надо?
– Не думаю, – улыбнулся Юра.
– А она вот думает, – вздохнул Артем. – И как ее переубедить? Ну что мне, бороду отпустить для солидности? – усмехнулся он и добавил: – Она особенно насчет больниц почему-то волнуется. Смешно даже! Тем более у меня мама очень болела, когда мне лет пятнадцать было, а мы же с ней одни жили, и я тогда еще ко всему этому привык.
– Мне пора, Артем, – сказал Юра. – Значит, чуть что – сразу к дежурному, а если его на месте не будет, пусть из-под земли достанут.
– Не беспокойся, – повторил Артем.
